Текст книги "Мой Тургенев"

После месячного заключения Тургенев был сослан в Спасское-Лутовиново под полицейский надзор. Перед отъездом на жительство в Спасское Иван Сергеевич устроил в тесном кругу петербургских приятелей на квартире своего дальнего родственника Александра Михайловича Тургенева чтение рассказа «Муму», написанного им на съезжей. Анненков, находившийся в числе слушателей, писал: «Истинно трогательное впечатление произвел этот рассказ, вынесенный им из съезжего дома, и по своему содержанию, и по спокойному, хотя и грустному тону изложения. Так отвечал Тургенев на постигшую его кару, продолжая без устали начатую им деятельную художническую пропаганду по важнейшему политическому вопросу того времени».

И. С. Тургенев на охоте

16. Ссылка в Спасское

Тургенев был освобожден из-под ареста 16 мая. Через два дня он выехал из Петербурга в Москву, где также остановился на несколько дней, и приехал в Спасское лишь около 1 июня. Из письма Тургенева отцу и сыновьям Аксаковым: «Спасское-Лутовиново, 6 июня 1852 г. Здесь я еще пока ничего не делаю – вдыхаю целой грудью деревенский воздух – читаю Гоголя – и только. А, сказать между нами, я рад, что высидел месяц в части; мне удалось там взглянуть на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор».

Согласно установленных строгих правил, ссыльный не должен был выезжать из пределов Мценского уезда, и местная полиция обязана была иметь постоянный надзор за этим невыездом и за его занятиями и поведением. Иван Сергеевич уморительно представлял своим друзьям, как раз в месяц ему докладывали, что «становой в передней. Приехал для сыску». Иногда он его отпускал тут же, даже не показавшись ему на глаза; иногда по забывчивости, занятости или отлучке задерживал. Потом пленник вспомнит и, извинившись, вышлет грозному тюремщику десять рублей. Добродушный представитель полицейской власти немедленно удалялся, несколько раз с поклонами пожелав «продолжения его благополучию и успехов во всех желаниях и начинаниях».

Московский друг Тургенева Евгений Михайлович Феоктистов вспоминал: «Некоторые из его писем сохранились у меня. Из них видно, между прочим, как не правы те, которые, говоря о нем после его кончины, старались изобразить в самом мрачном свете изгнание, которому он подвергся. «Я должен сказать, – писал он (27 декабря 1852 года), – что мое пребывание в деревне не только не кажется мне тягостным, но я нахожу его весьма даже полезным; я никогда так много и так легко не работал как теперь». А в другом его письме (6 марта 1853 г.) находятся следующие строки: «Клянусь вам честью, вы напрасно думаете, что я скучаю в деревне. Неужели бы я вам этого не сказал? Я очень много работаю и притом я не один; я даже рад, что я здесь, а не в Петербурге. Прошедшее не повторяется и – кто знает – оно, может быть, исказилось. Притом надо и честь знать, пора отдохнуть, пора стать на ноги. Я не даром состарился, – я успокоился и теперь гораздо меньшего требую от жизни, гораздо большего от самого себя. Итак, уже я довольно поистратился, пора собрать последние гроши, а то, пожалуй, нечем будет жить под старость. Нет, повторяю, я совсем доволен своим пребыванием в деревне».»

Его нередко приглашали соседи в свои имения. П. А. Васильчиков записал в дневнике: «Тургенев, конечно, один из самых милых людей, которых я когда-либо встречал; какая у него должна быть душа, как он сочувствует природе: я помню один вчерашний рассказ, который на меня произвел большое впечатление, может быть отчасти благодаря его фантастическому характеру. Он говорил о том, как он сочувствует природе, как, когда он созерцает ее, им часто овладевает восторг и как, если он предается этому восторгу, им овладевает потом какое-то сладостное чувство, душа ноет, что-то как будто сосет сердце. Он говорил, что он раз прошедшую осень совершенно предался этому чувству и что оно усилилось в нем до такой степени, что он вошел в какое-то странное состояние. Ему показалось, будто все его окружающее, деревья, растения – все силилось говорить ему и не могло, все, казалось, хотело сказать ему что-то и давало как-то ему почувствовать, что оно связано. Перед ним стояла небольшая красивая береза. «Мне показалось, не знаю почему, – продолжал он, – что она была женского рода; я сказал внутренно: я знаю, что ты женщина, говори; и в ту же минуту один сук березы медленно, как будто с грустью, опустился. Волосы стали у меня дыбом от испуга, и я бежал опрометью…» (10 декабря 1853 г.)

В Спасском Тургенев не жил монахом и затворником. С охоты он возвращался в дом, где его ждала крепостная красавица Феоктиста, с которой он жил с 1851 года. Жили они вместе почти три года, с 1851 по 1853 год. Если первое время Иван Сергеевич с Фетиской почти не разлучался, то через год совместной жизни пресытился и заскучал. Уже в начале 1852 года он пишет Феоктистову: «Скука такая же, как и в Москве. Увы! против скуки не помогает даже безнравственность – Вы, увидавши меня с известною Вам девицей – едва ли бы вздумали толковать о моей pruderie (скромности, франц. П. Р.) – а толку все-таки никакого. Известная девица была очень больна – схватила оспу – но это ее не испортило. Начинает надоедать она мне сильно – но делать нечего».

Николай Васильевич Берг, поэт и переводчик вспоминал о связи Тургенева с Феоктистой: «…Прошел идиллический год… может, и меньше… новый барин Фетистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки; прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только о соседских дрязгах и сплетнях. Она была даже безграмотна! Иван Сергеевич пробовал было в первые медовые месяцы (когда с нею почти не расставался) поучить ее читать и писать, но увы! Это далеко не пошло: ученица его смертельно скучала за уроками, сердилась… Потом явились на сцену обыкновенные припадки «замужних женщин», а вслед затем произошло на свет прелестное дитя».

Конечно, добрая и простая Феоктиста, удовлетворяя физическую страсть писателя, не могла удовлетворить его высокие духовные потребности. А они были очень велики. Ему был необходим полет чувств и мыслей, восторг и наслаждение музыкой и пением, которые могла дать только умная, высокообразованная и утонченная женщина. Тургеневу была необходима не только интеллектуальная подпитка, но и преклонение перед любимой женщиной, и именно такое отношение у него вызывала мадам Виардо своей творческой и волевой личностью с присущей ей властностью и изощренным умом.

Много позднее в 1865 году Тургенев писал другу Маслову из Спасского: «У меня в 1851-ом, 2-ом и 3-ем годах в Петербурге и здесь жила девушка, по имени Феоктиста, с которой я имел связь… Я в последствии времени помог ей выйти замуж за маленького чиновника морского министерства – и она теперь благоденствует в Петербурге. Отъезжая от меня в 53-ем году, она была беременна и у ней в Москве родился сын Иван, которого она отдала в воспитательный дом. Я имею достаточные причины предполагать, что этот сын не от меня, однако с уверенностью ручаться за это не могу. Он, пожалуй, может быть мое произведение. Сын этот, по имени Иван, попал в деревню к мужику, которому был отдан на прокормление. Феоктиста, которая ездила к нему в прошлом году, тайком от мужа, не умела мне сказать, где лежит эта деревня и какого она ведомства. Она знает только, что до этой деревни было верст 50 и что зовут ее Прудище. Имеет она также причины предполагать, что какая-то дама взяла ребенка к себе – которому в деревне житье было кое, и что эта дама попала в больницу. Из этого всего ты можешь заключить, что голова у этой Феоктисты слабая. Теперь она опять едет в Москву (заехала она сюда, чтоб на меня посмотреть – муж ее отпустил на месяц в Богородицкий уезд) – и я направил ее к тебе с тем, чтоб ты помог ей в ее разысканиях. Если этот Иван жив и отыщется, – то я бы готов был поместить его в ремесленную школу – и платить за него…» Непонятно, на какие «достаточные причины» не признавать свое отцовство ссылался Иван Сергеевич, ведь в воспоминаниях Берга прямо говорилось, что у Феоктисты в результате связи с ним появилось «прелестное дитя».

Читаешь это письмо Тургенева, и не перестаешь удивляться характеру писателя. Жил он с приглянувшейся ему девушкой три года, а когда она забеременела, то решил от нее избавиться и, по обычаю бар того времени, выдал свою любовницу замуж в Петербурге. То есть, поступил в точности также, как и с Авдотьей в 1842 году – выслал беременную в Москву, а потом выдал замуж. Перед замужеством вынуждена была Феоктиста младенца, которого, по видимому, в честь отца назвала Иваном, поместить в воспитательный дом. В случае с Авдотьей вмешалась, все-таки, Варвара Петровна, она дочь Тургенева Пелагею забрала и приютила у себя. А за малолетнего Ивана душа болела только у Феоктисты. Узнала она, что сын пропал и кинулась в отчаянии к Ивану Сергеевичу за помощью. Но этот несчастный сын был отцу совершенно не интересен, и поэтому он так пренебрежительно отзывается в письме Маслову о Феоктисте и о ее «слабой голове». Что мать изо всех сил пытается разыскать своего сына – не удивительно, но поражает полное равнодушие отца к мальчику и его матери. Иван Сергеевич, к тому же, судя по письму, считал себя «благодетелем» бедной Феоктисты?!. Невольно вспоминается брат Ивана Сергеевича, Николай, который тоже влюбился в служанку и, несмотря на яростное сопротивление матери, женился на ней и всю жизнь верно и преданно ее любил.

* * *

Переписка с Виардо в 1851 году была достаточно редкой, по всей вероятности из-за ее отношений с Гуно. Но вот до Тургенева дошли слухи о женитьбе его соперника, о чем он с затаенной радостью написал Виардо 8 апреля 1852 года: «Кстати, правда ли, что Гуно женится – если это так, то передайте, что я от души желаю ему счастья. Кажется, я встречал у вас м-ль Циммерман».

Летом 1852 года Полина осторожно посвящает Тургенева в тот скандал, который разразился в Париже: ее свадебный подарок невеста Гуно отослала обратно и отказалась приглашать супругов Виардо на свое торжество. И все это в связи с «клеветой» о любовной связи мадам Виардо с Шарлем Гуно. Эти склоки не очень приятны деликатному Тургеневу, но он, как всегда, встает на сторону певицы: «Кое-что в вашем письме, однако, меня огорчило – вы знаете, о чем я говорю. Я испытывал настоящие дружеские чувства к Г, несмотря на некоторые черты его характера, которые не ускользнули от меня и которые я относил за счет его иезуитского воспитания… Но быть неблагодарным по отношению к вам! Действовать так, как он, это возмутительно – между нами всё кончено – я больше не хочу вспоминать о нем, сохраняя самый живой интерес к его таланту».

Полина Виардо отнюдь не пренебрегала Тургеневым, как полагают некоторые биографы, а, напротив, не отпускала и, несмотря на разлуку, умело удерживала. Переписка Тургенева с Виардо опять становится более оживленной, но все еще дружеской. Он в своих письмах уже не «лежит у ног возлюбленной» и не «целует ее руки и ноги», однако его письма становятся все теплее: «Дорогой и добрый друг, умоляю вас писать мне часто; наши письма всегда делали меня счастливым, а теперь они мне особенно необходимы; я сейчас прикован к деревне на неопределенное время и должен довольствоваться собственными средствами. Ни музыки, ни друзей; да что? нет даже соседей, чтобы скучать вместе!» И через несколько месяцев: «Чего мне особенно здесь не хватает, это – музыки. Вот уже шесть месяцев, как я совершенно лишен ее. Госпожа Тютчева, по-видимому, намерена ее забросить; вчера мне стоило невероятного труда усадить ее за фортепиано. Я просил ее сыграть финал «Дон-Жуана». Она хорошо разбирает ноты и очень музыкальна; по она любит забираться в свою раковину, особенно после смерти дочери».

Дела по имениям писателя в это время вел его петербургский приятель Н. Тютчев, поселившийся со своей семьей в Спасском по просьбе Тургенева. Благодаря Тютчевым музыка часто раздавалась под сводами флигеля в Спасском. Жена Тютчева вместе со своею сестрой играла в четыре руки произведения Бетховена, Моцарта, Мендельсона и Вебера – любимых композиторов Тургенева. Много времени отдавал Тургенев шахматам. Играл охотно с соседями, но если не удавалось почему-либо заполучить партнера, то садился один за шахматную доску разбирать по книгам партии мастеров, находя в этом настоящее наслаждение и чувствуя, что от упражнений этих и сам «достиг некоторой силы». Помещичьи хозяйственные заботы мало интересовали Тургенева. Он не только не умел позаботиться как следует о прочном устройстве своих материальных дел, но не всегда способен был даже обсудить самые простые практические вещи. «Что делать, – заметил он в одном из писем, коснувшись вопроса об управлении имением, – всего не осилишь – и дай бог, чтобы в своем-то собственном ремесле не делал промахов на каждом шагу».

* * *

Пребыванием в деревне Тургенев не слишком тяготился, все больше и больше расширяя круг своих знакомств и наблюдая жизнь провинциального дворянства, чиновников и крестьян. Эти новые знакомства позволили ему, как он сам говорил, стать ближе к современности, к народу и подметить те стороны русского быта, которые при обыкновенном ходе вещей может быть ускользнули бы от его внимания.

Он погрузился в литературный труд и за короткое сравнительно время были написаны им повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и первая часть романа «Два поколения». Роман этот был задуман еще до ссылки, но приступил к нему Тургенев лишь в конце 1852 года. Его литературные друзья – Анненков, Аксаковы, Боткин, которым он посылал рукопись «Двух поколений», отметили в ней отдельные удачные места, но в целом роман не одобрили. С критикой их автор согласился. Только одна глава из романа была напечатана позднее Тургеневым под названием «Собственная господская контора».

Стала меняться и тематика его произведений. К этому времени относится интересный спор Тургенева с Константином Аксаковым как раз по вопросу о темах будущих произведений. Константин Аксаков развивал перед Тургеневым мысль, что единственным достойным объектом творчества может быть и должен быть крестьянин. У «культурных слоев общества», у этих «людей-обезьян», лишенных самобытности, достойных только смеха, нет никакой действительной жизни, говорил Аксаков. «Вся сила духа в самостоятельности; в наше время у нас, в жизни, она только в крестьянине». «Муму» и «Постоялый двор» казались поэтому Аксакову высшим достижением Тургенева на переходном этапе, и он стремился обратить его в свою веру, считая, что это раскроет перед ним широкие горизонты и, может быть, тогда Тургенев создаст могучий образ крестьянина в желательном славянофильству духе.

Но славянофильское понимание задач литературы было чуждо Тургеневу. «Я не могу, – писал он Аксакову, – разделять Вашего мнения насчет людей-обезьян… Обезьяны добровольные и главное – самодовольные – да… Но я не могу отрицать ни истории, ни собственного права жить… Здесь именно та точка, на которой мы расходимся с Вами в нашем воззрении на русскую жизнь и на русское искусство – я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса…»

Аксаков не знал, что Тургенев в это время уже пришел к выводу о необходимости проститься с темой деревни. «Мужички совсем одолели нас в литературе, – откровенно писал он Анненкову. – Оно бы ничего, но я начинаю подозревать, что мы, так много возившиеся с ними, все-таки ничего в них не смыслим. Притом все это по известным причинам начинает получать идиллический колорит». Во многом подтолкнули его на новый путь события французской революции 1848 года и встреча с загадочным «человеком в серых очках».

Как-то навестил Тургенева поэт Фет, который служил в кирасирском полку и проводил свой отпуск в имении Новоселки, неподалеку от Мценска. У них завязалась тесная дружба на долгие годы. Их сближала любовь к литературе и страсть к охоте. Их первую встречу у общих знакомых Фет описал так: «Видевши его только мельком лет за пятнадцать тому назад, я, конечно бы, его не узнал. Несмотря на свежее и моложавое лицо, он за это время так поседел, что трудно было с точностью определить первоначальный цвет его волос. Мы встретились с самой искренней взаимной симпатией, которой со временем пришлось разрастись в задушевную приязнь. Кроме обычных обитателей Волкова, было несколько сторонних гостей. Дамы окружали Тургенева и льнули к нему, как мухи к меду, так что до обеда нам не пришлось с ним серьезно поговорить. Зато после обеда он упросил меня прочесть ему на память несколько еще не напечатанных стихотворений и упрашивал побывать у него в Спасском. Оказалось, что мы оба ружейные охотники. По поводу тонких его указаний на отдельные стихи я, извиняясь, сказал, что восхищаюсь его чутьем».

Надо сказать, что все-таки далеко не все отваживались посещать неблагонадежного Тургенева, находящегося по высочайшему распоряжению в домашней ссылке. Однако ничто не остановило его друга, замечательного московского актера Щепкина, который 9 марта 1853 года приехал пожить у Тургенева. Он ознакомился со всем домашним мирком Тургенева – послушал игру в четыре руки, встретился с Феоктистой.

А вечером, уединившись во флигеле, Тургенев читал Щепкину новую повесть «Два приятеля». В ней он с юмором описал знакомство Вязовнина с двумя провинциальными дворяночками, сестрами Поленькой и Эмеренцией, одна из которых – Эмеренция сильно напоминала сестру жены управляющего Констанцию Петровну своей непомерной восторженностью и приторной чувствительностью. Однако, совсем иные, драматические интонации зазвучали в голосе Тургенева, когда его герой, Вязовнин, при наступлении весны покидал усадебную глушь. Что-то затаенное, личное проскальзывало в тургеневской характеристике Верочки, напоминавшей Феоктисту: «Она была небольшого роста, миловидно сложена; в ней не было ничего особенно привлекательного, но стоило взглянуть на нее или услышать ее голосок, чтобы сказать себе: «Вот доброе существо». Щепкин не мог не заметить, что Феоктиста, при всей своей привязанности к Ивану Сергеевичу, «не знала, что ему сказать, чем занять его».

Щепкин почувствовал, как хрупок тот близкий к семейному уют, который окружал Тургенева под крышей спасского дома, понял, что при первой возможности он снимется и улетит сначала в Петербург, а потом и в Париж. Он сделает это тем более легко, что теперь у него и предлог есть для побега, важный и безотлагательный – дочь Полина, пригретая семейством Виардо. Когда речь зашла о гастролях Виардо в Москве, Тургенев встрепенулся и изложил Щепкину план уже обдуманного тайного побега. Подобно многим друзьям, Михаил Семенович не одобрял тургеневского увлечения заморской певицей и, слушая взволнованную речь приятеля, неодобрительно покачивал головой.

* * *

Инициатива поездки с гастролями в Россию в сезон 1852/53 г. принадлежала самой Полине Виардо. 11 ноября 1852 г. она писала влиятельному Матв. Ю. Виельгорскому: «Мне пришло в голову поехать приветствовать моих друзей в Санкт-Петербурге. Что вы об этом скажете? Как вы думаете, можно ли было бы что-нибудь сделать – или в конце сезона, или в великом посту?». В другом письме к нему же от 12 декабря 1852 г. П. Виардо благодарила его за содействие в заключении контракта с директором императорских театров Л. М. Гедеоновым.

Выступления Виардо в Петербурге в целом прошли неплохо, хотя некоторые отмечали, что голос ее ослаб в верхних регистрах. Об этих гастролях Виардо вспоминала Авдотья Панаева: «Не припомню, через сколько лет Виардо опять приехала петь в итальянской опере. Но она уже потеряла свежесть своего голоса, а о наружности нечего и говорить: с летами ее лицо сделалось еще некрасивее. Публика принимала ее холодно. Тургенев находил, что Виардо гораздо лучше стала петь и играть, чем прежде, а что петербургская публика настолько глупа и невежественна в музыке, что не умеет ценить такую замечательную артистку».

Тургенев внимательно следил за гастролями Виардо: «…Но вы живете в вихре, отнимающем у вас всё время, – и лишь бы вы обо мне, не забыли, мне больше ничего не нужно. Итак, ваш бедный муж, был не в состоянии противостоять п<етербур>гскому климату; надо надеяться, что сейчас он уже совершенно поправился. Княжна М<ещерская> пишет мне также, что вы намерены жить в Москве в доме некоей княгини Голицыной; так ли это?..»

По-видимому, важной причиной этого приезда Полины Виардо на гастроли в Россию было желание увидеться с Тургеневым и таким образом прервать их длительную разлуку. Во всяком случае весной 1853 года Виардо неожиданно из Петербурга едет в Москву, хотя выступления в Москве в ее ангажемент не входили. Сюда же в двадцатых числах марта по чужому паспорту приезжает Тургенев, и они проводят вместе десять счастливых дней. А 1 апреля Тургенев уже снова был в Спасском… Виардо, проследовавшая из России в Лондон, рассказала там Герцену об этом тайном путешествии его друга в Москву.

Через много лет Тургенев, вспоминая об этой поездке, ничего не говорил о встрече с Виардо, но вспоминал забавный случай, приключившийся с ним в Москве: «Когда я был сослан в деревню, раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву… Как быть? Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и – бух в ноги. Что такое?! – «Батюшка, – восклицает, – возьми ты моего Гришку на выучку!» Оказалось, что вдова сильно удивлялась тому, что прибывший «купец» ничем не торгует и дома не бывает, и решила, что он «такой мошенник искусный, каких свет не производил», и надобно к нему своего простоватого сына пристроить».

Приезд Полины несомненно означал очень многое для Тургенева, он всколыхнул все его сокровенные чувства. Он снова поверил, что Полина для него больше, чем просто нежная привязанность: для него самого она ангел-хранитель, для его дочери Полинетт приемная мать, она его возлюбленная, подруга, муза – все вместе. И поверил, что существует все-таки будущее в их отношениях. «Все эти концерты, должно быть, утомляют вас и чуть-чуть надоедают. Но вы отдохнете в Куртавнеле, в этом милом уголке земли, который я был бы так счастлив увидеть вновь! Что ж, ничего невозможного на земле нет…»

А 25-го ноября 1853 ссылка в Спасском закончилась, о чем Тургенев сообщает другу Анненкову: «Вы уже, вероятно, знаете, любезный П<авел> В<асильевич>, что мне позволено вернуться в Петербург – и потому я об этом распространяться не стану. Мне весело, что я опять попал в общую колею – и я очень благодарен за это позволение – тем более, что и для моего здоровья оно очень полезно».

* * *

Однако, несмотря на весьма мягкие условия заключения Тургенев никогда не смог простить царю Николаю I своего ареста и ссылки. «Добрый, мягкий Тургенев об одном человеке не мог говорить равнодушно, – бледнел и менялся в лице, – о Николае Павловиче», – вспоминали его друзья.

Тургенев рассказывал, как он узнал о смерти Николая I: «Распространился слух о его смерти, но официального известия еще не было. Приходит ко мне Анненков. «Верно, говорит, брат был во дворце, сам видел, – еще тепленький лежит». Анненков ушел. Мне не сидится дома, все не верится. Побежал на улицу. Дошел до Зимнего дворца, – толпа. Кого спросить? Стоит солдат на часах Я к нему, делаю грустное лицо, спрашиваю: «Правда ли, что наш государь скончался?» Он покосился только на меня. Я опять: «Правда ли?» Надоел я ему, должно быть, – отвечает срыву: «Правда, проходите». – «Верно ли?» – говорю. «Кабы я такое сказал, да было бы неверно, меня бы повесили…» – и отвернулся. «Ну, думаю, это, кажется, убедительно»…

На похороны его смотрел я из квартиры одного знакомого. Народу набралось много. Дам усадили у окошек, мужчины стояли за ними. Вот потянулась процессия. Передо мной одна барыня невыносимо кривлялась, стонала, ломала руки, насильственно рыдала, – давно уж она меня раздражала. Только вдруг восклицает она: «Кто? Какой русский, какой злодей не плачет об нем!» Вы видите, я человек тихий, смирный, но тут я не выдержал, закричал: «Я, я, сударыня, я не плачу!» Она у меня пискнула даже, а сам я скорее за фуражку и вон».

В воспоминаниях немецкого филолога Людвига Фридлендера, напечатанных в «Вестнике Европы» также приводится рассказ Тургенева о радостном чувстве освобождения при известии о кончине Николая I.