Текст книги "Рассказы Ляо Чжая о необычайном"

– Вот, – сказала она, – ваш государь, заслуженный министр!

Студент остолбенел… Стал расспрашивать, как это так. Оказалось следующее.

Когда жена отправила служанку, то велела ей ехать в Яньскую столицу[260]260
  … Яньскую столицу – как в изысканном, литературном языке называется Пекин, местоположение которого приблизительно совпадает с древним княжеством Янь.


[Закрыть] с тем, чтобы проникнуть во дворец и изложить несправедливость от имени мужа. Служанка прибыла ко дворцу, но там оказался сторожащий и охраняющий входы[261]261
  … сторожащий и охраняющий входы. – С древнейших времен в Китае существует поверье, что нечистая сила старается проникнуть в жилой дом человека через двери. Следовательно, ей всегда нужно противопоставить силу светлую, которая могла бы остановить нежелательное проникновение. Одним из наиболее распространенных способов присвоить своему жилищу светлую силу является изображение на дверях двух воевод грозного вида, закованных в латы и мечущих стрелы в дерзких бесов.


[Закрыть]. И вот ей пришлось несколько месяцев бродить лишь взад и вперед по Дворцовому каналу[262]262
  … по Дворцовому каналу – то есть по каналу, ведущему из дворца за ворота и стену Пекина.


[Закрыть], попасть же было невозможно. Она уже стала опасаться, как бы не опоздать и не погубить дела. Только что она собралась домой, чтобы поговорить на этот счет, как вдруг раздались вести о том, что Сын Неба[263]263
  … Сын Неба – то есть император, приносящий жертву небу, как сын отцу.


[Закрыть] готовится осчастливить Датун[264]264
  Датун – Датунфу в провинции Шаньси. Невдалеке расположен знаменитый буддийский Утайшаньский монастырь.


[Закрыть]. Служанка побежала вперед и приняла вид странствующей гетеры. Государь зашел, как говорится, в «кривую загородь»[265]265
  … зашел… в «кривую загородь». – Так в поэтическом языке именуется веселый дом.


[Закрыть], где она удостоилась его самого полного внимания и любовной ласки. При этом государь выразил ей свое сомнение, сказав, что она не похожа на человека из этого самого «праха в ветре»[266]266
  … «праха в ветре» – то есть бренного мира, уподобляемого мутному воздуху, в котором кружится пыль, вздымаемая ветром. Выражение это буддийского происхождения, и поэтому содержит в себе смысл «суета сует».


[Закрыть]. Тогда она уронила голову и заплакала. Государь спросил, какое у нее горе или обида.

– Я, ваше величество, – отвечала она, – происхожу из Гуанпина; я дочь студента Фэна (такого-то). Мой отец по несправедливости посажен в тюрьму и уже близок к смерти, а меня продали в эту «кривую загородь».

Государь был тронут ее горем, подарил ей сто лян серебра и перед отьездом расспросил ее подробно о деле с начала до конца, причем кистью на бумаге записал имя и фамилию, добавив, что он хочет с ней делить богатство и почет.

– Удалось бы только нам с отцом жить вместе, – сказала она на это, – я не хочу пышности и отборных яств!

Государь кивнул головой в знак одобрения и отбыл.

Служанка теперь обо всем этом докладывала Фэну; тот бросился бить поклоны, а слезы в обоих глазах так и сверкали.

Прожив с ним недолго после этого, жена вдруг сказала ему следующее:

– Не будь, знаешь, это из-за моего чувства к тебе и роковой нашей связи, зачем бы мне обрекать себя на такие надоедливые хлопоты? Когда тебя схватили, я рыскала и носилась по всем твоим родственникам, и ни один, понимаешь ты, из них не дал мне никакого ответа. Как у меня тогда было кисло в душе, уверяю тебя, я не могу и высказать. И вот я теперь, глядя на этот мир праха и пошлой грубости, все более и более тягочусь и мучусь… Для тебя я уже давно воспитала прелестную подругу, так что за всем этим можно будет с тобой проститься.

При этих ее словах студент заплакал, повалился ей в ноги и не поднимался, пока она наконец не осталась. Ночью она послала Луэр услужить ему при почивании, но он решительно воспротивился и не принял. Наутро, взглянув на жену, он увидел, что светлая красота ее лица сразу стала спадать, а через месяц она начала стареть и дряхлеть. Через полгода она уже была темна, черна, словно деревенская старуха.

Студент почитал ее, так и не замещая другой. Вдруг она опять заговорила о расставанье.

– Послушай, ведь у тебя же есть прелестная подруга, – добавила она при этом, – зачем тебе нужен этот Цзюпань[267]267
  Цзюпань. – Страшный, безобразный демон, по буддийским рассказам. Здесь намек на известный анекдот об одном муже, боявшемся жены. Когда над ним смеялись, он излагал следующее. Есть три причины бояться жены. Когда она молода и обаятельна, бойся ее, как живого бодисатву (будущего будду). Когда все перед ней уже полно детьми, бойся, как мать Девяти Чертей. Когда же ей стукнет пятьдесят, а то и шестьдесят, а она все еще пробавляется румянами да белилами, становясь то синей, то черной, бойся ее, как Цзюпаньту (санскрит. Кхумбхандхас). Разве все это не заставляет нас бояться жен?


[Закрыть]?

Студент стал умолять ее и плакать, как и в прошлый раз.

Так прошел еще месяц. Она внезапно захворала, перестала есть и пить и скелет скелетом лежала на своей половине. Студент подавал ей горячую воду и лекарства, служа ей, как отцу с матерью. Ни одно лекарство не помогало, и она отошла.

Студент загрустил и готов был, казалось, умереть. Затем на деньги, пожалованные государем служанке, оп устроил ей похороны и монашеские службы.

Через несколько дней служанка тоже ушла. Тогда он сделал женой Луэр, которая через год принесла ему сына.

Однако год за годом был неурожай, и дом все падал и падал. Муж и жена не знали, что и предпринять. Сидели друг против друга, как тени, предавались печали.

Вдруг он вспомнил про копилку в углу комнаты, куда, как он часто видел, Четырнадцатая бросала деньги.

– Вот не знаю, – прибавил он, – существует она или нет?

Подошел к углу. Он был весь как есть заставлен чашками из-под бобовых консервов, плошками из-под соли и прочими вещами, наполнявшими комнату ряд за рядом. Все это, одну вещь за другой, он сбросил прочь, взял палочки для еды и попробовал шарить в копилке. Оказалось туго до того, что нельзя было проникнуть. Разбил копилку вдребезги. Оттуда волной хлынуло серебро и медь.

С того времени Фэны вдруг сильно разбогатели. Впоследствии слуга Фэна как-то побывал у гор Тайхуа, где встретил Четырнадцатую. Она ехала на сизом муле, а ее служанка трусила за ней на осле.

– Господин Фэн здоров? – спросила она и добавила: – Передай твоему господину от меня, что я уже занесена в книгу святых!

С этими словами она пропала из виду.

Рассказы о людях необычайных

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ ПЕРЕВОДЧИКА К СБОРНИКУ «РАССКАЗЫ О ЛЮДЯХ НЕОБЫЧАЙНЫХ»

Лаконичность и незначительность биографического очерка о Ляо Чжае в старинном китайском источнике «Описание уезда Цзычуань в Шаньдуне» не может, конечно, быть явлением случайным. Ясно, что многочисленные авторы предисловий и посвящений к сборнику его новелл вместо исключительно субьективных славословий, наверное, предпочли бы дать их в обильно документированной биографической рамке. Попробуем догадаться, почему все это вышло только так, а не иначе.

Вероятнее всего, первою причиною этой биографической скудости надо считать то печальное для Ляо Чжая (с этой точки зрения) обстоятельство, что он, всю жизнь готовясь к государственным экзаменам, дающим право на государственную службу, которая как известно, награждала предприимчивых кандидатов нигде в мире не слыханными сатрапскими привилегиями, на эту службу так и не попал. Это обстоятельство и определяет прежде всех прочих, почему у него не было официальной биографии среди колоссального количества подобных биографий, которые часто представляют собою лишь фразеологически более гладкие послужные списки, и почему составителям пришлось предпослать сборнику только эту тщедушную заметку из описания уезда, в котором родился и жил Ляо Чжай.

Второю причиною этой неудачной лакуны является, несомненно, самый характер новелл. Ни для кого, конечно, не было секретом, что этот сборник «сиротливых огорчений» (гу фэнь) обездоленного ученого начетчика не имеет в виду проповедовать веру в лисиц, оборотней, бесов, фей, чудотворцев, магов и т. д., особенно принимая во внимание послесловия автора ко многим новеллам, отнюдь не содержащим славословий всем этим, казалось бы, фетишам фантаста.

Было ясно, даже без догадок, что некоторые новеллы Ляо Чжая содержат сатиру на современность, особенно на грубое бесчинство, алчность, продажность, интриганство, дикий произвол и бесчеловечность китайского чиновничества, сидящего как в канцеляриях, так и особенно на губернаторских постах. При таких условиях создавать официальное признание человеку, что называется, без роду, без племени, в официальном мире особых охотников отыскаться не могло.

Однако китайское чиновничество никогда не было столь хорошо организованною кастой, чтобы в ней не нашлось людей как понимающих и принимающих сатиру в качестве законного литературного жанра, так и нечувствительных к ней, как к бессильному орудию. Гораздо важнее было то обстоятельство, что в новеллах, с одной стороны, как будто совершенно не отразился потрясший весь Китай переход в 1644 году власти в руки маньчжуров, с другой же стороны, в некоторых из них можно было, даже за гиперболическими извращениями, увидеть ненависть к завоевателям и злую на них сатиру.

Поэтому-то, вероятно, сборник Ляо Чжая и не попал в знаменитую библиотеку императора Цяньлуна, собиравшуюся уже по напечатании сборника. При этом отсеве собиратели могли, если бы сочли нужным, указать на якобы неумеренную и слишком вульгарную фантастику автора и этим уже его ликвидировать, как бы не замечая сатиры. Подобное официальное непризнавание писателя не могло, конечно, способствовать биографическим о нем разведкам.

Тем не менее можно довольно ясно, хотя и схематически, охарактеризовать место и роль Ляо Чжая в обществе его эпохи.

Вечный студент, проваливавшийся на экзаменах и, конечно, обвинявший в этом нечутких, грубых, лицеприятных чиновников-экзаменаторов, Ляо Чжай все же сам принадлежал к касте чиновников, был соединен с пей всем своим жизненным положением, устремлениями и идеологией. Для него, кроме чиновничьей карьеры, украшенной конфуцианской этикой, идеалов, по-видимому, не было.

По сведениям его земляков, писавших о нем в предисловиях к сборнику, а равно и по его собственным словам в предисловии, он добывал средства путем частных уроков, путем натаскивания начетчиков все на те же экзаменационные фокусы и, таким образом, в обществе играл роль самую незначительную.

Тем не менее он весьма усердно изобразил сложную жизнь того чиновного слоя, к низшим ступеням которого он сам принадлежал, жизнь, доступную его провинциальному наблюдению или, скорее, его осведомленности, жизнь, которая у него вырисована как редко у кого, так что многие китаисты, и в Китае и в Европе, более всего склонны признать за его сборником этнографическое значение. Всесилье чиновника, сидящего у себя в канцелярии и правящего руками хищных служителей своего ямыня (канцелярии), алчность, коррупция, безыдейность, произвол монархической бюрократии той эпохи рисуются Ляо Чжаем очень красноречиво, хотя он и делает попытки смягчить картину редкими образцами умных и нравственных правителей. Эта картина гниения правящего слоя, целиком отьединившего себя от народа, хотя и непроизвольна, но настолько убедительна, что то сравнительно легкое подчинение Китая иноземными завоевателями (маньчжурами), которое произошло при жизни Ляо Чжая, становится вполне понятным. Чиновничество не имело ни опоры, ни силы к сопротивлению грубому нашествию, о котором народ узнал лишь как о совершившемся факте и против которого защищать свой правящий класс он не хотел и не мог. Слыша о потрясающих политических переменах из своего далекого провинциального мурья, Ляо Чжай отразил в своих произведениях ту самую непротивленческую фигуру умолчания, которая была столь свойственна китайским литераторам, жившим на грани сменяющихся династий. В его новеллах все течет, как прежде, и жизнь чередует только поколения, но не свои формы и тем паче не свою сущность. Жизнь остановилась вне времени и пространства и подлежит суждению лишь как вечный обьект, по учению самого Конфуция, который, как известно, в своих уроках истории преподал именно это правило: не обращать внимания на коньюнктуру и факт, а только на соотношения людей, тяготеющие к постоянным нормам и формулам.

Исходя, таким образом, целиком из конфуцианского учения об ученом, облагороженном своею наукой и потому имеющем право судить людей и ими править, Ляо Чжай стоит в ряду с весьма многими другими писателями вообще и, в частности, с теми, которые, оставаясь в рядах правоверных конфуцианцев, тем не менее оспаривали ультиматум Конфуция: не говорить о непостижимом и сверхьестественном. Ляо Чжай сосредоточился на идеологии подготовляющегося ученого (шэн), который, обладая или не обладая конфуцианскою просветленностью и преображенностью, дружит с лисами, оборотнями, бесами, феями или же от них видит посрамление и гибель. Он в своих главных новеллах, и особенно в послесловиях к ним, как бы хочет сказать, что все настроение китайского общества происходит от несправедливого выбора правителей, особенно на государственных экзаменах, где настоящие государственные умы бракуются, а натасканные зубрилы торжествуют. Между тем студент и вырабатывающийся из него ученый-литератор, при надлежащей подготовке, а главное, при надлежащем отношении к нему общества, может, по конфуцианскому завету, воспитать в себе «пути великого человека» (цзюнь-цзы чжи дао) и стать наилучшим выразителем общественной совести. Заслоненное общественной темнотой, такое его сознание может быть с наибольшею силой представлено, когда в жизнь вмешивается сверхьестественная сила, которая, материализуясь, играет роль, хотя и весьма своеобразную, «одобрения и порицания», проповеданных в учении Конфуция, иначе говоря, обьективного общественного мнения, давно выродившегося в голый произвол фактических правителей китайской земли. Этот мир духов, как добрых, так и злых, является, таким образом, подлинным судьей и мздовоздаятелем за нравственную сущность ученого. Сонм божеских сил как бы призван карать труса, предателя, коварного шантажиста, который профанирует свою высокую миссию, и, наоборот, награждать высшим человеческим счастьем студента, достойного своего призвания, честного, просветленного, с рыцарскою душою и скромным поведением. Фантастика здесь призвана восполнить пробел действительной жизни, выступая в роли потенциального обличителя и реставратора жизненной справедливости.

Таким образом, вся группа рассказов, обьединенных в этом томе, разрешает свою интригу вмешательством сверхьестественных сил, чудотворцев, гипнотизеров и фокусников. Перед нами вопрос: как нам отнестись к этим рассказам и их автору?

В одном и том же китайском слове синь (вера, верить), совмещено два мировоззрения, вряд ли уживающиеся друг с другом. Синь конфуцианца означает пятое из достижений светлой (гуанмин) конфуцианской личности: веру в людей, которым человек благородства служит и которых призывает к такому же служению. В это же самое время синь буддийское означает религиозную веру в Будду и его благодать, которая для простолюдина несложна: перерождение в лучшую форму бытия и подание земных благ. Следовательно, это синь есть нечто обратное первому: вера не в людей, а в бога; вера, соединенная, скорее всего, с презрением к людям и ищущая высших сил.

Ляо Чжай был ученый конфуцианского воспитания и, поскольку он был искренний последователь этого учения, его синь было верою в людей, не нуждающейся ни в какой сверхьестественной силе и санкции, а тем более – в суеверии (мисинь). Ортодоксальное конфуцианство с презрением, а иногда даже с враждебностью соперника относилось к таким религиозно-нравственным учениям, как, например, буддизм, даосизм, христианство, и нередко вело с ними борьбу, не останавливающуюся перед государственным преследованием. Следовательно, Ляо Чжаю, аспиранту на государственные должности и потому обязанному исповедовать конфуцианский символ веры без всяких компромиссов, было как будто не к лицу писать рассказы, переполненные лисьими и всякими иными оборотнями, бесами, наваждениями и, наконец, чудесами, исходящими от монахов.

И действительно, решаясь выступить с огромным сборником подобных рассказов, он написал очень интересное к нему предисловие, в котором, заранее учитывая все насмешки, которые конфуцианцы-ортодоксы будут в него направлять, он указывает, однако, на примеры крупных литературных имен, не чуждавшихся сверхьестественных тем, особенно в тех случаях, когда автору, знающему себе цену, совсем иную, нежели та, что ему давали другие, в жизни, говоря попросту, не везло. Он звал к себе все стихии, особенно незримые, и обращался к ним за справедливостью.

Таким образом, перед нами довольно обычный тип литератора, прячущийся от жизни за химерой своей собственной концепции и особенно своей необузданной фантазии. Однако конфуцианская идеология оказалась приемлемой и для данной эпохи. Новые маньчжурские правители ввели ее – минус фантастический, конечно, элемент – в жизнь общества весьма решительным порядком, и конфуцианская система, в ее извращенно-сусальном виде, охватила весь Китай в последний раз, но еще на два с половиною века, так что вся идеология Ляо Чжая была как бы общественным выражением правительственной ферулы.

Выше уже достаточно показано, как мастерски старый конфуцианский язык в новеллах Ляо Чжая заговорил о живых и простых вещах, создав читателю удовольствие как бы стилизованного театрального представления, берущего темы из житейской толщи и преображающего их в схемы и формулы, не теряя при этом показа и яркого сознания действительности. Можно легко видеть, что при разрушении конфуцианской системы, с одной стороны, и затем при движении масс к просвещению, в котором истории студентов и лис станут уже чтением отсталым как по содержанию, так и по форме (европеизация формы уже кричит против Ляочжаева языка) – одним словом, с развитием китайского общества, которое совершается не так уж медленно, как это нам кажется, Ляочжаевы новеллы отойдут в своем оригинальном тексте в область мировой литературы на правах, скажем, Апулея, а в общественном значении – к литературе сказки. Впрочем, этот процесс можно уже считать законченным: Ляо Чжай перестал быть литературной картиной Китая и китайца вне границ времени, как было до сих пор, и начал свою жизнь в исторических памятниках китайского средневековья.

1937

ВЕРОУЧЕНИЕ БЕЛОГО ЛОТОСА

Некий человек из Шаньси – забыл, как его звали по имени и фамилии, – принадлежал к вероучению Белого Лотоса[268]268
  … принадлежал к вероучению Белого Лотоса – см. комментарий выше.


[Закрыть] и, кажется, был приверженцем Сюй Хунжу[269]269
  Сюй Хунжу – один из первых главарей Белых Лотосов.


[Закрыть]. Своими «левыми путями» он волновал, будоражил народные массы, и те, кто восхищался его фокусами и проделками, большею частью чтили его, как чтут уважаемого учителя.

Однажды, куда-то уходя, он поставил в горнице таз, накрыл его другим и велел своему ученику сидеть и караулить, – не сметь открывать и смотреть.

Когда учитель ушел, ученик открыл таз и увидел там чистую воду, по которой плавала лодочка, сделанная из соломы. На лодочке были и мачты и паруса – словом, все-все.

Подивившись лодочке, ученик тронул ее пальцем, и она от прикосновения перевернулась. Ученик бросился ее поднимать, чтобы вернуть в прежнее положение, но она снова перевернулась.

Вдруг входит учитель.

– Как ты смел меня ослушаться? – набросился он гневно на ученика.

Тот энергично утверждал, что ничего подобного не было.

– Что ты меня обманываешь? – кричал учитель. – Только что сейчас в море перевернулась моя ладья.

Еще случай. Однажды вечером учитель зажег в горнице огромную свечу и велел ученику смотреть за ней внимательно, чтобы ее не задуло ветром. Пробило уже две стражи, а учитель все еще не приходил. Ученик, изнеможенный усталостью, пошел к кровати, прилег…

Когда он очнулся, свеча уже погасла. Быстро вскочил, зажег, и в это же время вошел учитель. Ученику опять попало.

– Уверяю вас, – говорил он, – что я и не думал спать… Как это свеча могла вдруг так погаснуть?

– Ты еще будешь тут говорить! – яростно кричал на него учитель. – Ведь ты меня заставил сейчас более десяти ли шагать в темноте!

Ученик был ошарашен.

Таких необьяснимых историй у него бывало бесконечное число, всего не опишешь.

В дальнейшем его любимая наложница вступила в связь с его учеником. Учитель это заметил, но не подавал вида и молчал. Раз он послал ученика кормить свиней. Только что тот вошел в хлев, как тут же превратился в борова.

Учитель сейчас же послал за мясником. Тот зарезал борова и стал продавать мясо. Никто и не догадывался.

Видя, что сын не возвращается домой, отец ученика зашел к учителю наведаться. Тот сказал, что ученик давно уже у него не бывал. Отец вернулся к себе, стал повсюду искать и спрашивать, но никаких следов сына не нашел.

Тогда один из соучеников погибшего, разузнав потихоньку об этом деле, проговорился отцу его. Тот подал на учителя жалобу местному правителю. Правитель, боясь, что он убежит, не решился сам его задержать, донес выше по начальству, прося прислать тысячу вооруженных людей.

Окружили дом, арестовали его жену и сына, и всех их заперли в клетку, чтобы в ней препроводить в столицу.

Дорога шла через горы Тайхан[270]270
  Тайхан – горы, возвышающиеся среди лёссового плато провинции Шаньси на западе Китая.


[Закрыть]. Вдруг из гор выскочил великан ростом с дерево. Глаза – словно плошки, рост – с лохань, зубы – больше фута. Солдаты, ошеломленные этим зрелищем, остановились, не смея идти дальше.

– Это оборотень, – сказал сектант. – Его может прогнать моя жена.

Послушались его слов, развязали жену, и та помчалась на великана с копьем в руках. Великан рассвирепел, втянул ее в рот и проглотил.

Все бывшие тут еще больше перепугались. – Ну, раз он убил мою жену, надо, значит, идти сыну, – сказал сектант.

Выпустили сына. Но и тот был проглочен, как мать.

Все воззрились друг на друга, и никто не знал, что теперь делать. Сектант заплакал, разгневался.

– Ну, когда так, раз он убил и жену мою и сына, – кричал он, – мне хоть и не сладко, однако ничего не поделаешь: придется идти против него самому мне.

Выпустили из клетки и его, дали в руки нож и направили на врага. Великан ринулся на него с большой яростью и вступил с ним в драку, борясь голыми руками. Минута – и великан схватил его и сунул в рот.

Потом вытянул шею и проглотил. Проглотив же, спокойно, как ни в чем не бывало, удалился.