Текст книги "Алхимик"

17

Рединг, Англия. Вторник, 13 сентября 1994 года

Капли дождя шариками скатывались с блестящего капота маленького синего «ниссана». В салоне пахло лаком и политурой; виниловая поверхность панельной доски и крышка бардачка были отполированы до блеска, ковровые половички в машине отмыты с шампунем. В последний раз, когда Алан Джонсон сидел в машине своего тестя, он обратил внимание на ее убогое состояние: на полу валялись старые газеты, конфетные обертки, желтые стикеры. Должно быть, тесть специально прибрал в ней к похоронам.

«Дворники» описывали дуги по ветровому стеклу, но из-за слез, застилавших глаза, Алан видел только потоки дождевых струй. Теперь они стояли перед домом; в садике у крыльца поздние розы, которые так и не успели отцвести, клонились под тяжестью дождевой воды. Это были розы Сары; она поливала их, ухаживала за ними… и она никогда не увидит их. Она вообще больше никогда не увидит цветов.

Она ушла.

Мертва.

И не вернется. Никогда.

Всего пять часов, но уже начало смеркаться. Редкие пятна травы выглядели запущенными и заброшенными; кое-где среди них были вкопаны саженцы вишни, привязанные к кольям. Все окна были темны. Нигде не было ни проблеска света. Сара всегда внушала ему, как важно оставлять свет, когда ты уходишь из дому. Она вообще была практичной, куда более практичной, чем он. Она все покупала, оплачивала счета, следила за их банковским балансом и могла все организовать, когда они превышали его. Алан посмотрел на их дом. Ему едва исполнился год – уютный, современный, недавно обставленный. Сара выбирала расцветку, портьеры, мебель, кухонную утварь. Это ее стараниями дом был теплый и веселый – а теперь он выглядел темным и заброшенным. И пустым.

Господи, каким пустым он выглядит.

Алан повернулся к тестю:

– Вы пойдете со мной? Думаю, мне не под силу оказаться там одному.

– Конечно, конечно, – тихо сказал Губерт Уэнтуорт, выключая двигатель и ставя машину на ручной тормоз. Он откинулся на спинку сиденья. После хлопот этого дня он был измотан и с трудом сделал глубокий вдох. – Ты… мм… можешь остаться со мной, если хочешь.

Алан покачал головой:

– Спасибо… мне надо… надо… – У него пропал голос. Ему надо было остаться наедине со своей печалью, но он со страхом посмотрел на дом, словно там его ждала пучина.

Лучше они вместе войдут туда. Он всюду включит освещение и тепло. Его охватила легкая паника, потому что он оказался не в состоянии четко представить себе Сару; ее образ продолжал ускользать из памяти, и он мог вспоминать ее только по частям: густоту волос, рисунок рта, цвет ее обнаженных плеч; для него даже оказалось проблемой вспомнить ее голос, вспомнить, как она называла его по имени… остались только отрывки слов. Она существовала для него лишь в виде отдельных фрагментов, как куски разбитой вазы на полу.

Он вытащил из кармана скомканный носовой платок, вытер глаза и высморкался. «О Господи, Боже милостивый, благослови мою дорогую Сару и дай мне силы все выдержать», – молча взмолился он.

Тесть резким щелчком расстегнул свой ремень безопасности и медленно извлек из машины грузное тело. Алан был благодарен за общество этого любезного журналиста, ибо он знал, какая печаль терзает и Губерта Уэнтуорта. Против их воли двое мужчин оказались связанными общими узами: много лет назад этот мужчина трагическим образом потерял жену. А теперь – свое единственное дитя.

В памяти Алана продолжали жить эти картины. Вот нож хирурга вскрывает тело Сары у пупка, и за скальпелем тянется полоса крови. Медсестры растягивают располосованную кожу, и хирург запускает в разрез руки в перчатках. А затем поднимает в воздух скользкое извивающееся существо, за которым тянется длинный белый шнур.

Их ребенок! На свет появился их ребенок! Бог все сделал правильно!

И затем молчание.

Нет. О Господи, прошу Тебя, нет.

Крохотное человекоподобное создание, облепленное влажными кровавыми потеками, трепыхалось, как рыба на крючке. Это была масса бесформенной плоти, пустая кожаная оболочка – ни носа, ни рта, только один глаз, косо всаженный в центр того места, где должен быть лоб.

И – благодетельное забытье.

Машина остановилась у обочины. Во всех остальных домах горел свет, за окнами было видно мерцание телевизионных экранов; двое ребятишек на роликах гоняли по мостовой. Жизнь продолжала течь своим чередом, и, когда они подошли к входной двери, их обдало порывом холодного ветра с дождем. Дверь в доме была в стиле времен короля Георга, зеленого цвета, с медным дверным молотком – выбор Сары.

Алан был благодарен своему тестю за молчание. Он знал, что после похорон он должен пригласить всех к столу, организовать поминки, как их называют. Но такого рода делами всегда распоряжалась Сара. Она отлично знала, как организовывать такие приемы, и казалось, только вчера они сидели бок о бок, составляя список гостей на свадьбу и подписывая приглашения. У него просто не хватит сил сегодня в этом доме встречать те же лица.

Да просто войти в крематорий оказалось для него суровым испытанием; в нем была масса народу, и большинство лиц он не мог узнать. Показались несколько родственников, которых он едва знал, – но, кроме них, с его стороны больше никого не было. Кроме матери, прикованной к постели, которая была не в состоянии покинуть частную лечебницу, у него не осталось в живых родственников. Отец скончался около десяти лет назад.

Сочувствие. Черт возьми, что толку в сочувствиях? Он вставлял ключ в замок, а видел медные ручки гроба на катафалке; даже они не были подлинными, а пластиковыми, искусной имитацией под медь. Подделка, иллюзия – в соответствии с правилами: «Чтобы не нанести вреда окружающей среде», – как объяснил ему гробовщик. Он смотрел, как за гробом медленно смыкался синий бархатный занавес, скрывая его Сару. Слышал жутковатый электрический гул. Затем музыку, любимое произведение Сары – «На крыльях голубки». Он еще подумал, кто мог это знать, кто заказал…

Холл негостеприимно встретил их. Когда они закрывали за собой дверь, завывающий ветер, казалось, последовал за ними и продолжал дуть, прорываясь откуда-то сверху. Алан включил свет, и наверху хлопнула дверь.

Оба они посмотрели друг на друга, и груз скорби как-то оставил их, когда они уставились в темноту лестничной площадки. Губерт Уэнтуорт твердо положил руку на плечо зятя.

– Ты… мм… должно быть, оставил открытым окно.

Алан сглотнул комок в горле, не в силах оторвать взгляд от вышитой надписи в рамке на стене: «Господь да благословит этот дом». Да, конечно, открытое окно. В этом состоянии он плохо понимал, что делается вокруг. Вчера он положил в холодильник газеты и утреннюю почту. Прошлым вечером он подогрел себе ужин в микроволновке и по ошибке выкинул его в мусорное ведро. Он пытался существовать на автопилоте, но система пошла враздрай.

Двое мужчин поднялись по лестнице. Когда отец Сары включил свет на площадке, первое, что Алан увидел, были веселые бело-синие буквы на двери перед ним: «Детская комната». Ему пришлось усилием воли заставить себя взяться за ручку, повернуть ее и толкнуть дверь. Казалось, что с другой стороны дверь держала какая-то сила, и когда он все-таки отжал ее, то услышал завывание сквозного порыва ветра. От неожиданности и потрясения у него перехватило дыхание: окно было почти полностью разбито, и острые осколки лежали на желтом ковре. Над новой кроваткой бился и дергался мобиль какого-то летучего существа. Взгляды двоих скорбящих мужчин встретились, и оба одновременно услышали сигнал тревоги.

Алану доводилось слышать о таких случаях, когда бессердечные грабители, прочитав объявление о смерти человека, во время похорон взламывали дом. Но они не могли так поступить с ним, тем более когда Сара… и ребенок… когда они скончались… ведь, конечно же, не могли?

Губерт Уэнтуорт, словно внезапно обретя силу и быстроту действий, сделал шаг вперед и открыл дверь в супружескую спальню. Алан последовал за ним. Все ящики из туалетного столика Сары были выдвинуты, и их содержимое вывалено на пол. Болтались открытые дверцы гардероба, и бо́льшая часть одежды была выкинута из него.

Взгляд Алана упал на их свадебную фотографию в серебряной рамке, стоящую на подоконнике, и, когда он увидел, что воры не покусились, по крайней мере, на нее, его охватило странное чувство облегчения. Он заметил, что и радио осталось на месте, и маленький портативный телевизор, и невольно подумал: почему? Затем он зашел в маленькую ванную, примыкающую к спальне. К его удивлению, зеркальная дверца настенной аптечки была открыта, и несколько флаконов с таблетками и мазями валялись разбитыми на полу. Дверцы шкафчика под раковиной были тоже распахнуты, и содержимое разбросано по полу.

– Иисусе… что они тут хотели найти? – во внезапном приступе ярости заорал Алан. – Наркотики? Это их искали гребаные подростки? Чтобы забалдеть?

Газетчик промолчал. Он вышел из комнаты и спустился вниз. Алан последовал за ним. Они осмотрели гостиную, столовую и кухню; комнаты внизу остались нетронуты.

Губерт Уэнтуорт взял телефон и позвонил в полицию. Когда он положил трубку, Алан, перебарывая дрожь, спросил его:

– Вы думаете, что мы спугнули их? Поэтому они ничего и не взяли тут внизу?

Вместо ответа, Уэнтуорт встал, снова поднялся по лестнице и, вернувшись в ванную, задумчиво осмотрелся.

– Осторожнее, – сказал он своему зятю. – Ни к чему не притрагивайся.

– Проклятые сопляки! – Алан был готов впасть в истерику.

Губерт Уэнтуорт, похоже, был погружен в размышления.

– Мальчишки, – рассеянно произнес он. – Мальчишки… – Внезапно он опустился на колени и, прищурившись, вгляделся в рецепт, прикрепленный к флакону, пытаясь прочесть текст. Затем оглянулся на Алана. – Сара принимала какие-то лекарства?

– Что вы имеете в виду?

– Все, что угодно… вообще любые лекарства. Принимала ли она что-нибудь во время беременности? Или перед беременностью?

– Н-ну, да… да, принимала. – Алан покраснел и стал слегка заикаться. – Мы… мы пытались обзавестись ребенком т-т-три года. А что?

Газетчик помрачнел, правда еле заметно. И затем мягко сказал:

– Просто поиск на ощупь… в темноте. Я не тороплюсь делать выводы. Мы должны… мм… проверить, что было изъято. Может, и у полиции появятся какие-то идеи. Пока же… мм… слишком рано делать выводы.

18

Лондон. Пятница, 4 ноября 1994 года

Сидя за обеденным столом в лондонском доме Чарли Роули, Коннор Моллой чувствовал, что попал в совершенно иной мир.

Маленький и элегантный особняк с террасой времен короля Георга был пропитан духом прежней роскоши, Коннор знал о ней только по кино и книгам. Почти все пространство стен было занято картинами маслом; некоторые из них представляли портреты предков, на других были буколические сцены или же морские пейзажи. На ковровом покрытии лежали великолепные, выцветшие от старости ковры, и каждый предмет обстановки дышал неподдельной стариной; тут было несколько вещей, которые не мог бы создать даже самый лучший сегодняшний дизайнер, подумал Коннор, заметив в комнате один из них. Единственной возможностью обрести такое совершенство было унаследовать его.

Овальный обеденный стол красного дерева с достоинством нес на себе следы многочисленных царапин; лезвия ножей от времени истончились, а костяные ручки потрескались и покрылись пятнами; на синеватом стекле стаканов в серебряных подстаканниках появились щербинки, и в глаза бросалась разнокалиберность бокалов и высоких стаканов. Во главе стола сидел Чарли Роули в пурпурном жилете поверх полосатой рубашки, в зеленых плисовых брюках и замшевых мокасинах. Он рассказывал анекдот, с которым уже успел ознакомить Коннора и который Коннор год назад слышал в Бостоне.

– И тут он говорит: «Не могу припомнить, где же я живу!»

Раздался взрыв хохота, сопровождаемый запоздалым фырканьем по мере того, как и остальные усваивали смысл анекдота. Коннор осушил свой стакан кларета. Он чувствовал опасное головокружение и понимал, что потерял представление о количестве выпитого им алкоголя. Шампанское, шабли, а теперь еще этот «Ле Форте де Латур». Он чувствовал веселую раскованность с примесью чрезмерной уверенности в себе; роль невинного хорошего парня давалась ему легче легкого, несмотря на то что никто из этой компании не вызывал у него интереса, и меньше всего – подружка Роули Лулу, полная, с оглушительно громким голосом.

Взяв бокал с арманьяком, он погонял по стенкам сосуда янтарную жидкость. В мыслях у него всплыла Монтана Баннерман, теперь это с ним регулярно случалось после их второй встречи два дня назад. Он сравнил искреннее тепло ее улыбки с натужным смехом этой высокомерной молодой женщины и осознал, что увлечен Монти куда больше, чем ему хотелось бы признать. Но ему понадобится ее помощь в работе над бумагами ее отца, так что у него будет достаточно предлогов для новых встреч с ней.

Он перестал обращать внимание на свою случайную соседку, которая сидела справа от него и за весь вечер не задала ему ни одного вопроса. Вот и хорошо, решил он, вспоминая, что она провела год в Вашингтоне. На его попытки завязать разговор она то односложно отвечала, то делала вид, что не расслышала его слов. Он явно не вызывал у нее интереса. Что ж, будем считать, что это чувство взаимно, решил он, и теперь позволял себе лишь искоса поглядывать на нее.

Аманда что-то там такое. Бархатная повязка на голове, черное платье, напоминающее корсет, – во всяком случае, сиськи надо было запихивать в него с помощью рожка для обуви, а то они угрожали перевалиться через край. Она вызывала у него отвращение тем, что постоянно жевала противоникотинную резинку.

– Бросай курить, дорогой, – сказала она ему тоном, которым, наверное, говорила со своим парикмахером.

– Коннор, твоя очередь, – объявил Роули, выпустив клуб сигарного дыма. – Есть какие-нибудь хорошие шуточки?

Последние десять минут Коннор отчаянно ломал голову, пытаясь вспомнить что-нибудь и пошлое и смешное, чему не было бы сто лет от роду. В памяти у него всплыли лишь два гэга, о которых уже шла речь.

– А как насчет моего розыгрыша?

– Какого именно? – спросил человек напротив.

– Я могу гипнотизировать.

– Неужто? – подала голос девушка, сидящая в дальнем конце стола, слева от Роули. У нее были длинные светлые волосы и пухлое, симпатичное, хотя и агрессивное лицо. – А я думаю, что гипноз – это откровенное жульничество. По телевизору показывали, как тот парень дурит публику. – Она прикурила сигарету, щелкнув золотой зажигалкой. – Во всяком случае, не понимаю, как вы сможете убедить, что кого-то загипнотизировали, – они просто будут притворяться.

– Я могу и загипнотизировать, и доказать это, – сказал Коннор.

– Ничего не получится. Люди уже пытались это сделать. Вот я невнушаема… или как это называется?

– А вам и не надо быть внушаемой. Я могу загипнотизировать любого. Вы Камилла, да?

– Коринтия.

– Ну что ж, Коринтия. Хотите, я докажу вам? – Он обратил внимание, что наступило всеобщее молчание.

– Ну, валяйте – но я заранее извиняюсь… со мной ваш номер не сработает, – с ноткой враждебности заявила она.

– Отлично. – Коннор встал, обошел вокруг стола, нетвердо держась на ногах, и кивнул хозяину. – Чарли, ты не против, если я на минутку займу твое место?

Роули освободил стул, и Коннор уселся. Девушку такое близкое соседство не смутило; Коннор заметил, что кожа у нее под слоем грима желтовато-болезненная.

– Не угодно ли сначала положить сигарету?

Пожав плечами, она подчинилась и вызывающе посмотрела на него. Коннор взял сигарету, держа ее за кончик со следами губной помады. Теперь все взгляды были сосредоточены на нем. Он театрально повернулся к публике, описав рукой с дымящейся сигаретой дугу в воздухе. Подтянув обшлаг левого рукава пиджака, он закатал рукав рубашки, обнажив часы и пару дюймов кожи над ними.

Легко дунув на тлеющий кончик сигареты, он заставил его ярко разгореться, и, пока тот рдел кроваво-красным свечением, Коннор медленно опустил его на кожу руки над часами. Разнесся запах горящих волос и легкий хрустящий звук, когда он оторвал сигарету от запястья. Одна из женщин потрясенно вскрикнула.

Коннор продолжал методично вращать тлеющую сигарету, а потом поднял всем напоказ почерневший растертый кончик, и у всех на лицах появилось выражение ужаса.

– У вас что, кожа из асбеста? – не без надменности спросил торговец предметами искусства.

Коннор покачал головой:

– Все дело в силе убеждения.

– Это невозможно, – возмутилась Коринтия. – Ясное дело, это какой-то хитрый трюк.

– Вы, должно быть, подменили сигарету, – сказала Лулу.

– Я могу проделать то же самое с любым из вас, – улыбнулся Коннор. – Никто из вас не будет испытывать боли. Кто-нибудь хочет попробовать?

Коринтия, помявшись, посмотрела на него и протянула руку.

– Только обожгите меня, и я на вас в суд подам, – бросила она с вызовом под аккомпанемент смешков.

– На этот счет у меня есть страховой полис, – добродушно парировал он и, избегая взгляда в упор, уставился ей в переносицу. – Я сосчитаю до десяти, и вы уснете крепким сном. Когда я захочу вас разбудить, то снова сосчитаю до десяти и прикажу вам проснуться – договорились?

– Ладно. – Она со скучающим видом пожала плечами.

Он понизил голос и пристально уставился в зрачки ее глаз, столь ярких, что Коннор подумал, не носит ли она цветные линзы.

– Один, – произнес он и, не отводя взгляда, на несколько дюймов придвинул голову. – Два. – Еще ближе. – Три… четыре… пять… шесть. – Каждый раз он сокращал расстояние на пару дюймов.

Она моргала все медленнее, и ее глаза начали закрываться.

– Семь… восемь… девять… десять. – Он подождал. – Коринтия, теперь вы спите, глубоко спите, глубоко, глубоко спите. Что вы чувствуете – вы бодрствуете или спите?

Ее глаза были плотно закрыты. Голос звучал словно записанный на магнитофонную ленту, которую крутили с неправильной скоростью.

– Ш-ш-ш… Я шплю.

Коннор окинул присутствующих беглым взглядом; все глаза были обращены на него.

– Вы уверены, что не притворяетесь, Коринтия? Вы действительно спите?

– Дствит… шплю.

– Хотите, чтобы я проверил, правду вы говорите или нет? Вы сказали мне, что вас невозможно загипнотизировать… так откуда же мне знать, что вы сейчас не врете мне?

– Дствит… шплю, – снова пробормотала она.

– О’кей. – Коннор вынул сигарету и вручил ее девушке слева от него. – Будьте любезны, зажгите ее для меня – чтобы все видели: она в самом деле горит и это не какой-то трюк.

Девушка зажала сигарету губами, наклонилась к свече и от ее пламени прикурила. Сделав вдох, она закашлялась и вернула сигарету Коннору.

Тот обвел взглядом аудиторию и левой рукой взял левую же руку Коринтии.

– Какая у вас красивая рука, Коринтия. Хотите, чтобы на ней появились шрамы?

– Шр… нет.

– Вы уверены? Ни ожогов от сигареты и ничего такого?

– Шрамы… нет.

Коннор приподнял ее руку и повернул ее, как фокусник демонстрирует пустую коробку, показывая, что в ней ничего нет. Затем с театральной медлительностью он поднес к ее коже тлеющий кончик сигареты.

Раздалось шипение и легкий треск, когда огонь коснулся кожи. Кто-то сдавленно выдохнул. Кто-то другой сказал:

– Иисусе!

Коннор нажал сильнее, вращая сигарету, пока она окончательно не погасла, а затем торжественно вручил ее девушке, которая раскуривала.

– Можете ли вы проверить, что она не горит?.. – В двух местах он услышал нерешительные смешки и опустил руку загипнотизированной на стол. – Хорошо, Коринтия, а теперь я собираюсь разбудить вас. Я сосчитаю до десяти, вы откроете глаза и проснетесь. Итак, мы начинаем. Один… два… три…

На счет «десять» она открыла глаза и смущенно моргнула – сначала Коннору, а затем обведя взглядом стол.

– С возвращением, – сказал Коннор.

Бросив на него короткий подозрительный взгляд, она нахмурилась и ничего не сказала.

– Вы что-нибудь чувствуете? – спросил Коннор. – На левой руке?

– Н-ну… вроде кто-то пощекотал меня перышком… или чем-то подобным.

– Присмотритесь… в том месте осталась какая-то отметина?

Она уставилась на ту точку, куда он указывал пальцем, стряхнула пятнышко пепла и удивилась.

– Отметина? Ничего не вижу. – Она поднесла руку к канделябру.

Коннор показал раздавленную сигарету:

– Вы не чувствовали, когда ее тушили о вашу руку?

– Да бросьте! Ничего подобного вы не делали!

– Господи, Коннор! – воскликнул Чарли Роули. – Черт побери, как ты это делаешь?

Коннор улыбнулся и промолчал.

– Это было как щекотка, – внезапно упавшим голосом пробормотала Коринтия. – Ну просто как щекотка.

– Всего лишь фокус, – сказал искусствовед-торговец. – Чертовски тонкий, всех нас обдурил.

– И вовсе не фокус, Джулиан, – возразила девушка. – Я все видела. Он в самом деле потушил сигарету о ее кожу.

– И все же я не верю, что была под гипнозом, – заявила Коринтия, обретая прежнюю самоуверенность. – Вы, ясное дело, провернули фокус, заменив одну сигарету другой.

Коннор поднял брови:

– Вам удобно в это верить, не так ли?

– Тут не стоит вопрос об удобстве. Это истина. Вы никоим образом не можете подействовать на мое тело, просто глядя на меня и разговаривая со мной. Я в это не верю.

Коннор помолчал, обводя взглядом стол. Затем он повернулся к молодой женщине и тихо сказал:

– Перед вами стоит бокал красного вина, не так ли?

Она мельком взглянула на граненый бокал и опять уставилась на Коннора:

– Да.

Коннор снова уперся взглядом ей в переносицу:

– Я хочу, чтобы вы очень внимательно смотрели на этот сосуд. Не отводите от него взгляда ни на секунду, продолжайте смотреть на него. – Пока он говорил, интонации голоса становились все глубже и тише. – Продолжайте смотреть на него, Коринтия, и, пока вы смотрите, вы чувствуете, как в вас растет мощь, как она распространяется по всему телу, вы чувствуете, как энергия исходит откуда-то из глубины желудка, вот она растекается по венам, заставляет крепнуть мускулы. И вы чувствуете в себе силу… такую силу! Вы любите этот бокал, не так ли, Коринтия?

Она кивнула и сказала сдавленным голосом:

– Д-д-да.

– Вы безумно любите этот бокал. Один из самых красивых бокалов, которые вы когда-либо видели в жизни. Вы жаждете иметь его. Вы хотите, чтобы такие бокалы стояли на столе у вас дома. Истина в том, Коринтия, что вы немного завидуете Чарли за то, что у него есть такие бокалы, не так ли?

– Немного.

– Только немного? А у меня чувство, что на самом деле вы очень ревнивы. Я думаю, вы испытываете к Чарли жгучую ненависть за то, что у него такие бокалы. Но вы кое-что можете сделать, не так ли? И вы точно знаете, что именно. Сконцентрируйтесь на этом бокале. Соберите в своем теле всю энергию, почувствуйте, как она растет. Направьте ее на бокал. Возненавидьте этот бокал, Коринтия! Так, как вы еще никогда никого и ничего в жизни не ненавидели! Испытываете вы теперь такую ненависть?

– Да, да, ненавижу! – И теперь в ее голосе была едва ли не исступленная ярость.

– Больше ненависти! А теперь чуть спокойнее. Направьте всю ненависть вашего тела, до последней капли, на этот бокал. Ненавидьте его всем телом, всем сердцем!

Лицо Коринтии побагровело; все тело стало содрогаться.

– А теперь высвободите эту энергию!

В ответ раздался резкий звук; бокал у всех на глазах разлетелся в разные стороны, как маленькая бомба. Осколки стекла зазвенели о посуду, о серебряные столовые приборы. Лужица красного вина растеклась и мгновенно впиталась в льняную скатерть, вокруг ножки бокала, единственной части, оставшейся нетронутой.

Несколько секунд царило гробовое молчание. Коннор поймал взгляд хозяина; Роули был откровенно ошеломлен.

– Боже мой! – воскликнула подружка Роули и принялась сыпать соль на винное пятно.

Коринтия с пепельным лицом безмолвно смотрела на стол с таким выражением, словно увидела привидение.

– П-плесни на пятно немного белого вина – перестанет окрашиваться, – посоветовала женщина.

– Прости за бокал, – сказал Коннор. – Я за него рассчитаюсь.

Роули покачал головой:

– Не ты же разбил его. – Подрагивающими руками он снова взял сигару. – О, дьявольщина! Прямо мурашки бегут!

– У вас есть и другие фокусы? – спросила девушка справа.

– Никак ты и алхимию знаешь, Коннор? – с нервной улыбкой поинтересовался Роули. – Может, на бис превратишь какой-нибудь простой металл в золото? Или смешаешь магические зелья и сваришь панацею от всех болезней?

Коннор подмигнул ему.

– Этим займемся днем, – сказал он.