Текст книги "Мой Тургенев"

Тургенев вынужден был спешно выехать в Россию, в Спасское, и прожил здесь с матерью почти целый год, ведь Варвара Петровна нуждалась в поддержке и утешении. В Спасском застал Иван Сергеевич все то же: все дрожали перед его матерью – и многочисленная прислуга и приживалки. Все панически ее боялись, и из страха повиновались. Случилось, что как-то шла Варвара Петровна по саду и двое парней, работая в саду, вероятно по рассеянности, не поклонились ей. Расплата последовала немедленно. «Вот у этого окна, – вспоминал позднее Иван Сергеевич, – сидела моя мать; было лето и окно было отворено, и я был свидетелем, как эти ссылаемые в Сибирь накануне ссылки подходили к окну с обнаженными, понурыми головами, для того, чтобы ей откланяться и проститься с ней. Это было уже после того, как сгорел наш большой дом».

Жить с матерью было тяжело, она контролировала каждый шаг, по малейшему поводу и без оного закатывала истерики. Даже брат Николай удивлялся долготерпению Ивана и писал ему из Петербурга: «Если бы я был на твоем месте, я бы не поехал, чтобы вновь переносить эти муки, эти крики и скуку, я бы ежедневно благодарил бога за возможность жить на свободе».

* * *

В январе 1840 года Тургеневу удалось вырваться, и, с позволения маменьки, он снова уехал за границу, на этот раз в Италию. Здесь он встретился с другом Станкевичем и еще ближе с ним сошелся. И они жили светлой, разнообразной жизнью итальянских паломников. Главная прелесть жизни римской была, конечно, вне дома, в их совместных блужданиях и экскурсиях по вечному городу. Тургенев со Станкевичем много интересного высмотрели, посещали Колизей, Ватикан, катакомбы. Тургенев был очарован восхитительными панорамами, но еще больше своим другом. Вдохновленный красотой итальянских пейзажей, Тургенев стал брать уроки живописи. Сильно огорчало лишь то, что Станкевич был тяжело болен, страдал тяжелой и «модной» в то время болезнью – чахоткой.

Расстались они поздней весной. Тургенев направился дальше – в Неаполь, Помпей, Геную, а затем с небольшими остановками через озеро Лэго-Маджори, перевал Сен-Готард, Люцерн, Баль, Мангейм, Мэйнц, Лейпциг и, в конце концов снова оказался в Берлине. И во все время странствий и путешествий не покидают Тургенева мечты о большой любви, чудится ему, что витает она в воздухе и он нетерпеливо ждет с ней встречи. Он пишет Т. Н. Грановскому 16 декабря 1839 года: «И всё не перестаю читать Гете… Эти элегии огнем пролились в мою кровь – как я жажду любви! Но это томленье бесплодно: если небо не сжалится надо мной и не пошлет мне эту благодать. А – мне кажется – как я был бы добр, и чист, и откровенен, и богат, полюбив! С какой радостью стал бы я жить и с ней. Грановский, Вы это понимаете – Вы нe станете надо мной смеяться, нe правда ли?»

Вернувшись в Берлин, Тургенев получил печальное известие: на севере Италии, в городе Нови, по пути к озеру Комо, в ночь на 25 июня 1840 года от чахотки скончался Николай Владимирович Станкевич… Потрясенный этим известием Тургенев писал другу Грановскому 4 июля 1840 года: «Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой… Отчего не умереть другому, тысяче других, мне, например? Когда же придет то время, что более развитый дух будет непременным условием высшего развития тела… зачем на земле может гибнуть и страдать прекрасное? …Или возмущается зависть бога, как прежде зависть греческих богов? Или нам верить, что все прекрасное, святое, любовь и мысль – холодная ирония Иеговы? Что же тогда наша жизнь? Но нет – мы не должны унывать и преклоняться. Сойдемтесь – дадим друг другу руки, станем теснее: один из наших упал – быть может – лучший. Но возникают, возникают другие… и, рано ли, поздно – свет победит тьму».

Через месяц после смерти Станкевича Тургенев сблизился с Михаилом Бакуниным. Даже поселились они вместе и целый год прожили душа в душу. Новый друг только то имел общее с прежним, что был гегельянцем. Во многом был он полной противоположностью Станкевичу – здоровенный, с румянцем во всю щеку, темной шевелюрой и огненным взглядом. Был он не только красив, но необыкновенно речист, сплошной натиск и командирский тон. Вместе они сидели на лекциях, привлекая общее внимание, оба видные, безупречно одетые, вместе кутили в кафе.

Анненков, приехавший в Берлин в 1840 году, вспоминал, что в первые же дни по приезде он встретил однажды вечером в одном из берлинских кафе на Унтерденлинден «двух русских высокого роста, с замечательно красивыми и выразительными физиономиями, Тургенева и Бакунина, бывших тогда неразлучными». Главным в этом союзе был Бакунин, Тургенев следовал за ним и держался несколько в тени, он никогда к крайностям пристрастия не питал. Однако при всем своем шуме и грохоте Бакунин в то время вовсе не «разрушал основ» – напротив, с русскою яростностью защищал и оправдывал все существующее, как разумное, доводил Гегеля до последнего предела. Именно Бакунина, Тургенев позднее изобразит в романе Рудин. Его литературный герой, как и Бакунин, был блестящим, искрометным оратором, который умел потрясти собеседника, сдвинуть его с места, перевернуть до основания и зажечь силой своего убеждения.

Тургенев и Бакунин поселились в одной квартире, они работали буквально целыми днями, с утра до позднего вечера. Отдыхая, усаживались за шахматную доску и с головой уходили в игру или проводили время в разговорах на самые разнообразные темы – серьезные и смешные, трогательные и грустные. Заспорят, бывало, и не замечают, как летят часы. Тургенев любил устраиваться у печки, а Бакунин – на диване. С жадным вниманием слушал Иван Сергеевич рассказы Бакунина о встречах его с Белинским, Станкевичем, Грановским, Герценом.

Иван Тургенев одевался по моде того времени и отличался необыкновенной чистоплотностью – он каждое утро протирал тело одеколоном или туалетной водой и менял нижнее белье. Друзей поражал его особый ритуал расчесывания волос: «Видишь, я беру эту щетку… теперь я начинаю чесать ею вправо: раз, два, три… и так до пятидесяти раз; теперь начну чесать влево, и тоже до пятидесяти… Ну вот, теперь со щеткою кончено… Беру этот гребень, – им я должен до ста раз пройтись по волосам… Чему ты удивляешься? Постой, это еще не все… Погоди, погоди!.. За этим гребнем есть еще другой – с частыми зубьями…». Он любил окружать себя красивыми изящными вещами, на рабочем столе и вокруг у него был всегда идеальный порядок…

Перед возвращением Тургенева в Россию Бакунин написал своим родителям и сестрам письмо, в котором рекомендовал своего нового друга Тургенева с лучшей стороны: «Примите его как друга и брата, потому что в продолжение этого времени он был для нас и тем и другим и, я уверен, никогда не перестанет им быть. После вас, Бееровых и Станкевича он – единственный человек, с которым я действительно сошелся. Назвав его своим другом, я не употребляю всуе этого священного и так редко оправдываемого слова. Он делил с нами здесь и радость и горе … Он не может быть вам чужим человеком. Он вам много, много будет рассказывать об нас и хорошего и дурного, и печального и смешного. К тому же он – мастер рассказывать, – не так, как я, – и потому вам будет весело и тепло с ним. Я знаю, вы его полюбите».

Татьяна Бакунина, сестра революционера-анархиста

5. Роман без весны

21 мая 1841 года Тургенев на пароходе «Александр» вернулся в Петербург. Сразу по прибытии он встретился с П. А. Плетневым и показал ему тетрадь своих новых стихов, написанных за границей: «Русский», «Я всходил на холм зеленый», «Старый помещик», лирические миниатюры «Что тебя я не люблю» и «Луна плывет над дремлющей землею», переводы из Гёте и Мюссе. Плетнев с удовольствием отметил, что в его воспитаннике, при всем влечении к философии, зреет настоящий поэтический талант. Два стихотворения «Старый помещик» и «Баллада» он отобрал для публикации в «Современнике», и в том же году они увидели свет.

Писатель И. И. Панаев вспоминал о встречах с Иваном Тургеневым в это время: «Я встречал, еще до моего знакомства с ним, довольно часто на Невском проспекте очень красивого и видного молодого человека с лорнетом в глазу, с джентльменскими манерами, слегка отзывавшимися фатовством. Я думал, что это какой-нибудь богатый и светский юноша, и был очень удивлен, когда узнал, что это – Тургенев. О Тургеневе я много слышал от Грановского и других, познакомившихся с ним за границей… Я слышал также от многих, что Тургенев имеет блестящее образование, страсть к литературе и пишет очень недурные стихи».

О ярком, даже онегинском облике Тургенева оставил воспоминания В. А. Панаев, который познакомился с Иваном Сергеевичем у своего брата: «По внешности Тургенев был очень представительный молодой человек большого роста, весьма приятной наружности, с особенно мягкими глазами, характеризовавшими его лицо. Он принадлежал к родовитой, богатой семье, получил блестящее образование, побывал уже за границей и посещал высший круг. Помню как теперь, что я увидал Тургенева у Ивана Ивановича первый раз приехавшим после светских визитов и одетым в синий фрак с золотыми пуговицами, изображающими львиные головы, в светлых клетчатых панталонах, в белом жилете и в цветном галстухе. Такого рода была в то время мода».

Из Петербурга Иван Сергеевич направился в Спасское, где его с нетерпением ждала мать. Все домашние были безмерно рады его приезду – не только мать со сводной сестрой Варенькой, но и дворовые, для которых его приезд означал послабление строгого режима, установленного Варварой Петровной. Здесь он провел лето и осень.

В эти месяцы он часто ходил на охоту с дворовым Порфирием, с которым они сильно сблизились во время «берлинских университетов» и с Афанасием. Вместе с тем он не забывал показывать себя любящим сыном и был очень нежен и внимателен к матери. Он даже охотой жертвовал иногда, видя, что ей приятно будет провести с ним время. Сам возил мать по саду в коляске, не давая это делать другим (из-за водянки ноги Варвары Петровны ослабли, и она не ходила гулять самостоятельно).

Среди многочисленных слуг матери приметил молодой Иван простую девушку, работавшую в Спасском белошвейкой по вольному найму, Авдотью Ермолаевну. Была она из московских мещанок, и молодому помещику сразу приглянулась. Павел Фокин в своей книге «Tургенев без глянца», со слов некоего «мемуариста» (бывшего крепостного матери писателя), описывает девушку, как «весьма обыкновенную кареглазую блондинку с очень русским, чистым лицом с правильными чертами; скромную, тихую, весьма женственную и привлекательную». Ее милый облик запал в душу писателя, девушка тоже заметила восхищенные взгляды Тургенева и не смогла не ответить на чувства и желания хозяйского сына.

Свое увлечение описал Иван Сергеевич позднее в романе «Дворянское гнездо», рассказывая историю родителей Лаврецкого. Рассказал, как мучительно томился от скуки Иван Петрович, вернувшийся из столицы в деревенскую степную глушь к родителям. «Только с матерью своею он и отводил душу и по целым часам сиживал в ее низких покоях, слушая незатейливую болтовню доброй женщины и наедаясь вареньем. Случилось так, что в числе горничных Анны Павловны находилась одна хорошенькая девушка, с ясными, кроткими глазками и тонкими чертами лица, по имени Маланья, умница и скромница. Она с первого разу приглянулась Ивану Петровичу; и он полюбил ее: он полюбил ее робкую походку, тихий голосок, тихую улыбку; с каждым днем она казалась ему милей. И она привязалась к Ивану Петровичу всею силою души, как только русские девушки умеют привязаться – и отдалась ему. В помещичьем деревенском доме никакая тайна долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого барина…»

Это увлечение закончилось беременностью Авдотьи. Слухи об этом дошли до Варвары Петровны, которая, чтобы проучить новоприбывшего берлинского умника, закатила по этому поводу грандиозный скандал. Авдотью она заперла в чулан, а Иван, который заикнулся, что готов жениться, чтобы искупить свой грех, был с позором изгнан с глаз долой. Испугавшись, что Иван сдуру и вправду женится на служанке, Варвара Петровна выслала «мерзавку» в Москву, где жили ее родители. 9 мая 1842 года у Авдотьи родилась дочь, которую при крещении назвали Пелагеей. Авдотью Ермолаевну впоследствии выдали замуж за мещанина Калугина. Тургенев пожизненно выплачивал ей ежегодную пенсию. В 1875 году она умерла, о чем Иван Сергеевич получил уведомление через тульского губернатора.

Свою возлюбленную Тургенев называл в «Дворянском гнезде» «тихим и добрым существом, бог знает зачем выхваченным из родной почвы и тотчас же брошенным, как вырванное деревцо, корнями на солнце; оно увяло, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о нем».

А вот сходный образ появился в стихотворении «Цветок», написанном Тургеневым в 1842 или в 1843 году и, несомненно, навеянном воспоминаниями об Авдотье Ермолаевне:

 
Тебе случалось в роще темной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один в стране чужой.)
Он ждал тебя – в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.
 
 
И ты срываешь стебель зыбкий,
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.
И вот идешь дорогой пыльной;
Кругом – всё поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.
Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.
Так что ж? Напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
 

* * *

В середине сентября Тургенев уехал из Спасского в Москву, где в материнском доме на Остоженке он прожил всю зиму, занимаясь подготовкой к магистерским экзаменам и посещая литературные кружки и салоны.

Вскоре после приезда в Москву Иван Сергеевич навестил семью Бакуниных в Тверской губернии в селе Премухино. Там и познакомился с Татьяной Бакуниной, и там между ними начался знаменитый роман в письмах, названный биографами писателя «премухинским романом». Татьяне Александровне было тогда 25 лет. Она была на три года старше Тургенева, казалась уже сложившимся человеком, со своими идеалами и взглядами. Знакомый с ней Белинский писал: «Что за чудное, за прекрасное создание Татьяна Александровна… Я смотрел на нее, говорил с ней и сердился на себя, что говорил – надо было смотреть, любить и молиться. Эти глаза темно-голубые и глубокие, как море; этот взгляд внезапный, молниеносный, долгий, как вечность, по выражению Гоголя; это лицо кроткое, святое, на котором еще как-то не изгладились следы жарких молений к небу».

Тургенев был очарован этим «прекрасным созданием» и, в особенности, письмами, которые писала ему эта возвышенная девушка. Роман развивался стремительно, он называл ее своей Музой, а она писала в ответ: «Такой счастливой я еще никогда, кажется, не была – я жила всею душой, всем сердцем моим, каждая жилка трепетала жизнью во мне, и все вокруг меня как будто вдруг преобразилось. Если б я могла окружить Вас всем, что жизнь заключает в себя прекрасного, великого, если б я могла…» Восторженная романтическая девушка не скрывает своих чувств: «Вы святой, вы чудный, вы избранный богом. Вам принадлежит не маленькая частичка жизни, славы, счастья; вам вся полнота, вся бесконечность, вся божественность бытия. О, оставьте меня в святом, блаженном созерцании той дивной будущности, которую я смею предрекать вам».

К зиме приезжает в Москву и Варвара Петровна. С Татьяной Бакуниной все продолжался роман в письмах, но это не мешало Ивану иногда встречаться в Москве и с Авдотьей, о чем он сделал запись в Мемориале: «1842. Новый год в Москве. Авдотья Ер<молаевна> продолжает ходить и беременная. В мае родится Полинька».

А Татьяна Александровна мечется, терзается и в марте 1842 года первой признается Тургеневу в любви: «…Тургенев, если б вы знали, как я вас люблю, вы бы не имели ни одного из этих сомнений, которые оскорбляют меня – вы бы верили, что я не забочусь об себе – хотя я часто предаюсь всей беспредельной грусти моей – хоть я хочу, хоть я решилась – умереть – но если б я не хотела – разве воля моя могла изменить что-нибудь – мой приговор давно произнесен, и я только с радостью покоряюсь ему – ропот – борьба, но к чему она послужила бы – и я так устала бороться, что могу только молча ждать свершения Божьей воли надо мной – пусть же будет, что будет!»

«Иногда все во мне бунтует против вас. И я готова разорвать эту связь, которая бы должна была унижать меня в моих собственных глазах. Я готова ненавидеть вас за ту власть, которой я как будто невольно покорилась. Но один глубокий внутренний взгляд на вас смиряет меня. Я не могу не верить в вас… С тех пор как люблю вас, у меня нет теперь ни гордости, ни самолюбия, ни страху. Я вся предалась судьбе моей.

…Господи, зачем вы так удаляетесь! Не я ли причина этого внезапного отчуждения? Но отчего? Чему приписать это? Если и нет более страсти во мне, то все же осталась та же привязанность, та же нежность, и если когда-нибудь вы будете нуждаться в этом, вспомните, Тургенев, что есть душа на свете, которая лишь ждет вашего зова, чтобы отдать вам все свои силы, всю любовь, всю преданность… Я могла бы без страха предложить вам самую чистую привязанность сестры, – она вас более не волновала бы, как волновали когда-то те странные отношения, которые я необдуманно вызвала между нами – она не лишила бы вас свободы и никогда не была бы гнетом для вас».

Тургенев не мог жениться, ведь он был не свободен, над ним довлела воля матери, да и желания большого не было. Кроме того он уже порядком устал от постоянных писем и непрерывных изъявлений этой возвышенной любви. Тургенев боялся оскорбить девушку, но в конечном итоге вынужден был осторожно, но решительно положить конец этим отношениям:

«Мне невозможно оставить Москву, Татьяна Александровна, не сказавши Вам задушевного слова. Мы так разошлись и так чужды стали друг другу, что я не знаю, поймете ли Вы причину, заставившую меня взять перо в руки… Вы можете, пожалуй, подумать, что я пишу к Вам из приличия… все, все это и еще худшее я заслужил…

…Я иногда думал, что я с Вами расстался совсем, но стоило мне только вообразить, что Вас нет, что Вы умерли… какая глубокая тоска мной овладела – и не одна тоска по Вашей смерти, но и о том, что Вы умерли, не зная меня, не услышав от меня одного искреннего, истинного чувства, такого слова, которое и меня бы просветило, дало бы мне возможность понять ту странную связь, глубокую, сросшуюся со всем моим существом… связь между мною и Вами… Не улыбайтесь недоверчиво и печально… Я чувствую, что я говорю истину, и мне не к чему лгать.

…Я стою перед Вами и крепко, крепко жму Вашу руку… Я бы хотел влить в Вас и надежду, и силу, и радость… Послушайте – клянусь Вам Богом: я говорю истину – я говорю, что думаю, что знаю: я никогда ни одной женщины не любил более Вас – хотя не люблю и Вас полной и прочной любовью… я оттого с Вами не мог быть веселым и разговорчивым как с другими, потому, что я люблю Вас больше других; я так – зато – всегда уверен, что Вы, Вы одна меня поймете: для Вас одних я хотел бы быть поэтом, для Вас с которой моя душа каким-то невыразимо чудным образом связана, так что мне почти Вас не нужно видеть, что я не чувствую нужды с Вами говорить – оттого что не могу говорить, как бы хотелось, и, несмотря на это, – никогда, в часы творчества и блаженства, уединенного и глубокого, Вы меня не покидаете; Вам я читаю, что выльется из-под пера моего – Вам, моя прекрасная сестра… О если б мог я хоть раз пойти с Вами весенним утром вдвоем по длинной, длинной липовой аллее – держать Вашу руку в руках моих и чувствовать, как наши души сливаются и все чужое, все больное исчезает, все коварное тает – и навек. Да, Вы владеете всею любовью моей души, и, если б я мог бы сам себя высказать – перед Вами, мы бы не находились в таком тяжелом положении… и я бы знал, как я Вас люблю.

…Ваш образ, Ваше существо всегда живы во мне, изменяются и растут и принимают новые образы, как Прометей: Вы моя Муза; так, например, образ Серафины развился из мысли о Вас, так же, как и образ Инесы и, может быть, донны Анны, – что я говорю «может быть» – все, что я думаю и создаю, чудесным образом связано с Вами.

Прощайте, сестра моя; дайте мне свое благословение на дорогу – и рассчитывайте на меня – покамест – как на скалу, хотя еще немую, но в которой замкнуты в самой глубине каменного сердца истинная любовь и растроганность.

Прощайте, я глубоко взволнован и растроган – прощайте, моя лучшая, единственная подруга. До свидания».

Это письмо огорчило, и заставило глубоко переживать любящую девушку. Она набросала, набежавшие в ответ мысли, на краешке этого письма Тургенева: «Удивительно, как некоторые люди могут себе воображать всё что им угодно, как самое святое становится для них игрою и как они не останавливаются перед тем, чтобы погубить чужую жизнь. Почему они никогда не могут быть правдивы, серьезны и просты с самими собою – и с другими – неужели у них совершенно нет понятия ни об истине, ни о любви, – я говорю о любви в общем смысле; мне кажется, кто носит ее в сердце, кто проникнут ее духом – тот всегда прост, велик и добросовестен по отношению как к себе, так и к другим; он не может легкомысленно играть, как дитя, с самым святым – с жизнью другого человека, если он ее и мало уважает, если он даже совсем равнодушен к ней – но он всегда будет щадить ее; я в нем не будет ни лжи, ни притворства – но что это за человек, который не осмеливается быть правдивым».

В июне того же года состоялась новая их встреча, и но ничего не изменилось… Этот роман известный биограф Тургенева Нина Молева назвала «Романом без весны».

* * *

Переживаниям, связанным с этим знаменательным увлечением, посвящен целый ряд лирических стихотворений Тургенева начала сороковых годов («Долгие белые тучи плывут», «Дай мне руку – и пойдем мы в поле», «Нева», «Когда с тобой расстался я…» и много других). Отзвуки романа с Бакуниной различимы также в поэме «Андрей» и в рассказе «Андрей Колосов». Общую атмосферу «премухинского гнезда» писатель отразил во многих своих первых романах и повестях.

Сопоставляя отдельные строфы стихотворений Тургенева, посвященных Бакуниной, с соответствующими отрывками из его писем к ней, легко заметить, что стихотворения эти были как бы лирическим дневником его и непосредственно перекликались с письмами.

«Дайте мне Вашу руку, – писал Тургенев Бакуниной в марте 1842 года, – и, если можете, позабудьте все тяжелое, все половинчатое прошедшего. Вся душа моя преисполнена глубокой грусти…» и т. д.

И вот выдержки из стихотворения, также написанного в 1842 году:

 
Дай мне руку – и пойдем мы в поле,
Друг души задумчивой моей…
Позабудь все тяжкое, все злое.
Позабудь, что расставались мы.
Верь: смущен и тронут я глубоко,
И к тебе стремится вся душа…
 

«Ваши письма, Тургенев, не оставят меня, – писала Татьяна Бакунина, – покуда будет жизнь во мне. Вам самим я не отдала бы их, если бы Вы даже стали требовать – мое страдание, моя любовь дали мне право, которого никто на свете не отнимет у меня. Ваши два последние письма – с тех пор, как я получила их – лежат на груди у меня – и мне одна радость чувствовать их, прижимать их крепко, долго…»

И вот строки из стихотворения «Нева» (1843 г.):

 
Теперь, быть может, у окна
Она сидит… и не страдает;
Но, как свеча от ветра, тает
И разгорается она….
Иль, руки страстно прижимая
К своей измученной груди,
Она глядит полуживая
На письма грустные твои…
 

Тургенев встречался с Татьяной Бакуниной не только в Премухине, но и в Москве и в имении друзей Бакуниных – Бееров.

Уезжая из Шашкина в 1842 году, Татьяна Бакунина писала Тургеневу: «Вчера вечером мне было глубоко бесконечно грустно – я много играла и много и долго думала. Молча стояли мы на крыльце с Alexandrine – вечер был так дивно хорош – после грозы звезды тихо загорались на небе; и мне казалось, они смотрят мне прямо в душу… Вот Вам письмо, которое я писала после первого свидания с Вами здесь – прежде я все хотела отдалить его, но теперь я хочу, чтобы вы знали все, что я думаю про Вас. Прощайте, Тургенев, пора ехать: близко Вас проедем мы, мне весело, прощайте, дайте мне руку Вашу…»

Стихотворение Тургенева «Гроза промчалась» (1844 г.) перекликается с этим письмом Татьяны Бакуниной. Оно навеяно воспоминаниями о той поре, когда Тургенев приезжал из Спасского верхом в Шашкино уже после того, как Татьяна Александровна уехала оттуда.

Это о ней, о своей «доброй, прекрасной сестре», вспоминал он, всходя на ступени знакомого крыльца: «А ты? Где ты? Что делаешь теперь?..»

 
Гроза промчалась низко над землею…
Я вышел в сад; затихло все кругом —
Вершины лип облиты мягкой мглою,
Обагрены живительным дождем.
…
Какая ночь! Большие, золотые
Зажглися звезды… воздух свеж и чист;
Стекают с веток капли дождевые,
Как будто тихо плачет каждый лист.
Зарница вспыхнет… Поздний и далекий
Примчится гром – и слабо прогремит…
Как сталь блестит, темнея, пруд широкий, —
А вот и дом передо мной стоит.
И при луне таинственные тени
На нем лежат недвижно… вот и дверь;
Вот и крыльцо, знакомые ступени…
А ты… Где ты? Что делаешь теперь?
Упрямые, разгневанные боги,
Не правда ли, смягчились? И среди
Семьи твоей забыла ты тревоги,
Спокойная на любящей груди?
Иль и теперь горит душа больная?
Иль отдохнуть ты не могла нигде?
И все живешь, всем сердцем изнывая,
В давно пустом и брошенном гнезде?
 

Героиня этих стихов – Татьяна Бакунина станет героиней многих его романов. Союз двух возвышенных, влюбленных сердец не состоялся, однако образ Татьяны отразился во многих произведениях писателя: «Андрей Колосов», «Переписка», «Татьяна Борисовна и ее племянник»

Виссарион Белинский и Иван Тургенев на прогулке