Текст книги "Дети декабря"

– Я і сам не розумію, чого його так несе, – улыбался Гриша. – Брати ж…[18]18
  Я и сам не понимаю, чего его так несёт. Братья же… (укр.)


[Закрыть]

Работали хлопцы споро, ремонт сделали качественный. Он понравился и жене, хотя работу она принимала по фотографиям. Заболела средняя дочка, Лиза. Жене пришлось остаться в Севастополе. Смятин поехал в Киев один. Ходил по квартире, делая вид, что суровится. Гриша, Игорь и Саня топтались в коридоре, делая вид, что волнуются. В итоге ударили по рукам. Можно было заселяться. И Смятин, оставшись один, подумал о квартире как об убежище.

* * *

Проснувшись, разобрав книги, Смятин захотел принять душ. Но воду отключили. Смятин покрутил барашки кранов – тщетно. Выкурил пару сигарет на балконе, наблюдая за мамочками с колясками. Он и сам любил гулять с детьми. Лучше всего с маленькими, спящими, когда можно было читать, покачивая коляску.

Воду не дали и вечером. Смятин, злой как разбуженный медведь, вылез на лестничную площадку. Из лифта появилась стройная рыженькая девица с цветочным горшком в руках. Из горшка торчал сурового вида кактус.

– Простите, вы из этого дома?

– Да.

– Я из квартиры тридцать шесть…

– А я из тридцать второй.

– Стало быть, соседи. Знаете, весь день нет воды. У вас тоже?

– Тут такое бывает, – улыбнулась девица. Смятину понравились ямочки на её щеках. – Давайте посмотрим. Меня, кстати, зовут Лина.

Смятин представился. В квартире Лины пахло корицей. Смятин прошёл вглубь, шаркая растоптанными тапками.

– А у меня вода есть, извините, – засмеялась Лина. В раковине, над которой слишком низко прилепили зеркало и шкафчик, зажурчало.

– Да, вижу, – Смятин расстроился. Видимо, проблема была либо в его квартире, либо во всём стояке.

– Вам, кстати, не кажется, что зеркало висит слишком низко? – Лина смотрела так, будто спрашивала о чём-то важном.

– Ну…

Смятин решал, говорить правду или сказать что-то общее, не расстраивая.

– Пожалуй, что да, – выбрал правду.

– Вот и мне кажется. Муж вешал. У всех строители, а он сам…

По голосу Смятин не понял, критиковала Лина мужа или хвалила.

На следующее утро выяснилось, что воду отключили за неуплату. На все протесты Смятина работница ЖЭКа, та самая, что походила на муху, кутаясь в серую шаль, автоматически отвечала: «Извините, не мы устанавливаем правила».

– И куда мне идти?

– В «Водоканал». Это напротив ресторана «Околиця»…

В «Водоканале», офис которого разместился на втором этаже кирпичного здания, были не столь приветливы. В кресле с высокой спинкой восседала бесстрастная мумия, перебиравшая бумажки длинными паучьими пальцами в серебряных кольцах. Смятин глядел на них, боясь поднять глаза на иссушенное канцелярией и бюрократией лицо. Пришлось заплатить штраф, написать заявление.

– Хорошо, – без эмоций сказала мумия, – в течение трёх дней воду включат.

– Трёх? – рассердился Смятин. – Ни помыться, ничего!

– Вы можете дополнительно заплатить сантехнику, и он…

– Хорошо, хорошо, – раздражённо перебил Смятин.

Услуга стоила пятьдесят гривен. Работал сантехник минуту: открыл каморку рядом с квартирой, крутанул вентиль. Вечером Смятин помылся. Вода имела желтоватый оттенок и пахла болотной тиной. На ночь, дочитав «Старикам здесь не место», Смятин оставил мягкий свет, лившийся из расположенных по периметру потолка светодиодных лампочек. Накрылся одеялом, расслабился.

Но в коридоре вдруг зашуршало. Дрожа, Смятин открыл глаза, уже всё понимая. Сердце взвинтило ритм. По хребту поползла ящерица страха. В коридоре что-то копошилось. Смятин лежал, пялился в потолок. Вслушивался, боясь шелохнуться. Кто-то словно шуршал обёртками от конфет. Смятин протянул руку, нащупал телефон – 23:23. Шуршание усилилось, его уже нельзя было списать на «послышалось».

Смятин встал. Зашлёпал в коридор. Включил свет. Дверь в ванную была открыта. В зеркале Смятин увидел себя, чуть затемнённого. И вдруг сзади метнулась чёрная тень. Ойкнув, Смятин обернулся. Боковым зрением увидел, как тень выскочила на кухню. Бросился следом. Никого не нашёл. В голове, в такт бешено колотящемуся сердцу, пульсировало: «Сатана, приди в мой дом! Сатана, приди в мой дом!» Дьявольские шаманы отбивали ритм.

Руки тряслись. Смятин наспех оделся и выскочил на улицу. По центру двора привычно зеленела гигантская лужа. Обошёл дом, побродил между уютными пятиэтажками. Оказался у бревенчатой церквушки с звёздно-синими куполами. Вокруг высадили берёзы и липы. Сел на скамейку, закурил.

Домой идти было нельзя. Он в принципе не знал, как станет теперь жить в этой квартире. Один, как он того хотел. Возможно, надо было искать колдуна, экзорциста. Но Смятин не верил в них. Он верил в тень, а не в клоунов, которыми забили телеканалы.

Смятин пошарил в наброшенной наспех куртке. Отыскал гривны. Но круглосуточных, чтобы выпить, рядом не оказалось. Под вывесками мини-маркетов, гастрономов, магазинчиков двери оставались закрыты. Хотя днём здесь работало всё: от частной поликлиники и спортклуба до теннисного корта и спа-салона. Шаговая доступность – только плати. Middle-класс – так называла жена тех, кто здесь жил.

Но на подходе к салону, торгующему сантехникой, Смятин наткнулся на открытый бар. Там можно было видеть живых людей, а не чёрные тени. Смятин воодушевился, ещё раз пересчитал деньги. Зашёл, но внутри была только барменша – пышнотелая женщина с белокурыми локонами, делавшими бы её похожей на ангела, если бы не испитое лицо. Барменша усадила Смятина за столик, приняла заказ. В круглой вазе лежали камни, стояла роза. На стене висела картина с восковой бабочкой.

Когда барменша принесла заказ, в дверь зашла рыженькая соседка Смятина, Лина. Но в этот раз она казалась печальнее, растрёпаннее. Смятин махнул ей рукой, приветствуя. Лина не обратила внимания.

– Эй! – крикнул Смятин.

Лина наконец-то заметила его, подошла, улыбнулась.

– А, это вы. Я близорука.

Она присела за столик, убранный бежевой скатертью.

– Мило тут, да?

– Вполне. Чисто и светло, – сказал Смятин, рассматривая блестящую барную стойку.

– Да, именно так, – улыбнулась Лина. И тут же рассказала, как поругалась с мужем. Он работал не в Киеве, во Львове, и приезжал только на праздники и выходные.

– В таких ситуациях обычно бегут к подружкам, но… это так пóшло.

Смятин кивнул, не решаясь начинать свой коньяк.

– Вы пейте, не стесняйтесь. Я ведь и сама пришла выпить. Так что давайте вместе, а? И можно на «ты»?

– Давай на «ты», – легко согласился Смятин.

– Тогда я тебя угощаю.

– Не стоит…

– Стоит! Я ведь сама предложила.

И она сделала заказ. Смятин расслабился, потому что угощать Лину денег не было. Вместе они распили бутылку «Коктебеля».

Смятин в полной мере рассмотрел Лину. Длинные красные ногти. Чуть вздёрнутая грудь. Светло-карие, с искринкой глаза. Сочные пухлые губы, нижняя слегка оттопырена. Вечная чуть насмешливая улыбка. И ямочки на аппетитных щёчках.

– Крым отжали, а коньяк нам продают, – усмехнулась Лина.

Пьянея, она ёрнически растягивала слова. В ответ Смятин хотел промолчать. На российский Крым в Украине реагировали болезненно. Но потом решил, что лучше определиться сразу:

– Я из Крыма.

– Да?

– Из Севастополя.

– О, Севастополь, – хохотнула она, но голос, выдавая, дрогнул, – рассадник сепаратизма. – И тут же поправилась: – Ты прости, если что…

– Забей. Давай лучше за укропов и ватников.

Лина взглянула удивлённо, но потом рассмеялась.

Чокнувшись, они выпили. За второй бутылкой Лина перешла на политику. Смятин заметил, что в Киеве почти все говорят о политике.

– Обещали одно, а на деле – другое…

– Так всегда и везде, у нас тоже, – закивал Смятин.

Извинившись, он вышел в туалет. О политике говорить не хотелось. Хотелось к Лине домой. Или её к себе домой. Не столько для секса, сколько для того, чтобы не быть одному. Умывшись, Смятин вглядывался в своё отражение. Глаза его, большие, тёмные, чуть навыкате, искали ответа. «Ситуация классическая. Мужик почти в командировке. Девушка поругалась с мужем. Вместе они выпивают. И вроде оба не против. Бар скоро закроется, можно перейти в номера». Размышляя так, Смятин определился.

Но когда он вернулся за столик, Лина, хмельная, уже полуспала. В одиночку она допила коньяк. Это отдавало тяжёлой, дурной привычкой.

– Ого, – вырвалось у Смятина. Он взял её за плечо. – Лина, слышишь меня, Лина? Ау! Нам пора!

– А! – Она открыла глаза. Рыжие локоны сбились на правый бок. Улыбка сползла с пухлых губ. Кожа стала сметанно-белой.

– Пора. Идём.

– Да?

– Да.

– Надо… расплатиться.

Смятин задёргался. Лина обещала заплатить сама, но переусердствовала с анестезией семейной размолвки. Смятин пошёл к барной стойке.

– Извините, тут такое дело…

– Та-а-ак, – протянула барменша, – денег нет?

– Вообще-то, они есть, – от необходимости объясняться Смятин трезвел. – Вот.

Он выложил все свои деньги на плексигласовую стойку. Барменша, хмыкнув, пересчитала.

– С вас ещё сто сорок шесть гривен.

Сумма была смешной, тем более для посиделок в баре, но сейчас казалась нереальной.

– А вы могли бы, – Смятин запнулся, – сами попросить у той девушки расплатиться?

Барменша закатила глаза, но всё же пошла к столику, перекатывая шары-ягодицы под светлыми джинсами.

– Эй, милочка, эй!

– А? – очнулась Лина.

– Мы закрываемся. Расплатиться надо.

– Ага, – Лина махнула рукой.

– Дать сумку? – поняла барменша, натренированная в расшифровке пьяных посланий.

Лина кивнула. Барменша протянула ей замшевую сумочку. Лина вновь махнула рукой. Барменша достала кошелёк, отсчитала сто пятьдесят гривен.

– Теперь всё. – Она взглянула на Смятина так, будто он только что ограбил Лину. Он решил никогда не приходить сюда больше.

На свежем воздухе Лина чуть протрезвела. Попросила сигарету, хотя не курила до этого.

– А знаешь, – она неумело, как торопящаяся втянуться школьница, пускала дым, – тут два застр… застройщика.

– Да? – Смятин не понимал, к чему эта информация. Особенно сейчас.

– Ага, – она тряхнула волосами. – Будылин и Шелест. У Будылина квартиры лучше. И эти, как их, деревья он садит. И площадки он садит, ой, строит. Но у этого, второго…

– Шелеста…

– Да, Шелеста, потолки выше…

– Ага, – Смятин думал, как быть дальше. – Мы с тобой, кажется, в доме Шелеста, да?

– Да! – неожиданно бурно отреагировала Лина. – И это за-ме-ча-тель-но! Потому что потолки! Выше! Понимаешь? Вы-ше!

Она задрала руки, демонстрируя высоту. Фиолетовая кофточка приподнялась, обнажая проколотый пупок.

– Ну, идём тогда, в квартиру с высокими потолками…

Приобняв, Смятин повёл Лину в подъезд девятиэтажки. В лифте, обшитом фанерой, чтобы, не портя стенок, таскать стройматериалы, они поднялись на шестой этаж. Смятин обнял Лину крепче, чувствуя пьяное тепло и податливость.

– Сейчас. – Он полез в карман за ключами, зашурудил в замке.

– Откуда?

– Что, прости? – Он распахнул дверь.

– Откуда у тебя ключи от моей квартиры? – Лина отстранилась, шагнула назад.

– Не понял?

– Где, где ты взял – ключи от моей квартиры? – она повысила голос. Он гулко разнёсся по коридору, отделанному бледно-розовой плиткой.

– Вообще-то, это моя квартира, – улыбнулся Смятин. – Заходи, – он сделал приглашающий жест.

– Ты, ты – ты что?!

Смятин шагнул вперёд, притянул Лину к себе. Поцеловал, раздвигая языком пухлые губы. Она ответила порывисто, влажно, но вдруг отшатнулась. Больно толкнула в грудь.

– Ты что? – завелась Лина. – Думал меня как шлюху трахнуть? Как шлюху?! – закричала она почти трезво.

– Слушай, – Смятин испугался, что выйдут соседи, будет скандал; неужели она сама этого не понимала? – Не ори! Тсс!

– Придурок! – вой её, наоборот, лишь нарастал.

– Заткнись, дура! – не выдержав, Смятин оттолкнул Лину. Представил, как выйдут соседи, окажутся свидетелями истерической сцены. Хотя зачем выходить? Можно просто наблюдать в глазок. И всё знать.

– Коля! Коля! – заверещала Лина. Смятин задрожал. То ли от ярости, то ли от паники. Схватил Лину за руку.

Она вдруг обмякла, заткнулась. Глаза её расширились, и, скорчившись, будто вот-вот заплачет, она тихо сказала:

– Можешь открыть мне дверь? Просто открыть дверь.

– Хорошо, – мягко ответил Смятин. Взял протянутые ключи.

С замками он управился быстро. В квартире Лины уже не пахло корицей. Смятин положил ключи на журнальный столик. Лина стянула туфли. Смятин уставился на её ноги. Ему нравились женские ступни в тоненьких чёрных колготках.

– Извини, – прошептала Лина.

– Ничего, – пожал плечами Смятин. – Всё нормально.

Он вернулся домой. Скандал с Линой вытравил из сознания чёрную тень. На балконе Смятин дождался первых лучей рассвета. И только после этого, похмельный, лёг спать, дав себе обещание разобраться с покупкой мебели как можно быстрее.

* * *

Жена Смятина была против покупки мебели. Она хотела приобрести автомобиль. Избавиться от «Шевроле Лачетти» и купить новый «Киа Сорренто». Сам Смятин ездил на вечно барахлившем «Форде Фиеста», давненько купленном у Игоря, друга Межуева. Однако у жены постоянство было не в чести. И Смятин старался не лезть в её покупки. Раньше он ещё пытался разобраться, спорил, доказывал, но в итоге окончательно отстранился. Причиной тому стало красное пятнышко на левом глазу.

Первой его заметила коллега Смятина – пышнотелая длинноволосая Рая, беженка из Луганска, устроившаяся на работу совсем недавно. А через несколько дней, оказавшись в случайной компании, Смятин познакомился с глазнюком, как тот сам себя называл, – офтальмологом, высоким носатым человеком, чьи руки отличались маниакальной ухоженностью. Ближе к концу вечера, оторвавшись от споров о Януковиче, Смятин попросил взглянуть на красное пятнышко.

– С глазом всё в порядке. Ничего страшного. – Глазнюк не стал записывать на приём, осмотрел сразу. – Рассосётся через пару недель, но учтите, что это – сигнал, предупреждение о проблемах внутренних. Переутомились, перенервничали, и вот – перепад давления. Вы эмоциональный человек?

Смятину так не казалось. Он жил в скорлупе, не показывался из неё, но, сидя перед внимательным глазнюком, вдруг подумал, что одно не мешает другому. Эмоции бушевали, расшатывая изнутри. И, возможно, это было даже вреднее, опаснее.

– Не особо эмоциональный, – Смятин напрягся. – И у меня вроде бы всё нормально с давлением.

– А вы мерили? – глазнюк участливо наклонил голову.

– Э…

– Ну вот. Знаете, как инсульты обычно бывают? Скачок давления – и сосуд не выдерживает…

Смятин ушёл домой расстроенным. Ночью не спал, мучился от беспокойства, угрозы. Привычный шум за окном, идущий с новой дороги, казался громче обычного, раздражал. Смятин волындался по квартире, стараясь не разбудить детей, курил на балконе, наблюдая, как подозрительно долго обнимаются на спортплощадке двое пьяных, и наконец решил сходить к врачу. На всякий случай.

Терапевтом оказался крепкий старичок, чуть шепелявящий. И это смягчало удар, когда он объяснял, что «давление высоковато и надо бы пройти полное обследование». Неделю Смятин шатался по клиникам и кабинетам, меняя бахилы и настроения, пока – после анализов, кардиограммы, УЗИ, консультаций – ему не поставили гипертоническую болезнь.

– И стоило оно того? – пытался иронизировать Смятин за ужином. Жена подала отварной картофель, морковные тефтели и квашеную капусту с ароматным маслом и ялтинским луком. – Не курить, не пить. Жирного, солёного, копчёного, жареного не есть. Будто так оно просто, да?

Жена кивала, но глаза её оставались безучастными.

– Пусть таблетки пропишут, – резюмировала она и пошла к детям, оставляя Смятина кваситься вместе с капустой.

– Таблетки мы вам, конечно, выпишем, – пообещал терапевт. Окна его кабинета выходили на тёмный двор. Раньше там было светло и просторно. Росли реликтовые пихты, пережившие две крымские обороны. Но потом застройщик по кличке Кабан захапал участок и возвёл на нём шестнадцатиэтажного монстра. – И всё же поймите, гипертония – а у вас гипертония – это прежде всего следствие неправильного образа жизни.

– И что же мне делать?

– Здоровая еда, достаточное количество сна. Запишитесь в бассейн. Больше ходите. Меньше нервничайте.

– Да уж, меньше, – поиграл желваками Смятин, – будто это так просто…

Терапевт сдвинул на переносицу очки:

– Только между нами – просто! – озорно блеснул серо-голубыми глазами. – Вы подумайте об этом, подумайте, а пока вот вам, – терапевт протянул бланк с тусклой синей печатью, – рецептик…

Смятин вышел во двор, замер. Солнечные лучи пробивались сквозь кленовые листья, падали на уличных торговцев. В жидком свете те казались особенно уставшими, помятыми, старыми. И пудра на серых лицах скапливалась в морщинах, не в силах скрыть немощь и увядание. Казалось, ярче всего в этом полумёртвом пейзаже выделялась аспидно-чёрная кровяная колбаса, испускавшая чесночный запах. Ею торговали здесь с самодельных лотков. Смятин повернулся, зашагал по кипарисовой аллейке в сторону Херсонеса. Облезлая рыжая кошка увязалась за ним.

– Эй, вы уронили! – вдруг раздалось сзади.

Смятин обернулся, увидел женщину, у которой, казалось, не было ни возраста, ни черт лица – только рыжие волосы и неправдоподобно длинные, худые руки. Они протягивали ему что-то завёрнутое в белый лист.

– Возьмите, вы уронили, – повторила женщина так, словно у неё не было зубов.

Смятин повиновался, хотя вещь была не его и секунду назад он пытался сказать об этом. Но под давящим взглядом не мог сопротивляться. Он сунул найденную вещь в задний карман.

– Будьте внимательнее…

Слева раздался крик. Смятин дёрнулся, а когда повернулся опять, женщины рядом уже не было. «Давление, это всё чёртово давление!» – подумал он и заглянул в магазинчик «Продукты», ютившийся возле пафосного ресторана с мещанским названием «Парадиз». Продавщица, не разбивая хрестоматийного образа, разгадывала сканворд. Полки, вопреки природе, не терпящей пустоты, зияли проплешинами.

– Что-то негусто у вас, – осматриваясь, сказал Смятин.

– Ага, – согласилась продавщица, не отрываясь от сканворда.

Смятин молча купил баклажку пива из холодильника. Прошёл к ограде Херсонеса, уселся на скамейку с видом на Владимирский собор. Смятин помнил его таким, каким тот был в девяностых: полуразрушенным, с проваленной крышей. Тогда на Херсонесе любили бухать и трахаться, оставляя бутылки и презервативы в базиликах и подземных храмах. Руины византийской культуры оскверняли новые варвары.

Пиво не приносило успокоения. Волнение и обида наэлектризовывали тело, сознание. И мысль о зряшности жизни, аспидно-чёрная, как кровяная колбаса, пробиралась всё глубже.

«Мне сколько? Тридцать три! И давление, и угроза инсульта, и сердце, и эта вечная дурная усталость, – распекал себя Смятин, прикладываясь к бутылке; пиво выдыхалось быстро, – и нервы, постоянные нервы! День за днём, ночь за ночью. Как это пóшло – жалеть о бессмысленной жизни. Всё мимо и всё зазря! И каждый от тебя что-то хочет. А я? Чего хочу я? Ещё одна пошлость. Но кому легче от того, что это уже было, что пройдено сорок раз? Твоя семья, твои болезни, твои долги, твои обязанности. А где ты? Где ты сам?!»

Разозлившись, Смятин отшвырнул пустую бутылку. Вскочил, раздосадованный, пошёл обратно в аллею. Передышка не принесла облегчения. Он кипел так же, как и раньше.

Но когда полез в задний карман, нащупал что-то тёплое. Достал. Это была вещь, найденная странной женщиной. Смятин развернул белый лист, обнаружил внутри ламинированную иконку. Вроде тех, что продают в церковных лавках. Изображавшую, видимо, Богоматерь. Только вместо лица было чёрное пятно, словно закопчённое место от горевшей свечи.

Смятин всмотрелся в него и вдруг испытал неизъяснимый страх. Рука дрогнула, иконка упала на землю. Он заспешил прочь. Но голос внутри тянул назад, мышцы будто сковал ледяной панцирь. Смятин вернулся, подобрал иконку. Повертел в руках. На ней не было никаких надписей. Только изображение – сложенные руки и чёрное пятно вместо лица. Нет, это была не иконка. И уж точно не христианская. Смятин не мог носить её с собой. Но и выбросить не решался. Он достал зажигалку, чиркнул колёсиком. Пламя облизало ламинированные края.

Смятин держал иконку, пока огонь не обжёг пальцы. Он выпустил её на землю и глядел, как она догорает.

* * *

Тем вечером Смятин решил поговорить с женой. Дождался, когда дети придут из школы, садика, выполнят домашнее задание, поедят, наиграются и лягут спать. Тогда, по обыкновению, наступал родительский час, когда муж и жена оставались тет-а-тет.

Первые годы Смятины тратили это время друг на друга: разговаривали, смотрели фильмы, занимались сексом. Потом быть вместе, один на один, стало труднее. И всё чаще совместное пребывание оборачивалось бестолковой руганью. Смятин нервничал, но запирал в себе раздражение, обиду. Казалось, они бились изнутри раскалёнными красными сгустками. Однажды Смятин взбесился настолько, что ему показалось, будто сгустки уродливыми буграми, вроде жировиков, проступили на коже. Тогда он надавил на них, а после, запертый в собственном отчаянии, проткнул иглой. Пролившаяся кровь выдернула его из безумия.

Смятин готовился к разговорам с женой заранее. Выбирал момент, корректировал настроение, репетировал текст. Так они общались быстрее и безболезненнее. Без оскорблений, угроз. Экономия нервов, времени, чувств. Вот только готовилась ли жена? Жившая своей, как она полагала, безгрешной жизнью, уверенная в собственной правоте. А Смятин всякий раз сомневался, искал ответы, невольно упираясь в христианское «поступай с ближним так, как…». И поступать старался.

Попытки его начинались с семейных разговоров. Потому что Смятин вызубрил ещё в детстве: молчание – летальный исход. Когда начать боязно или не позволяет гордость, а после уже всё равно.

Он помнил вязкую тишину на родительской кухне, когда рыдать и вопить хотелось. И тем самым разбить безмолвие, как вазу, а её осколки вымести за порог. «Чёрт, ну включите хотя бы радио, телевизор! Ну что вам стоит, а? Ну, пожалуйста!» – мысленно заклинал он, но глас захлёбывался, и пустыня вокруг оставалась немой. Родители сидели, готовили, ели в ней, лишь изредка нарушая молчаливый траур по былым временам скудными фразами: «сколько денег на школу надо», «мама просила привезти закатку». Но даже такие обыденные слова часто вызывали раздражение, гнев, и могла вспыхнуть ссора. Смятин видел её как череду красных, жёлтых, оранжевых вспышек. Он проклинал это зло, но не мог ему препятствовать. И мирился, терпел, но чаще убегал к себе в комнату, ища свободы, воздуха и пространства. Чтобы дышать, наполнять кислородом лёгкие. И тем самым выгонять подкожное отвращение, страх.

Больше всего ему запомнился один эпизод. Мать орала из-за прожжённого сигаретой бамбукового коврика. Отец, матерясь, оскорблял её в ответ. И тогда мать швырнула в него тяжёлой хрустальной пепельницей. Она разбила отцовский лоб в кровь. Мать, ойкнула, испугавшись сама. Отец побагровел и, подойдя, ударил её по лицу. Разбил нос. Мать зажала его и, разрыдавшись, повалилась на пол. Отец выматерился и грузно опустился на стул. Родители вытирали кровь, мать плакала, а Смятин стоял в дверях, наблюдал. «Нет, нет! – думал он. – Я не хочу такого! Никогда!»

Смятин был наивен. Как и многие другие, впрочем. Стоило жениться, очертить территорию совместного проживания, и ругань, обосновавшись дома, поглощала, как чёрная дыра. Ни разговоры, ни подарки, ни дети не помогали. Чёрная дыра, на время остановленная очередным примирением, начинала расти вновь, ещё интенсивнее, чем прежде. И развод становился чем-то вроде кассеты из фильма «Звонок». Ты спасал себя, но обрекал других – чаще всего, своих детей, а те – своих.

Вот и тем вечером, когда Смятин решил настрого поговорить с женой, он балансировал над пропастью. В семье хотя бы один должен быть эквилибристом.

– Надо купить мебель в квартиру, – говорил он, не прикасаясь к остывавшему чаю, – а уже потом машину. Закончить одно дело и приступать к следующему, согласись…

– Зачем, – жена наворачивала сгущёнку из жестяной банки, прихлёбывала чай, – если мы всё равно там жить не будем?

– Почему не будем?

– Как почему? Война!

– Где война, Лива? – так он сокращал её помпезное «Оливия».

– На Украине – где. Не в Караганде же. – Стуча о жестяные стенки ложкой, она выбирала остатки сгущёнки.

– Война на Донбассе, а у нас квартира в Киеве.

– Ещё хуже! Ты что, телевизор не смотришь? Погромы! Дискриминация! «Правый сектор»!

Последние два слова она произнесла торжественно, громко. Смятин встал со стула, походил вдоль кухонных шкафов, периодически облокачиваясь на столешницу цвета «античный песок». Не знал, что, как говорить, а жена продолжала:

– И как туда ехать? Куда? Если там – чёрт-те что! Всё равно квартиру эту продавать будем, так зачем мебель для неё покупать? Ты же мебель хотел? – Смятин кивнул. – Ну! Офигеть идея, слышишь! Купить мебель туда, где жить не будешь. И вообще…

Тут она сделала паузу. Смятин знал, что будет дальше.

– …я тебе говорила в прошлом августе: квартиру надо было покупать не в Киеве, а в Севастополе. Сейчас бы её продали – и выгадали бы что-нибудь в Москве. А? В Севастополе вон как цены выросли! А Киев что? Вон Петя, – Смятин закатил глаза, он ненавидел этого Петю, бывшего сослуживца жены, – купил квартиру рядом с нами, а сейчас она в два раза подорожала…

– Хватит! – крикнул Смятин, отрываясь от столешницы. – Я уже сто раз слышал об этом Пете! Сколько можно? Купим мебель – и точка!

– Да?! – жена вперила в Смятина зенки.

– Да!

– Да что ты!

– Да что я!

– А машина?

– Потом, Лива, – он попытался добавить в голос нежности, уверенной, подчиняющей нежности, – всё постепенно, ты же сама говорила. Сначала одно, затем другое. Нельзя хвататься за всё сразу.

– Ну вот купим машину, а там посмотрим, как быть насчёт Киева…

Они спорили ещё час, может, больше. Пока всё не закончилось как обычно – матерщиной, проклятиями. Эпитеты, больше подходившие для бомжа, наложившего кучу в супермаркете, но не для мужа, полились из очерченного ярко-красной помадой рта. Хлопнув дверью так, что заплакала средняя дочь, жена ушла спать.

Смятин остался в кухне, пытался унять бешенство. Сердце колотилось, как после лютой бани. Смятин сунул под язык каптопрес. Слёзы подступали к глазам. Он бултыхался в мешанине эмоций, мыслей, фраз. В двенадцатиэтажке напротив горел кроссворд окон. Глядя на них, Смятин часто гадал, что делают там люди, как живут, о чём думают, говорят. Ставят чайник, смотрят телевизор, гладят одежду. Устраиваются. Но где-то в дальнем углу затаилась чёрная тень повседневной трагедии.

Смятин опёрся о подоконник. У горшка с алоэ, от которого отрывали мясистые листья, чтобы лечить вечный насморк старшей дочери, лежала толстенная книга – «Ваш малыш». Авторы – семейство Сирзов. Смятин подарил эту книгу жене, когда у них родилась вторая дочь. И это было приятное воспоминание. Но рядом кралось ещё одно. Когда Смятин кричал жене: «Совесть, у тебя есть совесть?!» – а она привычно отмалчивалась, уйдя на кухню.

Смятин ненавидел это молчание. Знал, что вновь придётся ложиться спать нервным, напившись таблеток, а утром проснуться разбитым, несчастным. И тягостное предчувствие беды станет ползти за ним, как цыганское проклятие. Так, что невозможно будет работать, есть, ходить, думать, общаться.

Рывком Смятин развернул жену к себе. Она вздёрнула подбородок.

– Да что я тебе сделал, а? – в этой фразе Смятин был отвратителен и жене, и себе.

Она молчала. А он выспрашивал, давил. Она вырывалась. И, наконец, не контролируя себя, крикнула, точно бесноватая:

– Пусти, сука! Или я сейчас на хер здесь всё разобью!

Смятин не дал пройти. Она укусила его за оголённое плечо. Так, словно хотела вырвать кусок мяса. Он всё равно не отпускал. Она, продолжая ругаться, толкнула стоявший на подставке телевизор, чтобы тот рухнул, разбился. Но он уцелел. Смятин пытался сдержать её, но, казалось, сцепился с демоном разрушения. Она стала бить его кулаками по плечам, по груди, по лицу. Потом схватила толстенную книгу Сирзов и острым углом – намеренно острым углом, чтобы сделать больнее, – ударила Смятина по голове. Попала в висок. Смятин опешил, парализованный изумлением и болью. Но тут же решил: пусть бьёт, пусть беснуется. Наивный, он думал, что она спохватится, что ей станет совестно. Но она продолжала бить до крови, пока Смятин не отступил. Тогда она выскочила из кухни и побежала к детям.

Смятин смыл кровь. Зашёл к жене в спальню. Она делала вид, что спит. Смятина поразило показное самодовольство на её лице.

Он вышел на улицу. Сел на детскую горку, где катал двух своих дочерей. Думал, как жить дальше: разводиться, делить. Не вставал долго, может быть, час. Бёдра, ягодицы стали холодными. Звёзды, которые он хотел отыскать на небе, казалось, потускнели. Уйти. Навсегда. Так думал Смятин. И, вернувшись домой, лёг на кухне, завернувшись в найденное на антресолях одеяло. Такое пыльное, что заложило нос, запершило в горле.

Жена встретила утром. Обняла, извинилась. Бегло, похоже, неискренне. Но Смятину было всё равно. Он определился. Уверенность разлилась по жилам. Но когда в кухню зашла младшая дочка, всё вмиг переменилось. Смятин понял: никакого развода не будет. Во всяком случае, сейчас. Надо терпеть. Потому что дети. Потому что ответственность. И Смятин позавидовал тем, кто спокойно, не напрягаясь, покидал семью. Чтобы идти своим путём. Чтобы сохранять здоровье. Позавидовал люто, ненавидя себя. Щёки пылали. С утра Смятина терзало давление. Он вспомнил хронику споров у горшка с алоэ, глядя на книгу Сирзов.

Отчаяние кинулось на него. Кем он стал, раз терпел такое? И терпел до сих пор. Раз не мог убедить жену купить мебель в киевскую квартиру. Туда, где хотел уединиться. «Нет, хватит! Хватит!» – Смятин треснул кулаком по столу.

Утром он говорил с женой безапелляционно. Она изумлённо согласилась, но её зенки сулили ад позже. Однако Смятин не отступился. Эта битва осталась за ним. Он поехал на вокзал, взял билет на завтрашний день. Отчего-то в купе, а не в плацкарт, как обычно.

* * *

Киевская квартира показалась чужой необжитой территорией. После встречи с тенью Смятин ещё раз обследовал помещение. Опасливо распахивал двери в комнаты, ванную, кухню. Вздрагивал, вспоминая тень. Шлёпал по ламинату цвета «каштан жирона белый». На него Смятин не поскупился. В сочетании с кремовыми обоями ламинат делал комнаты светлее, просторнее.

Во дворе перед домом сделали спортивную площадку: тренажёры, волейбольное поле, турники, брусья, выкрашенные в жовто-блакитные цвета. По кругу высадили липы, а в центре, зафиксированная верёвками, высилась голубая ель. Её тоже украсили жовто-блакитными ленточками. И даже на мусорных баках нарисовали трезубцы. В окнах многих домов вывесили украинские флаги.