Текст книги "Государство. Диалоги. Апология Сократа"
Автор книги: Платон
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Книга пятая
Такой и город, и распорядок[272]272
То есть какой описан в прошедшей книге.
[Закрыть], равно как такого человека, я называю хорошим и правильным, а другие, ошибочные, – устрояется ли ими порядок общественный или назидается душевная нравственность людей частных, так как они неправильны, – худыми, и этого зла – четыре вида[273]273
Это рассуждение о четырех худых формах правления, прерванное теперь Полемархом, восстановляется в начале восьмой книги.
[Закрыть].
– Какие же они? – спросил он.
Я пошел было говорить далее, как, по моему мнению, они образуются одни из других; но Полемарх, сидевший немного далее Адиманта, протянул руку и, взяв последнего за плащ на плече, наклонил его к себе и, сам наклонившись к нему, говорил что-то потихоньку, так что мы ничего другого не расслушали, а только это: «оставить ли его или как поступить?»
– Никак не оставлять, – громко уже сказал Адимант.
– Что это за особенность, которой вы не оставляете? – спросил я.
– Тебя, – отвечал он.
– Видно, потому, что я – нечто особенное?
– Ты, кажется, заленился, – сказал он, – похищаешь у рассуждения целый и немалый отдел, чтобы не рассматривать его. Думаешь, мы забудем легкий твой намек: «что касается до жен и детей, то для всякого явно, что у друзей все общее»?
– Неужели это верно, Адимант? – спросил я.
– Да, – отвечал он. – Но это верное, как и прочее, требует исследования, какой должен быть способ общности, потому что возможны многие. Так не умалчивай же о том, какой ты разумеешь. Мы уже давно ждем, думая, что ты упомянешь где-нибудь о деторождении, как ему быть, как воспитывать родившихся и о всей этой упомянутой тобою общности жен и детей; потому что многое, даже все, входит в жизнь государства – в зависимости от того, правильно ли это бывает или неправильно. Вот теперь, когда ты хватался за другие формы политического тела, не рассмотрев достаточно этой, нам и показалось то, что пришлось тебе услышать, что не следует переходить к иному предмету, пока не исследуешь всего этого, как исследовал прочее.
– Так уж примите и меня в участники своего мнения, – сказал Главкон.
– Конечно, это требование, Сократ, все мы разделяем, – примолвил Тразимах.
– Что вы сделали, схватив меня так! – вскричал я. – Какое длинное, как бы опять сначала, затеваете вы рассуждение об устроении государства! А я уже обрадовался было, исследовав это, и был доволен, что кто тогда согласился на мои слова, тот мог оставить меня в покое. Поднимая эти вопросы, вы не знаете, какое множество возбуждаете речей; а я предвидел их и потому обошел, чтобы они много не озабочивали меня.
– Что же? – сказал Тразимах. – Разве ты думаешь, что мы пришли сюда выплавлять золото[274]274
Выплавлять золото – χρυσοχοήσαντας οἵει. Глагол χρυσοχοεῖν употребляем был в значении пословицы и прилагался к тем, которые, взявшись за какое-нибудь дело, теряют надежду на успех, которою прежде одушевлялись. Объясняют эту пословицу Svidas Т. III, р. 694. Harpocration s. См. Erasmus Adagg. Chil. III. Cent. IV, 36.
[Закрыть], а не рассуждения слушать?
– Да, конечно, – отвечал я, – но ведь всему – мера.
– У кого есть ум, Сократ, – примолвил Главкон, – для того мерою-то слушания рассуждений бывает целая жизнь. Нас ты оставь, и только сам не затруднись, как тебе кажется, исследовать то, о чем тебя спрашиваем: в чем у наших стражей будет состоять общность относительно жен и детей, и прокормления последних в возрасте младенческом – в промежуточное время рождения и воспитания их, когда прокормление, по-видимому, сопряжено бывает с великими затруднениями. Постарайся же сказать, каким образом должно оно происходить.
– Нелегко исследовать это, почтеннейший, – заметил я. – Ведь тут много невероятного, – еще больше, чем в том, что мы прежде исследовали; ибо не поверят, что говорится возможное, а если и найдут это осуществимым, то опять не поверят, что быть этому так было бы хорошо. Оттого-то и неохота касаться таких вещей, как бы не потерять слов попусту[275]275
Как бы не потерять слов попусту, μὴ εὐχὴ δοκῇ εἶναι ὁ ςόγος. Слово εὐχὴ, как и лат. votum, означает такую вещь, которой хотя и желаешь, но получить не можешь. Такое употребление его объясняет Davis. ad Cicer. Tuscul. II, 12, p. 166, ed. Reisk. В этом же значении встречается оно Reip. Libr. VI, p. 499 С: εὐχαῖς ὅμοια ςέγοντες. VIII, p. 540 D: μὴ παντάπασιν ἡμάς εὐχὰς εἰρηκέναι. al.
[Закрыть], любезный друг.
– Не опасайся, – сказал он, – ведь слушать тебя будут люди не непризнательные, не недоверчивые и не злонамеренные.
А я ему:
– Почтеннейший! Неужели это говоришь ты для ободрения меня?
– Конечно, – отвечал он.
– Так ты все делаешь напротив, – сказал я. – Если бы я уверен был, что знаю то, что говорю, – утешение было бы уместно; потому что человек, знающий истину, может с людьми умными и приятными беседовать о предметах великих и нравящихся безопасно и смело; а кто сам не уверен и однако ж старается говорить, что именно делаю я, тот имеет причину робеть и опасаться – не того, как бы не сделаться смешным, – это-то было бы ребячеством, – а того, чтобы, уклонившись от истины, от которой всего менее должно уклоняться, не только не пасть самому, но с собою не повалить и друзей. Поэтому о том, что буду говорить, молюсь Адрастее[276]276
Формулу: молюсь Адрастее – προσκυνῶ την Νεμέσιν или Ἄδράστειαν, греки употребляли для отвращения ненависти. См. Dormll, ad Charit. p. 491, ed. Lips. Bergler. ad Alciphron. T. I, p. 188 ed. Wagn. Адрастея признаваема была как мстительница за смерть и человекоубийство. Сократ молится ей, потому что боится, как бы она не отмстила ему за нравственное убийство юных душ, которым угрожает им предполагаемое учение об общности жен.
[Закрыть], Главкон; ибо надеюсь, что меньше греха лежит на каком-нибудь непроизвольном убийце, чем на обманщике относительно похвального, доброго, справедливого и законного. Этой опасности лучше подвергаться для врагов, чем для друзей. Итак, ты некстати убеждаешь меня.
Но Главкон засмеялся и сказал:
– Если чрез твои рассуждения, Сократ, мы потерпим что-нибудь вредное, то отпустим тебя совершенно чистым от упрека и в убийстве, и в обольщении нас. Смело говори.
– Да, конечно, – примолвил я, – от первого-то чистым отпускает меня и закон; а если от первого, то, вероятно уже, и от последнего.
– Ну так говори же, по крайней мере, по этому, – сказал он.
– Но ведь говорить-то теперь надобно опять сначала, – сказал я, – тогда только наша речь, может быть, вошла бы в порядок. Впрочем, и то имеет вид правильности, чтобы, по окончательном раскрытии дела о мужчинах, окончить дело и о женщинах, – особенно когда ты вызываешь на это.
Для людей, по рождению и воспитанию таких, какими мы изобразили их, я думаю, нет иного правильного приобретения детей и жен и пользования ими, как если они будут идти тем путем, по которому мы прежде повели их. Решено было, кажется, – мужчин поставить как бы стражами над стадом.
– Да.
– Так будем же последовательно придавать и этим соответственное тому рождение и питание и посмотрим, ладно ли это выйдет или нет.
– Как? – спросил он.
– Вот как. Думаем ли мы, что самки сторожевых собак должны соблюдать то же самое, что соблюдают самцы, – вместе с последними бегать на охоту и делать все вообще? – или этим, по причине рождения и воспитания щенят, как бессильным, надобно держать внутренний караул дома, а тем – трудиться и иметь всякое попечение о стадах?
– Все общее, – сказал он, – кроме того только, что этими мы пользуемся как слабейшими, а теми – как сильнейшими.
– Но возможно ли, – спросил я, – известное животное употребить на те же самые дела, если не дано ему того же самого воспитания и образования?
– Невозможно.
– Следовательно, если мы на то же самое употребим женщин, на что и мужчин, то тому же самому должны и научить их?
– Да.
– Для мужчин назначена музыка и гимнастика?
– Да.
– Следовательно, эти же искусства, равно как и воинскую науку, надобно назначить и для женщин, и на это самое употреблять их?
– По твоим словам, вероятно так.
– Впрочем, может быть, многое, – примолвил я, – будучи противно обычаю, показалось бы смешным, если бы делалось так, как говорится.
– И очень, – сказал он.
– А что видишь ты здесь самое смешное? – спросил я. – Не то ли, очевидно, что в палестрах, вместе с мужчинами, будут заниматься гимнастикою обнаженные женщины, – и не только молодые, но и состарившиеся, – подобно тому как, несмотря на свои морщины и неприятный вид, в гимназиях занимаются старики?
– Да, клянусь Зевсом, – сказал он, – при теперешнем-то порядке вещей это показалось бы действительно смешным.
– Но если уже пустились мы говорить, – продолжал я, – то не следует ли не бояться насмешек любезников, сколько бы и чего бы ни наговорили они о таком нововведении касательно гимнастики и музыки, не менее также касательно управления оружием и верховой езды?
– Твоя правда, – сказал он.
– Напротив, если уже начали мы говорить, то надобно идти наперекор суровому обычаю, – просить этих насмешников, чтобы они не делали своего дела[277]277
Чтобы они не делали своего дела, т. е. не смеялись.
[Закрыть], а подумали серьезно и вспомнили, что еще немного протекло времени, когда эллинам, как теперь многим варварам, казалось стыдно и смешно видеть обнаженными даже мужчин, и что, когда открыли гимназии – сперва критяне, потом лакедемоняне[278]278
По свидетельству Фукидида (1, 6), лакедемоняне πρῶτοι ἐγυμνώσθησαν καὶ εἰς τὸ φανερὸν ἀποδύντες ςίπα μετὰ τοῦ γυμνάζεσθαι ἠςείψαντο. Сравн.: Theaet. p. 162 Β.
[Закрыть], – тогдашние шутники все эго, должно быть, осмеивали. Или ты не думаешь?
– Согласен.
– Но как скоро пользующимся гимнастическими упражнениями показалось, думаю, что лучше быть раздетым, чем окутываться, – смешное на взгляд исчезло пред тем, что по расчетам рассудка оказалось наилучшим, и стало видно, что тот суетен, кто смешным почитает нечто отличное от злого, что намеревающийся осмеивать это смотрит на какой-то иной вид смешного, а не на безумное и дурное, и серьезно направляется к иной цели, а не к добру.
– Без сомнения, – сказал он.
– Итак, здесь не прежде ли всего надобно условиться в том, возможно это или нет, и спорящим, – шутя ли кто, или серьезно захочет спорить, – отдать на рассмотрение, во всех ли делах породы мужеской способна участвовать человеческая природа женщины[279]279
Об этом доказательстве см. Legg. VI, р. 780 E sqq. VII, р. 794 С. D. VIII, р. 833 С sqq. Против Платона говорит Аристотель Pol. 1, 8. § 5, ed. Schneid. p. 33, II, 1. 3. 5. 2. § 15. Сравн.: Morgenstern. Commentt. de Piat. Republ. p. 219 sqq.
[Закрыть], или ни в одном, или в иных может, а в других нет, – да то же самое и касательно войны, – которому полу она свойственна? Не тот ли, должно быть, прекрасно окончит это исследование, кто положит для него такое прекрасное начало?
– И очень, – сказал он.
– Так хочешь ли, – спросил я, – мы вместо других будем спорить сами против себя, чтобы нападение на мысли противников производилось не без защиты их?
– Ничто не препятствует, – отвечал он.
– Скажем же вместо них: Сократ и Главкон, вам вовсе не нужно прекословие со стороны: вы сами, создавая государство, при начале устроения его положили, что каждый, по природе один, должен делать одно – свое.
– Думаю, положили; как не положить?
– Но не правда ли, что женщина, по природе, слишком отлична от мужчины?
– Как же не отлична?
– Так не следует ли обоим им предписать и дело, соответствующее природе каждого?
– Почему не так?
– Как же не погрешаете вы теперь, как не противоречите самим себе, утверждая, что мужчины и женщины должны делать одно и то же, если природы их слишком отделены одна от другой?
– Можешь ли, почтеннейший, оправдаться против этого?
– Если сейчас, то не очень легко, – сказал он. – Но я тебя же буду просить и прошу изложить за нас какой бы ни было ответ.
– Вот это-то предвидя, Главкон, – примолвил я, – и многое подобное этому, я боялся и медлил касаться обычая относительно избрания жен в воспитание детей.
– Да, клянусь Зевсом, – сказал он, – это, кажется, действительно дело неудобное.
– Конечно, неудобное, – примолвил я. – Оно вот каково: упал ли кто в небольшой пруд или в обширнейшее море – тем не менее все-таки должен плыть[280]280
Это та же самая метафора, которой Сократ воспользовался прежде, Lib. IV, р. 441 С. Сравн. ниже р. 457 В. Дельфину приписывалась дружеская готовность спасать человека, когда море грозилось поглотить ero. Plin. Н. N. IX, 8 sectt. 7 sqq.
[Закрыть].
– Конечно.
– Так не надобно ли и вам плыть и стараться спастись от этой речи – в надежде, что либо какой-нибудь дельфин примет вас на себя, либо иная нечаянность будет вашим спасением?
– Кажется, – сказал он.
– Хорошо же, – продолжал я, – авось найдем исход. Мы ведь согласились уже, что иная природа должна иное делать и что природа женщины иная, чем у мужчины. А теперь говорим, что природы иные (то есть различные) должны делать то же самое. В этом ли вы обвиняете нас?
– Именно в этом.
– Как благородна[281]281
О том, до какой степени Платон не любил споров, или так называемой эристики, видно из многих мест его сочинений, в которых он описывает ее более или менее обстоятельно. См. Sophist. р. 225 B. С. Phileb. р. 17 А. Men. р. 75 С. Phaed. р. 90 B С, р. 101 Е. Phaedr. р. 261 D Е. Здесь он называет ее благородною в той мысли, что теперь вдается она в спор против воли и, вслед за ним, толкуя о словах, думает, будто рассматривает самое дело, δεῖ δὲ ἀεὶ παντὸς πέρι τὸ πρᾶγμα αὐτὸ μᾶςςον διὰ ςόγον ἢ τοὕνομα μόνον συνοιμοςογῆσθαι. Sophist. p. 218 C.
[Закрыть], Главкон, сила состязательного искусства! – сказал я.
– Почему же?
– Потому, – отвечал я, – что, кажется, многие вступают в состязание даже нехотя и думают, что они не спорят, а разговаривают, оттого что не могут рассматривать предмет разговора, разделив его на виды, но преследуют противоречие в мысли только именное и таким образом ведут друг с другом не разговор, а спор.
– В самом деле, – сказал он, – у многих есть эта страсть. В настоящем случае не идет ли она, думаю, и к нам?
– Без сомнения, – сказал я, – мы, должно быть, нехотя попали в противоречие[282]282
Теперь повод упрекать себя в противоречии мы подали сами, следовательно, сами виноваты, что возбудили против себя эристические нападения, а не диалектическую беседу. Мы не исследовали наперед, в чем состоит форма, или вид, отличающий мужчину от женщины: не определивши же этого, как следовало, мы рассуждали только о словах. – Из этого видно, что у Платона ἀντιςογίας ἅπτεσθαι значит запутываться в спор о словах; а ἅπτεσθαι τοῦ ςόγου значит входить в самое содержание, или в мысль дела. Xenoph. Symp. III, 2.
[Закрыть].
– Как?
– Мысль, что не та же природа должна совершать не те же дела, мы весьма мужественно и упорно преследуем только по имени, нисколько не рассмотревши, чем определяется вид иной и той же природы, и к чему мы относили его тогда, когда иной природе приписывали дела иные, а той же – те же.
– Да, в самом деле не рассмотрели этого.
– Посему, – продолжал я, – нам можно, кажется, спросить самих себя: та же ли природа плешивых и волосатых или они противны одна другой? И когда согласимся, что противны, – позволять ли волосатым шить сапоги, если шьют их плешивые, или плешивым, – если волосатые?
– Это было бы смешно, – сказал он.
– От другого ли чего-нибудь смешно, – спросил я, – или оттого, что тогда мы положили не во всем ту же и отличную природу, а сохранили только тот вид отличия и подобия, который относится к самым делам?[283]283
Главная мысль, которую Сократ раскрывает на страницах 454 С – 457 В, состоит в том, что для определения значения женщин в государстве надобно брать в расчет не внешние свойства или способности граждан, по которым они могут исполнять известное дело, или поставляются в отношение к известным предметам, а свойства их существенные, которыми они характеризуются как разумные существа, способные преуспевать в добродетели. С этой же стороны женщины ничем не отличаются от мужчин, следовательно, могут исполнять те самые обязанности, к которым разными видами добродетелей призываются и мужчины. Есть между мужчинами и женщинами разницы в наклонностях и занятиях, но это не мешает и женщине заниматься тем самым, чем занимается мужчина, как волосатый сапожник не препятствует шить сапоги и плешивому. Есть между мужчинами и женщинами разницы половые, но мужчина устрояет государство и правит им – не потому, что он мужчина, не половым своим отличием, следовательно, половое отличие не может в этих отношениях препятствовать и женщине.
[Закрыть] Например, врач и человек с врачебною в душе способностью имеют, говорили мы, ту же самую природу. Или ты не думаешь?
– Согласен.
– А врачебная способность и плотническая не отличны ли одна от другой?
– Должно быть, совершенно отличны.
– Так если род мужчин и род женщин, – продолжал я, – являются различными относительно некоторого искусства или иного дела, то эти дела, скажем, следует раздавать тому и другому; а поколику различие их обнаруживается тем, что самка рождает, самец же паруется, то здесь, скажем, вовсе нет доказательства, что женщина отличается от мужчины в отношении к тому, о чем мы говорим; напротив, еще внушается мысль, что стражи у нас и жены их должны делать одно и то же.
– Да и справедливо, – отвечал он.
– После сего тому, кто говорит противное, не прикажем ли мы научить нас, по отношению к какому искусству или делу из тех, которые касаются государственного устройства, природа женщины и мужчины не та же, а иная?
– И справедливо приказать.
– Тогда, может быть, и другой скажет, как ты немного прежде говорил, что удовлетворительно отвечать на это вдруг – нелегко[284]284
Указывается р. 453 С: ὡς μὲν ἐξαίφνης – οὐ πάνυ ῥάδιον.
[Закрыть], а по рассмотрении дела – нисколько не трудно.
– Может быть, и скажет.
– Так хочешь ли, попросим того, кто противоречил нам в этом отношении, чтобы он следовал за нами, не докажем ли мы ему как-нибудь, что для устроения государства у женщины нет своего особого дела?
– И очень.
– Ну-ка, отвечай, скажем мы ему: так ли ты говорил, что один к чему-нибудь способен, а другой неспособен, поколику тот чему-нибудь научается легко, а этот – с трудом; что один, и немного поучившись, бывает очень изобретателен в том, чему учился, а другой, и долго занимавшись учением и упражнявшись, не сохраняет в памяти того, что узнал; и что телесные условия у первого достаточно содействуют его рассудку, а у последнего – противятся ему? Этим ли, или чем иным, определил ты способного к каждому делу и неспособного?
– Никто не скажет, что иным, – отвечал он.
– Так знаешь ли ты какое-нибудь из человеческих занятий, в котором род мужчин не был бы по всему этому превосходнее рода женщин? Или мы пустимся в перечисления, говоря о тканье, о приготовлении блинов и мясных блюд, в чем род женщин кажется-таки чем-то, и в чем уступая роду мужчин, он был бы очень смешон?
– Ты правду говоришь, – сказал он, – что один род, как принято верить, во всем гораздо ниже другого. Многие женщины, конечно, во многом лучше многих мужчин; но вообще бывает так, как ты говоришь.
– Итак, у распорядителей государства, друг мой, нет никакого дела, которое было бы свойственно женщине, поколику она женщина, или мужчине, поколику он мужчина. Силы природы равно разлиты в обоих живых существах: по природе всем делам причастна и женщина, всем и мужчина; но женщина во всем слабее мужчины.
– Конечно.
– Так неужели мы будем все предписывать мужчинам, а женщине ничего?
– Как можно?
– Напротив, может случиться, думаю, что одну женщину мы назовем врачевательницею, а другую – нет, одну – музыкантшей, а другую – по природе неспособною к музыке.
– Почему не назвать?
– Значит, одну также гимнастичной и воинственной, а другую – рожденною не для войны и гимнастики?
– Да, я думаю.
– Что еще? Одну – любительницею мудрости (φιςόσογος), а другую – ненавистницею (μησόσοφος); одну – раздражительною, а другую – чуждою раздражительности?
– И это справедливо.
– Значит, одну – женщиною стражебною, а другую – нет. Разве не такую природу избирали мы и для мужчин, имеющих быть стражами?
– Конечно, такую.
– Следовательно, в отношении к охранению государства, природа женщины и мужчины та же самая, кроме того только, что та слабее, а эта сильнее.
– Явно.
– Посему для таких мужей должны быть избираемы и такие жены, чтобы они, как годные и сродные им по природе, сожительствовали им и вместе охраняли государство.
– Конечно.
– А дела тем же по природе надобно назначать не те же ли?
– Те же.
– Стало быть, сделав круг, мы возвращаемся к прежнему и соглашаемся, что природе не противно – предоставить женам стражей музыку и гимнастику.
– Без всякого сомнения.
– Следовательно, не невозможное и не безнадежное дело узаконяли мы, если постановили закон, согласный с природою. Скорее противно природе, по-видимому, то, что вопреки этому бывает теперь.
– Вероятно.
– Но не было ли нашею задачею – говорить именно возможное и наилучшее?
– Было.
– И мы дошли до согласия, что высказали возможное?
– Да.
– Значит, после сего надобно согласиться, что сказанное нами есть и наилучшее?
– Явно.
– Чтобы женщина сделалась стражебною, – иным ли образованием достигнется это у нас в отношении к мужчинам и иным в отношении к женщинам, – особенно когда она получила ту же самую природу?
– Не иным.
– Какого же мнения держишься ты касательно этого?
– Касательно чего?
– Представляешь ли ты себе, что один мужчина лучше, другой хуже, или всех их почитаешь одинаковыми?
– Никак.
– А в устрояемом нами государстве которые мужчины, думаешь, описаны у нас лучшими, – стражи ли, получившие показанное нами воспитание, или сапожники, наученные сапожническому ремеслу?[285]285
Сократ не без причины хорошему стражу противополагает худого сапожника. Между ремесленниками тогдашнего времени σκυτοτόμοι почитались людьми самыми развратными и презренными. Heindorf. ad Charm. p. 163 B, εἰ τὰ τοιαῦτα ἐκάςει – οὐδενὶ ἄν ὄνειδος φάναι εἶναι σκυτοτομοῦντι ἢ ταριχοπωςοῦντι κ. τ. ς.
[Закрыть]
– Смешной вопрос, – сказал он.
– Знаю, – примолвил я. – Что же? Из всех граждан не эти самые отличные?
– Далеко им.
– Ну а из женщин? Не эти будут самыми отличными?
– Далеко и им, – сказал он.
– Но для государства есть ли что-нибудь лучше, как иметь самых отличных мужчин и женщин?
– Нет.
– А такими, по нашему исследованию, сделаются они при помощи музыки и гимнастики?
– Как же иначе?
– Стало быть, мы начертали для государства узаконения не только возможные, но и наилучшие.
– Так.
– Пусть же раздеваются жены стражей, если только, вместо одежды, они будут облекаться добродетелью[286]286
Аст в этих словах Платона видит приноровление к словам Иродота, I, 8: ἄμα δὲ χιτῶνι ἐκδυομένῳ συνεκδύεται καὶ την αὶδὼ γυνῆ. Но мне кажется, философ мог и сам собою прийти к этому выражению; потому что глаголы ἐκδύεσθαι и ἀμφίεσθαι часто принимаемы были в смысле одевания и раздевания нравственного. Gatak. Орр. Crit. р. 223 sq.
[Закрыть]; пусть принимают участие в войне и в других, касающихся государства стражебных занятиях, и не делают иного. Впрочем, из этих самых дел, женам, по слабости их рода, надобно предоставлять дела более легкие, чем мужьям. А человек, смеющийся при взгляде на обнаженных женщин, обнажившихся ради наилучшего, своею насмешкою пожиная незрелый плод мудрости, как видно, не знает, над чем смеется и что делает[287]287
Это место, равно как и прежнее, р. 452 В. С, показывает, что постановление спартанцев, по которому и женщины, подобно мужчинам, занимались гимнастическими упражнениями, раздевались в палестрах, было осмеиваемо афинскими комиками еще прежде, чем вышло в свет Платоново «Государство». Посему нельзя согласиться с Моргенштерном (Comment. р. 73), будто, судя по этому месту, надобно полагать, что Аристофан, в своих Ecclesiaz., осмеивает мысли Платона о гимнастике женщин, и будто Платоново «Государство», на этом основании, издано прежде 96 или 97 олимп. Слова: пожиная незрелый плод мудрости, взяты у Пиндара. Свидетельствует Стобей – Sermon. CCXI, р. 711. Сравн. Boeck. Pind. Т. II, Р. 11, р. 669.
[Закрыть]. Ведь прекрасно, в самом деле, говорят и будут говорить, что хорошо полезное, а постыдно вредное.
– Без всякого сомнения.
– Итак, постановляя этот закон касательно женщин, мы избегнем, говорим, как бы волны, чтобы не вовсе захлебнуться[288]288
Сократ продолжает здесь выдерживать прежнее подобие, р. 453 В, представляя предмет как бы морем, плывя по которому он подвергается опасности потонуть и увлечь с собою слушателей.
[Закрыть], если положим, что сторожа у нас и сторожихи должны всем заниматься сообща: тогда наша речь, так как она говорит о возможном и полезном, согласна будет сама с собою.
– И действительно, немалой волны избегаешь ты, – сказал он.
– Но вот ты скажешь, что она невелика, когда увидишь дальнейшее.
– Говори-ка, посмотрю, – сказал он.
– За этим и другими прежними законами идет, думаю, следующий, – продолжал я.
– Какой?
– Тот, что все эти женщины должны быть общими[289]289
Моргенштерн (Commenti. de Bep. 224) говорит: (Nullam beatam esse posse civitatem Plato arbitrabatur, in qua esset inter cives dissensio et discordia; nullum adeo vere perfectam, in qua aliud v deretur privatae utilitatis studium, aliud salutis publicae. Infestae illius dissensionis semina ut exstirparentur, commendatam ab eo vidimus bonorum apud milites civitatis suae communionem. Verum cui malo liac via occurrere voluit, ejus vim tantum existimabat, ut uno illo remedio non aoquiesceret. Aliud insuper, quo ab alia quadam parte pestis fons praecluderetur, excogitavit. Loquor jam de famosissima illa uxorum et liberorum, quam vocant, communione. Alii hoc commentum refutarunt, alii irriserunt, detestati sunt alii, alii excusaverunt, pauci satis intellexerunt aut recte judicaverunt. Последнее, то есть непонимание Платонова учения об общности жен и детей, чаще всего заставляло порицать предначертанное великим философом государство. В основании суждения об этом предмете надобно положить то, что Платон, как высокий моралист, грубо противоречил бы началам собственной своей ифики, если бы общность жен понимал в смысле обыкновенного чувственного социализма. См. ниже, р. 458 Е. Нет, этого быть не могло. Философ имел в виду изгнать из своего государства всякое представление собственности, полагая, что граждан особенно разделяет и ссорит мысль о моем и твоем; поэтому на все, что есть в государстве, он смотрел как на предметы, принадлежащие исключительно государству и зависящие единственно от его распоряжений. Таким образом, и женщины, или девицы, суть достояние тоже государственное, и выбор их ни для каких частных лиц не позволителен; одно только правительство – ум общества, имеет право раздавать их стражам, по собственному усмотрению, подобно тому, как гостям, обедающим за одним столом, метрдотель раздает тарелки с супом, чтобы каждый гость кушал свое, а чужой тарелки не касался. Итак, выражение: τὰς γυναίκας τῶν ἀνδρῶν πάσας εὖναι κοινάς, надобно разуметь так, как бы сказано было: τὰς γυναίκας τῶν ἀνδρῶν, πάσας τοῦ κοινοῦ εἶναι, καὶ μηδενὶ αὐτῶν ὥςπερ ὶδιαζόντων συνοικεῖν. Против этого учения много писал Аристотель. Polit. II, 2. Histor. animal. IX, 1.
[Закрыть] всем этим мужчинам, что ни одна не должна жить частно ни с одним; тоже опять общими – и дети, так чтобы и дитя не знало своего родителя, и родитель – своего дитяти.
– Этот гораздо больше того, относительно к неверию в возможность и пользу их, – сказал он.
– Касательно пользы – то, что иметь общих жен и общих детей есть величайшее благо, лишь бы это было возможно, не думаю, чтобы стали сомневаться, – продолжал я. – Полагаю, что большее встретится сомнение касательно возможности этого.
– Очень естественно возникнуть сомнению в том и другом, – сказал он.
– Ты все-таки соединяешь эти предметы, – примолвил я, – а у меня была мысль – от одного-то из них ускользнуть. Признай ты это полезным, думал я, тогда мне останется не более, как говорить о возможности.
– Да не утаился, видишь, с своим старанием ускользнуть, – сказал он, – дай отчет в том и другом.
– Надобно подвергнуться приговору, – примолвил я. – Однако ж будь ко мне сколько-нибудь милостив: позволь мне попировать, как обыкновенно пируют души ленивые, находя пирушку в самих себе[290]290
Попировать – находя пирушку в самих себе, ἑορτάσαι, ὥσπερ οἱ ἀργοὶ τὴν διανοίαν εἰώθασιν ὲσθιᾶσθαι ὑφ’ ἑαυτῶν. Сократ указывает на такую деятельность души, которая называется мечтательностью, или развитием приятных представлений о предмете, будто бы действительных, тогда как они не только не действительны, но, может быть, и неосуществимы. Valkenar. ad Theocrit. Adoniaz. V. 25: ἀεργοῖς αἶεν ἑορτά – θέντες ὡς ὑπάρχον.
[Закрыть], когда идут одни. Ведь такие-то, прежде чем выдумывают, как состоится то, чего им хочется, оставляют это, чтобы не обременять себя размышлением о возможности или невозможности желаемого, и, представляя его как бы уже осуществившимся, строят дальнейшее и весело пробегают мыслью, что будут они делать, когда это состоится, и таким образом душу ленивую делают еще ленивее. Так вот и я ослабеваю, и первое, то есть возможно ли[291]291
Возможно ли – εἰ δυνατά; в некоторых списках стоит ἦ δυνατά. Но первое чтение справедливее, потому что сомнение здесь не в том, каким образом (ἦ) это возможно, а в том, возможно ли (εἰ) это.
[Закрыть] предполагаемое, хочу пропустить и рассмотреть это после; а теперь, представив дело возможным, рассмотрю, если позволишь, как распоряжались бы им правители, когда бы оно уже было, и докажу, что такой порядок дел для государства и стражей был бы всего полезнее. Это я постараюсь исследовать тебе, если позволишь, наперед, а потом исследую и то.
– Позволяю, – сказал он, – исследуй.
– Итак, если и правители, и помощники их равным образом будут достойны своего имени, – начал я, – то одни, думаю, захотят исполнять предписания, а другие – предписывать, частью сами повинуясь законам, частью подражая всему, что ими внушается.
– Вероятно, – сказал он.
– Поэтому ты, в качестве законодателя, – продолжал я, – как избрал мужчин, так изберешь и женщин, и раздашь их, сколько можно будет, по способностям; а они, имея общие жилища и общий стол и не владея частно никакою собственностью, будут вместе и, смешиваясь между собою, как в гимназиях, так и в других условиях воспитания, самою, врожденною им, думаю, необходимостью повлекутся к взаимному совокуплению. Или тебе не кажется необходимым мое заключение?
– Подобные необходимости, по крайней мере, не геометрические, а эротические[292]292
О необходимости геометрической и эротической см. Gorg. р. 472 E. Sympos. р. 223 D. Fabricius ad Sext. Empir. adv. Math. III, p. 327. Необходимости эротические у Плутарха (vit. Lycurg. p. 48 C) ἔςκουσι τὸν ποςὺν ςεώνто есть τούς ποςςούς. Напротив, необходимость геометрическая подчинена закону ума.
[Закрыть], – сказал он, – которые толпу убеждают извлекать, должно быть, живее, чем первые.
– И очень, – примолвил я. – Но после этого-то, Главкон, совокупляться беспорядочно, или делать иное, тому подобное, в обществе людей счастливых было бы нечестно, да и правители не позволят.
– Потому что это несправедливо, – сказал он.
– Так явно, что после этого мы установим браки, и браки, сколько достанет сил, священные; священными же пусть будут самые полезные.
– Без всякого сомнения.
– А как будут они самыми полезными? Скажи мне это, Главкон. Ведь в твоем доме я вижу и гончих собак, и множество благородных птиц. Ты, клянусь Зевсом, обращал некоторое внимание на их браки и деторождение?
– Какое внимание? – спросил он.
– Во-первых, между этими самыми животными, хотя они вообще благородны, нет ли и не бывает ли отличных?
– Есть.
– Так от всех ли равно делаешь ты приплод или стараешься делать его особенно от отличных?
– От отличных.
– Что ж? От самых молодых, или от самых старых, или от тех, которые в цветущем возрасте?
– Которые в цветущем возрасте.
– И если приплод не таков, ты полагаешь, что порода птиц и собак будет у тебя гораздо худшая?
– Да, полагаю.
– А что думаешь о лошадях и о других животных? – продолжал я. – Иначе ли бывает с ними?
– Это было бы странно, – сказал он.
– Ах, любезный друг, – примолвил я, – сколь же совершенные нужны нам правители, если так бывает и с человеческим родом!
– Да, именно так бывает, – сказал он. – Так что же?
– То, – отвечал я, – что им необходимо пользоваться многими лекарствами. Если тела не имеют нужды во врачебных средствах и охотно подчиняются диете, то для них мы почитаем достаточным и плохого врача; а когда уже надобно употреблять лекарства, тогда, известно, нужен врач более мужественный.
– Правда; но к чему это говоришь ты?
– К тому, – сказал я, – что правителям у нас, должно быть, понадобится, для пользы управляемых, часто употреблять ложь и обман; полезно же это в виде лекарства, говорили мы, кажется.
– Да и правильно, – сказал он.
– Так это правильное, по-видимому, бывает не в малой мере при браках и деторождении.
– Каким же образом?
– По допущенному выше, – отвечал я, – надобно, чтобы отличные соединялись (браком) большею частью с отличными, а худшие, напротив, с худшими, и чтобы первые из них воспитывали детей, а последние – нет, если стадо имеет быть самым превосходным; и все это должно скрываться в тайне от всех, кроме правителей, если стаду стражей нужно быть опять наименее возмутимым.
– Весьма правильно, – сказал он.
– Так не должны ли быть учреждены праздники, на которые мы соберем невест да женихов и на которых будут совершаемы жертвоприношения, а наши поэты постараются воспевать приличные тогдашним бракам гимны? Количество же браков не возложить ли нам на правителей, чтобы они, имея в виду войны, болезни и все такое, позаботились припасти нужное число мужчин, и чтобы таким образом государство у нас было, по возможности, и не велико, и не мало.
– Правильно, – сказал он.
– Притом надобно, думаю, изобрести какие-нибудь хитрые[293]293
О хитрых жребиях, при выборе лиц для сочетания их браком, Платон несколько полнее высказывается в начале «Тимея», р. 18 D: ἄρ’ οὐ μεμνήμεθα, ὡς τοὺς ἄρχοντας ἔφαμεν καὶ τὰς ἀρχούσας δεῖν εἰς τὴν τῶν γάμων ξύνερξιν ςάθρα μηχανᾶσθαι κςῆροις τισίν, ὅπως οἱ κακοὶ χωρὶς οἱ τ’ ἀγαθοὶ ταῖς ὁμοίαις ἑκάτεροι ξυςςέξωνται καὶ μή τις αὐτοῖς ἔχθρα διὰ ταῦτα γίγνηται, τύχην ἡγουμένοις αἰτίαν τῆς ξυςςέξεως.
[Закрыть] жребии, чтобы тот худой мужчина вину каждого сочетания возлагал на случай, а не на правителей. Καὶ τοῖς ἀγαθοῖς γὲ που τῶν νέων ἐν ποςέμῳ ἤ ἄςςοθί που γέρα δοτέον καὶ ἄθςα ἄςςα τε καὶ ἀφθονεστέρα ἡ ἐζουσία τῆς τῶν γυναικών ξυνκοιρήσεως ἴνα καὶ ἄμα μετὰ προφάσεως ὡς πςεῖστοι τῶν παίδων ἐκ τῶν τοιούτων σπείρωνται[294]294
Sat sapienti, cui bene persvasum est, Platonem, uti Homerum, quandoque dormitasse.
[Закрыть].
– Правильно.
– И всегда рождающихся детей не должны ли брать поставленные над этим власти, состоящие либо из мужчин, либо из женщин, либо из тех и других, – ибо и власти, вероятно, будут общими женщинам и мужчинам?
– Да.
– Взяв детей от добрых, они будут относить их, думаю, в огражденное место, к некоторым кормилицам, живущим отдельно, в известной части города; а детей от худых, и вообще всех, родившихся с телесными недостатками, станут скрывать, как следует, в тайном и неизвестном месте.
– Если только надобно иметь чистую породу стражей, – сказал он.
– Не позаботятся ли они также и о пище, приводя это огражденное место матерей, когда набрякнут у них груди (причем употребят все искусство, чтобы ни одна из них не узнала своего дитяти), и доставая других, имеющих молоко, если матери будут недостаточны? Не попекутся ли и о самых этих питательницах, чтобы они воздаивали детей умеренно, вовремя, и не назначат ли мамкам и кормилицам часов бдения и другого труда?
– Ты женам стражей доставляешь великое облегчение в деторождении, – сказал он.
– Да так и надобно, – примолвил я. – Но пойдем далее к своей цели. Ведь мы уже сказали, что дети должны рождаться от людей цветущего возраста?
– Правда.
– Но не кажется ли тебе, что умеренное время цветучести для женщины есть двадцать лет, а для мужчины – тридцать?
– Сколькими же годами оно ограничивается? – спросил он.
– Женщине можно рождать для города, начиная от двадцатого до сорокового года, – отвечал я, – а мужчине, протекши порывистую цветучесть возраста[295]295
Порывистую цветучесть возраста, τὴν ὀξυτάτην δρόμὸυ ἀκμήν. Эти слова едва ли не заимствованы у какого-нибудь поэта и указывают, кажется, на возраст двадцатипятилетний. О времени вступления в брак иначе говорит Аристотель. Polit. VI, 16. VII, 16. Сравн. Plat. Legg. IV, p. 721 В. VI, p. 772 D.
[Закрыть], можно рождать для города от этого времени до пятидесяти лет.
– Действительно, – сказал он, – в эти именно годы цветет телесно и умственно тот и другой пол.
– Посему кто, будучи старее или моложе этого, посягнет на рождение детей для города, тому мы вменим это в грех, как дело нечестивое и неправедное, – для чего зачал он государству дитя, которое, как покрытое тайною, должно было родиться не от семени, освященного жертвами и молитвами, какие приносятся жрицами и жрецами и всем городом, чтобы хорошие всегда производили порождения лучшие и полезные – полезнейшие, а от мрака, скрывающего страшное невоздержание.
– Правильно, – сказал он.
– Тот же таки закон будет иметь силу, – продолжал я, – если кто из мужчин, еще рождающих, не быв сведен правителем, будет касаться женщины в зрелом возрасте; потому что в таком случае он принесет городу, скажем мы, подкидыша – дитя незаконное и неосвященное. Когда же, думаю, и женщины, и мужчины переживут возраст рождания, мужчинам мы, вероятно, предоставим свободу – соединяться с кем хотят, кроме дочери, матери, дочерних дочерей и матерних родственниц по восходящей линии; оставим также свободными и женщин, кроме сына, отца и родственников их по нисходящей и восходящей линии[296]296
Если учение Платона об общности жен и детей можно объяснять так, что оно не представится странным и несообразным с началами чистой нравственности, то даваемое Платоном мужчинам и женщинам позволение, по прошествии возраста, назначенного для рождения детей, соединяться с кем угодно, кроме дочери, матери, дочерних дочерей и матерних родственниц, не только не может быть оправдано никакою здравою ификою, но и обличает философа в явном противоречии самому себе. Прежде всего надобно сказать, что с пережитым возрастом деторождения, назначенным от общества и для общества, возраст деятельности, требуемой добродетелями, не переживается. А эти добродетели, во всех своих видах, никак не могут позволить ни мужчинам, ни женщинам соединяться безразлично с кем кто хочет; потому что при таком безразличном соединении нельзя представить ни рассудительности, поставляющей гражданина в гармонию со всеми членами общества, ни справедливости, обязывающей его делать свое дело и, под управлением мудрости, восходить выше и выше к нравственному совершенству. Даже и самые исключения, которыми Платон ограничивает позволение произвольных совокуплений, вводят его в странное и непонятное противоречие. Если в Платоновом государстве ни родители не должны знать своих детей, ни дети своих родителей, то, при безразличном половом совокуплении, каким образом могли бы они избежать кровосмешения? А когда всякий отец и всякая мать, как постановляет Платон, будут считаться отцом и матерью всех детей следующего за ними поколения, равно как и все дети будут почитать отцами и матерями всех членов поколения старшего, то данное Платоном позволение, при тех исключениях, получит значение такого позволения, которым никто воспользоваться не может; следовательно, оно останется шуткой, или софистическою насмешкою, которую прикрывает философ только постановлением закона, допускающего сожительство с сестрами и братьями в смысле политическом или поколенном.
[Закрыть]. Но при всем таки этом, предпишем особенно стараться – и на свет не выносить никакого плода, если он зачнется, – а когда что приневолит, положить его так, как бы не было для него никакой пищи[297]297
Явно, что Платон допускает в своем государстве жестокий закон лакедемонян об отвержении детей, имеющих физические недостатки или не обещающих счастливого развития телесных сил. У Платона этот закон, по-видимому, еще жесточе, чем был он у лакедемонян, потому что обрекает на смерть младенцев даже за позднее рождение их, хотя бы физических недостатков они чрез то и не обнаруживали. Об этом предмете см. Gerhardt. Noodt в книге под заглавием: Julius Paulus, seu de partus expositione et nece apud veteres. In Opp. (Lugd. Bat. 1724) p. 567 sqq. Снес. p. 591 sqq. Petit. ad Legg. ΑΛ, p. 144. Elmenhorst. ad Minue. Felic. Octav. p. 289. Plut.vit. Lycurg. c. 16.
[Закрыть].
– И это также отчетливо говорится, – сказал он. – Но как можно будет отличить друг от друга – отцов, дочерей и всех, о ком ты сейчас говорил?
– Никак, – отвечал я. – Какие бы ни родились дети на десятом, даже на седьмом месяце с того дня, в который кто сделался женихом, – всех этих детей мужеского пола будет он называть сыновьями, а женского – дочерями; дети же эти станут называть его отцом. Равным образом, порождения их будет называть он детьми детей, а они их – дедами и бабками[298]298
Бабками – τηθάς. Наши лексикографы напрасно, кажется, смешивают слова τηθὴ и τίτθη, полагая, что то и другое означают и бабку, и кормилицу. Косович, Τίτθη собственно – кормилица, как у Атенея XIII, 44, 103, и у Аммония. A τηθή – имя бабушки, которое доряне заменяли словом μαῖα. Jambl. Vit Pyth. XI. 56. 114; и это слово было почетное. В таком смысле встречается τήθη у Аристофана Lys, v. 549. Acharn. v. 49. Andocid, de Myster. p. 63. Plut. de Curius. II, 131, T. X; al.
[Закрыть]; рожденных же в то время, когда родили их отцы и матери, они станут именовать братьями и сестрами. Поэтому, сказав сейчас, кому не касаться друг друга, мы должны прибавить, что братьям и сестрам закон позволит сожительство, если на это выпадет жребий и будет утвержден пифиею.
– Весьма правильно, – сказал он.
– Эта-то, Главкон, и такова-то у твоих стражей города общность жен и детей, а применяемая к другим видам государственной жизни, она и далеко лучше, что должны мы теперь доказать своим рассуждением. Или как поступим?
– Именно так, клянусь Зевсом, – сказал он.
– И вот не это ли будет началом исследования – спросить нам самим: что такое, для устроения государства, имеем мы назвать величайшим благом, к которому стремясь, законодатель должен постановлять законы, и что – величайшим злом?[299]299
Высшее благо общества Платон поставляет в согласии и единомыслии всех граждан; так, чтобы у них были только общая радость и общая печаль, а частной или личной не было, и чтобы таким образом не оставалось места в обществе эгоизму или самоуслаждению. Против этого понятия о высшем благе в государстве говорит Аристотель, Polit. II, l, 16. II, 2, 9; а суждения Аристотеля рассматривают Franc, Patricius Discuss. Peripatet. p. 350 sq. Fulleborn. Annot. ad Garvii interpr. Aristot. Polit. T. II, p. 194. Morgenstern. Comnient. p. 235.
[Закрыть] – потом исследовать, рассмотренное нами теперь наводит ли нас на стезю блага и удаляет ли от стези зла?
– Всего более, – сказал он.
– Есть ли у нас для государства зло более того, которое расторгает его и делает многими, вместо одного, – или добро более того, которое связует его и делает одним?
– Нет.
– Но общение удовольствия и скорби не связует ли непременно всех граждан, когда они, при одних и тех же приобретениях и лишениях, равно веселятся и скорбят?
– Без всякого сомнения, – сказал он.
– Напротив, особничество в этом отношении не разрушает ли согласия, когда одни и те же случайности города и людей в городе для иных бывают горестны, для других – приятны?
– Как не разрушать?
– А это не тогда ли происходит, когда в городе не вместе произносятся слова такие, как: это мое, это не мое? И не то же ли должно сказать о чужом?
– Совершенно то же.
– Значит, самый лучший распорядок будет в том городе, в котором, в отношении к тому же, одно и то же мое и не мое произносит наибольшее число граждан.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?