Текст книги "Дети декабря"

Мебель

Смятин ехал в купейном вагоне, хотя обычно предпочитал плацкарт. Занял верхнюю полку, а на нижних развалились крупные дебелые бабы с маслянистыми лицами. Они зашли в Симферополе, втащив за собой клетчатые баулы и кисловатый запах. Попросили сначала управиться с вещами, а после – выйти, чтобы переодеться. Смятин перебрался в тамбур, закурил, несмотря на запретительный знак. Когда он вернулся, женщины неспешно ели, разложив на столике классический набор: курочку, яйца, огурчики, помидорчики, колбаску, сырок, лапшу быстрого приготовления.

– Угощайтесь! – предложила одна из баб Смятину.

– Нет-нет, спасибо. – Он отчего-то сконфузился и полез на верхнюю полку, оставляя женщин во мгле пустых разговоров.

Пробовал читать, но в этом, казалось бы, самом привычном для Смятина занятии вдруг появилось что-то тягучее, болезненное. Слова, как гвозди, приходилось вбивать в сознание, а они гнулись, не поддавались. Смятин маялся, подставляя страницы под бледный свет лампы. Бабы внизу сыто похрапывали. Поезд трясло.

В Мелитополе Смятин, желая размяться, вышел на перрон. Взлохмаченная пьяная женщина в засаленном пуховике сунула ему под нос вареники с капустой.

– Свежие… двадцать гривен всего.

– Нет, спасибо.

– Ну, за десять! Ну, купи!

Упрашивая, она махала свободной рукой с грязными узловатыми пальцами. Смятин на уговоры не поддался. Но, сев в поезд, кинув прощальный взгляд на перрон, расстроился, что не купил вареники. «Для меня десять гривен – пустяк, а для неё – деньги», – подумал он, раскисая. И эта грусть домешалась к невозможности читать, хотя книг рядом было достаточно.

На багажной полке купе, потеснив шерстяные одеяла, лежали две плотно забитые книгами сумки. Смятин волок их в Киев. В свою новую библиотеку. О ней он мечтал, когда покупал квартиру в украинской столице. И теперь, с каждой поездкой из Севастополя в Киев, перевозил книги, занимавшие полки и шкафы дома, у родителей, бабушек, дедушек, в гаражах, на чердаках и даже в хлипком дачном домике. Переживал, что могут прессовать на границе. И с чем-то придётся расстаться. Слишком много страшилок он слышал в последнее время. «Война» – так говорили любители попугать, будто сидели они не в барах и офисах, а в блиндажах и окопах.

Но и российских, и украинских пограничников Смятин прошёл быстро. Однако и после таможни не мог уснуть. Ворочался, сбивал простыни, натирал бока. Сон не шёл. Смятин вышел в тамбур, закурил, пожалел, что не взял алкоголь. Сунулся к проводнице, но та, запершись, спала.

Когда же Смятин шёл обратно в купе, он увидел ту, которой боялся. Чёрная тень померещилась ему в конце коридора. И закололо, зажгло в левом боку. Смятин застыл, помертвел. Сморгнул, всмотрелся в коридор, но там уже было пусто. Тогда, раскачиваясь от собственного волнения и движения поезда, Смятин осторожно побрёл в купе. Трясясь, взобрался на полку. Сунул валидол под язык. Лежал, потея, слушая храп с нижних полок. Наконец забылся. До утреннего сумбурного пробуждения. С жидким кофе и нервными очередями в туалет.

* * *

Впервые чёрная тень появилась после прочтения «Мелкого беса». И отравила, испоганила жизнь. Смятин пробовал говорить о ней с женой. И ещё с Лёшей Ключниковым. Пробовал говорить без надрыва, спокойно и рассудительно, но всё равно чувствовал, что выходит неубедительно, нервно. Словно уличный проповедник зазывал на молебен в местный ДК. Хотя Лёша слушал, пробовал разобраться, но всё равно не понимал. Впрочем, и сам Смятин себя не понимал.

Жена оставалась равнодушна. После признаний Смятина она лишь кивнула, бросила «да уж» и заявила, что надо, пока в два раза не подорожали, купить шесть упаковок памперсов. И Смятин – он хорошо помнил тот свой вопль – взорвался, опять убеждаясь, что женщина перед ним – в псевдояпонском халатике, с обвисшей грудью, широкими бёдрами и узенькими зенками – в общем-то, чужой человек, посторонний, несмотря на троих общих детей. С бóльшим успехом он мог бы откровенничать со случайным попутчиком. Жену его тяготы не интересовали.

Смятин помнил их первую встречу у музея Крошицкого. Вокруг платанов грудились бойкие птицы. Первые блекло-сиреневые сумерки наползали на ясное севастопольское небо, но даже в сумерках золотые кудри его будущей жены сияли. И отчего-то промелькнула пугливая мысль: «Какие здоровые волосы…» Позже, когда Смятин впервые увидел жену голой, то заметил, что волосы на её лобке – тёмные. Он смотрел на них, а думал о золотых кудрях. И пульсировало нелепое: «Обман». Разочарование осталось на все двенадцать лет совместной жизни, которую окружающие меж тем называли счастливой. Но Смятин не спал, пил барбовал, думал, как бы сбежать, хотя в соседних комнатах сопели три его дочки. Утром, проглатывая жирную, на козьем молоке кашу, он давил предательское желание побега и всё-таки ехал на работу, чтобы вернуться домой и вновь думать о бегстве.

По пятницам вместо возлияний с коллегами, расслабляясь, он заезжал в букинистические магазины. В том, что располагался на улице Меньшикова, в облезлом здании почты, Смятин и купил «Мелкого беса». С него всё началось.

Тогда Смятин пришёл за конкретными книгами. Их он, по обыкновению, подбирал заранее, в течение рабочего дня. Но в тот раз его знакомого продавца, горбатенького Тимофея Палыча, в магазине не оказалось.

Вместо него между пыльными стеллажами шнырял вертлявый, чуть прихрамывающий на левую ногу пацан. Его суетливость раздражала Смятина. Он полагал, что в книжных магазинах всё должно быть либо неспешно, либо недвижно вообще. Вертлявый же совался повсюду. А к Смятину подобрался совсем уж с бестактным вопросом, свойственным более продавцам одежды или бытовой техники, но не книжникам:

– Вам что-нибудь посоветовать?

Смятина передёрнуло. Не сдерживаясь, он излился желчью:

– А вы можете?

– Пожалста. Да хоть вот, – вертлявый, Смятин больше никогда не видел его, схватил первую попавшуюся книжку, – читали?

Смятин постарался сделать презрительное, бьющее разрядами уничижения лицо:

– Ну, конечно, читал…

Но в голове пронеслось: «А ведь не читал… хоть и классика… а надо бы…» Поддавшись импульсу, Смятин купил у вертлявого книжника «Мелкого беса» Фёдора Сологуба.

Дома, под тусклым светом настольной лампы, он рассматривал пожелтевшие, местами в коричневатых разводах страницы. Принюхивался к ним. От резкого запаха пыли першило во рту, щипало ноздри. В обложке не было ничего примечательного – бежевая, с названием произведения и фамилией, инициалами автора, обозначенными потёртыми золотистыми буквами. Но всякий раз, когда Смятин бросал на книгу взгляд, изнутри его касался холод.

На следующее утро, в субботу, жена и дети уехали к тёще. Смятин остался один. Позвонил Проскурин, предложил выпить пива. Смятин помнил, что в прошлый раз их пьяные посиделки закончились неожиданным пробуждением в Мисхоре.

– Нет, Валик, не могу, – Смятин не хотел пьяного повторения, – извини.

– Да? Ну смотри. Так бы взяли ещё Вадика Межуева.

– Не могу, Валик, правда…

Так Смятин остался один. Завалился на любимый диванчик: дно его провалилось, рейки отошли, жена грозилась выкинуть, но на нём Смятину лучше всего читалось. Взял «Мелкого беса», перевернул страницу. На пальцах осталась пыль. За окном завыла сигнализация.

К вечеру Смятин дочитал «Мелкого беса». Казалось, внутри что-то щёлкнуло. Вмиг стало неуютно, зябко. Смятин набрал жену, голос её успокаивал. Но беспричинная тревога не уходила. Он побродил по квартире, отыскал бутылку вина, откупорил. Решил читать дальше. Почему-то эта книга, от пыльной старины которой заложило нос, казалась важной. Смятин перешёл на рассказы. От «Червяка» стало болезненно тошно. Навалилось гадкое чувство, отвратное в своей полноте. Вино кончилось. Казалось, после прочтения рассказа внутри и правда поселился червяк. Темнота в квартире, за окном стала жуткой, невыносимой.

Смятин поднялся, зажёг свет во всех комнатах. Чёртова книга лежала на сломанном диванчике.

Страничная пыль, казалось, осталась не только на пальцах, но и на всём теле. Смятин полез в душ. Намылился дынным гелем, смыл ароматную пену. Побрился, долго рассматривая себя в зеркале. И под телевизор, выпив небиволола, уснул.

Но глубокой ночью – экран мерцал, грудастая девица в комбинации соблазняла холёного самца в смокинге, – Смятин проснулся. Страшная фраза билась и звенела в его голове, как язычок в адском колоколе. «Сатана, приди в мой дом! Сатана, приди в мой дом!» – клокотало, пылало внутри, и Смятин не мог унять это дьявольское наваждение. Пытался думать о чём-то другом, листал телеканалы, но жуткий призыв был, казалось, повсюду. Смятин покорился ему, повторяя, как зачарованный, жуткие слова вслух. Часы показывали 3:15. Истерзавшись, Смятин наконец уснул, измождённый страхом. Ему мерещились булавки и гвозди, из другого сологубовского рассказа.

А утром пришло эсэмэс: жена решила задержаться у тёщи на неделю. Раньше бы это воодушевило Смятина, но теперь, после ночного приступа, он испугался. Фраза, одолевавшая его ночью, стихла, но эхо её ещё блуждало в тяжёлой, мутной голове.

* * *

Следующая неделя оказалась одной из самых изматывающих в жизни Смятина. Днём он спасался работой, но перед сном, не в силах сдержаться, вновь и вновь призывал Сатану. Мышцы выкручивало, гнилостный запах бередил ноздри. Смятин сидел при включённом свете, потел и накачивался купленным после работы полусухим вином. Желудок наполнялся кислотой, душа – одиночеством. Утром Смятин просиживал в туалетной комнате дольше обычного.

– Что-то ты бледный, Смятин, работаешь много? – хохотнул шеф, мордатый колкий мужик. Он носил золотые перстни и широкие галстуки холодных тонов.

– Наверное, Семён Григорьевич, – неловко кивнул Смятин и тут же выскочил в туалет.

В зеркальном отражении он увидел испуганного мужчину, почти лысого, хотя ему ещё не было и тридцати пяти. Но чёрные глаза-пуговицы всё больше превращались в истлевшие угли.

Вечером Смятин пошёл к морю, вычитав, что оно лечит душу. Замёрзший, он бродил по пустынному берегу. У заброшенной воинской части на него бросились две лохматые псины. Сдавленный испугом, Смятин застыл, думая, что так твари оставят его в покое, но клацающие челюсти приближались и пришлось отбиваться камнями. Псы, завывая, скрылись. Смятин приехал домой окончательно испепелённый.

Позвонил жене. Та не взяла трубку. Смятин набил эсэмэс: «Приезжайте завтра». Подумал и отправил следующее: «Очень соскучился, люблю».

Той ночью Смятин видел сон. Он поднимался по лестнице к себе на четвёртый этаж, но на третьем, из-за угла, на него вдруг бросилась чёрная тень. Она походила на горбатого высокого человека в плаще. Тень душила, терзала, смешивая панику с болью. Смятину показалось, что он, рухнув, летит между лестничными проёмами вниз. Закричав, он проснулся.

Утром приехали жена и дочки. Смятин играл с детьми, целовал жену и не обращал внимания ни на какие её обычно раздражавшие заскоки. А после, взяв передышку, отправился прогуляться: сначала в жиденький парк, затем в кабачок «Зер Гут». Подошла белокурая официантка в баварском костюме. Протянула глянцевое меню, достала аккуратный блокнотик. Смятин второпях попросил чая.

– Чайничек? – уточнила белокурая официантка.

– Да, да, – торопливо согласился Смятин, осматривая заведение в поисках чёрной тени.

– Зелёный, чёрный?

– Зелёный.

– С жасмином, ромашкой…

– Просто зелёный чай, – раздражаясь, перебил Смятин. Официантка ушла, чуть покрасневшая.

Бармен щёлкнул пультом, меняя канал. «Челси» играл с «Лестером». «В раю футбольный Кубок выигрывает „Лестер“», – вспомнил Смятин из Джулиана Барнса. Официантка принесла пузатый чайничек. Этот заказ, среди дубовых столов, футбольных шарфов и флагов, смотрелся глупо. Смятин взял бокал «Гиннесса», потом ещё один. «Лестер» проиграл.

Когда Смятин вернулся домой, жена и дети уже спали. Он принял душ, почистил зубы «Лесным бальзамом», запах которого так раздражал дочек. И, переодевшись в клетчатую пижаму, лёг рядом с женой, прижавшись к тёплому, пахнущему кремами телу так, как в первые месяцы совместной жизни. Он спал крепко. И следующую неделю тоже. Постепенно забывая и дьявольскую фразу, и чёрную тень.

Жизнь стала размеренно-прежней. Дразня и закаляя себя, Смятин брал с полки чёртову книгу. Открывал, просматривал содержание, волнуясь на «Червяке» и «Мелком бесе». Правда, сами тексты он не читал. Ставил книгу обратно, намеренно громко и небрежно хмыкая. Так он убеждал себя, но сердечко всё равно ёкало, тоскливый холодок проскальзывал изнутри. Смятин чувствовал, что панический страх не изжит окончательно. Нет, он просто, как аллергия, засел глубже, чтобы в стрессовый момент появиться вновь.

Так и случилось. Через пару недель Смятина отправили в командировку на «материк», устанавливать связи с Россией. После переговоров ему позвонили в гостиничный номер.

– Девочка не нужна? – Говорящая явно переусердствовала, имитируя естественную игривость. Импульсивно Смятин согласился.

Через десяток минут в номер зашла девчушка. Девушкой и тем более женщиной даже в самых смелых оценках она не казалась. Однако вела себя непринуждённо. Смятин расслабился. Улёгся на кровать. Девчушка назвалась Лейлой. Спать с ней не хотелось. Они разговорились. И оказалось, что Лейла приехала в Россию из Киева на учёбу.

– А так подрабатываешь?

– Ага, – Лейла пила «Пепси» из холодильника.

– И для чего тебе деньги?

– На развлечения, – ответила Лейла.

Смятин выпроводил её. Лейла сунула деньги в карман зауженных джинсов, затянула чёрный кожаный пояс с увесистой бляхой. Смятин прикинул, что для жены, вдруг та спросит, спишет эти расходы на покупку лекарств.

Успокоенный, он воспользовался тонометром. Давление было нормальное, но пульс оказался под сто. Смятин накапал в минералку корвалдина. Выключил свет, лёг в постель. Но спать не мог, вспоминал Лейлу. Её чёрные, длинные, до поясницы волосы. Симметричные ямочки чуть выше оттопыренной попки. Нос с горбинкой, полные чувственные губы и томные карие глаза – всё как он любил. Смятин вспоминал Лейлу в деталях и не понимал, отчего женился на внешне совсем другой женщине.

Он закрыл глаза, ещё раз подумал о Лейле, чувствуя нарастающее возбуждение. И в этот момент вкрадчивый голос прошептал: «Сатана, приди в мой дом. Сатана, приди в мой дом». Смятин вскочил, щёлкнул выключателем. Показалось, что в коридорном зеркале промелькнула чёрная тень. Он глухо вскрикнул, бросился на балкон, но беззвёздная ночь показалась такой же дьявольски страшной, как и тень в номере. Она подступала, тянула клешни, грозила сомкнуться. Смятин вернулся в номер, натянул рубашку, штаны и выбежал в круглосуточный бар. Чтобы видеть людей, быть среди них.

Там он просидел до утра. А вечером улетел в Симферополь. Чёрная тень вновь жила рядом с ним.

* * *

Смятин вспомнил всё это за ночную поездку из Севастополя в Киев. Поезд прибыл с опозданием в десять-пятнадцать минут. Бабы с нижних полок опять выпроводили Смятина из купе. Он был задумчив и неповоротлив. В окне показалась железнодорожная платформа, отделанная серой плиткой, а Смятин ещё не собрался.

– Можно я переоденусь? – вернулся он к бабам.

– Конечно, пожалуйста, – ответила одна из них, но не двинулась с места.

– Э, – Смятин почувствовал раздражение и неловкость, – вы не могли бы выйти?

– Тю! Что мы не видели? – хохотнула вторая.

Смятин вежливо улыбнулся, но бабы, похоже, не шутили. Наоборот – ждали. Смятин суетливо стянул шорты, майку. Остался в серых носках и семейных трусах с изображением пивных кружек. Поймал щедрый взгляд и уже медленнее, чуть рисуясь, натянул джинсы и свитер. Прощаясь, бабы смотрели голодно и добро.

Такси пришлось ловить уже на вокзале, напротив ресторана «Дрова». На украинском номере телефона не оказалось денег, чтобы вызвать машину заранее. Таксисты, чувствуя добычу, липли, заманивая простенькими, но действенными обещаниями. Смятин не знал, кого выбрать, на что ориентироваться. В итоге покорился зубастому прощелыге, который первым додумался подхватить сумки. Он потащил их к машине, от тяжести припадая то на правую, то на левую ногу.

– У вас там кирпичи, что ли?

– Книги, – растерянно ответил Смятин.

– Книги?! – ошалел прощелыга, но не перестал тащить сумки дальше. – Машина здесь, недалеко.

Смятин вспомнил, что не спросил цены.

– Простите, так а сколько до Кошица?

Улыбнувшись, прощелыга назвал сумму. Совершенно невероятную в своей нахрапистости. Смятин забуксовал.

– Сколько?! Вы что, издеваетесь?

– А что? Дорого? – прощелыга резко остановился.

– Конечно, дорого!

– Так чего мозги паришь? Я тут тебе сумки тащу!

– Я парю?! – разозлился Смятин. – Ты мою сумку сам потащил! Спасибо, помог. Дальше я сам.

Смятин ощетинился, ожидая вспышки. Но прощелыга вдруг улыбнулся, обнажая цвета хозяйственного мыла зубы.

– Ладно, сотка устроит?

Смятин кивнул. Всю дорогу до улицы Кошица прощелыга болтал, сообщая последние тоскливые новости. Учителей, врачей лишили пособий. Добровольцам, ушедшим в АТО, по возвращении не предоставили льгот. Цены взлетели и летят дальше.

Насупленный пейзаж за окном был под стать рассказу. Но прощелыга рапортовал жизнерадостно, бодро, сдвинув назад кепку, отделанную серым искусственным мехом.

– Доллар был восемь – стал двадцать пять! Олигархи были – остались! Цены – аврал! Крым, Донбасс – просрали! И Закарпатье просрём! Спасибо Евромайдану! Слава Украине! Героям слава!

Прощелыга захохотал. Смятин, напрягаясь, проговорил:

– А разве можно вот так – ругать?

– Ха! Это тебе не Россия! У нас всё можно!

– Да уж…

– Знаешь, как говорят? – подмигнул прощелыга. – Россия – тюрьма, Украина – дурдом.

И он вновь засмеялся. Но Смятин больше не реагировал, не отвечал. Слушал. Разглядывал тёмно-ржавые воды Днепра. Такси неслось по Южному мосту. Рыбаки, как отвердевшие песочные замки, застыли на берегу. Рядом дымил кабак, обклеенный ярко-зелёной плёнкой.

На Кошица таксист не сразу отыскал нужный дом. Смятин расплатился, потащил клетчатые баулы на шестой этаж. Лифт не работал. Коридор тянулся бледно-розовыми стенами. Несмотря на дневное время, горели пузатые фонари. Смятин, запыхавшись, подтащил сумки к квартире, остановился. Зачем-то нажал на дверной звонок, прислушиваясь. Потом отворил дверь, зашёл внутрь. Втащил сумки.

– Дом, милый дом…

Синтетически пахло стройматериалами. Хотя ремонт закончили два с половиной месяца назад. Смятин осмотрел квартиру и, не разбирая сумок, завалился спать.

* * *

Смятины купили эту квартиру в память о киевской жизни. Четыре года в украинской столице. И первый можно было назвать счастливым. Они гуляли по киевским паркам, как хотел Смятин, и посещали музеи, как хотела жена. Почти не ссорились, не плевались друг в друга жидким азотом упрёков и обвинений. А если ругались, то мирились сразу же. Плохого они не помнили. Не хотели помнить. Предпочитая верить, что тот киевский год был счастливым.

Но сейчас, думал Смятин, разве это имело смысл? Когда с треском расходились данные перед алтарём обещания. Когда остальные годы нельзя было назвать не то что счастливыми, но даже сносными. Когда сердце трубило о близкой капитуляции тоскливым нытьём и бешеным пульсом. Но квартира стояла – свеженькая, после ремонта. Ждала их. Или его. Или детей.

Смятин покупал квартиру ещё в недострое. Он помнил, как риелтор завёл его в помещение с влажными стенами. Стеклопакеты, батареи, котёл автономного отопления уже стояли. Риелтор говорил о прекрасном будущем. Но тогда, чувствуя изжогу, Смятин не мог представить, как каменная обнажённость превратится в жильё, сухое, тёплое, умиротворяющее.

– Сделаете ремонт, – словно читая мысли, уверенными мазками рисовал будущее квартиры номер тридцать шесть риелтор, – и красота! У нас люди по несколько квартир сразу берут…

– Для чего?

– Как? – Лысина риелтора неравномерно увлажнилась. – Сдают. Или продают. Они ведь с каждым днём дорожают.

– Да-да, – закивал Смятин, и собственный вопрос показался ему глупым.

За окном люди в ярко-зелёной форме сажали деревья. Это понравилось Смятину больше всего.

– А здесь, – когда они вышли на улицу, сказал риелтор, указывая на площадку перед домом, – будет детский садик.

– Хорошо, – одобрил Смятин, но пока там была огромная лужа, на ржаво-зелёной поверхности которой дрейфовали куски пенопласта и пластика.

Всё то, о чём столь уверенно, как о свершившемся факте, говорил риелтор, было за границей его, Смятина, понимания. Он не представлял, не рисовал картинку, хотя (и не без усердия) пытался. Но тогда для него существовали лишь голые влажные стены, испачканные люди, перепаханная колёсами грузовиков земля и волнительная неопределённость.

Смятин уселся на бетонное основание бигборда, взял бутылку пива и упаковку сосисок. Жевал, пил, рассматривая строившиеся дома. Попытался ещё раз представить будущее жильё. Своё будущее в принципе. Потом набрал жену, рассказал об увиденном. Даже процитировал несколько фраз риелтора. Жена наседала, задавала глупые, по мнению Смятина, вопросы. Он отвечал кратко, не вдумываясь.

– В любом случае тебе решать, – предсказуемо закончила жена.

«Тогда чего долбишь?» – зло подумал Смятин. И эта злость испугала. Но, с другой стороны, если жена делегировала ему полномочия, то должна была принимать выбор. А она, Смятин видел это в подробностях, мелких и неприятных, как застрявшие между зубами кусочки мяса, будет критиковать, сначала ненавязчиво, а после резче, грубее, давя на больные места. Она могла. Ой как могла! И Смятин, добив пиво, вдруг резко, как инфаркт, ощутил глупость и тщетность своей женитьбы. «Для чего? Для чего жить с человеком, который презирает тебя? Столько времени! Столько времени…»

Мимо промчался красный фургон с надписью «Мы доставляем будущее». Встав, Смятин обнаружил, что его новые шорты выпачканы жёлтой краской. Расстроился, потому что шорты были не из дешёвых, а он редко, учитывая наличие жены и троих детей, позволял себе покупку нормальной одежды.

В мини-маркете «Абрикос», где покупалась вторая бутылка пива, уже литровая, кассирша – азиатка с инфернально-красными губами – мило улыбалась Смятину. Он захотел её. Смятин не слишком часто общался с женщинами и предпочитал объяснять это верностью. Но на самом деле виною был страх. Страх расплаты и неумения. И если Смятин изменял, то изменял импульсивно, чаще всего будучи пьяным. Сейчас его мысли обласкали лицо азиатки.

Подпив, он вернулся в мини-маркет в третий раз. С конкретной, сочившейся похотью целью. Но кассирши-азиатки на месте не оказалось. Заменявшая её толстушка о ней ничего не знала.

– Как так? – удивился Смятин.

– Я не понимаю, о ком вы…

Смятин расстроился и перешёл на ужгородский коньяк. Тем вечером он напился. А следующим утром, терзаемый похмельным ознобом, отдал риелтору залог, лишь бы не ехать смотреть другие квартиры. Квартирный вопрос на время решился.

* * *

Ремонт начали через месяц после сдачи дома. До этого были ещё денежные взносы, и Смятин переживал, чтобы не кинули. Перед глазами большими огненными буквами пылало: «Это твой выбор!» Смятин помнил. А когда забывал, напоминала женщина с колкими зенками и золотыми кудрями. Или старшая дочь, пухленькая, большелобая, расспрашивавшая о квартире, в которой она будет жить, когда в третий раз выйдет замуж. Примерно год назад кто-то предсказал ей, что она сыграет свадьбу трижды, и дочь поверила в это.

– Эй, не говори так! – прикрикивал Смятин, но почему-то верил и сам.

Квартиру достроили, надо было делать ремонт. И Смятин поехал из Севастополя в Киев с женой. Детей оставили тёще. Она напутствовала в своей нравоучительной, вязкой манере, оставшейся со времён работы в секретной библиотеке. Круглое лицо её, которое, если разговор заходил о детях, вдруг озарялось чем-то тёплым, сердечным, отражало тревогу. Смятин заразился ею. И, садясь в такси, не мог избавиться от беспокойства. Спор, завязавшийся в машине, раздражал ещё больше. Говорили о беженцах из Донбасса. Спорили, пикировались. Таксист объяснял, как тяжело в Крыму беженцам. Жена доказывала, что большая часть из них – халявщики и трусы. В такие моменты, когда она злословила о других, Смятин ненавидел её. И ненависть парила над всем, как дирижабль, накачанный ядами.

– Пусть лучше там сидят! Донбасс защищают!

Смятин молчал, давил в себе ненависть. Но когда жена спросила его о билетах в Киев, ответил резко. Она тут же полыхнула в ответ, и конфликт, раздражительный, неудовлетворённый, точно вернувшийся ни с чем рыболов, забрался вместе с ними в вагон. Поехал в Киев, наэлектризовывая тишину между ними. Дело, конечно же, было не в билетах. И не в беженцах. Просто слишком много накопилось за годы легко воспламеняющихся претензий, обид.

Смятин не спал, ворочался на полке. «Для чего, для чего всё это? Квартира, поездка, ремонт? Очередные споры, очередные нервы. Для чего?» Сердце билось, как выброшенная на берег рыба. Смятин вышел на перекур. Стоял в тамбуре, разглядывая чьи-то плевки на рифлёном металле. И после возвратился с решительным желанием поговорить. Но как только зашёл в купе, послышался раздражённый голос жены:

– Ты хоть жвачкой заешь, что ли. Нюхать тебя теперь. Вонищу!

Он хлопнул – как мог – раздвижной дверью и вышел в коридор. Длиннющий, на весь вагон, половик сбился, лежал неровно. За окном мелькали леса, реки, домишки. Всё какое-то чахоточное, жалкое, отфасованное от нормальной жизни. И Смятин захандрил ещё больше, уже не в силах сбрасывать балласт чёрных мыслей. Хотел выйти на ближайшей станции, уйти в ночь не глядя. Но, перекурив, понуро вернулся в купе. Накапал барбовала в «Крымскую» минералку, лёг.

Проснулся он разбитый и злой. Жена заварила пюре быстрого приготовления. Оно пахло чем-то мясным, жирным.

– Будешь?

Смятин кивнул в надежде на примирение. Постарался улыбнуться.

– На!

Жена протянула ему пластиковую чашку. Смятин ел молча, намеренно внимательно и долго. Жена равнодушно смотрела в окно. Подъезжали к Выдубичам.

На вокзале вызвали такси. Поехали к знакомым жены – сгрузить вещи. Его, моложавого, рослого, звали Вилен, её, миниатюрную, хрупкую, Милена.

Она называла его Лёней, он её Леной. Смятин тут же потерялся в этих ленинских этюдах. Отсиживался в комнате, пытаясь читать. Жена болтала с Лёней и Леной.

– Ты, если не в настроении, так хотя бы другим его не порть! – Раздражённая, она зашла в комнату. – Вежливость элементарную соблюдать надо!

В таком настроении поехали смотреть квартиру. Жене всё не понравилось. Она так и сказала Лёне и Лене. Но промолчала о том, как орала на Смятина в пахнущей штукатуркой квартире. Казалось, одна из потолочных бетонных плит с тёмными пятнами от застоявшейся воды – «сверлить и спускать надо», пояснил строитель – давила всей своей бесчувственной тушей. Впрочем, отчасти жена была права: недоработок хватало. Смятин зря подписал акт приёма.

На следующий день, после посиделок с Лёней и Леной, когда жена приятно для себя, но нервно для Смятина захмелела, поехали на квартиру вновь. Зашли в ЖЭК. Жена принялась возмущаться, почему не доделано, почему обманывают. Лицо её после вчерашнего покрылось мелкими красными пятнышками. Сотрудница ЖЭКа в больших круглых очках, делавших её похожей на муху, реагировала спокойно. Обещала исправить. И тут же вызвала прораба.

Прорабом оказалась недовольная крупная женщина. Вся в сером, с серым лицом и серыми от седины волосами. Только крупные золотые серьги выделялись на этой миссис Грей. Втроём они поднялись в квартиру Смятиных.

– Исправим, хорошо, – записывала жалобы прораб. – Да, конечно…

– А вы строителей тут хороших часом не знаете? – вдруг вырвалось у Смятина.

– Знаю. – Прораб вынула из кармана визитку.

– А нормально делают? Или как это? – поморщившись, жена ткнула пальцем в недокрашенную газовую трубу.

– Пока никто не жаловался. Толковые ребята с Западной Украины, – сказала прораб и ушла, оставляя Смятиных в ожидании строителей.

Но перед ними зашли другие – чернявые, низкорослые, в одинаковых синих комбинезонах. Предложили свои услуги. Смятину не понравилась их заносчивость. Жена не поняла, что они говорят. Очевидно было лишь то, что ребята из Шполы, географического центра Украины. Этим весомым фактом оба чернявых строителя жутко гордились.

– Мне, знаешь, не нравится, что они у нас жить будут, – распрощавшись, пообещав созвониться, заявила жена. – Ещё баб водить станут…

– А при чём тут бабы?

– Как при чём?

– Ну?

– Слушай, отстань, – отвернулась к окну жена. – Просто не нравятся и всё…

Вторых строителей Смятин нашёл заранее, по объявлению. Их было четверо, но говорила только одна – суровая крупная бой-баба с лицом как бы слепленным из сырого мяса. Смятин окрестил её Атаманшей. Трое остальных, облокотившись о стены, дыша вчерашним пиршеством, покачиваясь, выжидали.

– Задаток? – едва ли не сразу перешла к делу Атаманша.

– Простите?

– Задаток, и говорите, когда приступать!

– Э, может быть, – растерялась жена, – для начала обсудим.

– Ну, давайте обсудим, – смилостивилась Атаманша.

Смятин исподлобья, стараясь не выказывать любопытства, рассматривал её налитое кровью лицо. На нём наспех были нарисованы брови. Когда Атаманша говорила, то улыбалась несколько смущённо и странно. Улыбка её была детская, непосредственная, контрастировавшая с дикой статью.

Обсуждение, правда, длилось недолго. После трёх-четырёх вопросов жена замаяковала Смятину, чтобы тот выпроваживал строителей. Но он, очарованный необычной улыбкой, был неубедителен, мягок. Атаманша распалялась всё больше. Но тут один из похмельных молчальников упал, и это стало поводом для завершения разговора.

– Да уж, строители, – жена подыскивала слова, – такие строители…

– Давай, – Смятин достал визитку, данную прорабом, – вот этим звякнем.

Жена согласилась. Так появилась бригада Гриши – «толковые ребята с Западной Украины».

Правда, на деле оттуда был только один – Саня, с лицом мумии и фашистским крестом на левом бицепсе.

Он был жилист, худ, говорил на жутковатом суржике, звучавшем как бухой польско-румынский рэп. Саня никогда не смотрел в глаза и всегда говорил «хозяин». Он натащил в квартиру ленточек «Правого сектора», агитационных листовок, газет. Смятин не понимал его и потому опасался.

Общался он в основном с Гришей, с главным. Он приехал в Киев из Бердичева четыре года назад. Жена его торговала бронированными дверями; пышнотелая, влажная девка. Мать Гриши была украинкой, отец – поляком. Погиб он классически: задохнулся в квартире, пьяным уснув с сигаретой. Это Смятину рассказал сам Гриша, отвечая на вопрос, почему не пьёт. Гриша был ушлый малый и растягивал слова на галичанский манер. С ним шарился его брат – Игорь, всегда давивший на жалость, просивший накинуть деньжат. Внешностью Игорь походил на Винни Пуха из советского мультика и, пока делал ремонт, толстел всё больше. Смятину казалось, что, уходя, тот когда-нибудь не пролезет в дверь.