Текст книги "Революция в стоп-кадрах"

Глубинное течение

Шимп воскресил меня ради кометы, которая на полной скорости врезалась в какую-то планету и взрывом альдегидов и аминокислот сбила биодистанционные протоколы корабля.

Он воскресил меня из-за молекулярной туманности, настолько плотной, что ее можно было разглядеть невооруженным взглядом – как тонкую катаракту на звездах – и настолько густой, что нам пришлось замедлиться, иначе поверхность «Эри» могла разрушиться от трения.

Однажды он воскресил меня, когда уже завершенные врата уходили в красное смещение за кормой: рутинная сборка прошла без всякой нужды в человеческом присутствии, но после активации начала выдавать… несообразности. По случайности в тот раз рабочий график Кая совпал с моим; мы потрахались ради добрых старых времен, а потом отправились на мостик по правому борту, и наши тела затянуло в орбиты друг друга несмотря на освобождающие последствия сетевого телеприсутствия. Имея доступ ко всем каналам «Эри», по которая информация закачивалась прямо в мозг, мы все равно встречались в физическом пространстве: камлали у оперконтура, который задумывался исключительно в резервных целях. Все генетическое колдовство Диаспоры не смогло стереть двести миллионов лет социальных импульсов млекопитающих.

Хотя, если говорить откровенно, я даже придумать не могу причину, с чего бы руководству заморачиваться такими перестройками.

Мы стояли на мостике, держась за руки, изображение в контуре пересекалось с его копиями в наших головах, даруя раздражающую разновидность диплопии. Врата загрузились без проблем, их с толкача завел наш проход через кольцо, отправив во все растущую гирлянду, которую мы оставляли за собой.

– Ну нормально, по крайней мере нас никто не пытался сожрать, – сказал Кай, когда в логах пошел повтор.

Но буквально спустя час после родов уменьшающие за кормой врата стали отращивать… ну, можно сказать, опухоли.

– Это что за хрень? – спросила я.

Кай прищурился, как будто сжав глазные яблоки, он каким-то образом мог усилить чистоту сигнала, который тек в мозг сильно выше по течению.

– Наросты какие-то?

– Может, апгрейды, – я пожала плечами. – Как-то они сильно запоздали, по-моему. Мы долбим по одной модели с самого старта. Явно пришло время небольшого обновления.

«Если только оно не даст гремлинам преимущество…»

– Понятия не имею. По мне так они походят на каких-то паразитов.

Мы так и не поняли, что это было. Довольно долго торчали на мостике, хотели убедиться, что оно не мешает нормальному функционированию врача (я, правда, не знаю, что бы мы делали, если бы опухоли развили какую-то деятельность, – может, Шимп заложил бы круг, чтобы провести цикл заново). А по дороге в склеп я вспомнила:

– Ты рассказал обо мне Лиан.

– Да?

– О моей бунтарской молодости. Еще на Земле.

– Может быть, – Кай рассеянно потер переносицу, которую я сломала, когда нам было по семь лет. – Не такой уж это и большой секрет.

– Она, скажем так… приняла твои слова близко к сердцу. Решила, что у нас есть духовная связь или вроде того. Тут произошел инцидент, пару сборок назад, когда ее временно прикомандировали к Детям «Эри». Лиан слегка занесло. Шимп даже вытащил меня из постели, чтобы ее успокоить.

– Ага. Я слышал об этом.

– Давай поаккуратнее, когда будешь говорить с ней в следующий раз, хорошо? У нее был небольшой срыв не так давно, так что сейчас…

– Сандей…

– Я просто хочу сказать…

– Сандей, – он обхватил мои ладони. – Она умерла.

Я заговорила не сразу.

– Как?

– Несчастный случай во время ВКД[4]4
  Внекорабельная деятельность.


[Закрыть], – ответил Кай, но я уже запустила МИН и принялась раскапывать логи. Четыре разморозки назад; телеоп Шимпа находит на поверхности какие-то открытые трубы в том самом месте, где находились раны, нанесенные гремлином Лиан. Его залп снес большую часть верхнего каменного слоя; синее смещение разъело остальное. Проблема рутинная, некритическая – просто, как бинт наложить, – но Лиан настаивает, что должна все проверить сама. Не знаю почему. Может, решает взглянуть в лицо своим страхам или еще какое-то дерьмо в таком же духе. В общем, вызывается вне очереди и несется надевать скафандр.

Никто не видит, что произошло. Она сидит в шраме, там, где у Шимпа ноль видимости. Ее сопровождает обыкновенный телеоп, но оба смотрят только на субстрат, плавят скалу до мягкого пластика, которым можно закрыть крохотную ранку внутри большой. В записи остается только телеметрия с черного ящика: температурный пик, катастрофический спад давления. Мгновенный скачок по оси игрек, а потом канал умирает. Камеры на поверхности фиксируют, как Лиан переваливает через край шрама и уносится в пустоту, но видят они только скафандр, обвисший, словно там остался один скелет. Синее смещение мгновенно убивает ее инерцию; «Эриофора» продолжает свое вечное падение в будущее, а Лиан Вей исчезает в прошлом.

Три тысячи лет назад.

– Твою же мать, – прошептала я.

– Несчастный случай, – Кай закрыл рот, открыл, не зная, что сказать. – Так, по крайней мере, Шимп говорит.

– Ты что, ему не веришь?

Он покачал головой, отводя взгляд:

– Мне кажется, он просто старается поддержать моральный дух экипажа. Я думаю, она покончила с собой.

Или с ней покончила я.

Лиан сорвалась в Единороге, а я сказала ей взять себя в руки. Она видела, как мы были на волосок от смерти, как гремлин чуть не стер нас в порошок, а я ей сказала, что это ничего не меняет. Ее загнали в угол, а меня воскресили, так как «она тебе доверяет», а я ей сказала, что она сходит с ума. «Я думала, что мы одинаковые, – сказала она, – я шла по твоим следам», а я послала ее на хуй, но Лиан-то не врала, я действительно сражалась, билась, как и она, причем по куда меньшим причинам, даже понятия не имела, против чего боролась, но это меня не останавливало и я однажды попыталась себя убить и… и…

И тут Лиан справилась лучше меня.

– Почему ты ничего мне не сказал?

– Слишком рано, – ответил Шимп. – Если узнаешь о смерти друга, когда давно его не видел, новость наносит меньшую травму.

– То есть трех тысяч лет недостаточно?

Секундная тишина.

– Это была шутка?

Я поняла, что действительно, это была шутка. И плохая.

– Так сколько достаточно?

– Два субъективных года разлуки.

– Племя теряло людей и раньше. Ты никогда не ждал так долго, чтобы сообщить мне об этом.

– Ты была с ней близка больше других.

– Не настолько. – И это даже не противоречие, поняла я. – Слушай, все ясно, ты защищал мои чувства. Я поняла. Но о таком ты должен мне рассказывать сразу после разморозки.

– Хорошо, Сандей.

– Я серьезно. И не надо говорить, что боевой дух команды превыше всего. Так делать надо.

– Ладно. Мои соболезнования, – добавил он, выдержав паузу. – Лиан Вей была хорошим человеком.

– Это точно, – я покачала головой. – Только вот спора из нее вышла хреновая.

– Почему ты так говоришь?

– Ты же сам видел, какой она была последние несколько терасек. Несчастной. Надломленной. – Я вспомнила о том, что сказала Дитя «Эри». – Лапорта была права. Лиан тут было не место. Я не знаю, как она вообще прошла отбор.

Мне почему-то стало трудно глотать.

– Плакать – это нормально, Сандей.

– Что? – Я моргнула. В глазах все плыло. – Это, сука, еще откуда вылезло?

– Может, Лиан была тебе ближе, чем ты думала. Чувствовать скорбь при потере друга – это естественно. Здесь нечего стыдиться.

– Ты теперь у нас еще и психотерапевтом подрабатываешь? – Я даже не думала, что он достаточно умный для таких речей. Возможно, просто никогда не натыкалась на эту подпрограмму.

– Мне не нужно быть психотерапевтом, чтобы заметить очевидное. Произошедшее влияет на тебя сильнее, чем ты ожидала. Возможно, сильнее, чем ты даже…

– Шимп, передохни. Ты прекрасно выполняешь свою работу, управляешь кораблем, но я понятия не имею, какой комитет идиотов решил, что мы захотим вдобавок поплакаться у тебя на плече.

– Прошу прощения, Сандей. Я не хотел быть навязчивым. Я думал, что мы ведем одну из наших привычных бесед.

– А мы и вели, – я покачала головой, – но я не хочу, чтобы блок-схема говорила, когда мне позволено плакать, – тебе, блядь, ясно?

Он ответил не сразу. Даже тогда меня это слегка удивило; не то чтобы ответ на мой вопрос требовал больших вычислений.

– Хорошо, – наконец ответил он.

Если вам интересно, то да, иногда я плачу.

Однажды я даже плакала по Шимпу.

Я присутствовала при его рождении, за годы до того, как мы отправились в путь. Я видела, как зажглись огни, слышала, как он обрел свой голос, наблюдала, как он учится отличать Сандей от Кая, а Кая от Измаила. И он так быстро учился, с такой охотой, радостью; я только выбралась из своей ускоренной юности, нас еще обрекли на звезды, и я думала, что Шимп взлетит вверх, скоро станет богом, пока мы будем вечно прозябать в плоти и крови.

Он казался таким счастливым: пожирал любой уровень, бросался навстречу любому вызову, а каждый новый ждал с таким намертво вшитым энтузиазмом, что иначе как «прожорливым» Шимпа было не назвать. Как-то, зайдя в очередной недавно пробитый туннель, я натолкнулась на поток ботов, кружащихся в совершенном и невероятно сложном построении, они походили на стайку серебристых рыбок, резвящихся в недавно посаженном лесу «Эри». От тех форм, что я тогда увидела, у меня до сих пор болит голова, стоит только о них подумать.

– Да, мы не совсем уверены, что это, – сказалу одну из техноманьяков, когда я егу спросила. – Он так иногда делает.

– Он же танцует, – ответила я.

Ону посмотрелу на меня с чем-то похожим на жалость.

– Скорее лодырничает. Проводит какую-то моторную диагностику, которая запускается каждый раз, когда у него есть хотя бы парочка свободных циклов. – Ону приподнялу бровь. – А почему ты сама его не спросишь?

Но почему-то до разговора с Шимпом у меня руки так и не дошли.

Я ходила в пещеры во время отбоя, наблюдала за его танцем, пока вокруг рос лес: теоремы и фрактальные симфонии разыгрывались на фоне растрескавшегося базальта, тумана грибных спор, размножающихся лоз и сплетений фотосинтезирующих стручков, которые настолько хорошо всасывали фотоны, что даже на свету, спроектированном имитировать солнце, не давали взгляду ничего, кроме черных силуэтов. Когда лес стал слишком тесным, Шимп переместился на какой-то недостроенный фабричный уровень. Когда начал заполняться и тот, отправился в пустой бак охлаждения размером с целый небоскреб, а потом остановился в обширной полости, расположенной в самом центре мира, где вскоре тролль, нарушающий все законы физики, будет кипеть и бурлить в кромешной тьме, тянуть нас вперед на своих ремешках. Танец же с каждым новым местом все больше эволюционировал. С каждым днем эти кинетические гобелены становились сложнее, умопомрачительнее и красивее. И неважно, куда Шимп отправлялся. Я находила его. Я всегда была рядом.

Иногда я пыталась обратить в свою веру других, приглашала друга или любовника посмотреть на шоу, но кроме Кая – который уважил мою просьбу пару раз – никто больше не захотел смотреть на то, как бортовая система диагностики бьет баклуши. И это было нормально. К тому времени я уже поняла, что Шимп по большей части играет для меня. Почему нет? У кошек и собак есть чувства. Даже у рыб. У них развиваются привычки, привязанности. Любовь. Шимп, может, и весил как крохотная доля человеческого мозга, но умом с легкостью превосходил разумных созданий, называвших себя личностями. Однажды, через пару эпох, люди заметят нашу с Шимпом связь и обгадят ее, но они вполне могли быть на моем месте. Всего-то надо было сесть, смотреть и удивляться.

Но однажды Шимп словно в два раза поглупел.

Я поначалу даже не могла точно сказать, что изменилось. Просто… у меня, можно сказать, сложилась модель экспоненциальных ожиданий. Я уже считала само собой разумеющимся, что карапуз, утром переставляющий кубики с цифрами, к обеду станет профи в тензорном исчислении. И теперь Шимп не выдерживал такой кривой. Теперь он становился умнее постепенно, крохотными шажками. Я никогда не спрашивала техников – а с другими спорами даже не заговаривала об этом, – но уже через неделю все стало очевидно. Шимп развивался не по экспоненте. Он был всего лишь сигмоидой, прошел изгиб, приближался к асимптоте и, несмотря на все свои поразительные способности саванта, мог даже не мечтать о божественном могуществе к тому времени, как упрется в потолок.

В конечном итоге даже я буду умнее его.

Его, конечно, продолжали гонять. Загружали новыми, все более сложными задачами. И он со всем справлялся, постоянно выбивал высший балл. Нет, его, разумеется, не спроектировали, чтобы лажать. Но теперь ему приходилось работать усерднее. Упражнения отнимали вечные ресурсы. И каждый день от них оставалось все меньше и меньше.

Он перестал танцевать.

Кажется, его это не беспокоило. Я как-то спросила, скучает ли он по своему балету, а он даже не понял, о чем я говорю. Я посочувствовала ему, сказала о молоте, что вдруг сбил Шимпа с небес, а он ответил, что все хорошо.

– Не беспокойся обо мне, Сандей, – так он сказал. – Я счастлив.

Тогда я впервые услышала, как он употребил это слово. И если бы услышала его дней на десять пораньше, то даже поверила бы ему.

И потому я спустилась в тот самый лес – теперь там царили сумерки, прожекторы полного спектра убрали, когда подлесок преодолел стадию саженцев – и зарыдала, оплакивая счастливое изувеченное создание, которое летело к трансцендентности, пока какой-то бездушный параметр миссии навеки не утопил его в янтаре.

Что я могу сказать? Я была молода, я была глупа.

Я думала, что могу позволить себе жалость.

Иведь было столько подсказок, теперь-то я понимаю.

Все эти споры, которые бродили по залам и доставали Шимпа бестолковыми вопросами. И даже не всегда вопросами: я пару раз видела, как Линтан Каспарсон травила ему анекдоты. Я, конечно, заинтересовалась, с чего бы столько мяса вдруг решило завести дружбу с корабельным ИскИном; а какая-то маленькая и мелочная часть меня даже начала ревновать.

Башаар принялся рисовать на камнях, пластике и каждой плоской поверхности, которую мог найти, фальшивыми граффити Художников. Он обычно был не из тех, кого сильно интересовали другие племена; я спросила, уж не расшифровал ли он их код, и он как-то сразу заробел и принялся мямлить: «Ну, я определенно расшифровал чей-то код». Я тогда шла на корму, там была плагин-тусовка с Баном и Рейчел, потому у меня не было времени играть в его дурацкие игры.

А еще был парковский Клуб ценителей музыки.

Я стояла на мостике, калибровала интрофейс, когда услышала музыку, доносящуюся от датчика окружающего шума: в соцалькове Парк что-то мычал себе под нос. На колене у него лежал свиток. Он стучал по нему пальцами, что-то свайпил в сторону, почему-то не пользуясь саккадами. Напев сменился бормотанием. А спустя секунду превратился в песню.

Я узнала ее: головоломка, которая была страшным хитом за пару лет до нашего отбытия.

– Это же неправильно, – сказала я.

Он остановился, оглянулся по сторонам, принялся искать, откуда доносится звук моего бесплотного голоса:

– Хм? Сандей?

– Строчка. Там должны быть «кошки Алькубьерре», а не «мышки из-за Терры».

– С чего бы?

– Это же отсылка к квантовой неопределенности. Ты поешь неправильно с тех пор, как мы улетели с Земли?

– Я проигрывал варианты.

– Это же песня-головоломка. Изменишь текст – сломаешь загадку.

– Да нам сама загадка особо не интересна. Мы так, балуемся. И не только со словами. Возимся с мелодией, гармониями и прочей хренью.

– Мы?

– Клуб ценителей музыки.

– Маленький у вас клуб, наверное.

– Ну с десяток человек наберется.

– Парк. На палубе никогда не бывает больше четырех или пяти человек одновременно.

– Мы оставляем памятки, когда отправляемся на боковую. Ноты, записи. Оставляем комментарии и аранжировки для других песен на палубе. Иногда у нас тут настоящие драки, или вроде того, но ничего серьезного, потому что… Ну сама понимаешь. Десять тысяч лет и все такое. Если тебе интересно, чего не присоединишься?

– Ценители музыки.

– Вроде того.

– Я оценю песню, если ты, блядь, перестанешь коверкать текст.

Хотя, признаюсь, меня задело, что они ничего не рассказали мне раньше.

Оказалось, что мне вообще мало о чем рассказывали.

Очередная разморозка. Не знаю, с чего я вообще понадобилась Шимпу на палубе.

Виктор работал с цифрами. Я ни хера не знаю о навигации, если не считать основ, на всякий случай. С другой стороны, у Шимпа в одном микроскопическом ганглии вычислительной мощности больше, чем во всем викторовском мозге размером с грейпфрут, и все равно наш ИИ пребывал в замешательстве. Так что, наверное, дело заключалось не в количественном превосходстве. Может, понадобился нешаблонный подход. Или Шимп оживил меня, чтобы составить Виктору компанию.

К сожалению, тот был не в настроении общаться.

– Это даже не сборка, – заорал он, как только вошел в капсулу. – Четыре световых года от ближайшей системы.

Он все разорялся, а я не встревала. Шимп уже и раньше выкидывал такие трюки: и его тревогу было проще унять, если поблизости не маячил гравитационный колодец размером со звезду.

Он уже разогрел для нас мостик. Цифры кружились в оперконтуре подобно косяку рыб. Важность имело не только числовое значение этих параметров, но их отношение друг к другу, переменчивый танец вечно изменяющихся корреляций относительных позиций. Виктор был экспертом в работе с деталями; я же видела только широкие мазки, и то, если прищуриться.

Обычно я просто получала удовольствие от чисто визуальной эстетики. Она мне напоминала о чем-то таком, что я не могла вспомнить.

– Мы уже на полградуса отклонились от курса, – сказал Шимп.

Виктор выделил гроздь точек:

– И по-прежнему находимся в приемлемом диапазоне отклонения.

– Движение неслучайно. Зафиксировано последовательное влияние со стороны ядра на дрейф «Эриофоры»

– И почему оно имеет значение? Ты сам совершаешь отклонения куда больше, когда меняешь курс ради новой сборки.

– Со временем эффект увеличивается.

– Кто бы сомневался. – Виктор запустил быстрый сценарий и насмешливо присвистнул, изображая удивление. – О боже, если мы не скорректируем курс, то отклонимся на целых десять градусов в следующие четыре миллиарда лет. Какой ужас.

– Такой прогноз верен только при постоянной линейной функции. А мы не можем рассчитывать на него с уверенностью, пока не выясним причину отклонения.

– И ты ее выяснить не можешь, – предположил Виктор.

– Не могу.

– И ты надеешься, что сможем мы.

– Надеюсь.

– Хотя просил о том же самом кого-то другого, – Виктор отпинговал логи, – где-то сто терасек назад. – Он вздохнул. – Ты слишком сильно веришь в человеческое воображение.

Но приступил к работе. Разбил вычисления Шимпа на крохотные модули, взял парочку наугад и принялся проверять цифры. В контуре начали расцветать и тут же гаснуть небольшие созвездия.

Где-то через час Виктор проворчал:

– Какая нелепая трата нормальной разморозки.

– И что с того? – спросила я. – Ты себя для чего-то бережешь?

– Для голубых карликов.

Я запинговала определение:

– Но, Вик, их же не существует.

– Пока.

Еще один модуль. Пока Шимп не допустил ни одной ошибки в вычислениях.

– Так они и не могут существовать. Вселенная не такая старая.

– В том и смысл.

– Я не думаю, что мы заберемся так далеко. Это же где-то половина срока до тепловой смерти.

– А почему только половина? – Он вперился в меня своими внешними глазами, тогда как внутренние по-прежнему выжимали ошибки из данных. – Как думаешь, зачем я вообще вписался в это мероприятие?

– Потому что тебя так спроектировали?

– Поверхностный ответ, Сандей. Как проявляется проект? Я хочу знать, чем это закончится.

– Это.

– Все на свете. Вселенная. Эта… реальность. Голограмма, модель, ну, где бы мы ни находились. У нее есть начало и конечная точка, и чем ближе мы к ней, тем четче она вырисовывается. И если мы задержимся тут подольше, то, возможно, сможем различить ее силуэт.

– Ты хочешь узнать цель существования.

– Я хочу узнать, где находится место назначения всего нашего существования. Любые желания поменьше – это дешевка. Нет, я, конечно, не возвожу напраслину на твой эпический квест. – Он взглянул на меня. – Нашла своего Тарантула?

Я ткнула его в плечо:

– Козел. Нет, не нашла.

По правде говоря, из-за Тарантула я уже начала сходить с ума. Никто, кого я спрашивала, его не помнил. Я уже начала думать, не хватанула ли я персональную галлюцинацию.

– Ты возможно сталкивалась с ним миллион раз, – заметил Вик. – Только ты ищешь парня с пауком на башке, а он вполне мог раздавить эту мелкую гниду во сне пятьдесят терасек назад.

– Это было бы хреново. Еще и потому, что твой эпический квест тогда станет куда легче моего.

Тут внутренний взгляд Виктора за что-то зацепился, и цифровик протяжно хмыкнул.

– Кстати об эпических квестах…

– Ты выяснил, в чем проблема? – спросил Шимп.

– Не совсем. Насколько я могу сказать, – Вик взмахнул рукой, на дисплее задрожала пульсирующая точка, – все твои вычисления правильны, Шимп. На самом деле мы не сбились с курса.

– Я тебя не понимаю, – сказал Шимп.

– Насколько я могу судить, мы находимся именно там, где должны. Это остальная вселенная не на месте.

Нелинейное мышление.

Вот почему нас взяли в полет.

Ябы и не подумала преследовать Дорона Леви, если бы он не ослепил меня, когда выходил с мостика.

Я плохо его знала: просто еще одна спора, изначально родом из Тель-Авива, мы были в одном племени, но вытянули лишь с десяток смен вместе. Я бы даже назвала его другом, будь у нас за плечами больше сборок, но когда я его застукала, считала Дорона лишь хорошим знакомым.

Может, я перегибаю палку. Это скорее была вспышка: мимолетные помехи по краям зрения, буквально секундное искажение иконок на МИНе. Словно их кто-то пнул, перемешал пиксели. Буквально на мгновение, повторю. Дорон столкнулся со мной, виновато улыбнулся и отправился к назначенному ему склепу.

Вот только пошел он не туда. А на фабричный уровень, где Шимп производил фоны[5]5
  Имеются в виду т. н. машины фон Неймана – класс машин, способных к самовоспроизведению. Применительно к освоению космоса обычно говорят о «зондах фон Неймана».


[Закрыть] для постройки врат.

Там Дорон занимался своим хобби, какой-то скульптурой, создание которой заняло уже тысячелетия. Фабрика делала для него части, когда ей больше было нечем заняться. Я бы даже не задумалась об этом, если бы не эта секундная интерференция: как будто одно из слепых пятен «Эри» прошелестело рядом, крохотный фрагмент Косой Поляны сбежал из тяжелой зоны, чтобы призраком странствовать по яркости Верхнего мира. Что, конечно, было полным безумием.

Потому я последовала за Дороном.

Фабы на уровне были мертвы и немы – бездействующая сеть машин словно уходила вверх от расстояния, растянувшись на всю палубу, – кроме одного, его огоньки мигали, он тихо жужжал у переборки по левому борту. Я направилась прямо к нему.

Дорон выпрыгнул на меня из тени.

– Какого ху…

Было странно слышать, как мы крикнули почти синхронно.

Он пришел в себя первым:

– Ты что здесь делаешь?

– Я думала, ты пошел в склеп.

– А я и пошел. Но тут мне в голову пришла идея насчет «Тидхара». Захотел ввести спецификации, пока о них не забыл.

– А, ну да.

Я взглянула на штуку, за которой он сидел: один из приемников материи. Запас лития.

– А что ты там делал? – я подошла ближе.

– Да так, ничего. Просто осматривался, пока шли вычисления.

На МИНе пошли легкие помехи.

– Да ну.

За угол приемника, прямо в тень.

– Ага, к тому же анализ закончился. Так что я, наверное…

Я вошла во тьму. МИН отключился.

– Какого хуя, – в этот раз я солирую.

Все иконки превратились в почти невидимые дрожащие призраки. Доступ в сеть исчез.

Дорон подошел сзади. Теперь ему было нечего сказать.

– Ты создаешь слепые пятна, – сказала я.

– Сандей…

– Ты строишь глушилки, – я сразу задумалась как. Разве вся деятельность не должна отражаться в логах фаба? – Ты глушишь Шимпа.

Неужели он делал их вручную?

– Сандей, пожалуйста, не говори ему.

– Разумеется, я ему все расскажу. Ты, сука, намеренно мухлюешь с корабельной связью. Ты что задумал, Дорон?

Он начал переминаться с ноги на ногу:

– Сандей, пожалуйста. У нас не так много времени.

– Еще меньше, чем ты думаешь. Ты чего хотел добиться своими дебильными…

– Во-первых, нам надо завоевать свободу, – сказал он. – Потом у нас будет куча времени, чтобы понять, как поступить дальше.

– Погоди, что…

– В жизни есть нечто большее, а мы, как троглодиты, прозябаем в пещере по несколько дней каждую пару тысяч лет, и я знаю, что никогда не увижу…

– Откуда ты знаешь… – начала я, но осеклась, когда МИН перезапустился, а на краю приемника показался скакун. Я поняла, что уже какое-то время до меня доносилось шипение от его колес.

– Привет, Сандей. Дорон, – голос Шимпа раздался в наших головах. – У вас проблема?

Никто не ответил. Казалось, прошли годы.

Но наконец:

– Не, Дорон просто возился тут со своим проектом, прежде чем отправиться на боковую.

– Кстати говоря, – неожиданно встрял Дорон, – а ты слышала о нашем Клубе ценителей музыки?

– Что? И ты тоже в нем участвуешь?

– Думаю, тебе надо попробовать. Дело не только в оценке. У нас там еще и критика есть.

– Критика.

– Надо гадить на людей. Тебе понравится.

– Да я же о музыке ничего не знаю.

– Тогда лови момент. Парк тут кое над чем работает, странным звукорядом Болена-Пирса, там даже октав нет. Но у него с ним проблемы. Так что мы все помогаем помаленьку. Может, и ты взглянешь? Кажется, он оставил ноты у себя в каюте.

– Я тебе уже говорила, я не…

– Он говорит, восьмые в особенности дают прикурить. Вдобавок он думает, что лучше выбрать соль мажор, а я считаю, что и до мажор сойдет. До-мажорный аккорд с басом до. Сама взгляни, может… надо же что-то сделать с твоими минутами заката, правда?

Он взобрался в ожидающего скакуна:

– Шимп, в склеп.

Скакун укатился прочь.

Минуты заката. Вновь наедине со старым милым другом.

Только сейчас не таким уж милым. Что-то невысказанное повисло в воздухе. Глубинное течение.

Звукоряд Болена-Пирса. Голоса мертвых. До мажор. Глушилка сигнала.

Ценители, блядь, музыки.

Я снова в каюте. Не моей. Да и ничьей; никто не забивал себе койку между сменами, никого не волновало, где спать, пока ты на палубе, так как комнаты были абсолютно идентичными. Но эта не так давно принадлежала Парку. Даже если бы я не знала об этом, то листок бумаги – лежащий под камнем размером с кулак, отколотым от мантии «Эри», – дал бы мне подсказку.

Ноты. Уж это я по крайней мере поняла.

Когда я подняла листки со стола, на ковер беззвучно упал маленький цилиндр, прокатился вперед на пару сантиметров. Ручка. Настоящая аналоговая ручка, заполненная чернилами или чем-то вроде того. Парк, наверное, сфабриковал ее по собственному чертежу.

То есть он записал ноты вручную.

– Шимп, а это…

«Оцифровано?»

– Да?

– Ничего.

Вот и я стала скрытной. Подозрительность Дорона – что бы ее ни вызвало – оказалась заразительной.

Ладно, музыка. Давай, сейчас я тебя оценю.

Я рухнула на ближайшую псевдоподию, вызвала базовую теорию из архивов. Диезы и бемоли, скрипичный ключ, басовый. Основные частоты. Тоны, интервалы, лады.

А вот и Болен-Пирс. Всеми позабытый звукоряд на тринадцать нот из Северной Америки; Диаспора только зарождалась, а он уже был древностью. Тритавный интервал, «правильно настроенный», чтобы это ни значило.

Ну и что?

Я запустила запись. Звучала она очень хреново.

«Восьмые дают прикурить». Монолог Дорона был странный, но эта фраза казалась непонятной даже на его фоне.

Восьмые. Мелкие парни, чья длительность составляла лишь одну восьмую от целых нот, похожих на овальных толстяков. Ладно.

Я проиграла запись снова, сличая ноты со звуками. Восьмые действительно были ужасными. Они звучали так, словно некоторые впихнули сюда из какой-то другой компо…

Я перевела дух. Задумалась на секунду.

Отключила МИН.

Взяла парковскую ручку. Сгорбилась над страницами, спиной повернувшись к шимповскому глазу в углу каюты. Было не слишком удобно; псевдоподия, рефлекторно компенсируя дурную позу, перемещалась подо мной.

Значит, нота до. Основа аккорда и всего звукоряда. Так, но мы не будем называть ее «до», лучше предположим, что это начало английского алфавита.

Вот так. У меня есть «А».

Тогда ре-бемоль – это «В». В звукоряде всего тринадцать нот, пойдем в следующую октаву… извините, тритаву. То есть среднее до – это «N».

Восьмушки.

Первые звучат нормально. Режет ухо пятая, фа.

Получается, тут у нас буква «Е».

Еще пара приличных тактов – в голове не застревают, но достаточно мелодично, хотя и быстро забываются. А потом два последовательных ляпа, звучали они как-то минорно. А по сути такими и были: то есть это у нас си и ре. Еще пара строчек, и снова среднее до невпопад.

L. O. N.

Так, переворачиваем страницу.

Чем глубже я погружалась, тем грязнее становился манускрипт: Парк записывал ноты, вычеркивал их, ключевые знаки приобретали новые формы, а потом, буквально несколько прочерков, и они возвращались на прежние позиции. Загадочные акронимы ползали по полям, заглавные буквы и цифры, значение которых я не понимала. Парк словно медленно сходил с ума, пока писал, как будто ноты кровоточили энтропией прямо на страницу. Но восьмые оставались – они встречались через каждую пару строк, на каждой странице по две или три штуки. Иногда исчезали, но потом обязательно попадалась еще одна, какая-то нелепая нота, резавшая слух. Си, ре-бемоль, фа, до. MORA. Си-бемоль, фа, соль-бемоль. LES. В первый раз не все получилось идеально; оказалось, дело было не только в восьмых, еще в тексте попадались паузы, тактовые размеры и высокие ноты для цифр. Пришлось прогнать мелодию не один раз. Но в конце концов у меня получилось: вот оно, послание, нацарапанное незнакомыми буквами, записанными от руки, такими маленькими, что даже я едва их различала, а потом быстро зачеркала, затерла, замазала, чтобы никто их больше не увидел. Но ничего страшного. Сообщение было коротким. Я бы его не забыла, даже если бы захотела.

ELON MORALES C4B.

Я знала это имя. Просто забыла его. Старина Элон Моралес.

Тарантул.

Теперь я поняла, где он находился.

Склеп 4В. Я снова включила МИН и запинговала его: далековато, прямо у дорсальных амортизаторов массы, пятнадцать кликов к корме. Не помню, чтобы я там спала хоть раз, с самой тренировки не бывала в этой части корабля. Я вызвала грузовой манифест.

Никакого Элона Моралеса в С4В не оказалось.

Я расширила поиск: Элон Моралес, если вы спите где-то на борту, то, пожалуйста, пусть ваш гроб позвонит на ресепшн.

Ничего.

Может, Парк неправильно записал имя. И не мне его судить; я-то вообще забыла об этом парне.

Элан Эйлон Айлон Моралез Морралес Маролес

Ничего.

Может, я его просто придумала? Может, память мудрит, и на самом деле он не говорил мне, что тоже полетит на «Эри»?

Ладно, откроем древние исторические архивы. Все споры, повсюду. Элон, старина? Привет?