Текст книги "Будущее капитализма"

Нам нужно формировать широкие идентичности, но их нельзя сформировать на основе национализма. Национализм используется политиками-популистами, чтобы формировать базы своей электоральной поддержки на основе идей ненависти к другим людям, живущим в той же стране. Вся эта стратегия состоит в том, чтобы добиться согласия внутри одной части общества за счет ее разрыва с другими его частями. Агрессивные идентичности, которые она порождает, убивают великодушие, доверие и сотрудничество. Именно это отвергают образованные люди, и в этом они совершенно правы. Но сегодня они не предлагают никакой альтернативной основы для общей идентичности. Фактически представители образованного сословия говорят, что они уже не ассоциируют себя с менее образованными гражданами. Применяя утилитаристские принципы, они не проводят никакого различия между своими менее образованными согражданами и иностранцами. Поскольку самые прочные обязательства – взаимные – основываются только на общей идентичности, отсюда следует, что они считают себя обязанными своим согражданам, не входящим в состав элиты, не больше, чем жителям любой другой страны мира.

Этот развивающийся процесс эрозии обязательств виден из результатов последних социальных опросов. В современных СМИ Великобритании бытует мнение, что сегодняшние молодые люди относятся к своим неимущим соотечественникам с бо́льшим великодушием, чем их родители. В одном масштабном опросе с рандомизированной выборкой, проведенном в 2017 году, респондентов просили выбрать одно из двух противоположных утверждений. Первое гласило: «Обязательство человека платить налоги важнее его личного благосостояния». Противоположное утверждение: «Возможность оставить себе более значительную часть дохода – это вознаграждение за более упорный труд». Вопреки мифу, господствующему в СМИ, и в полном соответствии с представлением о том, что общая идентичность есть расходуемый актив, люди возрастной группы «старше 35» поддержали идею о необходимости уплаты налогов, в то время как группа «18–34» больше склонялась к индивидуалистической моральной позиции, согласно которой человек вправе оставить себе то, что он заработал[77]77
  Elliott and Kanagasooriam (2017).


[Закрыть].

По мере расшатывания дисциплины обязательств люди перестают получать то, что им причитается, и доверие к государству снижается. Эта неумолимая тенденция нарастает во всем западном обществе. На деле изменение в структуре обязательств, движение от взаимных обязательств в пределах конкретной страны к глобальным обязательствам, не предполагающим взаимности, – от гражданина национального государства к «гражданину мира» – может означать одну из трех совершенно разных вещей. Может быть, вам стоило бы спросить себя, какая из них ближе для вас.

Один вариант состоит в том, что вы не менее великодушны к бедным, чем поколение, которое в период с 1945 по 1970 год построило вашу национальную налоговую систему исходя из убеждения в существовании общей национальной идентичности, но хотели бы теперь помогать малоимущим в глобальном, а не национальном масштабе. Это имеет очень серьезные следствия. Согласно средним данным по всем современным развитым странам, примерно 40 % доходов населения этих стран изымается путем налогов и перераспределяется в различных формах – например, в виде прямых выплат малоимущим, социальных расходов, распределяемых в основном в пользу бедных, и расходов на инфраструктурные объекты, которыми пользуются почти все. Таким образом, вы по-прежнему не против того, чтобы 40 % доходов страны изымалось в виде налогов, но теперь вы хотите, чтобы эти средства распределялись в глобальном, а не в национальном масштабе: вы не считаете свои обязательства перед вашими соотечественниками чем-то особенно важным. Принимая во внимание масштабы глобального неравенства, такое перераспределение вызвало бы громадный рост помощи бедным странам; бо́льшая часть тех 40 % доходов, которые аккумулируются в виде налогов, будет направляться им. Следствием такого перераспределения налогов в пользу бедных всего мира станет то, что в вашей стране положение бедных радикально ухудшится. Вы можете отмахиваться от этих соображений как морально несостоятельных – ведь их нужды не так остры, как нужды людей, которым вы решили помогать теперь, – но у них все же есть основания беспокоиться по этому поводу.

Второй вариант состоит том, что вы остаетесь таким же щедрым по отношению к вашим соотечественникам, как и предыдущие поколения, но хотите теперь проявить такую же щедрость в мировом масштабе. В этом случае последствия будут более серьезными: это потребует радикального повышения налогов. Чтобы можно было сохранить прежнюю щедрость к соотечественникам и проявлять такую же щедрость ко всем жителям планеты, доход лиц востребованных профессий после уплаты налогов должен будет очень существенно снизиться. Ни одна страна не может сделать это в одиночку, так как значительная часть ее квалифицированных кадров уедет, оставив ее более бедных граждан в более сложном экономическом положении. Это политика сердца, которое не дружит с головой.

Третий вариант состоит в том, что вы в действительности понимаете смену вашей значимой идентичности не как значительно более острое осознание чувства долга по отношению к людям всей планеты, а как ослабление чувства долга по отношению к вашим соотечественникам. В этом случае вы оказываетесь в удобной позиции великолепной безответственности. Налоги можно сократить, потому что теперь это неудобное чувство долга, которое требовало от вас проявлений щедрости, удалось заставить замолчать: «вы вправе оставить заработанное себе». Ваши более бедные соотечественники будут жить хуже. Это политика «головы без сердца».

Образованная элита, презирающая национальную идентичность, хотела бы говорить с позиции морального превосходства: мы заботимся обо всех, а вы – просто «жалкие людишки». Но оправданна ли эта моральная поза? Давайте заглянем на поколение вперед и представим себе, что эта новая идентичность «гражданина мира» получила достаточное распространение и нашла полное отражение в политике государства[78]78
  Этот контраст между национальными и глобальными идентичностями подробно исследовал Дэвид Гудхарт (Goodhart 2017).


[Закрыть]. На смену налоговой политике, основанной на идее национальной идентичности, пришли другие принципы. Какой из описанных выше трех вариантов «гражданина мира» вероятнее всего станет реальностью? Я предполагаю, что это будет, скорее всего, какой-то компромисс первого и третьего вариантов: несколько бо́льшая щедрость по отношению к бедным всей планеты будет более чем уравновешена гораздо более умеренной щедростью к бедным у себя дома.

Головоломка

Перед современными богатыми странами встает сегодня головоломная задача. Непреложный факт состоит в том, что сфера публичной политики неизбежно имеет территориальный характер. Процессы, наделяющие публичную политику ее политической санкцией, тоже территориальны: на национальных и местных выборах избираются представители населения, получающие властные полномочия в отношении конкретной территории. Наконец, осуществление публичной политики в конечном счете также имеет территориальный характер: образовательные и медицинские услуги организованы по территориальному принципу; инфраструктурные объекты территориальны по определению; сбор налогов и выплата пособий также привязаны к конкретным территориям. Мы не можем игнорировать тот факт, что наши государства имеют пространственное устройство. Более того, они имеют по преимуществу национальный характер. Однако наша идентичность и сети социального взаимодействия, лежащие в ее основе, становятся все менее территориальными.

В основе эпохи социал-демократии – периода с 1945 по 1970 год – были выдающиеся исторические свершения, благодаря которым чувство взаимной общности способно было охватить целые страны. Но в результате разделения людей по профессиям – следствия возрастающей сложности общественной жизни – наша территориально обусловленная идентичность и системы территориального социального взаимодействия уже ослабли. Сегодня, когда распространение смартфонов и социальных сетей начинает вызывать изменения в нашем поведении, мы наблюдаем новую волну наступления на общую территориально обусловленную идентичность. Смартфоны становятся крайним воплощением индивидуализма: люди без разбора рассылают своим «френдам» селфи в надежде собрать как можно больше «лайков». Пространственное измерение нашего общения съеживается на глазах, и мы явственно ощущаем этот процесс, когда оказываемся в публичных местах – кафе и поездах – в окружении людей, которые находятся рядом с нами, но уже невидимы друг для друга: каждый глядит в свой экран. Пространство связывает нас через публичную политику, но уже не связывает нас социально. Социальное пространство вытесняется суррогатными сообществами «эхо-камер» цифровой коммуникации и схлопывается в результате более радикального ухода людей из общения лицом к лицу в изоляцию озабоченного нарциссизма. Я готов предсказать, что, если эту расходящуюся эволюцию наших общественных структур и наших человеческих связей не удастся остановить, наше общество будет дегенерировать, становясь менее щедрым и менее способным к доверию и сотрудничеству. Эти тенденции проявляются уже сегодня.

Теоретически мы могли бы перестроить наши общественные структуры, сделав их непространственными. Возможно, что некоторые техногики из Кремниевой долины уже сегодня грезят о будущем, где каждый сможет свободно выбирать себе политическое образование независимо от того, где ему довелось родиться или жить. Каждое такое образование могло бы иметь собственную валюту – свой собственный биткойн. Каждое из них могло бы устанавливать свои налоговые ставки, свою систему социальных выплат и здравоохранения; есть даже планы создания плавучих островов, не входящих ни в одну национальную юрисдикцию. Вам это кажется заманчивым? Если да, попробуйте представить, чем это, скорее всего, закончится. Богатые люди наверняка будут «прописываться» в таких искусственных политических образованиях с низкими налоговыми ставками. Миллиардеры делают это уже сегодня, устраняя связь между местом юридической регистрации своих компаний и местом, где они получают доход, а сами удаляясь на жительство в Монако. Люди со слабым здоровьем будут искать себе политические образования со щедрыми системами здравоохранения, которым когда-то неизбежно придется объявлять дефолт под грузом неподъемных обязательств.

Непространственное политическое образование – это плод фантазии, и единственная реальная альтернатива – это вернуть к жизни человеческие связи, имеющие реальное пространственное измерение. К сожалению, поскольку наиболее реальная основа большинства политических сообществ – национальная, нам необходимо чувство общей национальной идентичности. Но мы знаем, что национальная идентичность может быть злобно-агрессивной. Можно ли сформировать связи, которые будут достаточно прочными, чтобы поддерживать жизнеспособное политическое образование, но не будут при этом опасными? Это центральный вопрос, на который должны дать ответ общественные науки. От этого ответа зависит будущее наших стран.

Националисты уже близко подошли к тому, чтобы провозгласить идею национальной идентичности своим «интеллектуальным активом». Более того, они воображают себя выразителями некоей непрерывной традиции национальной идентичности. На самом деле это вовсе не так. Во многих обществах традиционная национальная идентичность охватывала практически всех членов общества. В годы Первой мировой войны Витгенштейн, австрийский еврей, живший в Великобритании, ясно осознавал, что его долг – вернуться в Австрию и воевать за свою страну. В отличие от этой традиционной формы национализма новые националисты стремятся определять национальную идентичность на основе таких критериев, как национальность или религия. Этот вариант национализма появился относительно недавно и является наследием фашизма. Такое новое определение национальной идентичности исключает из нее миллионы людей, являющихся членами общества. Новые националисты не только вполне определенно намерены делить общество по признаку «мы» и «они». Они провоцируют дальнейшие размежевания в лагере их самозваного «мы», поскольку их идеи воспринимаются многими людьми крайне негативно. Оживление этих тенденций вызывает в обществе ожесточенные раздоры. Марин Ле Пен не объединила Францию, а лишь вызвала новый раскол в стране, когда две трети граждан выступили против нее; приход к власти Дональда Трампа расколол американское общество практически пополам. Такой национализм нельзя даже считать реальным средством восстановления утраченной общей идентичности, память о которой заряжает его энергией – напротив, он уничтожил бы любую перспективу ее восстановления. Он лишь подорвал бы, в свою очередь, взаимное доверие и сотрудничество, порождаемые общей идентичностью, а с ними и взаимное уважение и великодушие, опирающиеся на взаимное доверие и сотрудничество.

Другая группа, образованные «граждане мира», отказываются от своей национальной идентичности. Они охотно посылают другим сигналы о своем социальном превосходстве, убеждая при этом самих себя, что такое эгоистическое поведение является морально оправданным. Беспристрастный анализ приводит к выводу, что обе эти группы граждан, голос которых особенно явственно слышен в последнее время, грозят подорвать общую идентичность, обретенную такой огромной ценой.

Мы должны найти выход из этой ситуации. Вспоминая яркий образ, придуманный Витгенштейном для изображения людей, попадающих в ловушки путаных идей, нам нужно «указать мухе выход из бутылки».

И здесь на сцену выходит патриотизм.

Принадлежность, место и патриотизм

Чтобы обеспечивалось благополучие для всех, общество должно быть основано на глубоком чувстве общей идентичности. Вопрос здесь вовсе не в том, действительно ли это так: отрицать возможность социального согласия так же глупо, как отрицать глобальное потепление. Эта истина подтверждается успехами Дании, Норвегии, Исландии и Финляндии, самых счастливых стран в мире, и Бутана – самой счастливой азиатской страны. Но, к сожалению, все эти пять стран добиваются социального согласия с помощью стратегии, которая не подходит для большинства других стран. Они построили общую идентичность на основе своей самобытной общей культуры. Я сомневаюсь, что фактическое содержание такой культуры так уж важно: хюгге[79]79
  «Хюгге» (hygge) – датское слово, обозначающее особенную атмосферу уюта и комфорта, вызывающих радость. – Прим. пер.


[Закрыть] и буддийские монастыри имеют мало общего между собой. Но большинство стран либо всегда отличались слишком большим культурным разнообразием, чтобы этот путь был для них реальным, либо стали такими в наше время. И все же нам лучше не сокрушаться по поводу этой особенности нашего общества, а выработать реалистичную стратегию восстановления общей идентичности, совместимой с условиями современности.

Старые методы, которые позволяли успешно строить общую идентичность в масштабах целой страны, уже не работают. В доисторической Британии общая идентичность могла строиться на основе колоссального общего предприятия: возведения Стоунхенджа – «объединяющего дела, воплощавшего мечту о единой культуре острова»[80]80
  Crane (2016), p. 115.


[Закрыть]. В Англии XIV века ее укрепляла война с Францией, слившая в почти немыслимую амальгаму норманнов, англосаксов, чьих вождей истребляли норманны, викингов, истреблявших англосаксов, и бриттов, чья культура была уничтожена при захвате острова англосаксами. В разных странах Европы XIX века она опиралась на миф об этнической чистоте. В середине XX века она укреплялась войной и поддерживалась культурными особенностями: у американцев был бейсбол, у британцев – чай, у немцев – сосиски с пивом. Но по мере того, как в наших странах торжествует мультикультурность, даже бейсбол, чай и сосиски с пивом становятся малозначимыми различиями: на этом вряд ли можно выстроить какую-то эффективную стратегию.

Представляется заманчивой стратегия построения общей идентичности вокруг общих ценностей. Этот подход популярен, поскольку люди верят в свои ценности и считают, что именно на них можно строить общую идентичность. Проблема, однако, состоит в том, что в любом современном обществе существует поразительное разнообразие ценностей: это одна из главных черт современности. Начиная искать общие ценности, мы получаем нечто, исключающее слишком многих: «Не разделяете наши ценности? – валите отсюда». И Дональд Трамп, и Берни Сандерс – американцы, но попробуйте отыскать хоть какие-то ценности, которые значимы для них обоих и вместе с тем отличают Америку от других наций. Тот же вопрос – с соответствующей заменой имен – применим и к большинству западных стран. Набор ценностей, разделяемых всеми членами общества, настолько минимален, что они не могут считаться характерными для какой-то конкретной страны и отличать ее от других, то есть служить надежной платформой, на которой можно строить систему взаимных обязательств.

Когда национальная идентичность вышла из моды, вес ценностной идентичности вырос, и результат оказался весьма неприглядным. Этому способствовала та новая легкость, с которой мы ограничиваем наши социальные контакты только теми, с кем мы согласны: феномен так называемой эхо-камеры. Такие ценностные эхо-камеры не только не могут стать путем к социальному согласию, но еще больше дробят западное общество. Сегодня количество оскорблений, поношений и угроз применения насилия – одним словом, градус ненависти – в сетях, строящихся вокруг ценностей, пожалуй, выше, чем даже в общении между этническими и религиозными группами.

Но если ценности оказываются столь же ненадежной основой для построения общей идентичности, что и национальность и религия, остается ли у нас что-то еще? Может быть, нам лучше попытаться сделать идею «гражданина мира» реальной, распустив нации и передав политическую власть Организации Объединенных Наций? В действительности, как видно, собственно, и из упоминания наций в названии этой организации, в силу той очевидной причины, что в большинстве стран крупнейшей реальной единицей общей идентичности является нация, структурными элементами политической власти и авторитета являются не индивидуумы, а нации. Если бы мы решили сосредоточить политическую власть на глобальном уровне, люди отказались бы добровольно выполнять ее решения: власть не стала бы авторитетом. Мировое правительство обернулось бы неким глобальным вариантом Сомали.

И все же ответ на вопрос о реальной идентичности, способной вместить всех людей, вполне очевиден. Это – чувство принадлежности к месту. Почему, скажем, я считаю себя йоркширцем? Да, мне импонируют местные ценности: откровенный и прямой стиль общения без какой-либо претенциозности. Но на самом деле это не главное. Недавно я участвовал в утренней радиопередаче с баронессой Саидой Варси – первой мусульманкой, ставшей членом кабинета министров Великобритании. Мы никогда раньше не встречались, и формат беседы, в которой каждый рассказывает о своих новых книгах, – это не тот формат, который естественным образом располагает людей к сближению. И все же я скоро почувствовал себя в ее обществе очень раскованно. Оказалось, что она выросла в Брэдфорде и говорила с тем удивительным акцентом, на котором в детстве говорил и я и который стерся во мне после полувека работы в Оксфорде (так что, пожалуй, я чувствовал себя с ней свободнее, чем она со мной). Главным было то, что у нас было общее чувство принадлежности к месту, проявлявшееся в тонкостях акцента и выбора слов; я заметил, что когда мы просили сотрудников Би-би-си заварить нам чай, мы оба употребили при этом характерное йоркширское словечко.

Подобные случаи можно рассматривать в значительно более общем контексте. У людей есть глубинная потребность принадлежать к чему-то. Главные составляющие этого чувства принадлежности – кто? и где? Обе они формируются в детстве и обычно сохраняются на всю жизнь. Мы отвечаем на вопрос кто?, когда относим себя к какой-то группе, и именно на этом до сих пор делала основной акцент экономическая теория идентичности; мы отвечаем на вопрос где?, воспринимая какое-то место как собственный дом. Спросите себя, что означает для вас слово дом. Для большинства людей оно означает место, где они выросли.

Наиболее жизнеспособное понятие национальности, возможное в наше время, – это представление о ней как о том, что связывает людей чувством принадлежности к одному месту. Это «место» может быть многослойным, как луковица. Его сердцевина – это наш дом, но значительная доля чувства принадлежности, которое связано для нас с нашим домом, приходится на район или город, в котором он расположен. Точно так же большая доля значимости города для нас относится к стране, а в европейских странах – и к Европейскому союзу. Население типичной страны разнообразно по своим внешним признакам и имеет самые разные ценности, но людей объединяет то место, где находится их дом. Достаточно ли этого?

Один повод для оптимизма состоит в том, что идентичность на основе места – это одна из черт, глубоко «вшитых» в нашу душевную структуру процессом эволюции, – в отличие от ценностей, которые были заложены в нас относительно более недавно средствами языка и проникли еще не так глубоко. «Идентичность места» не только наиболее глубоко сидит в нас, но и сильнее всего проявляется. В теории конфликтов имеется такое стандартное понятие, как соотношение сил нападения и обороны, необходимое для победы нападающих. Многое, конечно, зависит и от используемых средств войны, но в целом на протяжении всей истории человеческих конфликтов защитники территории сражаются ожесточеннее нападающих, и это соотношение составляет примерно 3:1. Удивительно то, что эта пропорция сохраняется и для многих других биологических видов. Если проследить эволюционное развитие разных видов, можно убедиться, что чувство территории проявляется в нас как глубоко «вшитое» свойство сознания уже около четырех миллионов лет[81]81
  Johnson and Toft (2014).


[Закрыть]. Инстинкт защиты территории имеет очень глубокие корни, и это «чувство дома» сидит в нас очень прочно.

Итак, наше глубокое чувство принадлежности к месту задано самим генетическим происхождением наших «страстей». Но, как мы видели в главе 2, для нас важны и «мягко запрограммированные» ценности, создаваемые нарративами. Нарративы помогают нам удерживать их в памяти и «читать» место нашего обитания не просто как моментальный снимок его текущего состояния, а как результат эволюции: наша привязанность к нашему городу в его нынешнем виде усиливается благодаря знанию о лежащих под ним археологических слоях последовательных перемен, в результате которых он приобрел свой сегодняшний облик. Эта память является общим знанием всех, кто вырос в этом городе, и подкрепляет нашу общую идентичность.

И однако политики основных партий целыми десятилетиями сознательно избегали самого упоминания идеи принадлежности. Более того, они ее активно дискредитировали. Наши политики находятся в узловых точках национальных социальных сетей, они – наши главные коммуникаторы. Активно подрывая чувство общей принадлежности, они ускоряли распад системы взаимных обязательств, от существования которой зависит наше благосостояние. В подавляющем большинстве они исходили из утилитаристских или ролзианских этических посылок и представляли самих себя вершиной эволюции патерналистского государства. Нарративы принадлежности к собственной стране, за отсутствием иных носителей, были подхвачены националистами, которые использовали их для продвижения собственных идей, сеющих рознь между людьми. Моральное государство зачахло.

В 2017 году президент Франции Макрон нарушил эту традицию. Он ввел в оборот слова, которые позволяют различать два вида общенациональной идентичности, национализм и патриотизм, заявляя, что сам он – патриот, но не националист. Нарративы патриотизма как принадлежности к общей территории могут служить для того, чтобы вновь отвоевать у националистов узурпированную ими идею и ценность принадлежности и восстановить ее центральное место в нашей идентичности. Результаты опроса, проведенного недавно в Великобритании, дают новые подтверждения жизнеспособности этой стратегии. В ходе опроса представителей разных групп населения спрашивали, какие ассоциации вызывает у них слово «патриотизм», упоминаемое в одном ряду со многими другими понятиями, имеющими политический и гражданский смысл[82]82
  Elliott and Kanagasooriam (2017).


[Закрыть]. Результаты опроса весьма обнадеживают: слово «патриотизм» чаще всего ассоциировалось у респондентов с четырьмя словами и выражениями: «привлекательный», «вдохновляющий», «вызывающий удовлетворение» и «греющий душу». В этом отношении оно сильно отличалось от всех других идеологических понятий, которые также «тестировались» в опросе. Самое удивительное то, что слово «патриотизм» вызывает такую положительную реакцию у представителей всех возрастов и у членов групп, которые во всем остальном показывают устрашающее расхождение политических и социальных предпочтений.

Патриотизм также отличается от национализма в том, как нации относятся друг к другу. В дискурсе националистов, гордящихся тем, что они ставят свою страну «выше» всех остальных, международные отношения – это игра с нулевой суммой, в которой победителем оказывается самая негибкая сторона. Патриотизм, воплощением которого служит президент Макрон, – это дискурс взаимовыгодного сотрудничества. Он совершенно определенно стремится построить новые взаимные обязательства: в пределах Европы – в экономической области, в рамках НАТО – по вопросам безопасности в регионе Сахеля в Африке, на глобальном уровне – по вопросам изменения климата. Тем не менее Макрон действует в интересах своей страны. Когда итальянская компания попыталась купить крупнейшую верфь страны, он вмешался, чтобы обеспечить защиту интересов Франции. Макрон – не утилитарист. В отличие от национализма, патриотизм не агрессивен, и это отличие принципиально.

Если дела людей расходятся с их словами, нарративы общей принадлежности к месту не будут убеждать – так бывает со всеми нарративами. В середине луковицы находится дом: если наша привязанность к дому слаба, следующие слои тоже будут слабее сцеплены друг с другом. Одна из причин потери молодыми людьми чувства принадлежности к месту состоит в том, что купить жилье стало намного труднее. Доля домовладельцев в составе населения – хороший практический показатель прочности этого ядра нашего чувства принадлежности, и, как мы увидим ниже, восстановление жилищной собственности требует разумной государственной политики.

Хотя глубинной психологической основой общего чувства принадлежности является «чувство места», оно может дополняться целесообразным действием. Страна – это естественная единица, в границах которой осуществляются многие виды общественной политики, и наша общая идентичность задается общими целями наших действий, направленных на повышение нашего общего благосостояния. Нарративы целесообразности могут показывать нам, как выполнение наших обязательств друг перед другом, основанное на признании общей идентичности, формирующей отношения взаимности, может постепенно улучшать условия жизни для всех нас. Слушая, что говорят политики о целесообразности, мы легко можем различать нарративы, которые формируют общую идентичность, и нарративы, которые ее разрушают. Очевидно, что в военное время нарративы целесообразности в подавляющем большинстве случаев строятся вокруг необходимости взаимопомощи и тем укрепляют общую идентичность; в удивительную эпоху с 1945 по 1970 год общественные нарративы также были преимущественно такими. Сегодня наши политики бездумно плетут и распространяют нарративы целесообразности, говорящие о противоположности наших интересов интересам каких-то других групп. Они активно поощряют население к формированию агрессивных групповых идентичностей, которые разъедают и разрушают общество. Взятый сам по себе, каждый нарратив о противоположности интересов может быть верным, но, работая совместно, они распространяют в обществе столько яда, что его общее благосостояние ухудшается.

Политики – это прежде всего распространители идей. В обществе с разными культурами и разными ценностями построение общей идентичности – необходимое условие общего благосостояния, но и очень непростая задача, которая является первейшим долгом руководителей. Отшатываясь от идей общей принадлежности к месту или общей цели, политики невольно ускорили процесс ослабления способности патерналистских государств выполнять свои обязательства. К счастью, будущего у нас пока еще хватает.