Текст книги "Кирпичные острова"

Я кричу на тот берег…

Воздух в деревне пропах разнообразными сильными ароматами. Особенно хорошо пахло медовой травой. Небо переменило оттенок, подмешав в голубое немного краплака, – наверное, к ветру – и, опустившись вниз, перегородило деревню Коржи вертикальными плоскостями наподобие стеклянных дверей и зеркальных витрин. Гришка шёл осторожно. Он без дела гулял. Вернее, гулял и думал: «Не было у дяди Феди счастливого детства. Что же он вспоминает, когда приятное вспомнить хочет? Наверно, друзей…»

Подумал Гришка и о козле Розенкранце, до последнего времени одиноком: «Теперь козёл Розенкранц вместе с пастухом Спиридоном Кузьмичом проживает. Теперь их двое. И нас с дядей Федей двое. Ещё у меня мама есть и папа. А товарищей теперь у меня много». Представил Гришка всю свою группу из детского сада в разноцветной одежде. Посередине вообразил заведующую Ларису Валентиновну в зелёном платье. Рядом с ней с одной стороны посадил Пестрякова Валерия с футбольным мячом, с другой стороны – козла Розенкранца. Над их головами, в воздухе, вообразил воробья Аполлона Мухолова в тельняшке. Красиво получилось.

«Будет у меня товарищей ещё больше», – подумал Гришка с законной гордостью, хотел было взлететь, но вовремя спохватился и к воображённой уже картине довообразил следующее: на задний план поставил белого коня по имени Трактор. Внизу, на траве, – девочку Лизу в розовом платье, петуха Будильника и маленьких белых ягнят. Некоторым ребятам дал в руки щенят и кошек. А Ларисе Валентиновне – тёмно-бронзового карася Трифона, большого, как чемодан. Получилось настолько красиво, что Гришка даже остановился, зажмурившись от такого яркого разнообразия своих друзей, настоящих и будущих. А когда глаза открыл, увидел парня Егора.

Сидел парень Егор на брёвнах. Ну, сидит себе парень на брёвнах – и пусть сидит. Смотрит парень на дом, который напротив, и пусть смотрит. Но в лице парня Егора было что-то очень настойчивое и напряжённое, словно он кричит, а Гришка не слышит.

Гришка в ушах поковырял – не слышит. Головой потряс – не слышит. Подошёл Гришка к парню, сказал:

– Извините. Мне кажется, вы кричали?

– И сейчас кричу.

– Тогда почему же я ничего не слышу?

– Я не для тебя кричу, – сказал парень. – Я кричу на тот берег. – Лицо его снова стало настойчивым, немного печальным и напряжённым.

Гришка по сторонам посмотрел. Никакого берега нет.

– Вы и сию секунду кричите? – спросил Гришка.

Парень кивнул.

– Как же на том берегу услышат, если я на этом не слышу? К тому же вы сидите спиной к реке, и она не так близко.

– Не мешай, – сказал парень. – Впрочем, может быть, ты прав. Я так громко кричу, даже охрип, но она не слышит. Может быть, в моём крике не хватает чувства?

Гришка внимательно посмотрел на парня.

– Чувства у вас достаточно, но зачем кричать? Я бы на вашем месте постучал в дом напротив, вошёл и сказал: «Таня, здравствуй, это я».

Парень сначала подумал, потом насупился.

– Ишь ты, – сказал он. – Вот когда будешь на моём месте, тогда и действуй по-своему. У каждой самбы своя падейра.

– Чего? – спросил Гришка.

– Пластинка такая есть, заграничная, – объяснил парень, – иносказательная. В русском толковании значит: у каждого человека свой подход и характер.

– Тяжело вам, – сказал Гришка. – А вы не пробовали перейти речку вброд?

– Для моих чувств вброд нельзя. Необходим мост красивый.

– Трудное дело…

Но парень уже Гришку не слушал, он снова лицом просветлел и опечалился – снова кричал на тот берег.

Гришка потихоньку слез с брёвен и так, чтобы парень не заметил, огородами пробрался к дому напротив. Влез из огорода в окно и увидел: сидит Таня на диване, ноги под себя поджала, книгу читает – роман – и транзистор слушает.

– Здравствуйте, – сказал Гришка. – Вы тут транзистор слушаете, а на ваш берег кричат, докричаться не могут.

– Кто кричит? – спросила девушка.

– Тот и кричит, у кого чувства. У каждой самбы своя падейра.

– Что-что? – спросила девушка Таня.

Гришка объяснил:

– Падейра. Чего же тут непонятного – значит свой голос. А ваш транзистор могли бы и выключить, он вас, наверно, глухой сделал.

Девушка транзистор выключила. Прислушалась.

– Действительно, – сказала она. – Кто-то кричит. Как будто тонет.

– Может, и тонет, – сказал Гришка. Спрыгнул с подоконника и опять огородами побежал на улицу к парню Егору, что сидел на брёвнах.

А девушка уже вышла. Посмотрела на парня и засмеялась. И пошла вдоль по улице по своей стороне. И парень засмеялся. И тоже пошёл по улице по своей стороне. Они шли, как будто между ними протекала река и не было мостика, чтобы им встретиться.

– Ничего, – сказал Гришка. – Мостик, наверное, будет.

Он прибавил девушку Таню и парня Егора к толпе своих друзей. Поставил их на картине позади Ларисы Валентиновны. Но чтобы они не стояли так безразлично, он, поразмыслив, посадил их на белого коня Трактора верхом. Получилось красиво. А когда дорисовал картину, сел на брёвна и задумался.

«Что ли, мне закричать на тот берег? Чувства у меня тоже хорошие». Он и не закричал ещё, как его кто-то за плечо тронул. Обернулся Гришка – позади него девочка Лиза стоит.

– Ты чего так громко кричишь? – спросила девочка Лиза. – Даже мой Шарик, на что вертлявый и озорной, и тот услышал.

– А ты чего такая нервная? – спросил Гришка. – Вдруг гроза, а ты нервная.

Девочка Лиза села рядом с Гришкой, повздыхала и рассказала историю, печальную до слёз.

Ах, какой жабик

Началась вся история с художника-живописца Мартиросяна. Зимой художник Мартиросян устроил в городе Ленинграде персональную выставку своих картин под общим названием «Моя волшебная новгородская родина». На всех картинах были изображены деревня Коржи и её окрестности в таких ярких красках, что многие посетители выставки написали в книгу отзывов восторженные слова. И про себя решили не ездить в отпуск на Южный берег Крыма, на Кавказ или в Прибалтику, но поехать именно в Коржи, полюбоваться красотой Валдайских угоров. Взрослые посетители выставки взяли своих детей, а те, естественно, взяли своих собак. Собаки все с родословными, такими длинными и неистребимыми, как корень растения под названием «хрен». Все, как одна, с медалями за красоту и породу.

Дачные дети ходили по берегу реки, водили своих собак на поводках, друг на друга смотрели свысока – каждый считал, что его собака неизмеримо выше по происхождению, чем все другие. На красоту окрестностей они не смотрели – все на своих собак смотрели, чтобы те не испачкались, предположим, в навозе, поскольку по улице ходит деревенское стадо и испачкаться породистой собаке можно в один миг.

Девочка Лиза ничего про собачью чистопородность не подозревала. Она подобрала себе щенка, который случайно оказался в деревне Коржи и, дрожа от дождя и холодного ветра, пришёл ранней весной к ней на крыльцо и поцарапался в дверь. Он был совсем маленький, с совсем голым брюхом. Уши у него печально висели, с хвоста капала сырость. Глаза смотрели на Лизу с мольбой. Девочка Лиза была счастлива со своим щенком, которого за круглый вид прозвала Шариком. Счастье их кончилось именно в тот момент, когда девочка Лиза, обидевшись на Гришку и Пестрякова Валерия, пошла презирать их в свой палисадник, где пышно росли цветы.

«Гришка глупый, Пестряков грубый, – думала Лиза. – Не стану я с ними дружить. Они мне совсем не подходят».

Щенок Шарик попытался лизнуть Лизу в нос, чтобы хоть таким образом развеять её настроение.

– Шарик, Шарик, – сказала Лиза, – я сейчас привяжу тебе золотую ленточку на шею и пойду с тобой на берег реки, где гуляют культурные дети со своими красивыми собаками. А на этих бескультурных Валерку и Гришку я обижена на всю жизнь.

Обида – ах! – это трудное слово, но как оно легко произносится. Именно в этот момент Пестряков Валерий, чинивший рогатку, поёжился и попросил маму:

– Мам, закрой дверь, сильно дует.

Гришка споткнулся, коленку ушиб. А дя– дя Федя, высунувшись в окно, осмотрел ясное небо.

– Тучи, – сказал дядя Федя. – Сгущаются.

Лиза привязала Шарика на золотую ленточку, вплела себе в косу золотой бант, надела золотое платье и прошлась со щенком по берегу реки, там, где прохаживались и прогуливали своих собак посетители выставки. Лиза шла носик кверху, губы шнурочком шёлковым. Взрослые посетители, нужно им отдать справедливость, говорили с ласковыми улыбками:

– Ай, какая мордашка. Ах, какой жабик… – Это про Шарика.

– Ну, умница… – Это про Лизу.

Зато дети, как люди более искренние, именовали Шарика шавкой, сявкой, чучелом, муравьедом, даже помесью кошки с метлой. Про Лизу они говорили «дурочка», а также спрашивали: «Ты его для блох держишь?» Лиза не вынесла такого отношения, распечалилась, даже утопиться хотела или голодом себя уморить.

Тогда они притащили ольху

– Позор, – сказал Гришка, выслушав Лизин печальный рассказ. – Я тут сижу, кричу на тот берег, а нужно совсем о другом кричать. Пойдём к моему дяде Феде. Он нам поможет. Он одиноко скучает без дела.

Гришка неправду сказал – был не в курсе. Пока он прогуливался по деревне, дядя Федя сбегал в правление колхоза, провозгласил себя бригадиром дачников на покосе и сейчас энергично действовал у кухонного стола.

– Будем жарить баранину, – сказал дядя Федя. – Мне для ударной работы мясом заправиться нужно. Баранину я помыл, уксусом сбрызнул, перцем и солью посыпал, луком проложил. Пусть пропитывается. Ты поди на берег в ольшаник, там я видел две ольхи сухие, кем-то срубленные. Ты со своей подружкой приволоки их сюда. Уголь у ольхи стойкий, жар ровный – царские дрова. Раньше ольхой Зимний дворец отапливали. Она аромат прибавляет.

– Дядя Федя, пожалуйста, дайте совет.

– Это потом, – сказал дядя Федя. – Я сегодня, не поев баранины, не способен к оригинальным мыслям.

– Пойдём, – сказал Гришка девочке Лизе.

Тогда они притащили ольху.

Дядя Федя развёл костёр. Поджарил баранину на шомполе от старинного ружья. Когда они поели и облизали пальцы, дядя Федя сказал:

– Выкладывайте.

Гришка изложил Лизин рассказ в сокращённом и усиленном виде.

– Разве это беда? – сказал дядя Федя и посмотрел на Лизу по-своему, как бы вбок, но всё же прямо в глаза. – Эх, беда-лебеда! А ты не пробовала перейти речку вброд?

– Это ещё зачем? – В Лизином вопросе, как распаренная каша, пыхтела обида. – Буду я ноги мочить в новом платье…

– Ладно. Придётся снасть делать… Как зовут твою жучку?

– Шариком, – сказала Лиза.

– Какой размер?

– Маленький. Ему, наверно, три месяца. Такой, если взять без хвоста. – Она показала размер, какой бывает коробка из-под вермишели.

А где у нас львы?

Лиза пришла чуть свет. Гриша и дядя Федя спали. Дядя Федя – на широкой кровати, которую купил благодаря своему ревматизму; Гришка – на раскладушке, как сверчок в алюминиевой мыльнице. Лиза села с Шариком у окна в кухне. Шарик тихо сидел, наверное, чувствовал что-то особенное.

Гришка проснулся от дяди Фединого громкого голоса.

– Гришка! – кричал дядя Федя. – Хочешь, чтобы я на покос опоздал? Мне ещё бригаду нужно будить. Пока растолкаешь – умаешься. Вставай, Гришка, беги за водой. Ополоснёмся, позавтракаем – и вперёд, мальчик!

Гришка схватил ведро, за водой сбегал. А Лиза сидела с Шариком у окна и даже завтракать с Гришкой и дядей Федей не захотела.

– Да, – сказал дядя Федя. – Беда-лебеда!.. Снасть! Вот, бери снасть. – Он полез под кровать, достал оттуда ошейник в медных заклёпках и бляшках с неизвестными письменами и знаками и ремешок узкий с кисточками по всей длине. Возле петли, за которую поводок рукой держат, была надета большая стеклянная бусина старинного вида.

Дядя Федя обрядил Шарика в ошейник. Погладил и сказал:

– Идите теперь туда, где тех собак выгуливают. Я скоро.

Лиза понурая шла, ничего не говорила. Гришка её утешал – мол, дядя Федя не подведёт.

Детей с собаками на берегу прибавлялось мало-помалу. Известно, городские, утомлённые телевидением дети на летних каникулах любят поспать подольше. Гришка и Лиза прогуливались с Шариком, ни на кого не обращая внимания. Зато владельцы высокопородных собак то и дело поглядывали на Шариков ошейник и поводок. Один из них, Костя Гостев, владелец эрдельтерьера, предложил Лизе выменять ошейник и поводок на губную гармошку.

Лиза и Гришка разговаривать с ним не стали.

Вдруг послышался шум. На берегу появились дачники в шортах. Каждый нёс грабли. Впереди – дядя Федя без граблей. Ему, как бригадиру, некогда сено сгребать: всё своё время он решил распределить на показ приёмов труда и словесное обучение.

– Перед работой, – говорил дядя Фе– дя, – хорошо перейти речку вброд. Холодная вода придаёт бодрость и ударное настроение. А это что?! – вдруг воскликнул дядя Федя таким голосом, словно споткнулся о небольшую Пизанскую башню. – Удивительно! Откуда у нас такое чудо?

Дачники с граблями стали смотреть по сторонам. Но дядя Федя привлёк их внимание туда, куда надо, присев перед Шариком на корточки.

– Сюда смотрите! Это же африканская вангва! Шарсимба! Охотник на львов. Перед вами, товарищи, прекрасный экземпляр щенка этой редкой, отважной собаки.

Один из дачников возразил.

– А вы, – сказал, – не заблуждаетесь? По-моему, это дворняжка.

– А кто, по-вашему, был моряком дальнего плавания, я или ещё кто-нибудь? – спросил дядя Федя.

– Я, во всяком случае, не был, – сконфузившись, признался дачник.

– Вот именно. – Дядя Федя поднял Шарика на руки, поглядел его зубы, когти, нашёл какие-то обязательные для африканской вангвы бородавки и пятно на хвосте. – Ошибки быть не может, – сказал он. – Вангва! Шарсимба! Чудо!.. Я, когда с завода ушёл – мы на заводе с Пашкой работали, он академик нынче, – куда я наладился? В торговый флот. Не могу на одном месте долго сидеть – характер движения просит… Вы знаете, какой раньше у нас был флот? Очень небольшой. Месяц в океане идёшь, два – своего флага не встретишь. Всё английские, голландские и прочий капитализм. А сейчас? Мне мои друзья-моряки рассказывают: приветственные гудки по всем широтам. Из-за мыса вырулишь – навстречу корабль с красным флагом. «Привет, братишки, куда путь держите?» Вот сейчас как! – Дядя Федя поцеловал Шарика, для чего стал на четвереньки. – Чучулуп мау лефу назия пык! – приказал он.

Шарик принялся прыгать и рычать. В одну сторону рыкнёт, в другую… Перевернётся и снова рыкнёт.

– Африканская вангва, – повторил дядя Федя чуть ли не со слезами. – Она таким образом львов ищет. По специальной команде. Это у них в крови. А уж как найдёт – не удержишь. Пойдёмте, товарищи, перейдём речку вброд. – Дядя Федя предположил вслух, что, вероятнее всего, какой-нибудь неразумный моряк привёз вангву своим неразумным родственникам. – А где у нас львы? – спросил он, вступая в воду реки.

Дачники с граблями пустились переходить речку. Они обсуждали событие с привлечением фактов из книги охотника Даррелла и других иностранных авторов. Тем временем на берегу собралось много юных владельцев собак, которые всё слышали и видели и теперь стояли понурясь. Окончательное уныние напало на них, когда на берегу появились парень Егор и девушка Таня. Они отстали от основной массы помогающих колхозу дачников, потому что парень развивал перед девушкой по пути различные интересные темы, сворачивал не в ту сторону и останавливался. Подойдя к берегу, парень Егор оглядел ребят и собак заинтересованными глазами.

– Странно. Африканская вангва. Шарсимба. Охотник на львов. – Лицо парня покрылось румянцем, глаза засверкали огнём интересных тем. – Кстати о львах и ошейниках древнеафриканской ручной работы! – воскликнул он и предложил Тане перейти речку вброд.

Может быть, он не хочет

Мальчишка Костя Гостев пнул ногой своего эрделя.

– Лизка, давай меняться. Я тебе Юшку отдам. Он цыпу умеет делать.

Костин эрдель Юшка сел на задние лапы, передние он держал на весу согнутыми, словно на каждой лапе висело по ридикюлю.

– Губную гармошку в придачу отдам и водяной пистолет, – продолжал Костя.

– А я тебе что?

– Вангву. Шарсимбу.

– Что ты, – прошептала Лиза. – Разве можно такое говорить? – Она погладила Костиного эрделя рукой изгибисто и не прикасаясь. – Пойдёмте, Григорий, обратно.

«Что-то вежливость на неё напала», – подумал Гришка с опаской.

Шарик бежал за ними, рычал и тявкал.

Гришка отметил: шла Лиза не так, как прежде, не просто, но как бы с умыслом, с какой-то настораживающей заботой, а когда пришла и села на брёвна возле нового дома, платье оправила, подбородок подняла величаво и опустила ресницы со вздохом.

– Григорий, – сказала она. – Вы знаете, о чём я мечтаю? Нет, вы, Григорий, не знаете. – И слова у неё были мёртвыми, словно хорошо высушенное и отлакированное дерево, сохранённое для потомства. – В детстве я мечтала о говорящей кукле. Сейчас я мечтаю о говорящей собаке. А когда вырасту, буду мечтать о говорящей лошади.

– Да? – сказал Гришка. – Может быть, Шарик ещё научится?

Лиза возразила с уверенностью:

– Не спорьте, Григорий. Шарсимба очень отважный пёс, но разве он сможет заговорить?

– А может быть, он не хочет, – сказал Гришка. – Ведь всегда есть опасность наговорить глупостей.

– Мне его жалко, – вздохнула Лиза.

Шарик, который до этого разговора рычал и крутился волчком, вдруг сник. Уши опустил. Хвост поджал. Теперь это был не охотник на львов, а маленький и беззащитный одинокий щенок.

– Интересно, – прошептал он. – Может быть, вы объясните всё же…

– А ты помолчи! – прикрикнула на него девочка Лиза. – Тебя покамест не спрашивают. Не терплю, когда младшие в разговор вмешиваются.

Шарик поднялся и, поджав хвост, побежал мелкими шагами в край деревни.

Лиза крикнула:

– Шарик, ко мне!

Но Шарик не обернулся.

– Ко мне! Тебе говорят!

Но Шарик только надбавил шагу.

Девочка Лиза принялась возмущённо высказываться на тему, как она Шарика спасла, как давала ему конфеты и каким, сам видишь, он оказался неблагодарным.

Отметил Гришка – изменилось что-то в природе, словно приблизилась гроза с гремучими молниями, пока ещё невидимая, но уже ощутимая. Понял, что жизнь его теперь усложнилась – только глаз, да ушей, да ещё доброты для понимания её будет мало.

Когда-то давно

Ещё издали поманил Гришку тёплый хлебный запах. Гришка на запах пошёл. Он думал: что же случилось, почему так грустно ему? Думал и хлебный запах вдыхал.

Мама всегда говорила:

– Относись к хлебу почтительно, как к отцу. Ешь его аккуратно.

Дядя Федя, наверное, относился к хлебу, как к другу, он его похлопывал, и приговаривал, и подмигивал, будто давно с ним не виделся. А когда нарезал для еды, прижимал каравай к животу. Ломти отваливал толстые, одним круговым движением, присыпал крупной солью и дышал с удовольствием, словно выходил из продымлённого помещения на улицу.

– Подыши, – говорил он. – Дух какой. Всякий раз поражаюсь. И что в нём? Не пряник – хлеб простой, а как пахнет.

Запах хлеба по мере Гришкиного продвижения становился всё крепче. Заметил Гришка, что собаки и курицы вдруг повернули носы в одну сторону. А запах хлеба стлался над землёй величественно, как басовый звон.

– В пекарне, наверное, хлеб поспел.

Пекарня посреди деревни была в бывшей старинной церкви. Церковь ту старинную купец Зюкин построил, очень хитрый купец и очень всё к себе загребущий. Была церковь толстостенная, грузная, как сундук, даже самые древние бабки-старухи на неё не крестились – такая некрасивая, к земле прижатая.

И вот запах хлеба её как бы поднял, стены раздвинул, как бы раскалил изнутри.

Шёл Гришка к пекарне медленным шагом, задавал себе вопрос: «Почему мне так грустно?» И размышлял о хлебе – он недавно вкус хлеба понял. Рядом и позади Гришки собаки шли, курицы, лошади, кошки, сороки, муравьи…

Пекарь – раскрасневшаяся тётя Полина – высыпала из окна всем гостям крошек-обломышей. Гришке дала краюху мягкую, пушистую, неровную, но от запаха как бы круглую, такую большую и всёвозрастающую. Такую чудесную, что Гришка глаза зажмурил и вообразил следующее: когда-то давно, много-много лет назад, когда все люди были детьми, когда деньгами служили разноцветные стёклышки, земля была свежая и молодая, такая мягкая, такая пушистая и такая духовитая, как горячий хлеб. И вот на её поразительный запах слетелись со всей вселенной букашки, и лошади, и слоны, и киты, и медведи, и черепахи. Тогда небось все летали. Слетелись – и теперь на земле обитают.

Сквозь эту грёзу различил Гришка щенка Шарика. Шарик лежал в отдалении, в тени лопухов, а в глазах его тёмных стояли слёзы.

– Худо, – сказал Гришка. – Так худо, хуже и не придумаешь.

И вдруг Гришка ответил на свой вопрос: «Почему мне так грустно?» Потому, ответил, что осознал одну чрезвычайно простую мысль.

При встрече он выскажет её девочке Лизе без колебаний.