Текст книги "Мой Тургенев"

Маленькая Полина должна быть уже в Париже, если с ней ничего не случилось дорогой; благодарю вас вперед за ласки, которые вы подарили ей, и за всю доброту, которою вы ее окружите. Повторяю вам: единственное, что я сказал ей при расставании, было то, что она должна обожать вас, как своего бога. В этом она не будет одинока; но ей особенно не годится думать о вас иначе, как скрестив руки и склонив колени». «…Надо, не теряя времени, начать учить ее игре на рояле. Господи, зачем я говорю всё это? Я знаю, что некий ангел сделает для ней всё; я говорю это только для того, чтобы иметь лишний повод упасть еще раз к вашим ногам… Дорогой, дорогой, добрый друг мой, пусть всё, что есть хорошего на свете, будет вашим уделом! Не забывайте самого верного и преданного из ваших друзей». (1 ноября 1850 г.)

Нужно было срочно раздобыть деньги для отсылки Виардо за проживание дочери и Тургенев отправляется в «Современник». Вот как об этом вспоминает Авдотья Панаева: «За 1848 и 1849 годы на «Современнике» накопилось много долгов, надо было их выплачивать, и потому среди 1850 года денег не было, а между тем Тургеневу вдруг понадобились две тысячи рублей. Приходилось занять, чтобы скорее удовлетворить Тургенева, который объявил Некрасову: «Мне деньги нужны до зарезу, если не дашь, то, к моему крайнему прискорбию, я должен буду идти в «Отечественные Записки» и запродать себя, и «Современник» долго не получит от меня моих произведений». Эта угроза страшно перепугала Панаева и Некрасова. Они нашли деньги при моем посредстве и за моим поручительством».

* * *

А между тем состояние Варвары Петровны становилось все хуже, и она перебралась в Москву. 16 ноября Иван получил известие, что мать умирает. Он выехал из Петербурга в тот же вечер, но приехал в Москву лишь 21 ноября, пробыв в пути целых пять суток, что в осенний период иногда случалось. Все изменилось лишь с открытием движения по железной дороге в 1851 году.

Варвара Петровна допустила к себе сына Николая только за день до смерти. Просила, чтобы привели к ней Ивана, чтобы попрощаться с любимым сыном, но он все не приезжал. Умерла Варвара Петровна 16 ноября 1850 года в Москве в доме на Остоженке в возрасте 63 лет. Иван Сергеевич прибыл в Москву лишь в день похорон вечером, после того как его мать была предана земле в некрополе Донского монастыря. Не пожелала Варвара Петровна быть похороненной рядом с мужем в С-Петербурге, а выбрала себе собственное место успокоения в Москве.

После смерти матери пишет Тургенев письмо Виардо: «Мать моя умерла, не оставив никаких распоряжений, – множество существ, зависящих от нее, остались, можно сказать, на улице; мы должны сделать то, что она должна была бы сделать. Ее последние дни были очень печальны. Избави Бог нас всех от подобной смерти! Она старалась только оглушить себя – накануне смерти, когда уже началось предсмертное хрипение, в соседней комнате, по ее распоряжению, оркестр играл польки. О мертвых – или хорошо, или ничего – поэтому не скажу вам больше ничего. Все же – так как я не могу не делиться с вами всем, что чувствую и что знаю, – прибавлю лишь еще одно слово: мать моя в последние свои минуты думала только о том, как бы – стыдно сказать – разорить нас – меня и брата, так что последнее письмо, написанное ею своему управляющему, содержало ясный и точный приказ продать все за бесценок, поджечь все, если бы это было нужно, чтобы ничего не уцелело. Но делать нечего – надо все забыть – и я сделаю это от души теперь, когда вы, мой исповедник, знаете все. А между тем – я это чувствую – ей было бы так легко заставить нас любить ее и сожалеть о ней! Да, сохрани нас Боже от подобной смерти!» (24 ноября 1850 года).

Тут бросается в глаза заблуждение Тургенева: какой бы ни была его мать, но умерла она в своем доме, хозяйкой, госпожой, многие горевали и чувствовали себя обездоленными из-за ее смерти, в силу того, что не успела она отдать необходимых распоряжений. И имение Спасское, которым она много лет правила твердой рукой стало хиреть и разваливаться после ее смерти. Ведь Иван Сергеевич, который его унаследовал, в основном жил за границей и благополучие Спасского его не заботило, важно было лишь получать от него постоянный доход.

А заглянув на несколько десятилетий вперед, мы знаем, как пришлось умереть самому великому русскому писателю – приживалом на краешке чужого гнезда, о котором живущие рядом люди не сильно скорбели и убивались. И когда он сам уже начал хрипеть в агонии, то слуга гремя убирал комнату, считая что с умирающим нечего церемониться. Уже на следующий день после смерти его тело выкинули из дома – отправили в парижскую церковь. Как говорили возмущенные соотечественники Тургенева: «Собаку свою лучше хоронят». Выстроенный им домик-шале в Буживале Полина Виардо объявила своей собственностью вплоть до последнего стула его спальни, а его назвала в своем встречном судебном иске «жильцом», не имевшим будто бы никакой движимой собственности». И после смерти добрым словом его французская семья не помянула, а напротив постаралась публично очернить его память в печати.

Но вернемся к нашему повествованию. Процесс оформления наследства двумя сыновьями сильно затянулся, и лишь в марте 1855 года в Орловской палате окружного суда надворный советник Николай Сергеевич и коллежский секретарь Иван Сергеевич Тургеневы произвели раздел принадлежавших их матери владений и крестьян. Огромная сельскохозяйственно-промышленная империя одной из самых богатых женщин России – Варвары Лутовиновой была разделена между ее сыновьями. По раздельному акту Иван получил 1925 душ и имение Спасское-Лутовиново, а его брат Николай – 1360 душ и дом в Москве. Тургенев писал Виардо о разделе имущества с братом: «Я принял решение разделить наши поместья, т. е. производить раздел будет, конечно, он и сделает это, без сомнения, в тысячу раз лучше моего. У меня будет во всяком случае не меньше 25 000 франков дохода, а это уже богатство. Я еще поговорю с вами обо всем этом; но скажите мне, что думаете вы и ваш муж о моем решении. Дорогой и добрый друг, как часто я думаю о вас!» (Тургенев на эти деньги впоследствии не только содержал семью Виардо, но и щедрой рукой одаривал всех нуждающихся. А все, что осталось от богатого наследства матери, завещал той же Полине Виардо и ее дочери Клаудии).

Упоминает он в этом письме и о дочери: «Маленькая Полина приехала – и понравилась вам – и вы ее уже полюбили! Дорогой, дорогой друг, вы – ангел. Каждое слово вашего письма дышит неизъяснимой добротой, лаской и нежностью. Как же и мне, в конце концов, не полюбить эту девочку до безумия? – Вы так весело и просто делаете добро, что от благодарности к вам чувствуешь себя счастливым, словно ребенок. Как будто оказываешь вам большую услугу, доставляя вам случай сделать кому-нибудь одолжение. Не знаю, право, что и сказать, дабы заставить вас почувствовать, насколько взволновало и растрогало меня ваше дорогое письмо… Я ищу слов – мне ничего не остается, как повторить вам снова, что я с обожанием падаю перед вами ниц. Будьте тысячу раз благословенны! – Боги – как она счастлива, эта девочка! Ведь она в самом деле сейчас оказалась у Христа за пазухой – как говорит русская пословица об очень счастливых людях…»

Это еще одно заблуждение великого писателя Тургенева. Как часто воображаемое нами расходится с действительностью, и случается это иногда с самыми умными и прозорливыми людьми. Бедная маленькая Полинетт не стала счастливой в семье Виардо рядом с навязанной ей отцом французской матерью. Чувствовала она себя там чужой и лишней. Впрочем, также как и ее отец в минуты прозрения. И Родины и родного языка Тургенев свою дочь одним махом лишил. Если бы знать все наперед, то вероятно самым лучшим было не вырывать растение из родной почвы, а позволить девочке жить в семье ее матери Авдотьи Ермолаевны. Тургенев воображал в силу своего глубоко укоренившегося западничества, что все лучшее находится там, в далеком Париже, рядом с властной и высокомерной певицей, а убогая Россия ей и в подметки не может сгодиться. И сделал свою дочь не только несчастной и одинокой, но и нищей, так как в конечном итоге все его богатство перешло к Полине Виардо, а родной дочке не досталось ничего.

Тургенев не понимал того, что богатый дом, вкусная еда и сладкая музыка не могут заменить ребенку материнского тепла, и не допускал даже мысли, что его дочь может быть несчастливой рядом с Виардо. Не понимал он по-настоящему и характера своего кумира, в ослеплении любви не замечая ее отрицательных черт. Точнее, не придавал им значения, он судил о любимой женщине по тем моментам чувственного и художественного наслаждения, которые доставляла она ему своим пением, и боготворил певицу. Но ведь жизнь состоит не только из моментов высшего наслаждения, не только полна трепетной радости, но есть в ней и будни, беды и горести. А вот думать о буднях, о тихом счастье было не в характере Тургенева. В этом смысле маленькая Полинетт, которая так и не смогла полюбить Виардо, несмотря на уговоры Тургенева, оказалась прозорливее и мудрее. Говорят, что детей не обманешь, и Полинетт быстро составила свое мнение и считала свою покровительницу несправедливой и злой. Но счастливее она от этого не стала.

Великий русский писатель Н. В. Гоголь

15. Смерть Гоголя

После смерти матери, но еще до окончательного раздела имущества, Тургенев поселился в Москве, в доме на Остоженке. Здесь его навещали многочисленные друзья и знакомые – видные представители общественно-литературных и театральных кругов Москвы: Т. Н. Грановский, М. С. Щепкин, В. П. Боткин, братья Бакунины, Аксаковы и другие. В своих комнатах на антресолях он работал над статьями для журнала «Отечественные записки», здесь он написал рассказ «Бежин луг», «Певцы», поэмы «Андрей» и «Разговор».

В начале 1851 года что-то произошло во взаимоотношениях писателя с Виардо, во всяком случае непрерывный поток его восторженных писем прекратился, они стали редкими и прохладными. Возможно, что до Тургенева дошли слухи о любовной связи Полины Виардо с композитором Шарлем Гуно, настолько верные, что никаких сомнений больше не оставалось. И все его иллюзии о прочной неразрывной связи его с любимой женщиной, после того как она добровольно вызвалась стать приемной матерью его дочери, развеялись как дым. Он не мог постичь всей этой многоходовой сложной игры со стороны певицы, и в очередной раз почувствовал себя одураченным. Одно было ясно, что в жизни обожаемой им женщины после его отъезда в Россию происходили бурные события, которые не имели к нему никакого отношения.

В 1851 году Полина Виардо получила главную партию в опере Шарля Гуно «Сафо» и с успехом исполнила ее в Лондоне. После представления Шарль написал Полине записку: «Лондон, вторник, четверть первого. Я люблю вас нежно, я обнимаю вас со всей силой моей любви к вам». О Гуно ходила молва, что он – полумонах-полусовратитель. Тургенев же называл Гуно иронически «эротический святой отец». В начале 1852 года певица забеременела и окружающие приписывали отцовство ее будущего ребенка Шарлю Гуно. Клаудия (Клоди или Диди) родилась 21 мая 1852 года. Шарль Гуно на протяжении всей жизни, как истинный пылкий католик, стремился к смирению и строгому исполнению долга, и не считал возможным продолжать отношения с замужней Полиной Виардо. Через какое-то время он явился к ней в дом и объявил о своей помолвке. Его невестой оказалась Анна Циммерман, одна из четырех дочерей Пьера Циммермана, известного французского пианиста и педагога, у которого учился в Парижской консерватории сам Гуно. Полина Виардо сильно переживала измену близкого друга и в письме Жорж Санд, в сердцах, сравнивала Гуно с Тартюфом, в ее письме есть такие строки: «Он великий музыкант, возможно, один из величайших в наше время. Но мыслимо ли, чтобы такой гений имел неверное сердце?»

В Париже разразился крупный скандал – связь Гуно с Полиной Виардо и то, что он был отцом ее дочери Клаудии, получила известность. Невеста Гуно Анна порвала все отношения с семейством Виардо и отослала свадебный подарок Полины обратно. Виардо сделала ответный шаг – объявила Гуно клеветником, оповестила об этом своих знаменитых друзей, и все они, в том числе близкая подруга Жорж Санд, порвали с композитором дружеские связи. Однако даже по прошествии многих лет, узнав о предстоящей свадьбе дочери Виардо Клаудии, Гуно заявлял, что это и его праздник! Отношения же его с самой Полиной Виардо прекратились на долгие годы.

Тургенев узнал о любовной связи Виардо, но все остальные скандальные события, связанные женитьбой Гуно еще оставались ему неизвестны. В любом случае, оскорбленный в своих лучших чувствах, писатель замолчал, и писал теперь Виардо очень редко или же в особых случаях. Так, например, услышав о беспорядках в Париже он послал письмо, в котором выражал тревогу о судьбе своей дочери. Очень большая разница чувствовалась в отстраненном тоне последних писем в сравнении с восторженными письмами 1850 года: «Я напишу также м-ль Ренар и малышке; как только узнаю, что вы в Париже, я вышлю вам 1200 франков на ее содержание. Дорогая госпожа В., прошу вас извинить незначительность моего письма после столь долгого молчания – я был очень мало расположен к тому, чтобы взяться за перо, но не хотел больше откладывать». Пишет Тургенев не чаще раза в месяц и настрой в них грустный: «Прежде всего, прошу вас не принимать близко к сердцу мрачный тон в начале этого письма – были мгновения, когда у меня мелькала мысль бросить его в огонь – но я слишком к вам привязан, чтобы притворяться и не показывать того, что происходит во мне».

Мадам Виардо не собиралась его отпускать, достаточно того, что Гуно смог вырваться и женился. Несмотря ни на что, она продолжает писать свои умные, ласковые, очаровательные письма. К сожалению, очень мало из этих писем дошло до нас, Виардо их уничтожила, не желая огласки своих сердечных тайн. Душа у Тургенева обливалась слезами, и возможно, чтобы утишить сердечные страдания, стал он озираться по сторонам и обращать внимание на других женщин. По мнению друзей писателя пытался он вытравить образ Виардо из своей души встречами с другими женщинами. Так случилось, что обратил он внимание на горничную своей кузины красавицу Феоктисту.

А случилось это так. У дяди Николая Николаевича Тургенева были две дочери, обе девицы на выданье. У одной из них Елизаветы Алексеевны Тургеневой была горничная Феоктиста. Однажды Иван Сергеевич заглянул к своей кузине, увидел эту красавицу и потерял голову, влюбился в нее «по уши». Современники вспоминали: «В первую минуту в ней не усматривалось ничего ровно: сухощавая, недурная собой брюнетка – и только. Но чем более на нее глядели, тем более отыскивалось в чертах ее продолговатого, немного смуглого личика что-то невыразимо-привлекательное и симпатичное. Иногда она так взглядывала, что не оторвался бы… Стройности она была поразительной, руки и ноги у нее были маленькие; походка гордая, величественная. Не один из гостей Елизаветы Алексеевны, рассматривая ее горничную, невольно думал: откуда в ней все это взялось?.. Ни с какой стороны не напоминала она девичью и дворню…»

Что делать, и Тургенев решился купить крепостную девушку у хозяйки. Та, видя влюбленность Тургенева, заломила огромную цену – 700 рублей, хотя по тем временам стоимость крепостной девушки была 25–30 рублей, самый максимум – 50 рублей. Тургенев вначале озадачился такой ценой, но страсть оказалась сильнее, и он выложил деньги. И на другой же день привез плачущую Фетиску в свою квартиру со всем ее небогатым скарбом. Барин ее успокоил и уверил, что сделает все, чтобы она была счастлива. Накупил ей сейчас же всяких богатых материй, одежд, украшений, белья из тонкого полотна, посадил в карету и отправил в Спасское, а вскоре приехал туда и сам.

Тургенев не мучился угрызениями совести, ведь Полина Виардо отдавала щедрую дань своим «цыганским страстям», внутренне считала себя абсолютно свободной и не стеснялась в связях с другими мужчинами. Она говорила устами мадам Полозовой из «Вешних вод»: «Хотите знать, что я больше всего люблю…свободу, больше всего и прежде всего… На меня цепей наложить нельзя, но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу и не признаю обязанностей – не для себя одной».

* * *

Конец 1850 года и начало следующего были заполнены у Тургенева заботами о постановках его пьес в театрах обеих столиц. С ними было много мытарств в театральной цензуре. Да, и в журналах напечатать их было нелегко. Одни пьесы подвергались искажениям, другие запрещались вовсе. В это время популярность Тургенева как писателя и драматурга вознеслась очень высоко. Ревностным почитателем драматического искусства Тургенева был известный московский актер Михаил Семенович Щепкин. Он читал пьесы Тургенева, на который был наложен цензурный запрет в домах друзей и знакомых или ставил их в домашнем театре. Особенно восхищался он тургеневской комедией «Нахлебник» и ролью Кузовкина. К постановке на сцене готовилась и следующая пьеса Тургенева «Где тонко, там и рвется».

20 октября актер Щепкин познакомил Ивана Сергеевича с Гоголем, автором «Мертвых душ», творчеством которого Тургенев восхищался. Писатель встретил их, стоя за конторкой с пером в руке, он выглядел усталым и постаревшим. «Длинный, заостренный нос придавал физиономии Гоголя нечто хитрое, лисье, – вспоминал Тургенев, – невыгодное впечатление производили также его одутловатые, мягкие губы под остриженными усами; в их неопределенных очертаниях выражались – так по крайней мере мне показалось – темные стороны его характера: когда он говорил, они непонятно раскрывались и выказывали ряд нехороших зубов; маленький подбородок уходил в широкий бархатный черный галстук… «Какое ты умное, и странное, и больное существо!» – невольно думалось, глядя на него».

Пьесы «Холостяк» и «Провинциалка» все-таки удалось поставить, и успех их был огромным. «Вообразите себе, меня вызывали такими неистовыми криками, что я наконец убежал совершенно растерянный, словно тысячи чертей гнались за мной, и брат мой тотчас рассказал мне, что шум продолжался добрую четверть часа и прекратился только тогда, когда Щепкин вышел и объявил, что меня нет в театре. Я очень жалею, что удрал, так как могли подумать, что я манерничаю. Милый Щепкин пришел обнять меня и побранить за бегство» – писал он Полине Виардо. В конце года Тургенев едет в Петербург, где в декабре состоялась первая постановка его комедии «Где тонко, там и рвется». Пьеса была разыграна в бенефис актрисы Н. В. Самойловой. А в январе 1852 года была поставлена в Петербурге пьеса «Безденежье».

Николай Гаврилович Чернышевский вспоминал о тесной дружбе Тургенева с Некрасовым: «Тургенев до своей ссоры с Некрасовым, когда жил в Петербурге, заезжал к Некрасову утром каждый день без исключения и проводил у него все время до поры, когда отправлялся делать свои великосветские визиты; с визитов обыкновенно возвращался опять к Некрасову; уезжал и опять приезжал к нему, очень часто оставался у Некрасова до обеда и обедал вместе с ним; в этих случаях просиживал у Некрасова после обеда до той поры, когда отправлялся в театр или, если не ехал в театр, просиживал до поздней поры отправляться на великосветские вечера. Каждый раз, когда заезжал к Некрасову, он оставался тут все время, какое имел свободным от своих разъездов по аристократическим знакомым. Положительно, он жил больше у Некрасова, чем у себя дома».

Авдотья Яковлевна Панаева между тем вспоминала о конфликте между писателями, случившемся в 1851 году: «Не прошло и года, как из-за Тургенева произошла остановка в печатании книжки «Современника». Он должен был дать рассказ, но не прислал его… Некрасов волновался, два раза ездил к нему, но не заставал дома; наконец, написал ему записку, убедительно прося тотчас прислать рукопись. Тургенев явился и, войдя в комнату, сказал:

– Браните меня, господа, как хотите, я даже сам знаю, что сыграл с вами скверную штуку, но что делать, вышла со мной пренеприятная история. Я не могу дать вам этого рассказа, а напишу другой к следующему номеру…

– Теперь мне самому гадко, – произнес Тургенев, и его как бы передернуло; тяжело вздохнув, он прибавил: – Я запродал этот рассказ в «Отечественные Записки»! Ну, казните меня.

Некрасов даже побледнел, а Панаев жалобно воскликнул:

– Тургенев, что ты наделал!

– Знаю, знаю! все теперь понимаю, но вот! – и Тургенев провел рукой по горлу, – мне нужно было 500 рублей. Идти просить к вам – невежливо, потому что из взятых у вас двух тысяч я заработал слишком мало…

Некрасов… отпер письменный стол, вынул оттуда деньги и, подавая их Тургеневу, сказал: «Напиши извинительное письмо».

Тургенева долго пришлось упрашивать; наконец он воскликнул:

– Вы, господа, ставите меня в самое дурацкое положение… Я несчастнейший человек!.. Меня надо высечь за мой слабый характер!.. Пусть Некрасов сейчас же мне сочинит письмо, я не в состоянии! Я перепишу письмо и пошлю с деньгами.

– Боже мой, к чему я все это наделал? Одно мне теперь ясно, что где замешается женщина, там человек делается непозволительным дураком!..

С тех пор Тургеневу был открыт неограниченный кредит в «Современнике»…

Полистная плата Тургеневу с каждым новым произведением увеличивалась. Сдав набирать свою повесть или рассказ, Тургенев спрашивал Некрасова, сколько им забрано вперед денег. Он никогда не помнил, что должен журналу…

Некрасов говорил цифру Тургеневского долга.

– Ох, ой! – восклицал Тургенев. – Я, кажется, никогда не добьюсь того, чтобы, дав повесть, получить деньги – вечно должен «Современнику»! Как хочешь, Некрасов, а я хочу скорей расквитаться, а потому ты высчитай на этот раз из моего долга дороже за лист; меня тяготит этот долг.

Некрасов хотя морщился, но соглашался, а Тургенев говорил: «Напишу еще повесть и буду чист!»

Но не проходило и трех дней, как получалась записка от Тургенева, что он зайдет завтра и чтоб Некрасов приготовил ему 500 рублей: «До зарезу мне нужны эти деньги», – писал он».

* * *

В феврале 1852 года, находясь в Петербурге, Тургенев услышал о смерти Гоголя. Событие это потрясло его до глубины души… «Скажу вам без преувеличения, – писал он Ивану Аксакову, – с тех пор, как я себя помню, ничего не произвело на меня такого впечатления, как смерть Гоголя».

И в одном из редких в этот период писем к Полине Виардо Тургенев сообщает: «Нас поразило великое несчастье: Гоголь умер в Москве!.. Вам трудно оценить всю огромность этой столь жестокой, столь невосполнимой утраты. Нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в эту минуту. Для нас он был но просто писатель: он нам открыл нас самих; он во многих отношениях был для нас продолжателем Петра Великого. Быть может, эти слова покажутся вам преувеличенными, вызванными горем, но вы не знаете его; вы знаете только самые незначительные из его произведении, и если б даже вы знали их все, то и тогда вам трудно было бы понять, чем он был для нас, надо быть русским, чтобы это почувствовать».

Еще больше потрясло Тургенева то, что Гоголь «умер, предав всё сожжению, всё – второй том «Мертвых душ», множество оконченных и начатых вещей, – одним словом, всё!» Феоктистову 26 февраля 1852 года он сообщает: «…Я чувствую, что в этой смерти этого человека кроется более, чем кажется с первого взгляда —

и мне хочется проникнуть в эту грозную и горестную тайну. Меня это глубоко поразило – так глубоко, что я не помню подобного впечатления».

С. Аксакову, 3 марта: «Мне, право, кажется, что он умер, потому что решился, захотел умереть, и это самоубийство началось с истребления «Мертвых душ»…».

В тот же день В. Боткину: «От души благодарю тебя за присылку копии с письма Гоголя к князю Львову. Это письмо многое поясняет в грустной катастрофе его кончины». В письме к Гоголю Львов спрашивал его: «Зачем напечатали вы «Выбранные места из переписки» вашей с друзьями?.. Издание писем ваших есть ошибка, есть шаг назад на пути, избранном вами, есть дань духу гордости… Что теряет публика в старом Гоголе? Любимого автора. Что приобретает она в обращенном? – Ничего!»

В ответном письме, о котором упоминает Тургенев, Гоголь объяснял Львову, что главной причиной издания «Выбранных мест из переписки с друзьями» было желание «уяснить себе самому… свои недостатки». Общественное мнение тех лет было на стороне критиков и разоблачителей режима, каким был в свой первый период Гоголь, но все отвернулись (Белинский, Львов) от писателя, который посмел изменить свое мировоззрение и стать на сторону властей. Таких «уклонистов» общественное мнение того времени начинало жестоко казнить, так произошло с Гоголем, так же с Лесковым. Нелегко было и Достоевскому, который отважился перемениться из революционера в убежденного патриота и славянофила.

Тургенева неприятно удивило, что все как-то вскользь и холодно говорили о смерти Гоголя. Он демонстративно надел траур и, нанося визиты знакомым, резко осуждал равнодушие светских знакомых. Желая раскрыть общественный смысл этой утраты, Тургенев написал статью и отдал ее в редакцию «Петербургских ведомостей». Он признавался друзьям, что плакал навзрыд, когда писал этот некролог. «Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших!»

Однако статья Тургенева была запрещена цензурным комитетом; там сочли недопустимым самый тон ее и особенно наименование Гоголя великим. Тогда Тургенев запросил своих московских друзей В. П. Боткина и Е. М. Феоктистова, которым еще ранее послал статью для ознакомления, нельзя ли попробовать напечатать ее без подписи в «Московских ведомостях» в виде письма из Петербурга. Эта попытка обойти цензурный запрет увенчалась успехом, и 13 марта статья Тургенева, прошедшая через Московский цензурный комитет, появилась в № 32 «Московских ведомостей» за подписью «Т в».

Тотчас началось следствие по этому делу. Управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт в проекте своего доклада царю посоветовал сделать Тургеневу, «человеку пылкому и предприимчивому», строжайшее внушение. Шеф жандармов А. Ф. Орлов, в свою очередь, предложил учредить за писателем секретное наблюдение. Такая мера показалась царю недостаточно строгой. На докладе Орлова он наложил резолюцию: «Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр…»

* * *

16 апреля 1852 года Тургенев был взят под стражу и отправлен на «съезжую». Тургенев под арестом, но беременная мадам Виардо ничего об этом не знала и желала, как можно скорее видеть его в Париже. Очевидно, после измены Гуно, она чувствовала себя одинокой и нуждалась в утешении.

Тургенев вынужден был объясниться и послать через доверенное лицо письмо Полине и Луи, в котором рассказывает о происшедшем: «Прежде всего скажу вам, что если я не уехал из С. – П<етербурга> еще месяц тому назад, то уж конечно не по своей воле: я нахожусь под арестом в полицейской части – по высочайшему повелению – за то, что напечатал и одной московской газете статью, несколько строк о Гоголе… Я вовсе не жалуюсь на государя: дело было ему представлено таким предательским образом, что он не мог бы поступить иначе… Через две недели меня отправят в деревню, где я обязан жить до нового распоряжения. Всё это, как вы видите, невесело; тем не менее я должен сказать, что со много обращаются вполне по-человечески; у меня хорошая комната, книги; я могу писать, в первые дни я мог видаться со знакомыми, потом это запретили, так как их приходило слишком много. Несчастье не обращает в бегство друзей, даже в России. Правду сказать, несчастье и не особенно велико: 1852 год будет для меня без весны; вот и всё; самое же грустное во всем этом то, что надо окончательно проститься со всякой надеждой выехать за границу; впрочем, я никогда не обманывал себя на этот счет. Покидая вас, я хорошо знал, что расстаюсь надолго, если не навсегда. Теперь у меня только одно желание: чтобы мне позволили свободно разъезжать внутри самой России. Надеюсь, что в этом мне не откажут! Наследник очень добр – я написал ему письмо, от которого ожидаю хорошего».

Своеобразным был характер Тургенева: он смело встал на защиту Гоголя и напечатал статью, подчеркивающую его достоинства и заслуги. Однако, оказавшись под арестом, тут же «струхнул», и письменно попросил цесаревича смилостивиться и смягчить наказание. А. В. Никитенко писал об аресте Тургенева в своем дневнике: «Он с большой похвалой отзывается о вежливом, даже почтительном обращении с ним полиции… Частный пристав просто удивил его своей гуманностью. Он из воровской тюрьмы перевел его в чистую, светлую и просторную горницу».

Иван Сергеевич Тургенев много позднее делится в письме Флоберу воспоминаниями о неудобствах своего заточения: «Камера была маленькая, жара удушливая. Два раза в день я переносил 104 карты (две игры), по одной, с одного конца комнаты на другой. Это составляло 208 концов – 416 в день – каждый конец по 8 шагов – составляет более 3 300 шагов, или около 2 километров. В тот день, когда я так не проминался, у меня вся кровь бросалась в голову». Однако вскоре прогулки ему были разрешены: «Мне позволено было раз в день прогуливаться по тесному двору, но и там меня сторожил огромный унтер-офицер; я было пробовал заискивать в нем, подходил с улыбкой: ну, ничего не берет – ни ответа, ни привета. Это был старый, рослый, широкоплечий солдат; лицо суровое, неподвижное: видно было, что ни лаской, ни деньгами ничего не добьешься, и подкупить невозможно».

Авдотья Яковлевна Панаева: «Мне арест Тургенева доставил также много хозяйственных хлопот. Тургенев просил Панаева, чтобы он присылал ему обед, так как не может есть обедов из ресторана. И пока он, если не ошибаюсь, три недели сидел в части, я должна была заботиться, чтобы в назначенный час ему был послан обед».

Мария Николаевна Толстая, сестра Л. Н. Толстого: «Он очень просто и незлобно рассказывал о недолгом своем пребывании на съезжей в Петербурге, предшествовавшем его высылке в Спасское. Вспоминал, что очень многие лица в городе были не менее его самого удивлены такой странной карой, наложенной на уже известного писателя, а еще больше поводом к ней. Кроме друзей и знакомых, к нему или с расспросами о нем собиралось в части многочисленное общество. Узенькая улица, на которую она выходила, была заставлена экипажами, и наконец был прислан особый пост для установки и скорейшего пропуска экипажей, так как полицмейстер узнал, что государь Николай Павлович очень недоволен общественным участием и общими симпатиями к арестованному… Одна тяжелая подробность этих дней сохранилась в его памяти: ужасное соседство его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг. Написавший «Записки охотника» принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест розг и крики секомых».