Текст книги "Кирпичные острова"

На пушку берёте

Академик Павел Степанович Спицын сидел на крыльце, смотрел на солнце незаслоненными глазами и не мигая…

– Ох, – говорил он. – Согревает…

Гришка вознамерился тоже глянуть на солнце, не заслоняясь.

– Заслонитесь! – крикнул ему Аполлон Мухолов. – Разве вы не улавливаете, что между словами «солнце» и «заслониться» существует опасная связь? Между прочим, слово «слоняться» означает бродяжничать, идти за солнцем.

Пестряков Валерий метнул на воробья взгляд цвета отточенного железа и пробормотал как бы для себя, но чтобы все слышали:

– Ну Аполлошка, ну выкаблучивается! Перед товарищем академиком образованность свою выпячивает.

Академик дядя Павел усмехнулся и вдруг приказал:

– Открой глаза! Шире!

Пестряков Валерий то ли от неожиданности, то ли от силы академикова голоса распахнул глаза на всю ширь.

– Светится! – прошептал академик.

На крыльцо выскочил дядя Федя.

– Что светится?

– У него в глазах ум светится!

– Загибаете, – возразил Пестряков. – На пушку берёте.

Академик дядя Павел рывком посадил его на крыльцо.

– Пестряков, – сказал он. – На берёзе сидело N зайцев. Сначала улетела одна часть зайцев, потом улетела другая часть, равная первой. Осталась на берёзе третья часть зайцев, равная второй. Сколько осталось зайцев на берёзе?

– Вы как спрашиваете, как в натуре или в условном смысле?

– И так отвечай, и так, и с точки зрения психологии.

– В натуре зайцы не летают, они скакать должны. В условном смысле осталось N зайцев, делённое на три.

– А с точки зрения психологии? – спросил академик.

Пестряков Валерий засопел от усиленной работы мысли.

– Ага! Вы хотели сказать, что мне Аполлошкины подсказки не понадобятся – я сам всё решу?

– Именно, – кивнул академик.

– А кому я стану муравьиные яйца носить, льняное семя и гречневую кашу?

– Ему.

– А он мне что?

– Ничего.

– За ничего я не буду, – пробурчал Пестряков Валерий. – За добро надо платить добром. А если я ему хвост отбил, я могу компенсировать.

Гришка сидел на нижней ступеньке крыльца, жевал сосновую кислую щепку и думал: «Что же такое ум?»

Гришкина мама иногда говорила отцу с застенчивой надеждой:

«Мне кажется, он растёт умным мальчиком».

«Поживём – увидим», – отвечал отец.

– Что такое ум? – спросил Гришка, оглядев всех подряд: дядю Павла, дядю Федю, Аполлона Мухолова и Пестрякова Валерия.

Пестряков Валерий ответил сразу:

– Ум – это удар без промаха в самом широком смысле… Я теперь в Аполлошку стрелять не стану. Я его умом пересилю.

Образованный воробей Аполлон Мухолов, выскочив на карниз, стремительно муху поймал.

– Если правильный глагол от слова «ум» будет «уметь», то ум – значит умение.

Заслуженный пенсионер дядя Федя вздохнул:

– Ум – это мечта живая…

Академик дядя Павел почесал затылок.

– Всё, вместе взятое, и кое-что ещё, – сказал он и добавил легкомысленным тоном: – Слышишь, Федька, не пора ли за карасями идти?

Ты кого упустил?

Карасей ловят таким приёмом. К двум еловым шестам, которые валяются возле Решета (так называется маленькое, заросшее кувшинками озеро), привязывают старую дяди Федину сеть, штопаную-перештопаную. По нижнему краю се– ти – грузила из обожжённой глины, по верхнему – поплавки из берёсты. Ясно, что при такой конструкции сеть в воде не перепутается, но пойдёт стенкой. Рыболовы в горячем споре угадают заветное место с жирным илом, где лежат беззаботные караси. Огородят карасиное лежбище сетью с трёх сторон, оставив ворота. Затем неслышно наедут лодкой поближе к воротам и вдруг возьмутся шестами ил ворошить, вёслами воду баламутить. Короче, устраивают шум, гам и коловращение. Караси, спасаясь от этого безобразия, бегут, как стадо от грозы, и прямо в сеть.

Может быть, в других местах карасей ловят иначе, но здесь, в деревне Коржи, на маленьком озере с несерьёзным названием Решето, их ловят исключительно таким способом. Правда, некоторые дачники, у которых пустого времени много, ловят карасей удочкой на булку. Карась даже на булку с изюмом клюёт в малом числе и мелкий – кошке на раз облизнуться. А чтобы на компанию поджарить, удочкой не наловишь.

– Ух, миляги! Ух, крепыши! – шумел дядя Федя. Они с дядей Павлом сеть выбирали.

– Чушки! Колобашки! – восклицал дядя Павел.

Милиционер товарищ Дудыкин в это время обретался в соседней деревне, а если бы и рядом был, то без внимания. Караси из Решета-озера у него за серьёзную рыбу не шли, поскольку все лупоглазые. К тому же, если учесть, две трети добычи ловцы обязаны были сдать в колхозную столовую для приготовления фирменного блюда «Карась, запечённый по-новгородски».

Гришка хватал из сетки тяжёленьких бронзовых карасей, бросал их в лодку. Всё думал: есть ли у него ум? Получалось – отсутствие. Ударом без промаха в широком смысле Гришка пока не владел. Мечтаний у него было много; он и сейчас мечтал, что не на маленьком озере Решете карасей ловит, а в Атлантическом океане, но мечты живой, чтобы одна и на долгое время, у него не было. Умения тоже недоставало. Правда, научился Гришка при дяде Феде варить картошку – и в мундире, и очищенную. Может быть, имеется у него то самое «кое-что ещё», что ко всему высказанному вприбавку? Над этим вопросом Гришка задумался – сам в руках карася держит большого, тяжёлого, словно из потемневшей старинной бронзы. Показалось Гришке, что карась сказал: «То самое кое-что ещё у тебя, Гришка, имеется, а остальное придёт потихоньку». От неожиданности Гришка пальцы разжал – карась тёмно-бронзовый упал в воду. Показалось Гришке, что шепнул карась ему доброе слово из тёмной воды на прощание.

– Ах ты, Гришка! – зашумел дядя Федя. – Ты кого упустил, размечтавшись?

– Карася, – сказал Гришка.

– Ты Трифона упустил! Я же своими глазами видел. Это был Трифон. Сам!

– Да ну? – огорчился дядя Павел. – Неужели сам? Тогда рыбалке конец. Если Трифона упустить, он всех карасей уведёт. Закопаются караси в ил – и хоть с аквалангами шарь по дну, ни единого не найдёшь.

– Может быть, хватит уже, – сказал Гришка. – А во-вторых, может быть, это не Трифон.

– Пожалуй, и верно, не Трифон, – сказал дядя Павел. – Трифон, пожалуй, побольше будет и потемнее.

– Именно Трифон! – настаивал дядя Федя.

Они сговорились ещё раз сетку поставить для окончательного разрешения спора. Гришку на берег высадили с упрёками и укорами, чтобы в другой раз Трифона не упускал.

«Как же не упускать, – думал Гришка, – его всегда упускать нужно».

Неизвестный за спиной

– Сколько сметаны пойдёт, если вы ещё карасей наловите! – крикнул расстроенный Гришка.

Только он это крикнул, как почувствовал, что сзади взял его кто-то за подол майки – наверное, майка из трусов выбилась – и потянул.

– Стоять! – сказал этот кто-то. – Не оборачиваться. Я сейчас вашу майку съем… Какая всё же невкусная майка. Впрочем, мне ещё вкусных не попада– лось.

– Зачем же вы их едите, если они такие? – спросил Гришка.

– Не знаю. Характер у меня отвратительный… Не оборачиваться! Не то я просто не ручаюсь, что будет.

– Как же вы съедите майку, если она на мне? – спросил Гришка.

– Действительно, как? – Тот, кто стоял за спиной, задумался, это было очевидным по его задумчивому сопению. Потом он приказал гнусавым хулиганским голосом, даже с обидой: – Снимайте майку через голову. Живо!

Гришка подумал: «Умный, кто стоит за спиной, или нет?»

Пока думал, майку снял, для чего ему пришлось присесть, поскольку тот, кто стоял за спиной, не выпускал подол майки изо рта.

Когда Гришка майку снял, бросил её за спину и обернулся. И отступил на два шага из страха, а также для удобства дальнейших действий.

Тот, кто стоял за спиной, оказался козлом. Майка зацепилась за рога лямками, натянулась, залепила ему глаза и часть носа.

– Сколько я уже маек съел, но такой отвратительной не попадалось, – брюзжал козёл. И заорал вдруг: – Я от неё ослеп! Это безобразие вообще! Какие майки теперь выпускают слепящие! А мальчишки, которые эти майки носят, заслуживают выволочки и взбучки.

На Гришкин взгляд, козёл не был старым, но выглядел плохо. Шерсть свалялась, слиплась сосульками. В бороде репейные шишки. Один бок в зелёную вертикальную полоску, другой – цвета столовского выплеснутого борща.

– Выпустите майку изо рта, – посоветовал Гришка. – Она вам на рога наделась.

– Не выпущу, – сказал козёл.

– Но вы же сами видите…

– Не вижу…

– Но… – Гришка не успел сказать дальше, поскольку козёл, пригнув рога, ринулся на него.

Вы теперь наверху

Гришка бежать. Козёл – за ним. Гришка – во весь дух. Козёл – с ещё большей скоростью. Гришка догадался бежать зигзагами. Козёл по этой причине промахивался, проскакивал, налетал на посторонних прохожих.

На задумчивого парня-дачника наскочил, прямо под коленки его ударил. Парень упал козлу на спину.

– Пардон, – сказал козёл и заорал: – Чую! Этот мальчишка-стервец справа! – И бросился вправо, Гришку догонять.

В автобус попал, из которого выходил приезжий народ. Прямо в дверь. Прямо в чей-то чемодан лбом.

– Пардон, – сказал и заорал: – Чую! Этот мальчишка слева! – И, распугав народ, бросился Гришке вдогон.

На забор налетел. На кадушку, что стояла на табуретке. Уже совсем Гришку догнал, а до дома рукой подать. Гришка подпрыгнул, зацепился руками за ветку кривой берёзы и ноги поджал.

Козёл боднул пустое пространство под Гришкой. Спросил с удовольствием:

– Вы что, провалились? Шею сломали?

В безопасности Гришка слегка отошёл. «В открытый бой мне с козлом вступать невозможно, он сильнее меня и рогами вооружён. Но и бояться его нет нужды», – так Гришка подумал и посмотрел на козла смелым взглядом сверху вниз.

– Молчите? – сказал козёл. – Испугались? Ух, до чего мне приятно, когда меня боятся! Ух, до чего хорошо!

– Я вас не испугался, – заявил Гришка. – Вернее, сначала испугался, а теперь не боюсь.

– Чую, – сказал козёл. – Вы наверху. На дерево влезли. Чего же вы на дерево влезли, если не испугались?

– Я наверху по другой причине.

Козёл засмеялся неприятным смехом.

– Скажите, пожалуйста, по какой же?

– Я не хочу, чтобы вы упрекали себя в том, что незаслуженно обидели человека, да ещё такого, который намного слабее вас.

– Заслуженно не обижают, – сказал козёл. – Заслуженно наказывают. Сильных тоже обижают редко. Сильный сдачи даст… Хотя, если я пива выпью да рассержусь… Ух, тогда я отважный. Даже участкового милиционера товарища Дудыкина могу обидеть… Сейчас я на крышу залезу и с крыши на вас брошусь.

Козёл вспрыгнул на крышу маленького сарайчика. Перелез на крышу большого сарая. С крыши большого сарая – на крышу дома. Гришка не стал дожидаться, пока козёл развернётся, нацелится по запаху и вниз прянет.

Извините за беспокойство

Дядя Федя и дядя Павел сидели у печки, чистили карасей. Они, пока Гришка от козла по деревне бегал, домой возвратились.

– Кто был прав? – спрашивал дядя Федя.

– Ты, Фёдор. Но ничего. Трифона всё равно жарить нельзя.

– И не нужно ни в коем случае, – пробурчал дядя Федя.

Огонь в печке прижался к поду, затем вспучился и вытолкнул в комнату клубок горького дыма. В трубе засмеялся кто-то и закричал:

– Трифона только мариновать! Эх, любил я Трифонов маринованных…

Показалось Гришке – голос знакомый.

Дядя Федя и дядя Павел вскочили. Дядя Федя ответил в печку, отчего борода его опалилась:

– Не раз уже Трифона мариновали. А он всё живой. И не дастся!

В трубе зашумел смех. По крыше топот пошёл.

– Сокрушу! Ух, у меня характер. Ну, Гришка, попался!

А Гришка в избе сидел.

Дядя Федя и дядя Павел посмотрели на него удивлённо.

– Объясни, пожалуйста, что происходит, – потребовал дядя Федя. Но его вопрос был заглушён звуком падения тел, треском забора, грохотом корыта, к забору прислонённого, лязгом ведёрной дужки, а также воплем:

– Ух, набезображу! Где этот, которого я боднул?

В окне показался козёл. Ногами на подоконник влез.

– А, голубчики. Чую. Это вы собираетесь Трифона, моего друга любезного, жарить и мариновать? Я у вас всё тут раскокаю. Отдышусь только.

– Неужели раскокаешь? – спокойно спросил дядя Федя.

– Непременно раскокаю, – подтвердил козёл мерзким голосом. Он даже попытался в окно пролезть и, возможно, пролез бы.

Но тут в открытую дверь вошёл участковый милиционер товарищ Дудыкин, отдал честь и сказал:

– Извините, товарищи бывшие партизаны, я пришёл пригласить вас, чтобы вы рассказали нашему личному составу о геройских делах партизанского отряда товарища Гуляева… А это, простите, кто? – Милиционер товарищ Дудыкин взял со стола ножницы и обстриг майку, которая зацепилась козлу за рога.

Козёл её тут же сжевал. Нахально заявил, что ещё ни разу в жизни не встречалась ему такая невкусная майка, и, промигавшись, уставился на участкового милиционера.

– А-а… – сказал он, осознав, кого видит перед собой. – Здравствуйте, дорогой товарищ Дудыкин. – Потом перевёл глаза на дядю Федю и дядю Павла. – Пардон! У меня же глаза занавешены были. Карасиков чистите?.. Трифона не видали?.. Извините за беспокойство, пойду с Трифоном побеседую. Один он меня жалеет.

Улыбнитесь мне в ответ

Отойдя от дяди Фединого дома на порядочное расстояние, козёл Розенкранц сказал:

– Ну их всех, надоело! – И тут же подумал: «Кого же я на крыше боднул? По тяжести веса – не Гришку».

Козёл прозывался именно так – Розенкранц. Прилепил ему эту кличку художник-живописец Мартиросян. Художник был наполовину армянин, наполовину русский. Хоть из этого обстоятельства и не следует ничего особенного, но художник Мартиросян очень любил деревню Коржи. Жил тут подолгу, а в Ереван ездил один раз в два года – проведать свою старую тётушку Карине.

– Эх! – сказал козёл. – Кого бы пихнуть?

Солнце раздражало козла. Тёплый ветер раздражал козла. Свободная суетливая жизнь кур, клюющих по всей деревне, раздражала козла. Курицы были развязные. Никому из животных дорогу не уступали, людей, проходивших мимо, клевали в ногу. Даже с пути автомобилей коржевские курицы сбегали с большой неохотой и ленью. Они могли зайти в любой дом, если он был не заперт, и наследить на чистой скатерти, и свергнуть на пол горшок с геранью…

– Жалкие подражатели, – выразился козёл, глядя на кур. – Ни полёта от них, ни голоса – одна курятина… А этого мальчишку Гришку я сначала в грязи вываляю, потом с мостика в речку столкну. Пусть помнит козла Розенкранца. Над поварихой Марьей Игнатьевной я бы тоже какое-нибудь озорство учинил. Не будет меня борщом обливать…

Козёл Розенкранц поскакал к столовой. Там, как войдёшь, прямо в сенях прилавок. За прилавком пиво в бочках, привезённое из города Боровичи. В сенях исключительная теснота и толчея. Приезжие, а также местные люди, получив пиво, спешат на крыльцо, на воздух.

В жару все пиво пьют, кроме детей, шофёров и самых старых старушек. Все сдувают пену и сладко крякают, предвкушая утоление жажды. Дети, шофёры и самые старые старушки пьют квас и фруктовую воду.

Но вот один шофёр, парень в цветочной рубахе, который надеялся провести в Коржах смазку и профилактику, вышел на крыльцо с пивом.

– Угостите, – сказал ему козёл Розенкранц.

– Перебьётесь. Проваливайте! – сказал парень.

– Вы у нас в первый раз?

Парень ответил неопределённо.

– Я на ваших колёсах покрышки проковыряю, – объяснил козёл. – Так сказать, для знакомства.

– Видал я таких ковыряльщиков! – Парень раздвинул плечи, дав этим понять нечто, как он полагал, для любого козла вразумительное.

Тут вышел другой шофёр, молодого шофёра приятель.

– Не связывайся, – сказал. – Это же Розенкранц. Все его угощают – связываться не хотят. На, Розенкранц, пей.

– Спасибо. У вас квас. – А молодому шофёру в цветочной рубахе козёл намекнул: – Плечи у вас раздвигаются, как баян. Ну и что? Даже на раздвижных плечах не поедешь. Улыбнитесь мне в ответ – вашим покрышкам крышка. – И пошёл, развязно насвистывая.

Чего же смеяться

Пошёл козёл Розенкранц обдумывать свой предстоящий хулиганский поступок. Залез под старую телегу возле кузницы, заросшей крапивой и лопухами, поскольку кузница была бездействующая. Остался в ней от бывшей горячей работы лишь слой земли, чёрной от угля и окалины, разрушенный горн да устойчивый кузнечный запах.

«Посплю, – подумал козёл. – Сначала подремлю одним, потом подремлю другим глазом, чтобы всё-таки видеть происходящее».

Собаки бегают. Куры бегают. Кошка по забору крадётся, воробья Аполлона Мухолова схватить хочет. Аполлошка, стреляный воробей, улетел. Дети бегают. Дачники ходят. Некоторые с собаками. Колхозники на открытой машине поехали работать.

Захотелось козлу Розенкранцу работать.

«Чего это я не работаю? – подумал он. – Если бы работал, я бы, может, бригадиром сделался. Или бы в армию меня взяли. Если бы в армию козлов брали, я бы командиром сделался. Ходил бы впереди войска… Только шиш – не берут козлов в армию».

Пригорюнился козёл и задремал сразу на оба глаза. Проснулся, словно его за хвост дёрнули. Глядь – возле крапивы Гришка стоит. Такой тощий, что даже тени от него нет.

«Вот ведь худенький мальчик, – подумал козёл Розенкранц. – Его и боднуть нельзя – не прицелишься. Беда, его даже комары не кусают – промахиваются. Может, не нужно его в грязи валять? – Эта мысль показалась козлу недостойной. – Ну уж! Я уж своё возьму!» – решил он и закипел сердцем.

– Здравствуйте, – сказал козёл Розенкранц, вылезая из-под телеги. – Мы уже виделись, но, как говорят, вежливым словом ещё никто себе язык не натёр. Чего это вы в крапиву уставились?

– А смеяться не станете?

– Чего же смеяться. Я же не такой весёлый, чтобы хохотать почём зря.

Гришка посмотрел на козла добрым взглядом.

– Знаете, мне показалось, что в крапиве человечки живут. Такие зелёненькие – крапивные люди. Когда я подошёл, они все в крапиву попрятались… Видите, видите, тени мелькают. И шорох. Это они глубже прячутся.

– А как же. Кислопуты. Озорные ребятишки. – Козёл подмигнул, и голос его словно обвалился, стал, как будто из ямы, тихим и таинственным. – А вы, Гришка, в кузницу заглянуть не хотите? Там чёрные человечки живут – углепуты. Я с ними в дружбе. Что их трогать – таких малышей. Очень забавные – все как один.

– Они тоже попрячутся, – сказал Гришка неуверенно.

– Сначала попрячутся. А потом я им свистну. Вылезут. Вас они бояться не станут. Вон вы какой худенький… Но симпатичный.

«Странные слова – худенький, симпатичный – пустые. Ничего в человеке не объясняют».

Гришка опечалился, вспомнил детский сад, доброжелательных пожилых соседок и ленинградских начитанных ребятишек.

– А углепуты дразниться не будут?

– Ни в коем случае. Они деликатные. Заходите.

Твоя правда в супе

В кузнице черно. На чёрных балках паутина чёрная. В углах мусор чёрный и железо ржавое. Горн развалился. И запах. Такой запах снится детям во сне, когда они видят войну, потому что настоящего запаха войны сегодняшние дети не знают.

– Страшно? – спросил козёл Розенкранц. В его голосе послышалось нечто такое, от чего Гришка почувствовал себя неуверенно.

Гришка обернулся и увидел: стоит козёл в дверях, рога опустил и смеётся беззвучно.

– Где же углепуты? – спросил Гришка.

– Они в пятом углу. Сейчас вы этот угол искать начнёте на четвереньках. – Козёл ещё ниже рога опустил. – Надеюсь, понятно? Сейчас я вам за вашу ужасную майку отомщу. И за то, что вы меня опозорили перед милиционером товарищем Дудыкиным. И за то, что ваш дядя Федя меня не уважает. А этот ваш академик смотрел на меня с насмешкой.

– Вы нечестный.

– Конечно, нечестный. Я вам ещё тогда объяснял – характер у меня отвратительный. И хватит! Принимайтесь искать пятый угол… Ну, потеха! Улыбнитесь мне в ответ.

Гришка быстро по сторонам глянул. Не выскочишь. Оконце маленькое, хотя и без стёкол. Других дыр нет.

– Не буду я пятый угол искать, – сказал он.

– Не будете? Потом будете. А сейчас ловите мух!

Такой поворот дела Гришку озадачил.

– Ну, ловите! – повторил козёл, двинув Гришку рогами.

– Нельзя же так больно!

Козёл засмеялся:

– Можно. Ещё больнее можно. Ну!

Острые рога коснулись Гришкиного живота. Гришке стало так жалко себя, так не захотелось в чёрной пыли валяться, отыскивая пятый угол, тем более он чистую майку надел.

– Пожалуйста, – сказал Гришка ти– хо. – Сейчас поймаю, если вам так хочется.

Гришка увидел муху – сидела она на стене возле окна, – сложил ладонь корытцем и прицелился её ловить.

– Эту нельзя. – Козёл фыркнул с деланным недоумением. – Вы же культурный. Видите, она отдыхает. Ловите вон ту, летящую. Ну!

– А вон ту можно? – спросил Гришка.

– И ту нельзя. Она по делу идёт. У неё детки. Говорю, ту ловите, которая под потолком жужжит.

Гришка стал на цыпочки, хотел подпрыг– нуть за мухой, но не смог. Не оторвались ноги от земли. И тут почувствовал Гришка в животе, там, где только что был страх, что-то твёрдое и строгое. Вспомнил – гайка! Подтянул Гришка гайку мысленно и сказал:

– Хватит! Не буду я вам ни мух ловить, ни пятый угол искать.

– Ах не будете? Тогда кукарекайте. – Козёл отошёл для разбега, чтобы, если Гришка не закукарекает, боднуть его изо всей силы. – Кукарекайте! Ну!

Гришка глаза пальцами распахнул и так их держал, чтобы встретить удар не зажмуриваясь.

И вдруг раздался в кузнице чистый петушиный крик.

Козёл радостно почесал ухо левой задней ногой.

– Закукарекали! Испугались!

– Чего же пугаться, – ответил козлу петушиный голос, – у нас, петухов, дело такое.

Глянул Гришка – на окне петух стоит, красивый, словно заря сквозь лесные ветви.

– А ты чего тут?! – закричал козёл Розенкранц. – Погоди, я и с тобой разберусь. Чего кричишь?

– Время для крика пришло, – сказал петух. – Может, кто в лесу заблудился. Услышит мой крик – и всё, и спасён. А ты не таращись. Ишь ты… Я петух! А петушиного крика, если бы ты побольше читал, даже черти боятся. Где петух, там и правда.

– Твоя правда в супе!

– Тоже правда, – сказал петух. – Кого в войну первым губят? Петуха. И нет в войне петушиного крика. А как мир настаёт, снова петух кричит. Правда там, где мир и согласие.

– Я вот тебе покажу мир и согласие! – Козёл разогнался от двери, прыгнул петуха боднуть, даже голову вывернул, чтобы рогами оконную притолоку не задеть. Проскочил головой в окно и застрял, обратно никак – рога не пускают.

Петух под окном ходит, поигрывает голосом – тренируется.

«Пора мне домой идти, – подумал Гришка. – Чего мне тут теперь делать?» Пошёл Гришка мимо козла бесстрашно. Козёл задними ногами еле-еле землю достаёт, но норовит Гришку лягнуть. И хрипит:

– Уходишь, да? Уходи. Предатель. Дру– га бросаешь в беде, меня то есть.

– Улыбнитесь мне в ответ, – сказал Гришка козлу и пошёл себе.

В дверях Гришка остановился, оглядел кузницу на прощание. Показалось ему, что из углов, где свалено ржавое железо, выглядывают маленькие чёрные углепуты. Может быть, когда Гришка уйдёт, они старый горн раздуют, станут для своей углепутской жизни ковать железо. Им ведь тоже инструмент нужен: топоры, пилы и стамески. А может быть, и оружие. Кто знает, какая у них забота. Может, мир, а может быть, начались раздоры.