Текст книги "Кирпичные острова"

Я над тобой хозяйка

Возле правления колхоза висела доска с надписью: «Приказы и объявления». И то и другое сугубо официального смысла прикалывали на доску кнопками. Вечером на этой важной доске появилось объявление частного характера, к колхозным делам никакого отношения не имеющее. Написано на нём было:

САБАКА ИЩЕТ СЕБЕ ВЕРНАВО ДРУГА.

А под объявлением сидел щенок Шарик, и вид у него был неважный.

Первым объявление прочитал Гришка: он всякое письменное слово читал, развивался для будущего поступления в школу.

– Зачем искать? Пойдёшь ко мне. Не сомневайся, я очень верный.

– А я и не сомневаюсь, – ответил Шарик и хвостом вильнул, как бы извиняясь. – Только ты меня взять не можешь, тебе у мамы спрашивать нужно.

– Она согласится. Она как увидит тебя, так сразу полюбит. Будем вместе в городе жить, – сказал Гришка таким голосом, словно дело это решённое.

Шарик глаза опустил, голову между лап свесил.

– Нет, – сказал он. – Я здесь хочу жить, в этой красивой местности.

Дачные дети подошли, прочитали объявление, стали наперебой щенку Шарику предлагать себя в верные друзья. А Костя Гостев, который своего учёного эрделя Юшку хотел променять, стоял сейчас в речке, синий от холода, и уши водой мочил – бабушка у Кости была человеком решительным и справедливым. Вдруг толпа расступилась – к доске объявлений подошли сразу двое: Пестряков Валерий и козёл Розенкранц.

– Ясное дело, я тебе верный друг, – заявил Пестряков. – Сразу в лесной поход пойдём по компасу.

Шарик голову ещё ниже свесил.

– Извини, я к тебе не могу…

– То есть?! – воскликнул Пестряков вопросительно.

– У тебя удивления нет, – прошептал Шарик. – Вдруг мы в лесном походе льва встретим?

Пестряков Валерий рот широко открыл и долго не мог закрыть.

– Да, – сказал козёл Розенкранц. – Положеньице.

Тут толпа расступилась ещё раз, как бы в кружок стала. И в этом кругу посередине оказалась девочка Лиза в совсем новом платье.

– Это ещё что? – сказала она и ногой топнула. – Ты моя собственность. Я над тобой хозяйка.

Все молчали. И собаки, которые пришли с дачными детьми, тоже молчали, только носы отворачивали.

– Я человек честный, – объяснила Лиза с гордостью. – Признаю: может, я его немножко обидела в словесной форме.

– Если совсем маленько, то может быть… – попробовал заступиться за Лизу козёл Розенкранц, но фыркнул вдруг и добавил: – Лизка, скажи большое спасибо, что я теперь стал культурный, даже книжку читаю о путешествиях в жаркие страны, не то я бы тебя сейчас в пыли вывалял и в крапиву затолкал.

Тут Гришка выступил вперёд и без колебаний высказал Лизе простую мысль, которую понял, когда ел горячий хлеб из пекарни. Но поскольку он ещё не учился в школе, то простые мысли не умел излагать просто. Вот что у него получилось:

– Если друг, то не собственность. Если собственность, то унижение. Если унижение, то в дружбе измена. Если измена, то предательство. А предательство маленьким не бывает.

Лиза сделалась красной, как её красный шёлковый бант.

– Ах, так! – воскликнула она. Направилась было уходить с высокомерным презрением, но повернулась, всхлипнула и прогудела не слишком разборчиво: – А Шарик сам изменник. И пишет безграмотно, как курица лапой… И вы такие же…

Шутки тут неуместны

Пестряков Валерий остался у доски приказов и объявлений уговаривать Шарика, а Гришка пошёл по деревне. Он размышлял над той простой мыслью и почему-то девочку Лизу жалел. Представлялась ему девочка Лиза, с носом, так высоко задранным, словно она хочет проклюнуть небо. Но ведь небо – иллюзия, просто-напросто оптическая синева.

– Здравствуйте, Григорий… Я, Григорий, домой вернулся.

От неожиданности Гришка вздрогнул, голову поднял – на ветке воробей сидит нахохлившийся, Аполлон Мухолов.

– Здравствуйте! – закричал Гришка. – Вы в отпуск?

– А вы, как я вижу, стали шутником, – сказал воробей Аполлон Мухолов. – И пожалуйста. И на здоровье.

– Что случилось?

– И не спрашивайте!

А когда они помолчали немного, не мешая друг другу вопросами, Аполлон Мухолов сказал:

– Разбита мечта.

– Вы поссорились с чайкой?

– Нет. Я улетел тихо.

– Но, надеюсь, вас теперь можно называть моряком?

Аполлон Мухолов кинул на Гришу несколько быстрых булавчатых взглядов.

– Нет. Моряка из меня не вышло. Хотя, если быть справедливым, морских воробьёв нет в природе. Морские птицы питаются рыбой. У меня от неё изжога и дурной запах во рту… А волны! Вы видели волны?

– Нет ещё, – честно сознался Гришка. – Крупных волн я ещё не видел.

– А ветер! Бешеный ветер, и спрятаться негде. Весьма неприятное и постыдное чувство – неуправляемость. Тебя куда-то несёт, а ты не можешь противостоять и бороться… Конечно, справедливости ради, нужно отметить, что тамошние береговые воробьи приноровились. Они умеют предчувствовать ветер и научились скрываться вовремя. А в затишье, когда тепло и безопасно, они купаются в море на мелком месте. Вы бы видели, какими они тогда становятся гордыми и надменными, прямо микробакланы. Но с моей отвагой на море невозможно. Последний раз я утомился, летая, как буревестник, над морем, там, где волны, сел на плавающий предмет, и – что вы думаете? – этот предмет оказался уткой-нырком, которая сунула голову в воду и высматривала добычу. Она её высмотрела и нырнула. Не кривя душой, я скажу – я испугался. Вы бы не испугались, оказавшись в открытом море? К тому же, как вы, наверное, догадались, я не умею плавать.

– Вас спасли пограничники? – спросил Гришка.

Аполлон Мухолов посмотрел на него с укоризной.

– Шутки тут неуместны. Меня спасла моя чайка… И это ужасно. Я потерял престиж. И я решил уйти тихо. – Аполлон Мухолов нахохлился. – Именно в тот трагический момент в моих суждениях появились ирония и сарказм. Надеюсь, вы это заметили?.. Любовь, Григорий, дело ответственное. Нужно быть всегда на высоте и не выглядеть мокрой курицей. Ах, какое это сложное дело – любовь!

Чуждый стук копыт

Придя домой, Гришка спросил прямо:

– Дядя Федя, любовь – сложное дело?

– Смотря как посмотреть. Если любовь, так – любовь. А если нет её, тогда – сложное дело… – дядя Федя оживился, воскликнул вдруг: – Вот оно! – Полез на печку и, достав оттуда пишущую машинку, сказал: – Мемуары писать старикашечье дело. А я ещё молодец – займусь поэтическим творчеством. Я в себе силы чувствую прилив.

Дядя Федя принялся шагать по избе, размахивая руками, дёргая головой. Потом набросился на пишущую машинку и зафиксировал:

 
Она была красивая, как сон,
Как воздух сна,
Как сна очарование.
В неё влюбивши был
весь первый эскадрон.
И резкий фокус расставанья.
И чуждый стук копыт…
 

– Это про что? – шёпотом спросил Гришка.

– Про любовь. Разве про что другое пишут стихами?

– А фокус какой был?

Дядя Федя глянул на Гришку и глаза прикрыл, словно Гришкины щёки с ярким румянцем от витаминов ослепили его.

– Фокус в оптическом смысле. Очень резкий был фокус… Её махновцы казнили. Они её связанную затоптали коня– ми…

Когда дядя Федя руку от лица отнял, то увидел Гришка в его глазах сырой блеск.

– Да… – сказал дядя Федя. И голова его опустилась к столу. И ещё опустилась… И…

Видать, шрамы от многочисленных ран, а также ожогов, ушибов и вывихов в некоторых случаях сдерживаться не помогают. Даже наоборот.

Отдайте, пожалуйста

Ночью Гришка спал плохо, ворочался. Всё слышался ему тот чуждый стук копыт. Под утро он крепко уснул и заспался.

Открыл глаза – у окна дядя Федя. Фуражка-капитанка на нём, китель с орденами и морские брюки, но босиком – наверно, ботинки парадные куда-то засунул и не найдёт.

– Письмо от Пашки пришло. Испытания проходят успешно, – сказал дядя Федя торжественным голосом.

Гришка вскочил, глаза ополоснул.

– Кто испытывал? Дядя Вася?

– Васька сбежал после второго прогона. Заскучал. Языком чесать ему запретили, на гармонии играть нельзя. Игра на гармонии аппаратуру разлаживает. Не понимает аппаратура, где настоящие переживания, где от музыки. Устроился Васька в молодёжный клуб «Романтики» гардеробщиком. Там ему болтать будет с кем… – Дядя Федя оглядел Гришку с придирчивым одобрением. – Пашка спрашивает, как твоя становая ось? Зовёт в Москву на нетрясучем транспорте прокатиться.

Гришка перебил дядю Федю повторным нетерпеливым вопросом:

– Так кто же испытывал?

– Пашка сам. И ещё один человек… Наш командир, товарищ Гуляев.

Гришка остановился посередине избы и отчётливо ощутил, что становая ось за эти дни у него покрепчала.

– Ух ты… – прошептал он.

За завтраком, попивая чай с молоком, Гришка воображал нетрясучий транспорт шарообразной формы и себя машинистом. Бурное море вообразил, в котором Аполлон Мухолов тонет, и, чтобы не засмеяться, закашлялся.

– Знаю, – проворчал дядя Федя. – Некоторые внуки воображают, что до всех тонкостей и глубин они своим умом дошли. Возмутительное самомнение! Я спрашиваю: что они понимают в жизни? И отвечаю на этот вопрос категорически: мало чего они понимают. – Дядя Федя запил эту длинную тираду чаем и спросил как бы исподволь: – Ну и как же мы в этом наступившем дне будем жить?

– Нормально, – ответил Гришка. – А то как же?

– Да, – сказал дядя Федя. – У некоторых внуков развивается заносчивый стиль в разговоре.

Правда в дяди Фединых словах была, Гришка покраснел. Но тут, не постучав, поскольку дверь была нараспашку, вошёл Пестряков Валерий.

Очень хмурый.

Очень угрюмый.

Весьма озабоченный.

Вошёл и сказал:

– Фёдор Иванович, отдайте обратно.

– Или вот некоторые, – проворчал дядя Федя. – Входят в дом без стука и не здороваются. Где уважение?.. Я вот, к примеру, создал передовую бригаду из дачного населения, научил её колхозной работе на сенокосе, так научил, что они теперь без меня управляются, и не горжусь этим. Сейчас я чувствую в себе прилив сил, чтобы заняться изобразительным творчеством, и носа не задираю. Гришка, неси рубанок, я буду подрамник мастерить.

– Фёдор Иванович, – снова сказал Пестряков Валерий. – Отдайте обратно, будьте добры.

– Что отдать? Что ты ко мне пристал?

– Удивление моё отдайте.

– Мы с тобой поменялись? Поменялись. Ты сам настаивал? Сам. Я ему удар без промаха подарить хотел, а он настоял – поменяемся.

– Теперь разменяемся.

– Удивляюсь, – сказал дядя Федя. – Это нехорошо, Валерий. Через мой удар без промаха в широком смысле ты знаменитым Пестряковым стал. Своего добился, а теперь обратно? Что ты на это скажешь?

– Гришка и без удара знаменитый, – проворчал Пестряков Валерий. – Что, думаете, я слепой? И жить ему не скучно… А мне хоть плачь… У меня такое мнение, что я сам собой преданный и теперь уже я – это не я. А Гришка, он есть как есть, да ещё с прибавкой.

– Гришка… – проворчал дядя Фе– дя. – Гришка – другое дело… Гришка, неси молоток и пилу-ножовку.

Лоб у Пестрякова Валерия сморщился, коротко стриженные волосы засверкали, как металлические.

– Вот я и говорю, – сказал он. – Шарик со мной без удивления не хочет в лесной поход идти.

Дядя Федя метнулся через комнату к двери, потом к окну метнулся, потом к печке. Потом остановился посередине избы.

– Ну, ты злодей, Пестряков! Трудно старому человеку без удивления, печально. К примеру, лечу я на самолёте. Знаю законы – знаю, отчего самолёт в воздухе держится. С инженерами знаком, даже академику этого дела Пашке старинный товарищ. И всё равно удивляюсь. Как не падаем? Столько железа, столько народа. И хорошо мне от этого удивления. И на всех я смотрю ласково. Может, я ещё об этом музыку сочиню. Или вот транзистор у девушки Тани. Что в нём? Ни шнура нет, ни лампочек, ни солидности. А звучит. Подумаю – жуть. В любом месте природы включи – а там мысль человеческая бьётся. И я везде вместе со всеми. Гришка вот… – Дядя Федя глянул на Гришку, словно впервые его увидел, и поразился: – Сила в нём небольшая, становая ось пока тонкая, образование, прямо скажем, дошкольное. Что в нём? Весьма удивительно. Весьма…

– Отдайте, – твёрдо сказал Пестряков Валерий.

– Ты опять за своё? – Дядя Федя руками взмахнул. – Как я буду заниматься изобразительным творчеством без удивления?

– Вы по памяти, – посоветовал Пестряков Валерий.

– Если по справедливости, – произнёс за окошком Аполлон Мухолов, – то вы, Фёдор Иванович, уже устарели для творчества. Старость не радость. А удивление, о котором вы сейчас говорили, происходит от невежества и бескультурья.

Дядя Федя возмутился. Дядя Федя высунулся в окно.

– Я устарел? Кто это говорит? Ты почему вернулся? Что, Аполлошка, хлебнул горя? Не выдержал трудностей морской жизни?

– Удивление – простейшая эмоция, – пробрюзжал воробей.

– Вот и отдай его Пестрякову. Командую. Раз на раз. Два на два. Аполлошка без удивления – ура!.. Это я устарел? Я вам ещё покажу! Гришка, я помчался к художнику Мартиросяну за консультацией. – Дядя Федя выскочил на крыльцо и уже на крыльце сказал: – Глупый ты, воробей, исключительно глупый. Удивление – радость разума.

Аполлон Мухолов повертел головой, позёвывая. А Пестряков Валерий порозовел вдруг. Глаза его расширились, в них засветилось нечто такое, чем должен владеть всякий поступающий в первый класс.

– Ну и дела! – голос Пестрякова Валерия был похож на глубокий вздох после долгого недышания.

Гришка смотрел на Пестрякова и любовался.

Воробей Аполлон Мухолов заметил с сар– казмом:

– Пестряков, у вас теперь глупый вид.

– Не задевай! – Это сказал щенок Шарик. Он лежал у порога и уже мечтал, как они с Пестряковым Валерием поедут в Сомали охотиться на большого льва. А может быть, отыщут его где-нибудь в здешней местности.

«Может быть, мы не будем его кусать, – думал Шарик. – Может, мы с ним подружимся. Конечно, лев – из кошачьих зверей, но всё-таки он не кошка…»

Пестряков Валерий сел на лавку рядом с Гришкой. Ткнул его в бок локтем, плечом толкнул и воскликнул:

– Ну, дела!.. Лизка сейчас перед корреспонденткой из Новгорода выкаблучивается. Три банта на голову нацепила и врёт… Ну, дела!

Именно эти ненатуральные существа

Дядя Федя сколотил подрамник, натянул холст, загрунтовал его, спросив рецепт у художника-живописца Мартиросяна, и написал картину в ярких красках. Картина называлась «День моей жизни». На ней были бурые, как пахота из-под снега, пятна с пронзительными синими прожилками, сиреневые зигзаги, красные змеи, голубые проталины и зелёные взрывы, не просто зелёные, но кислые, как уксусная кислота. По всем этим краскам, искорёженно-сжатым, как сплетённые пальцы воюющих рук, в самых тугих узлах были явственно нарисованы мелкие человечки то ли с красными волосами, то ли в алых шапочках.

– Опыта у меня мало, – сказал дядя Федя. – Не полный день на картину поместился, только раннее утро. Может, дальнейшее поверху нарисовать, пунктиром?

Гришка спросил:

– Что ранним утром случилось?

Дядя Федя повернул к нему перепачканное краской лицо.

– На рассвете мы взорвали эшелон с горючим. Цистерны в болото вползли. Болото горело, шипело и трещало, как масло на сковороде, если ещё воду на сковороду брызнуть. Кочки по воздуху порскали, объятые пламенем. Нам уходить было некуда, только через болото… После этого мы отступили к Окуловке, раненых унесли.

Гришка сказал:

– Ясно.

Аполлон Мухолов и тут проявил иронию:

– Вам, Фёдор Иванович, лучше всего безразмерную картину создать, вроде киноленты. Но не в этом вопрос. Что это за человечки нарисованы в красных шапочках?

– Партизаны же! – крикнул Гришка. – В дыму и в огне!

Дядя Федя отвернулся от Гришки и от картины, в окно уставился. Загрустил, что ли?

– Тут нарисовано всё, что перед глазами. Я впереди шёл. Дым, стало быть, кочки те, вода, огонь… Дышать нечем – гарь.

– И всё-таки что они значат?

– Гномы! – догадался Гришка.

– А где это вы видели гномов? – спросил Аполлон Мухолов. – Если мы даже перейдём на рассмотрение темы в мифологическом плане – и то.

– Что «и то»? – грустно спросил дядя Федя.

Аполлон Мухолов приосанился.

– Вам, как начинающему художнику, следовало бы знать, что гномы, тролли и эльфы водятся лишь в заграничной мифологии. В русской жизни и в былинах таких существ не замечено.

Дядя Федя посмотрел на воробья терпеливым, тоскующим взглядом.

– А кто же, по-твоему, вокруг нас бегает в красных шапочках?

Аполлон Мухолов от неожиданности икнул.

– Как, – спросил он, – бегают?

– Просто бегают, – ответил дядя Федя. – И шмыгают. А также шныряют. В красных шапочках.

– Ну, знаете! – Аполлон Мухолов перья распушил. – С вашим воображением! Впрочем, наверное, к старости всё вокруг начинает шнырять и шмыгать.

– А я всегда заявлял, что ты, Аполлошка, начётчик и формалист, – сказал дядя Федя. – Если ты в живописи не понимаешь, зови художника Мартиросяна.

Аполлон Мухолов вздорно чивикнул и полетел в деревню.

Гришке очень нравилась дяди Федина картина, поэтому он с тревогой ожидал прихода художника. Но Аполлон Мухолов пришёл не с художником, а с милиционером товарищем Дудыкиным и его замечательной розыскной собакой по кличке Акбар.

– Ты кого привёл? – спросил дядя Федя.

– Кого надо, – заносчиво ответил Аполлон Мухолов. – Художник Мартиросян сам синих лошадей рисует. Вы с ним заодно. А этого не бывает!

– Паршивый ты воробей, – сказал дядя Федя. Уселся к окну, сделал скучное лицо и скомандовал: – Дудыкин, Яшка, давай. Критикуй картину.

Милиционер товарищ Дудыкин долго на картину смотрел, щурился, бровью дёргал. Воробей Аполлон Мухолов скакал по верху подрамника, суетился и всё сказать что-то хотел.

– Справедливости ради я промолчу, – наконец сказал он, словно уже одержал победу.

– А что? – Милиционер товарищ Дудыкин взял табуретку, сел на неё крепко. – Дядя Федя, нам нравится. Нам думается – это неплохо.

– Ты за себя говори, – проворчал дядя Федя, смягчаясь.

– Факт чувствовал, – сказал Акбар.

– Про меня картина… Ранним утром я один на один с браконьером по кличке Глухарь. У него двустволка. Я без оружия. Поздней осенью дело. Холод и сырость. Не предполагал я, что у меня воспаление лёгких, думал, так себе – кашель. Взяли мы его, чёрта. Силён был, силён. Ему бы железо на стадионе бросать, побивать мировые рекорды, а он – душегубец. Не только взрослых лосей – лосят не жалел. Вот он, – милиционер товарищ Дудыкин погладил Акбарову голову, – он из кустов в самый критический миг выскочил. Он меня искать пошёл самостоятельно, потому что без меня скучал и мою болезнь чувствовал.

– При чём тут это? – чивикнул Аполлон Мухолов.

– Оно и есть, – ответил ему милиционер товарищ Дудыкин. – Потом меня в райбольницу отправили – температура у меня оказалась критическая.

– Согласен. Но зачем тогда эти мелкие человечки? Нет их! Не только в натуре, даже в русских народных сказках они отсутствуют!

– Разве! – Милиционер товарищ Дудыкин посмотрел сначала на своего верного пса Акбара, который ухмылялся едва заметно, потом обвёл глазами дяди Федино жильё. – А кто же тогда бегает вокруг нас в красных шапочках? – спросил он.

– Никого нет! Никого! – закричал Аполлон Мухолов. – И не может быть! – И сам себя клюнул в палец, не справившись с нервами. Клюнул и снова в деревню понёсся.

– Наверное, за живописцем, – сказал Гришка.

Но Аполлон Мухолов привёл в дяди Федин дом председателя колхоза Подковырина Николая Евдокимовича, известного на весь район трезвыми, продуманными суждениями. Николай Евдокимович долго смотрел на дяди Федину картину. Потом головой потряс.

– Память у тебя, старик, беспощадная. Один жеребёнок сгорел. Остальных лошадей мы успели вывести. Ведь успели же!.. Зачем укоряешь? – И замолчал.

Он так долго молчал, что Аполлон Мухолов не выдержал, спросил:

– Кто вокруг в красных шапочках бегает?

– Как кто? – Председатель поднял на Аполлона усталые от забот глаза. – Мормыши бегают… Иногда их называют шнырями.

Аполлон Мухолов упал с подрамника, хорошо, на спину Акбару, который всё так же едва приметно ухмылялся.

Гришка принялся таращиться по углам, но ничего, кроме предметов обихода, не разглядел.

«Аполлон их не видит, и я не вижу, – подумал Гришка. – Аполлон – понятно: он теперь зловредным стал, ироничным. А я почему не вижу? Наверно, зрение у меня ещё слабое».

Чего же тут иносказательного?

Когда дядя Федя и Гришка остались в избе одни, дядя Федя сел на табуретку напротив своей картины и принялся скрести бороду пятернёй.

– Тяжёлое, оказывается, дело – изобретательное искусство. Мозги у меня прямо кипят от творческих размышлений. Я столько красок извёл, а яркости не добился… Но ничего, перейдём речку вброд.

– Вы в каком смысле говорите, в прямом или в иносказательном? – спросил Гришка.

– Чего же тут иносказательного? Всякое дело – жизнь. Иначе дело не дело, и время тратить на него не нужно. А жизнь – река бурная. Некоторые физкультурники, конечно, вплавь метят. Но вплавь течением сносит. Нацелился в одно место, а выплыл где? То-то и оно… Некоторые хитроумные на лодочке норовят, да ещё так, чтобы за них другие гребли. А вброд хоть и медленнее, зато всё чувствуешь: и камни подводные, и ямы, и мели. И в полную силу ощущаешь течение струй.

– А как повалит? – спросил Гришка.

– Что ж, иногда и повалит. Дак ты вставай прытче и снова вперёд. Красок мне, чувствую я, не хватит для новой картины, придётся в Новгород ехать. Ты гулять пойдёшь, к художнику-живописцу зайди. Пусть алой краски даст в долг для начала.

На высоком берегу реки Лиза стояла в красивой позе. Очень серьёзная девушка в очках фотографировала её на фоне заречной природы.

– Здесь, глядя на свой родной край, я мечтаю стать круглой отличницей, – говорила Лиза.

– А ты перейди речку вброд, – посоветовал ей Гришка.

Лиза ему ничего не ответила, но так выпятила губу, чтобы всем наблюдателям стало ясно, что она даже глядеть на него не желает.

Девушка в очках была корреспонденткой из Новгорода.

– Восхитительно, – сказала она и навела фотоаппарат на Гришку. Но Лиза загородила объектив своей головой с тремя бантами.

– Он нетипичный. К тому же нездешний. Здешние все хорошие… кроме Валерки.