Текст книги "Искра Божия. Сборник рассказов и стихотворений для чтения в христианской семье и школе для девочек"

Берегись страсти!
Из книги св. праведного Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе»

Страсть горяча, смутна, необдуманна, зла, стремительна, и потому человек в страсти, например в гневе, говорит много необдуманного, неверного, вымышленного, злого, чего не сказал бы в состоянии спокойном. Поэтому, зная сам по опыту такое свойство страстей, во-первых, и сам не говори, когда ты в смущении, в злобе, и извиняй горячих и раздраженных людей, когда они сыплют ругательствами и укоризнами несправедливыми или справедливыми.

Прасковья Григорьевна Лупулова
Протоиерей Григорий Дьяченко

I

Примеры нежной детской любви нередки, но они остаются часто незамеченными, не записываются на память другим; и это нисколько не удивительно: любовь к родителям, хотя бы соединенная с пожертвованиями, составляет приятный долг каждого из нас и не требует похвал и всеобщего внимания. При всём том нам всегда приятно вспомнить, поговорить о таких примерах детской привязанности, которые выходят из ряда обыкновенных. Один из них, самый трогательный и назидательный, представляет девица Прасковья Григорьевна Лупулова, история которой относится к началу царствования Александра I и сделалась историческим сказанием. Участь этой девицы возбудила живое участие тогдашнего общества; о ней писали почти во всех европейских журналах.

Прасковья Григорьевна Лупулова родилась в городе Елисаветграде Херсонской губернии в 1784 году. Отец ее был венгр, состоявший на русской военной службе; он участвовал в сражениях русских против турок в царствование Екатерины II и при взятии Очакова был ранен. В 1798 году он осужден был за какое-то преступление к лишению чинов, дворянства и к ссылке в Сибирь. Привязанная к отцу всей душой, добрая дочь его не хотела расстаться с отцом своим, не хотела оставить старика без помощи, без утешения в несчастии и последовала за ним в отдаленную ссылку, твердо решившись переносить все бедствия и унижения, неразлучные с жизнью ссыльного преступника. Местом ссылки назначен был город Ишим Тобольской губернии, отстоящий от Петербурга почти на три тысячи верст. Сколько нужды и горя, холода и голода должна была испытать четырнадцатилетняя девочка, чтобы достигнуть этого отдаленного места, тем более что ей приходилось пробираться на кой-каких подводах, иногда и пешком, под надзором солдат, не всегда чувствительных, которые, конечно, весьма мало заботились о ее удобствах и обращались без всякого снисхождения к ее нежному возрасту. Наконец молоденькая невинная страдалица достигла отдаленного Ишима.

II

Неотрадна была жизнь ее и по прибытии на место назначения. Получая ничтожное содержание, достаточное только для скудного дневного пропитания, каких-нибудь копеек десять в сутки, отец ее не мог нанять прислуги, и молоденькая дочь должна была нести все заботы по хозяйству: стирать белье, готовить кушанье, ухаживать за огородом и прочее; мать ее, убитая горем и уже немолодая, не могла заменить ее. Но Параша с христианской покорностью переносила тяжесть своего положения; она уже сведалась с нуждой и горем и, конечно, навсегда готова была покориться своей участи; она мало тревожилась даже за свою ужасную будущность, которая готовилась ей по смерти отца, если бы несчастная осталась навсегда в Сибири. Преданная дочь жила только для своих родителей; единственным желанием ее было облегчить их тяжелую долю. Но при всех ласках, при всех нежных заботах дочери несчастный отец не мог свыкнуться со своим положением. Как ни старался он скрывать от дочери свое мрачное расположение, проницательная девушка не могла не заметить этого; она хорошо понимала, что для отца тяжело переносить унижение ссылки. Не знаю, догадывалась ли она о другой причине его душевных тревог, но мы можем легко угадать ее: едва ли больше грустил он о том, что не мог обеспечить положения своей единственной дочери и не мог дать ей должного образования. Как бы то ни было, Параша замечала его страдания, и в душу ее запало смелое, благородное намерение – возвратить свободу и прежние права своим родителям. В продолжение трех лет она таила свой замысел, наконец открылась отцу и просила отпустить ее в Петербург для ходатайства о милости и прощении у ног великодушного монарха. Долго не соглашался отец на эту просьбу дочери: заботы дочери, ее ласки, даже одно ее присутствие составляли его единственную отраду. Наконец, вынужденный ее неотступными просьбами, он согласился, предугадывая в этом волю Божию.

III

Нужно ли говорить о том, как тяжело было расстаться несчастным родителям со своей дочерью, которую они отпускали почти на явную погибель? День ото дня отлагали они отправку, желая продлить дорогие минуты, быть может, последнего свидания; наконец решились расстаться, напутствовали дочь своим благословением и образом Божией Матери и отдали ей последний рубль, который был у них; проводили Парашу из дому, долго шли с ней по дороге и наконец разошлись после горьких слёз с той и другой стороны. Наша путница осталась теперь одна, беззащитная, бесприютная. Нетрудно представить, чтó должна была она перечувствовать в эти минуты. Перед ней лежало ужасное пространство, которое ей нужно было измерить своими шагами, – чье сердце не содрогнется при одной мысли об этом? Между тем наша путница не поколебалась и с теплой верой в сердце пустилась в дальний путь, повторяя утешительные слова: «Жив Бог – жива душа моя!»

Печально и уныло тянулась дорога, пробираясь через пустынные равнины или глухие, непроходимые леса, которыми богата Сибирь. Естественно, что молодая девица, при всей своей вере в помощь Божию, не могла быть спокойна, оставшись одна посреди этих пустынных мест: каждый шелест листа, каждый шорох должны были приводить ее в трепет; страх этот увеличивался еще оттого, что неопытная странница совершенно не знала дороги и шла наугад; нередко случалось и то, что она, отправляясь с ночлега, забывала направление дороги и шла назад до тех пор, пока не встречала какой-нибудь уже знакомый ей предмет. Если ко всему этому прибавим, что несчастная должна была идти часто под дождем, в непогоду, то легко представим те страдания, которые она должна была испытывать. Но это еще не всё: скоро наступила зима, самая ужасная зима, которая бывает только в Сибири. В тех местах, где она шла, морозы бывают необыкновенно сильные, о которых мы не имеем и понятия. Недостаток жилищ заставляет иногда путешественников останавливаться на снежной равнине и при свирепой, ослепляющей глаза вьюге оставаться таким образом довольно долгое время. Со всем тем Лупулова добралась кое-как до Екатеринбурга, что составляет около шестисот верст. Не ясно ли, что Господь чудесным образом сохранял добрую дочь и что Ангел Хранитель неотступно находился при ней? Конечно, она обязана была в этом отношении и своему нежному, кроткому нраву, невольно располагавшему к ней самые грубые сердца, и своему тяжелому положению, возбуждавшему участие каждого; но при всём этом только силой веры в Божественное провидение, только силой воли и любви к своим несчастным родителям могла перенести семнадцатилетняя девица то, чтó вынесла Лупулова.

В Екатеринбурге она остановилась отдохнуть, чтобы подкрепить свои изнуренные усталостью силы, и пробыла несколько месяцев у одной благотворительной особы. Но и время отдыха было употреблено ею с пользой – она начала здесь учиться грамоте, которой раньше не знала.

От Екатеринбурга до Вятки, также вспомоществуемая покровительством, она отправилась водой, около тысячи верст; от Вятки же до Казани она дошла пешком. Неизвестно, как она путешествовала отсюда до Петербурга; но прибыла туда благополучно 5 августа 1804 года. И здесь Господь не оставил ее Своей помощью: одна благодетельная госпожа приняла ее в свой дом и, вероятно, содействовала ей в благородном подвиге. Вскоре просьба Лупуловой достигла до престола благословенного Александра I. Милосердный монарх, тронутый примерным поступком добродетельной дочери, простил ее виновного отца и позволил ему возвратиться на родину или жить, где он пожелает, кроме столицы. Но этим не ограничилось благотворение Государя: он пожаловал юной страннице две тысячи рублей; августейшая фамилия также оказала ей денежное пособие, частные люди спешили на помощь избавительнице отца. Когда ее спрашивали: «Как она решилась предпринять столь далекий путь?», она отвечала: «А чего мне было бояться? Я знала, что Бог не оставляет несчастного». На похвалы, постоянно к ней обращаемые, она отвечала: «За что меня хвалить? Разве дочь не должна терпеть за родителей?» Изо всего этого можно видеть, что Прасковья Григорьевна Лупулова отличалась необыкновенной скромностью и благоразумием. В разговорах она была находчива и умна: так, однажды ей предложили довольно нескромный вопрос: за что был сослан ее родитель? Лупулова, нисколько не стесняясь, отвечала: «Родители никогда не могут быть виновны в глазах детей». Этот ответ был так умен и вместе с тем неожидан, что спросивший, конечно, должен был стыдиться своего вопроса. Вообще, Лупулова держала себя скромно и осторожно, но без всякой застенчивости; в речах ее не было изысканности, но виден был природный здравый смысл. Благодаря щедротам монарха и других благотворителей она имела достаточно средств, чтобы по возвращении своего отца вознаградить грустные и тяжелые годы своей молодости веселой, спокойной жизнью; но Лупулова среди счастья вспомнила о своем обете, данном в трудную минуту жизни, и удалилась в Десятинный девичий монастырь Новгородской губернии. Здесь она окончила дни свои, посвященные Богу, в декабре 1809 года.

Не говори, что к небесам…
К.Р

 
Не говори, что к небесам
Твоя молитва не доходна;
Верь: как душистый фимиам,
Она Создателю угодна.
Когда ты молишься, не трать
Излишних слов; но всей душою
Старайся с верой сознавать,
Что слышит Он, что Он с тобою.
Что для Него слова? О чем,
Счастливый сердцем иль скорбящий,
Ты ни помыслил бы, – о том
Ужель не ведает Всезрящий?
Любовь к Творцу в душе твоей
Горела б только неизменно,
Как пред иконою священной
Лампады теплится елей.
 

Как утолять печали?
Протоиерей Григорий Дьяченко

1. Утешения в скорбях до́лжно искать в Иисусе Христе, иначе напрасно будем искать утешения.

Если грустно тебе, поплачь пред Распятием Искупителя. Как после тучи и туманов бывает ясный день, так после плача и душа твоя прояснится зарей благодатного утешения.

2. Молитва печальному – всё равно что прохлаждение во время зноя (святитель Тихон Задонский).

3. Ничто не может развеселить отягченного и удрученного скорбью, как воспоминание о Боге (св. Исидор Пелусиот).

Достоинство человека
Из книги св. праведного Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе»

Человек есть чудное, величественное, премудрое, художественное произведение совершеннейшего Художника – Бога; оно вначале было нескверным, неблазным, нетленным и чистым, но грех, это безобразное порождение духа тьмы, эта скверная, нелепая, злая сила, сделал его скверным и болезненным, нечистым и тленным по двойственной его природе, по душе и телу. Впрочем, премудрый и всемогущий, всеблагий Художник не допустил совсем погубить врагу Своему и нашему Свое художество, Свое прекрасное и величественное творение и Сам устрояет Себе подобострастное нам тело и заимствует душу во утробе Пречистой Девы-Матери; Своим воплощением, Своим учением, чудесами, страданиями, смертью и Воскресением, Своим чудным и премудрым домостроительством опять восстанавливает дело рук Своих в прежнее и даже большее благолепие и славу. Он дарует ему снова нетление, святыню, чудную Божественную красоту и возводит его на первое блаженство, обóжив человеческую природу и спосадив ее на престоле Божества. Слава Тебе, всеблагий, и премудрый, и всемогущий Художниче!

О терпении
Протоиерей Р. Путятин

Хотите ли вы на опыте видеть, как спасительно для души вашей терпение? Выслушайте, чтó рассказывает один праведный муж, который сподобился видеть те места, где покоятся по смерти святые. В одном славном месте он увидел некоего человека и спросил его: «Что ты делал в мире и чем заслужил такое место?» «Я был работником у одного злого человека, – отвечал тот, – и много терпел от него до конца жизни».

После он увидел другого человека в столь же славном месте и спросил его: «Ты чем занимался в мире?»

«Я долго был болен и терпеливо переносил свою болезнь».

Итак, вот что значит терпение. Терпеть так же спасительно для нашей души, как и заниматься спасением; переносить что-нибудь горестное так же полезно, как и делать добрые дела; удерживаться от слов оскорбительных для ближнего так же приятно Богу, как и славословить Его непрестанно.

Не осуждай!
М.П. Розенгейм

 
Не осуждай – затем, что все мы люди,
Все слабы, немощны, опутаны грехом;
Волнуют страсти наши груди;
В грехе родимся и живем.
Не осуждай… Чтоб ближних быть судьею,
Спроси у совести: ты сам-то лучше ль их?
О брат, кто точно чист душою,
Тот благ к погрешностям других.
Не осуждай… Ведь слову нет возврата.
Смотри, чтоб – как сказал Спаситель —
                                                      неравно
Увидишь спицу в глазе брата,
А проглядишь в своем бревно.
Не осуждай – затем, чтоб обличеньем
Не пал бы на тебя тот камень с высоты,
Тяжелый камень осужденья,
Которым в брата бросил ты.
Не осуждай… Не люди злы душою,
А жизнь людей бывает часто зла.
Сперва узнай, какою их стезею
Она к погибели вела.
Не осуждай… Дерзнешь ли поручиться,
Что ты пристрастием не будешь увлечен?
Не осуждай! Ты можешь ошибиться.
Не осуждай! – Не будешь осужден…
 

Русские сестры милосердия
В.И. Немирович-Данченко

I

В крепость Александрополь, на Кавказе, привезли раненого генерала Комарова. Уход был хороший, стал он понемногу поправляться, только рана на ноге не заживала. Доктора сказали, что надо взять кожу от живого человека и прирастить ее к больному месту. Своих сил у больного не хватало. Сестра милосердия Лебедева узнала про это и говорит докторам: «Вырежьте у меня кожи сколько нужно». Доктора согласились и вырезали у нее восемнадцать маленьких кусочков кожи: девять кусочков на правой руке и девять на левой. Пока резали, она не моргнула глазом. На другой день у нее сделалась лихорадка, а генерал скоро выздоровел и уехал в армию.

Сколько высокой христианской любви заключается в этом поступке сестры милосердия! Только Святое Евангелие может воспламенять людей к такой самоотверженной любви к ближним и Отечеству.

II

Было это в последнюю Турецкую войну. Ночью разгорелась перестрелка. Турки пошли на наши укрепления, еще издали оглушая нас ружейной трескотней и гамом. Выдержанные в огне солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залп мы дали в упор, когда турки подошли шагов на двадцать-тридцать.

– Господи! Сколько смертей! Голубчики, болезные мои! – шептал сзади меня нежный голос.

– Зачем вы здесь, сестра? Сойдите! Нельзя, вас убьют.

Сестра меня не слушала. Схватилась руками за голову и шепчет молитву. Слышу, не за себя, а за нас.

Турок мы отбили и прогнали. На другой день они, озлобленные, стреляли по каждому из тех, кто приподнимал голову над валом. За валом слышались громкие стоны.

– Что это? Кто стонет? – спрашивала меня сестра милосердия.

– Турки, что вчера на наше укрепление шли. Их ранили, а свои подобрать не успели.

– Что же с ними будет?

– Будут лежать, пока не умрут.

– Да ведь подобрать-то надо? Нельзя так – ведь они мучаются.

Я повел сестру к валу:

– Стоит только поднять голову над валом, как турки стрелять станут. Видите?

– Всё-таки… Бог поможет. Братцы, ужели же им так и помирать?

Солдаты мялись. Кому охота на верную смерть идти?

– Душа-то в вас есть, голубчики? Православные, жаль ведь их!

– Жаль-то жаль, сестрица, да как выйти-то?

Тут смертушка.

– Помогите, милые!

Один турецкий раненый, как нарочно, метался у самого вала.

– Коли вы не хотите, я сама пойду. – И прежде чем мы успели опомниться, сестра была уже за валом.

– Что ж это, братцы? Ужели ж покинуть?

И старый унтер с Георгиевским крестом перескочил за вал. За ним еще перепрыгнули солдаты с носилками.

Ад поднялся. Пули засвистели отовсюду.

Сестра, не обращая внимания, наклонялась над кустарниками, отыскивая раненых турок. На лице ни малейшего страха, только побледнело оно, и глаза блестят.

К чести турок, они, как только заметили, зачем сошли наши, опустили ружья и выставили головы над валом. Видимо, они были удивлены.

– Мать милосердная! – говорили про сестру солдаты.

III

Сестра Раевская проснулась под мокрым шатром. Холодный ветер носился по влажной, утонувшей под туманами болгарской долине, кружился вокруг шатра, врывался под его трепетавшие полотнища, обдавал сыростью и стужей. В шатре, на соломе, спали сестры милосердия; слышались тяжелое дыхание, бред и стон во сне.

Сестра Раевская проснулась на рассвете. Еще недавно это была русоволосая девушка со свежим личиком. Куда делись ее волосы? Отчего так поблекло и так осунулось ее личико? Это не она, совсем не она. На днях с ней встретился ее петербургский знакомый и не узнал ее.

– Что с вами? – спросил он потом.

– Два тифа выдержала, и работа у нас знаете какая…

– Ольга Петровна, уезжайте скорее. Вы сделали слишком много, будет с вас – спасайтесь сами теперь.

– Меня и так посылают в Россию! Говорят, еще два месяца, и я умру здесь.

– Как легко вы говорите это!

– Притерпелась…

Да, притерпелись – и она, и все ее подруги. Подвиг их незаметен, только солдат унесет воспоминание о нем в свою глухую деревушку, – солдат, которого они отвоевали от смерти.

День зарождался в тумане, холодный и тусклый. Вдали разгоралась перестрелка… Мимо шатра проходили на боевые позиции солдаты.

– Сестра Раевская! Вы назначены в Россию, – говорит молодой врач, приветливо улыбаясь, – потрудились – и будет. Завтра надо выезжать. Только послушайтесь меня, уезжайте вы куда-нибудь подальше на юг: вам надо серьезно заняться собой. Вы женщина богатая, всё можете для себя сделать.

Раевская стала укладываться. Сестры прощаются с ней. Теплые, сухие комнаты, свежие постели, горячая пища грезятся им, как невесть какое счастье… Раевская поедет к сестре в Италию – та уж давно зовет ее к себе, на благодатный юг, на берег теплого моря. У них и солнце греет, и небо безоблачно – как хорошо там!

– Сестра, Степанов умирает – уже бред начался!

Раевская бросилась из палатки к умирающему. В стороне – шалаш из хвороста. Сюда сносили всех, кого отмечала гангрена своей страшной печатью, отсюда один только выход – в могилу. Сестра Раевская пошла сюда, она не боялась заразы и не раз просиживала над умирающими дни и ночи.

– Ну что, Степанов? – спросила Раевская, входя в шалаш.

Метавшийся в бреду раненый дико взглянул на нее. Она положила ему на голову свою худую, бледную руку. Понемногу бред больного стал стихать. На лице мелькнул луч сознания.

– Сестра… Голубушка… Родимая… Все бросили, ты одна со мной. Спаси тебя Бог!

– Ну, полно, полно! Кто же тебя бросил? Видят, что тебе лучше, – и пошли к другим, что потяжелее. А я зашла сюда отдохнуть, поболтать с тобой. Тебя назначили домой; дома выздоровеешь.

– Дома-то? – и будто солнце бросило свой прощальный свет на потемневшее уже лицо умирающего. – Дома-то слава Тебе, Господи! У нас семья хорошая, большая; живем, сестра, зажиточно: одних коров три держим, четыре лошади. Вот у нас как! Мать ты наша, чистая голубка!

И он уже не отрывал от нее своего просиявшего взгляда.

Усталая рука сестры оставалась на его горячем лбу. Она не переставала улыбаться умирающему и долго-долго говорила ему о его родной стороне – о далекой семье, которая его ждет не дождется.

Слушая сладкие речи, Степанов отходил счастливый, улыбающийся…

Сестра закрыла умершему глаза, перекрестила его…

«Все бросили, ты одна со мною», – припомнились Раевской слова Степанова; так неужели же она бросит теперь их и уйдет? Неужели же то горячее солнце, то синее небо, те счастливые люди заставят ее забыть этот мир скорби и мук, где она была Ангелом Хранителем?.. Нет, здесь ее место, пока еще сердце бьется в груди.

– Нет, я не брошу вас, никуда не уйду! – вся в слезах, повторяла она.

И она отказалась от всего, она не ушла. Но она не ушла и от смерти, давно сторожившей мученицу.

Евпраксия, игумения Староладожского Успенского монастыря
Из книги Е.Н. Поселянина «Русские подвижники XIX века»

I

В ста шестидесяти верстах от Петербурга и в тридцати от уездного города Новая Ладога, на берегу реки Волхов, расположен Староладожский Успенский женский монастырь, где подвизалась старица Евпраксия, в миру Евдокия.

Девица Евдокия происходила из купеческого звания, рано осиротела и, имея склонность к иноческой жизни, тайно ушла от родных и провела десять лет в двух женских монастырях города Арзамаса.

Привыкшей к довольству и удобствам Евдокии было нелегко привыкать к суровой монашеской обстановке. Она не могла сначала выносить общей пищи сестер и питалась одним только черным хлебом. Со слезами молилась она о ниспослании ей помощи и была утешена дивным явлением. Во время тяжкой болезни, когда все считали Евдокию умирающей, в то время как в церкви совершалась Всенощная, больная заслышала издали пение тропаря праздника Успения Пресвятой Богородицы, и при последних словах: «Избавляеши от смерти души наша» – она ясно увидела, как два светлых мужа поставили перед ней икону Успения. Это было так живо, что ей казалось, будто сестры обители хотели утешить ее принесением иконы. С умилением помолилась она горячей молитвой – и тогда изображенная на иконе Божия Матерь точно оживилась и, сойдя с иконы, осенила Евдокию рукою Своею со словами: «Встань и укрепляйся – ты еще послужишь Мне много».

Вернувшись из церкви, монахини нашли Евдокию совершенно здоровой.

Когда пребывание Евдокии в Арзамасе стало известно ее дяде, он выписал ее к себе, но не мог удержать ее: она опять ушла от него и в сопровождении доверенного старого слуги отправилась в Старую Ладогу. Придя туда, она отправила его обратно, извещая дядю о поступлении в монастырь.

Принятая благосклонно игуменией, Евдокия вся отдалась молитвенному созерцанию; единственной пищей ее были черный хлеб и квас, которые раз в неделю ей приносила одна ладожская женщина. Послушание Евдокии состояло в чтении Псалтири над покойниками. Так она старалась исполнять то, что было бы тяжело другим монахиням.

В декабре 1777 года Евдокия приняла пострижение с именем Евпраксии, а в 1779 году старо-ладожская игумения, переведенная в другой монастырь, представила ее митрополиту как свою желательную преемницу. Высокая жизнь Евпраксии была уже настолько известна, что ходатайство игумении было исполнено, и на сорок пятом году жизни Евпраксия была сделана игуменией.

II

Теперь ей предстояло много забот по ведению и благоустройству монастыря.

Древний устав в обители подходил всего ближе к отшельническому, скитскому роду жизни; сестры помещались большей частью по две в келии, и игумения требовала, чтобы молодые всегда жили под руководством опытных стариц. С особой разборчивостью принимала она новых, особенно молодых монахинь, заботясь о том, чтоб среди них не оказалось привлеченных в монастырь случайными обстоятельствами, а не сознательным и глубоким призванием. Всеми силами старалась она искоренить распри, ссоры, пересуды и праздные встречи, и успела в том: нравственный уровень монастыря значительно повысился.

Предметом особо теплых забот игумении было благолепие церковное. Она старалась, чтобы не только в праздничные дни, но и в будни церковь была ярко освещена и сияла порядком и чистотой. На большие праздники в монастырь приглашалось для соборного служения окрестное духовенство. Часто случалось, что в тот день, когда церковные средства совершенно оскудевали и церковь было уже нечем осветить, неожиданно приносил помощь какой-нибудь незнакомый человек или она приходила из Петербурга, где имя Евпраксии становилось известным.

По глубокой вере своей игумения с дерзновением предпринимала для благолепия церковного такие дела, которые казались невыполнимыми, и довершала их. Скопив немного денег, она начала строить каменную колокольню, но дело встало из-за недостатка денег; глубоко скорбя об этом, Евпраксия провела всю ночь в горячей молитве. Наутро, когда она погрузилась в дремоту, ей было видение великомученицы Варвары, которая утешала ее. В тот же час приехала в монастырь помещица Желтухина, передала игумении пакет с деньгами, как раз в необходимом количестве, и рассказала, что великомученица Варвара во сне дала ей повеление вручить эту сумму денег игумении.

Когда колокольня была готова, Евпраксия отправилась в Петербург, чтобы лично привезти вылитый там новый колокол. Она ехала за подводой, в легкой повозке. Зима была в тот год лютая, со свирепыми метелями. На полдороге, во вьюгу, ночью ямщики сбились с пути, подвода застряла в глыбах снега, и лошади встали. Невдалеке были огни в окнах, и залаяли собаки. Но Евпраксия не хотела покинуть колокол в поле и идти в деревню, как предлагали ямщики. Она отпустила их с лошадьми, а сама осталась одна среди вьюги, в чистом поле, в своей повозке. Часто высовывалась она наружу, чтоб всмотреться в колокол. Среди ночи она почувствовала вдруг вместо лютого холода, дышавшего повсюду, теплоту. Чудный свет окружал ее повозку, и в этом свете стояли, охраняя Евпраксию, преподобные Александр Свирский и Сергий и Герман Валаамские.

Милостыню, получаемую монастырем, игуменья делила сестрам, имея с ними одинаковую долю. Часто волховские рыбаки заходили к ней за благословением перед ловлей и потом приносили ей часть улова, а иногда закидывали для нее особую тоню, и тогда попадало громадное количество рыбы. Свидетельницей того была, между прочим, именитая помещица, посетившая обитель после рассказов, которые слышала о Евпраксии в Москве.

Постоянно заботилась игумения о больных, слабых сестрах, а по умершим творила поминовение и оставшееся после их смерти имущество раздавала нуждавшимся. Сама она не участвовала никогда в поминках, не заботилась об изысканной трапезе для почетных гостей, а с помощью помещика Путилова, сад которого подходил к монастырским стенам, подавала хорошее, но простое угощение в своей келии на подносе.

III

Чрезвычайный подвиг приняла Евпраксия с первых лет своего настоятельства для уединенной молитвы. Она много скорбела, что управление монастырем лишало ее прежнего безмолвия, и после одушевленной молитвы таинственный голос указал ей возможность уединяться. В четырех верстах от монастыря, в глубине густого Абрамовского леса, был высокий пригорок – Абрамовщина. Туда и решилась укрываться Евпраксия для молитвы. Она стала ходить на Абрамовщину после ранней обедни трижды в неделю, по постным дням, и возвращалась оттуда поздно вечером. Под высокой сосной срубила Евпраксия малую бревенчатую часовню, а у подошвы пригорка выкопала колодезь и водрузила над ним большой деревянный крест.

На площадке пригорка подвижница совершала свое молитвенное правило. Оно состояло из чтения Евангелия, Апостола и акафистов. С собой Евпраксия приносила Священные книги, свечи с огнивом и части святых мощей. Четырехверстный путь через мхи и болота был тяжел, особенно в осеннюю пору или зимой, во вьюгу, по глубоким сугробам. Евпраксия ходила в мужской обуви, а зимой на лыжах. Только от сильного вихря она укрывалась в часовенке или когда нужно было читать со свечой. Без пищи, усталая от ходьбы, погружалась она в молитву; ее тело было покрыто кровавыми рубцами и исколото жалами оводов и комаров. Но среди этих вольных страданий на бесстрашную подвижницу сходило благодатное настроение, радостные, очистительные слезы, умиление сердца и духовные откровения. Поздним вечером, тихо напевая стих «День скончавается, конец приближается», возвращалась она в монастырь, в свою ненатопленную келию, которую запирала с утра.

Этот подвиг Евпраксии был сопряжен с великими опасностями, от которых она избавлялась Божиим заступлением.

Одним глухим осенним вечером, молясь в часовенке, Евпраксия из-за перегородки увидала высокого человека в оборванной солдатской шинели, с ножом в руках. Она не прервала своего правила, и, когда кончила его и обернулась, солдат стоял на коленях и молился. Он называл ее угодницей Божией, молил о помиловании и рассказал, что ушел из полка и скитался без пищи по лесу; восходящий к небу световой столб привел его к часовне, где он думал найти клад. Непонятный ужас лишил его сил убить инокиню, и наконец он понял, что она осенена благодатью. Евпраксия просила его подождать ночь, вернулась в монастырь и на следующее утро принесла ему большую просфору и рубль денег, наставила его и предсказала, что с этим запасом он благополучно дойдет до Петербурга и, если с повинной головой придет к начальнику, будет прощен, искупит свою вину и будет повышен затем в чине. Впоследствии солдат написал ей теплое письмо, в котором рассказывал, что с напутствием игумении дошел он сытый до Петербурга, прощен был снисходительным начальником, очистил себя службой и за отличие произведен в фельдфебели.

Однажды, тоже осенним вечером, когда игумения с приближенной к ней монахиней Елпидифорой должна была возвращаться из пустыни в монастырь, разразилась страшная гроза. Темнота ночи, озаряемая блеском молнии, раскаты грома, завывание ветра, гул колеблемых вихрем сосен – всё наводило на монахиню ужас; выход из часовни казался ей бездной, и она умоляла игумению остаться в часовне на ночь. Но Евпраксия была непреклонна; освещая себе путь тусклым фонарем, пошла в бурю. У колодца фонарь задуло ветром. Но тогда засиял тонкий свет, который шел перед ними до ворот монастыря, как полоса дневного света. Игумения строго приказала монахине хранить это событие в тайне.

IV

Евпраксия не боялась хищных зверей, ютившихся в густой чаще Абрамовского леса; эти звери ласкались к ней. Дворовый человек соседнего помещика, идя вечером с охоты, увидал Евпраксию, окруженную волками, которые бежали за ней, как собаки. Он подумал, что это неспроста и что она колдунья. Тогда звери бросились на охотника, и ему пришлось бы плохо, если бы старица не стала кликать их к себе, как стаю галок, – и тот убежал, а наутро пред всеми в монастыре благодарил ее. Очевидцы рассказывали, что они были свидетелями того, как Евпраксия шла однажды на Абрамовщину на лыжах над землей, не дотрагиваясь до снега.

Буря сорвала крест с церкви Успения, и Евпраксия, по особому внушению, перенесла его на Абрамовщину и повесила на большом суку сосны над часовней. С тех пор по маленькой лесенке игумения подымалась ко кресту и зажигала пред ним свечку. Пред этим крестом она получила внезапное и чудесное исцеление руки, переломленной перед самым выходом из монастыря на Абрамовщину, чему свидетельницами были монахини, видевшие утром руку вспухшей и висящей книзу и совершенно здоровой вечером.