Текст книги "Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник)"

Через несколько дней Ле Шапелье нанес Андре-Луи ответный визит. Он явился на улицу Случая с точными сведениями, что в Гаврийяке все в порядке и люди господина де Керкадью не участвовали в волнениях в провинции, которые теперь, к счастью, подавлены.

Хотя бедняки еще ощущали тиски нужды и очереди у булочных росли с приближением осени, привычное течение жизни налаживалось. Естественно, в Париже постоянно бурлили страсти, но парижане уже привыкли жить во взрывоопасной атмосфере и не допускали больше, чтобы она серьезно мешала их делам и развлечениям. Да и самих взрывов можно было бы избежать, если бы не упрямство привилегированных, исполненных решимости биться до конца. Они все еще упорно сопротивлялись, в то же время бросая довольно крупные жертвы на алтарь отечества. Пришел полк из Фландрии, и народ усмотрел в этом новую угрозу, решив, что Привилегия опять поднимает свою мерзкую, алчную голову. Готовился заговор с целью взять парижан измором. Следствием явился так называемый поход менад – поход на Версаль парижских торговок, возглавляемых Мари. Итак, в начале октября Тюильрийский дворец очистили от наводнявших его паразитов, человеческих и прочих, и освободили место для короля. Королю пришлось приехать и поселиться среди своего народа. Его любящие подданные хотели, чтобы он жил среди них – как залог их собственной безопасности. Раз им суждено голодать – что ж, пускай и он голодает вместе с ними.

Андре-Луи размышлял, чем же все это кончится. Ему казалось, что разумно поступили только те аристократы, которые уехали за границу, не дожидаясь, пока горячие головы, составлявшие большинство их партии, погубят весь свой класс. Между тем академия Андре-Луи процветала, и он уже подумывал о том, чтобы занять первый этаж дома № 13 и взять третьего помощника. Его останавливало лишь нежелание галантерейщика, жившего на этом этаже, расстаться с выгодной клиентурой, которой были для него ученики академии фехтования.

Остальная часть дома № 13 теперь принадлежала Андре-Луи. Недавно он приобрел второй этаж, который переделал в удобное жилище для себя и помощников. Он нанял экономку и мальчика-слугу.

Теперь, когда Национальное собрание заседало в Париже, он часто видел Ле Шапелье, с которым сблизился. Обычно они вместе обедали в Пале-Рояле или где-нибудь еще, и через Ле Шапелье Андре-Луи приобрел несколько новых друзей. Однако он избегал салонов, куда его часто приглашали, – салонов, в которых царил утонченный республиканский и философский дух.

Пришла весна, и как-то вечером Андре-Луи отправился в «Комеди Франсез», где давали «Карла IX» Шенье, разрешенного не без борьбы.

Это был бурный вечер. Намеки со сцены подхватывались залом, и ими перебрасывались сторонники враждующих политических партий, приверженцы старого и нового режимов. Упорное нежелание некоторых мужчин в партере снять шляпу накалило страсти докрасна. Дело в том, что в «Комеди Франсез» была королевская ложа и согласно неписаному закону полагалось обнажать голову в знак почтения к королевскому семейству, даже если ложа была пуста.

Мужчины, решившие остаться в шляпе, сделали это в знак республиканского протеста против бессмысленной традиции. Однако, когда их разоблачили и поднялся такой шум, что не было слышно ни слова со сцены, они поспешно отказались от своего республиканского высокомерия – правда, за одним исключением. Один человек упрямо не желал снять шляпу и, повернув крупную львиную голову к тем, кто этого требовал, смеялся над ними. Его мощный голос гремел на весь театр:

– Неужели вы воображаете, что сможете заставить меня снять шляпу?

Это было последней каплей. В лицо ему полетели угрозы, а он выпрямился и бесстрашно стоял перед ними, демонстрируя атлетическое сложение, обнаженную шею Геркулеса и на редкость безобразное лицо. Смеясь прямо в лицо противникам, он надвинул шляпу на брови.

– Тверже, чем шляпа Сервандони![140]140
  Жан-Жером Сервандони (1695–1766) – итальянский архитектор и художник. Работал в основном во Франции; являлся театральным художником-декоратором.


[Закрыть] – издевался он над ними.

Андре-Луи рассмеялся. В этом огромном человеке, бесстрашно смеявшемся над врагами среди нарастающего гама, было что-то нелепое и одновременно величественно-героическое. Дело могло плохо кончиться, не вмешайся полиция, которая арестовала и увела этого человека. Он явно был не из тех, кто сдается.

– Кто он? – спросил Андре-Луи соседа, когда зрители снова стали рассаживаться, успокаиваясь.

– Не знаю, – ответил тот. – Говорят, что его фамилия Дантон[141]141
  Жорж-Жак Дантон (1759–1794) – один из виднейших деятелей Великой французской революции, талантливый оратор. Сыграл выдающуюся роль в 1792 г. в борьбе против нашествия австро-прусских интервентов. Был членом Конвента. Впоследствии возглавил правое крыло якобинцев, выражавшее интересы «новых богачей». Казнен по приговору революционного трибунала.


[Закрыть] и он председатель клуба кордельеров.[142]142
  Клуб кордельеров – политический клуб времен революции, получивший свое название по месту заседаний в стенах бывшего монастыря кордельеров (францисканцев).


[Закрыть] Конечно, он плохо кончит: это сумасшедший и большой оригинал.

На следующий день об этом происшествии говорил весь Париж, на минуту позабыв о более серьезных делах. В академии фехтования только и разговору было, что о «Комеди Франсез» и ссоре между Тальма и Ноде,[143]143
  Жозеф Ноде (1786–1878) – французский историк, автор «Истории готов в Италии».


[Закрыть] из-за которой заварилась вся каша. Однако вскоре внимание Андре-Луи отвлекли совсем другие дела: в полдень к нему явился Ле Шапелье.

– У меня есть новости, Андре-Луи. Ваш крестный в Медоне. Он приехал туда два дня тому назад. Вы слышали об этом?

– Конечно нет. Откуда я мог узнать? А почему он в Медоне? – Он почувствовал легкое необъяснимое волнение.

– Не знаю. В Бретани опять беспорядки. Может быть, господин де Керкадью поэтому и уехал.

– Итак, он приехал к брату, ища убежища? – спросил Андре-Луи.

– Не к брату, а в дом брата. Да где же вы живете, Андре, если никогда не знаете новостей? Этьенн де Гаврийяк эмигрировал несколько месяцев назад. Он – приближенный господина д’Артуа и уехал за границу вместе с ним. Теперь они, несомненно, в Германии и готовят заговор против Франции – ведь именно этим занимаются эмигранты. Эта австриячка в Тюильри в конце концов погубит монархию.

– Да-да, – нетерпеливо ответил Андре-Луи. В то утро его совершенно не интересовала политика. – Ну так как же Гаврийяк?

– Как, разве я не сказал, что Гаврийяк в Медоне, в доме, который покинул его брат? Черт возьми! Вы что, не слышите меня? Я полагаю, что Гаврийяк остался на попечении Рабуйе, управляющего. Узнав эту новость, я тотчас же поехал к вам, подумав, что, наверно, вы захотите в Медон.

– О, конечно. Я сразу же поеду – как только смогу. Сегодня не получится, завтра – тоже. Я слишком занят. – Он взмахнул рукой в сторону зала, откуда доносились звон клинков, быстрое шарканье ног и голос учителя Ледюка.

– Как хотите, дело ваше. Я ухожу – не хочу мешать. Давайте пообедаем вместе в кафе де Фуа сегодня вечером. Будет Керсен.

– Минутку! – остановил его на пороге голос Андре-Луи. – Мадемуазель де Керкадью приехала вместе с дядей?

– Откуда я знаю? Поезжайте и узнайте сами!

Он ушел, а Андре-Луи застыл на месте, погруженный в размышления. Затем он повернулся и пошел продолжать занятия со своим учеником – виконтом де Вилленьором. Он показывал ему полуцентр Дане, демонстрируя с помощью рапиры преимущества этого приема.

Андре-Луи фехтовал с виконтом, который в то время, пожалуй, был самым способным из его учеников, а все мысли его были в Медоне. Попутно он вспоминал, какие уроки у него сегодня днем и завтра утром, прикидывая, которые из них можно отложить без ущерба для академии. Уколов виконта три раза подряд, Андре-Луи вернулся в настоящее и поразился точности, которой можно достичь чисто автоматически. Он совершенно не думал о том, что делает, а запястье, рука, колени работали как точная машина, в которую их превратила постоянная практика в течение года с лишним.

Только в воскресенье смог Андре-Луи сделать то, к чему так страстно стремился, – за это время нетерпение его еще возросло. И вот, одетый еще более тщательно, чем обычно, и причесанный одним из парикмахеров эмигрировавших аристократов, оставшимся без работы, он сел в нанятый экипаж и поехал в Медон.

Между домами младшего Керкадью и старшего было столь же мало сходства, как и между самими братьями. Младший брат был придворным, а старший – человеком сельским. Этьенн де Керкадью построил величественный дом для себя и своей семьи на холме в Медоне. Вокруг дома был миниатюрный парк. Жилище приближенного графа д’Артуа располагалось на полпути между Версалем и Парижем. Господин д’Артуа, любитель игры в мяч, эмигрировал одним из первых. Вместе с Конде,[144]144
  Луи-Жозеф, принц де Конде (1736–1818) – французский государственный и военный деятель.


[Закрыть] Конти,[145]145
  Луи Франсуа Жозеф де Бурбон, принц де Конти (1734–1814) – французский принц крови из династии Бурбонов, последний (6-й) принц де Конти.


[Закрыть] Полиньяками и другими приближенными королевы, а также вместе с маршалом де Бройлем и принцем де Ламбеском, понимавшими, что сами их имена стали ненавистными народу, он покинул Францию сразу же после падения Бастилии. Он уехал за границу играть в мяч и завершать дело крушения французской монархии, которым вместе с другими занимался во Франции. С графом д’Артуа уехал и Этьенн де Керкадью, захватив с собой жену и четверых детей. Таким образом, случилось так, что сеньор де Гаврийяк, сбежавший из Бретани, охваченной волнениями – в этой провинции аристократы оказались самыми несговорчивыми во всей Франции, – в отсутствие брата расположился в его великолепном доме в Медоне.

Однако у нас нет никаких оснований предполагать, что господин де Керкадью был там счастлив. Человек, привыкший к спартанскому образу жизни и простой пище, чувствовал себя не в своей тарелке в этой сибаритской обстановке, среди мягких ковров, обилия позолоты и батальона прилизанных слуг с неслышной походкой. Дни, которые в Гаврийяке у господина де Керкадью были поглощены хозяйственными заботами, в Медоне тянулись страшно медленно. Он очень много спал, чтобы убить время, и если бы не Алина, которая даже не пыталась скрыть восторг от того, что они совсем рядом с Парижем – центром событий, возможно, почти сразу же удрал бы из непривычной обстановки. Не исключено, что постепенно он привык и смирился бы с бездельем в роскоши, но пока что оно угнетало его. Поэтому, когда в июньское воскресенье около полудня Андре-Луи появился в Медоне, его провели к брюзгливому и заспанному господину де Керкадью.

Его ввели без доклада, как было принято в Гаврийяке, ибо Бенуа, старый сенешаль господина де Керкадью, сопровождал своего сеньора и был назначен дворецким в Медоне – к бесконечному и почти нескрываемому веселью нахальной челяди Этьенна.

От восторга Бенуа приветствовал господина Андре совершенно нечленораздельно. Он разве что не прыгал вокруг него, как верный пес, провожая в гостиную к сеньору де Гаврийяку, который – по словам Бенуа – счастлив будет вновь увидеть господина Андре.

– Сеньор! Сеньор! – воскликнул он дрожащим голосом, опередив посетителя на пару шагов. – Это господин Андре… Господин Андре, ваш крестник, который спешит поцеловать вам руку. Он здесь… Такой нарядный, что вы его и не узнаете. Он здесь, сударь! Разве он не красавчик?

И старый слуга потирал руки от удовольствия, убежденный, что принес господину самую радостную весть.

Андре-Луи переступил порог огромного зала, устланного коврами и ослеплявшего великолепием. Очень высокий потолок, украшенный гирляндами, колонны с каннелюрами и позолоченными капителями. Дверь, в которую он вошел, и окна, выходившие в сад, были необычайно высоки – почти такой же высоты, как сама комната. Это была гостиная с богатой позолотой и обилием украшений из золоченой бронзы на мебели, которая ничем не отличалась от гостиных людей богатых и знатных. Никогда еще не употреблялось столько золота в декоративных целях, как в эту эпоху, когда из-за острой нехватки золотых монет в обращение были пущены бумажные деньги. Андре-Луи острил, что, если бы удалось заставить людей оклеивать стены бумагой, а золото класть в карман, финансы королевства скоро были бы в гораздо лучшем состоянии.

Сеньор – принаряженный, в кружевных гофрированных манжетах, чтобы соответствовать обстановке, – поднялся, ошеломленный неожиданным вторжением и многословием Бенуа, который с приезда в Медон был в таком же унынии, как он сам.

– Что такое? А? – Его бесцветные близорукие глаза вглядывались в посетителя. – Андре! – произнес он удивленно и сурово, и на большом розовом лице выступил румянец.

Бенуа, стоявший спиной к хозяину, ободряюще подмигнул и усмехнулся Андре-Луи, чтобы тот не пугался явной неприветливости крестного. Затем умный старик стушевался.

– Что тебе здесь нужно? – проворчал господин де Керкадью.

– Поцеловать вам руку, как сказал Бенуа, и ничего более, крестный, – смиренно ответил Андре-Луи, склонив гладкую черноволосую голову.

– Ты прекрасно жил два года, не целуя ее.

– Не упрекайте меня моим несчастьем, сударь.

Маленький человек стоял очень прямо, откинув назад непропорционально большую голову, и его бесцветные выпуклые глаза смотрели очень сурово.

– Ты считаешь, что загладил свою вину, исчезнув так бессердечно и не подавая о себе вестей?

– Сначала я не мог открыть, где нахожусь, – это было опасно для моей жизни. Затем некоторое время я нуждался, оставшись без средств, и гордость не позволила мне после всего обратиться к вам за помощью. Позже…

– Нуждался? – перебил сеньор. Губы его задрожали, потом, овладев собой, он нахмурился еще сильнее. Он рассматривал элегантного крестника, который так изменился, и отметил богатый, но неброский наряд, стразовые пряжки на туфлях и красные каблуки, шпагу с эфесом, отделанным серебром с перламутром, тщательно причесанные волосы, которые раньше свисали прядями. – По крайней мере, сейчас незаметно, чтобы ты нуждался, – съязвил он.

– Нет, теперь я преуспеваю, сударь. Этим я отличаюсь от обычного блудного сына, который возвращается только тогда, когда нуждается в помощи. Я же возвращаюсь единственно потому, что люблю вас, сударь, и возвращаюсь, чтобы сказать вам это. Я помчался к вам в тот самый миг, как узнал, что вы здесь. – Он приблизился. – Крестный! – сказал он и протянул руку.

Но господин де Керкадью был непреклонен, отгородившись от крестника щитом холодного достоинства и обиды.

– Какие бы несчастья ты ни перенес, они намного меньше тех, которые ты заслужил своим постыдным поведением, – к тому же я заметил, что они ничуть не умерили твою дерзость. Ты полагаешь, что достаточно явиться сюда и сказать: «Крестный» – и все сразу будет прощено и забыто. Ты ошибаешься. Ты наделал слишком много зла: оскорбил все, за что я стою, и меня лично, предав мое доверие к тебе. Ты – один из гнусных негодяев, которые ответственны за эту революцию.

– Увы, сударь, я вижу, что вы разделяете общее заблуждение. Эти гнусные негодяи лишь требовали конституцию, которую им обещали с трона. Откуда им было знать, что обещание было неискренним или что его выполнению будут мешать привилегированные сословия. Сударь, эту революцию вызвали дворяне и прелаты.

– И у тебя хватает дерзости – да еще в такое время! – стоять здесь и произносить эту гнусную ложь! Как ты смеешь утверждать, что революцию сделали дворяне, когда многие из них, следуя примеру герцога д’Эгийона,[146]146
  Эммануэль Арман де Виньеро дю Плесси-Ришелье, герцог д’Эгийон (1720–1788) – министр иностранных дел в 1771–1774 гг., весьма посредственный дипломат, но ловкий интриган.


[Закрыть] бросили все свои личные феодальные права на алтарь отечества. Или, может быть, ты станешь это отрицать?

– О нет. Они сами подожгли свой дом, а теперь пытаются потушить пожар водой и, когда это не удается, валят всю вину на пламя.

– Я вижу, ты явился сюда, чтобы побеседовать о политике.

– Нет, вовсе не за тем. Я пришел, чтобы, по возможности, объясниться. Понять всегда значит простить. Это великое изречение Монтеня.[147]147
  Мишель Эйкем де Монтень (1533–1592) – французский философ и писатель-моралист, автор «Опытов» (1580/1588).


[Закрыть] Если бы мне удалось сделать так, чтобы вы поняли…

– И не надейся. Я никогда не смогу понять, как тебе удалось приобрести такую дурную славу в Бретани.

– Ах нет, сударь, вовсе не дурную!

– А я повторяю – дурную среди людей достойных. Говорят даже, что ты – Omnes Omnibus, но я не могу, не хочу в это поверить.

– Однако это так.

Господин де Керкадью захлебнулся.

– И ты сознаешься? Ты смеешь в этом сознаваться?

– Человек должен иметь мужество сознаваться в том, что осмелился сделать, – иначе он трус.

– А ты, конечно, храбрец – ты, каждый раз удирающий после того, как совершил зло. Ты стал комедиантом, чтобы укрыться, и натворил бед в обличье комедианта. Спровоцировав мятеж в Нанте, ты снова удрал и стал теперь бог знает чем, – судя по твоему процветающему виду, ты занимаешься чем-то бесчестным. Боже мой! Говорю тебе, что два года я надеялся, что тебя нет в живых, и теперь глубоко разочарован, что это не так. – Он хлопнул в ладоши и, повысив и без того резкий голос, позвал: – Бенуа! – Затем господин де Керкадью подошел к камину и встал там, с багровым лицом, весь трясясь от волнения, до которого сам себя довел. – Мертвого я мог бы тебя простить, поскольку тогда ты заплатил бы за все зло и безрассудство, но живого – никогда! Ты зашел слишком далеко. Бог знает, чем это кончится. Бенуа, проводите господина Андре-Луи Моро до двери.

По тону было ясно, что решение это бесповоротно. Бледный и сдержанный, Андре-Луи выслушал приказ удалиться, испытывая странную боль в сердце, и увидел побелевшее, перепуганное лицо и трясущиеся руки Бенуа. И тут раздался звонкий мальчишеский голос:

– Дядя! – В голосе звучало безмерное негодование и удивление. – Андре! – Теперь в голосе слышались радость и радушие.

Оба обернулись и увидели Алину, входившую из сада, – Алину в чепце молочницы, по последней моде, но без трехцветной кокарды, которая обычно прикреплялась к таким чепцам.

Тонкие губы большого рта Андре сложились в странную улыбку. В памяти его мелькнула сцена их последней встречи. Он увидел себя, исполненного негодования, когда, стоя на тротуаре Нанта, провожал взглядом карету Алины, отъезжавшую по авеню Жиган.

Сейчас она шла к нему протянув руки, на щеках горел румянец, на губах была приветливая улыбка. Андре-Луи низко поклонился и молча поцеловал ей руку.

Затем она жестом приказала Бенуа удалиться и с присущей ей властностью встала на защиту Андре, которого выгоняли столь резким тоном.

– Дядя, – сказала она, оставив Андре и направляясь к господину де Керкадью, – мне стыдно за вас! Как, позволить, чтобы чувство раздражения заглушило вашу привязанность к Андре!

– У меня нет к нему привязанности. Была когда-то, но он пожелал убить ее. Пусть он убирается ко всем чертям. И заметьте, пожалуйста, что я не позволял вам вмешиваться.

– А если он признает, что поступил дурно…

– Он не признает ничего подобного. Он явился сюда, чтобы спорить об этих проклятых правах человека. Он заявил, что и не думает раскаиваться. Он с гордостью объявил, что он, как говорит Бретань, тот негодяй, который скрылся под прозвищем Omnes Omnibus. Должен ли я это простить?

Она повернулась, чтобы взглянуть на Андре через большое расстояние, разделявшее их.

– Это действительно так? Разве вы не раскаиваетесь, Андре, даже теперь, когда видите, какой вред причинен?

Она явно уговаривала его сказать, что он раскаивается, и помириться с крестным. На какую-то минуту Андре-Луи почувствовал себя растроганным, но затем счел такую увертку недостойной себя и ответил правдиво, хотя в голосе его звучала боль.

– Раскаяться означает признаться в чудовищном преступлении, – медленно произнес он. – Как вы этого не видите? О сударь, наберитесь терпения и позвольте мне объясниться. Вы говорите, что в какой-то мере я отвечаю за то, что произошло. Говорят, что мои призывы к народу в Рене и Нанте внесли свой вклад в нынешние события. Возможно, и так. Не в моей власти отрицать это с полной определенностью. Разразилась революция, пролилась кровь. Возможно, прольется еще. Раскаяться – значит признать, что я поступил дурно. Но как же я могу признать, что поступил дурно, и таким образом взять на себя долю ответственности за все кровопролитие? Буду с вами до конца откровенен, чтобы показать, насколько далек от раскаяния. То, что я совершил в то время, я фактически сделал вопреки всем своим убеждениям. Поскольку во Франции не было справедливости, чтобы наказать убийцу Филиппа де Вильморена, я действовал единственным способом, которым, как мне казалось, можно было обратить совершенное зло против виновного и против тех, у кого была власть, но не хватало духа его наказать. С тех пор я понял, что заблуждался, а прав был Филипп де Вильморен и его единомышленники. У освобожденного человека не может быть несправедливого правительства. Я воображал, что, какому бы классу ни дали власть, он будет ею злоупотреблять. Теперь я понял, что единственная гарантия против злоупотребления властью – определение срока пребывания у власти волей народа.

Поймите, сударь, что я совершенно искренне считаю, что не совершил ничего, в чем должен раскаиваться, – напротив, когда Франция получит это великое благо – конституцию, я смогу гордиться тем, что сыграл свою роль в создании условий, при которых это стало возможным.

Наступила пауза. Лицо господина де Керкадью побагровело.

– Ты кончил? – отрывисто спросил он.

– Если вы меня поняли, сударь.

– О, я тебя понял и… и прошу тебя уйти.

Андре-Луи пожал плечами и опустил голову. Как он стремился сюда, как радостно ехал – и только для того, чтобы получить окончательную отставку. Он взглянул на Алину. У нее было бледное и расстроенное лицо. Теперь она не представляла себе, как помочь Андре-Луи. Его чрезмерная честность сожгла все корабли.

– Хорошо, сударь. Но прошу вас помнить одно, когда меня здесь не будет: я не пришел к вам, гонимый нуждой, просить о помощи, как блудный сын. Нет, я пришел, ни о чем не прося, как хозяин своей судьбы, и меня привели сюда только привязанность, любовь и благодарность, которые я к вам питаю и всегда буду питать.

– Да-да! – воскликнула Алина, повернувшись к дяде. Вот, по крайней мере, довод в пользу Андре, подумала она. – Это так. Конечно…

Господин де Керкадью что-то невнятно прошипел в ответ, сильно раздраженный.

– Возможно, впоследствии это поможет вам вспоминать обо мне более доброжелательно, сударь.

– Я вообще не вижу оснований вспоминать о вас, сударь. Еще раз прошу вас удалиться.

Андре-Луи взглянул на Алину, все еще колеблясь.

Она ответила ему взглядом в сторону своего разгневанного дяди, слегка пожала плечами и подняла брови, и вид у нее был унылый.

Она как бы говорила: «Вы видите, в каком он настроении. Ничего не поделаешь».

Андре-Луи поклонился с той особой грацией, которую приобрел в фехтовальном зале, и вышел за дверь.

– О, это жестоко! – воскликнула Алина сдавленным голосом и бросилась за ним.

– Алина! – остановил ее голос дяди. – Куда вы идете?

– Но мы же не знаем, где его искать.

– А кто собирается искать этого негодяя?

– Мы никогда больше его не увидим!

– Именно этого я больше всего хочу.

Алина вышла в сад.

Господин де Керкадью звал ее, приказывая вернуться, но Алина заткнула уши и поспешила через лужайку к аллее, чтобы перехватить Андре-Луи.

Когда он показался, опечаленный, она вышла из-за дерева ему навстречу.

– Алина! – радостно воскликнул он.

– Я не могла допустить, чтобы вы вот так ушли. Я знаю его лучше, чем вы, и уверена, что скоро его доброе сердце растает. Тогда он будет сожалеть, захочет послать за вами и не будет знать вашего адреса.

– Вы так думаете?

– О, я знаю. Вы появились в самый неудачный момент: он раздражен, бедный, с тех пор, как сюда приехал. Дядя чувствует себя здесь не в своей тарелке. Он тоскует без своего любимого Гаврийяка, охоты и работ в поле и в душе обвиняет вас за эти перемены. В Бретани стало неспокойно. Несколько месяцев назад сожгли дотла замок Латур д’Азира. Если снова начнутся волнения, может прийти черед Гаврийяка. Во всем этом дядя винит вас и ваших друзей. Но скоро он отойдет и будет сожалеть, что вот так отослал вас, – ведь я знаю, что он вас любит, несмотря ни на что. Когда придет время, я уговорю его, и тогда нам надо будет знать, где вас искать.

– В доме тринадцать на улице Случая. Число несчастливое, да и название подходящее, так что легко запомнить.

Она кивнула.

– Я провожу вас до ворот.

И они не спеша пошли рядом по длинной аллее. Светило июньское солнце, и на аллею падали тени от деревьев, стоявших по бокам.

– Вы хорошо выглядите, Андре. А знаете, вы сильно изменились. Я рада, что у вас все в порядке. – Не дожидаясь ответа, она сменила тему и заговорила о том, что занимало ее больше всего. – Я так хотела увидеть вас все эти месяцы, Андре. Вы – единственный, кто мог мне помочь и сказать правду, и я злилась, что вы так и не написали, где вас искать.

– Вы считаете, что ваше поведение при нашей последней встрече в Нанте должно было вдохновить меня на письмо?

– Как? Вы все еще обижены?

– Я никогда не обижаюсь, и вам бы следовало это знать. – Он очень гордился этой чертой характера. Ему нравилось считать себя стоиком. – Но у меня еще остался шрам от раны, и вы бы пролили на него бальзам, взяв обратно то, что сказали в Нанте.

– Ну что же, в таком случае беру свои слова обратно. А теперь скажите мне, Андре…

– Но вы не бескорыстны: вы уступили лишь для того, чтобы что-то получить взамен. – Он добродушно рассмеялся. – Давайте же, приказывайте.

– Скажите мне, Андре… – Она остановилась в нерешительности, затем продолжила, опустив глаза: – Скажите мне… правду о том, что случилось в Фейдо.

Андре-Луи нахмурился. Он сразу же понял, что именно подсказало эту просьбу. Очень просто и сжато рассказал он Алине свою версию этой истории.

Она внимательно слушала. Когда он закончил, она вздохнула, и лицо ее стало задумчивым.

– Это мне уже рассказывали. Правда, добавляли, что господин де Латур д’Азир приехал в театр специально для того, чтобы порвать с мадемуазель Бине. Не знаете, так ли это?

– Не знаю, да и не вижу причин для разрыва. Мадемуазель Бине была для маркиза развлечением, до которого так падки он и ему подобные…

– О, причина была, – перебила Алина. – Этой причиной была я. Я побеседовала с госпожой де Сотрон и сказала ей, что отказываюсь принимать того, кто является ко мне, вывалявшись в грязи. – Она говорила с большим трудом, отвернув вспыхнувшее лицо.

– Если бы вы ко мне прислушались… – начал Андре-Луи, но она вновь перебила его:

– Господин де Сотрон передал маркизу мое решение и рассказал мне потом, что он в отчаянии, полон искреннего раскаяния и готов представить мне любые доказательства преданности. Господин де Латур д’Азир поклялся, что сразу же покончит с этой связью и больше никогда не увидит мадемуазель Бине. И вот буквально на следующий день я узнаю, что он чуть не погиб во время скандала в театре. Сразу же после разговора с господином де Сотроном, после всех торжественных клятв он отправился прямо к этой Бине. Я была возмущена и заявила, что ни при каких обстоятельствах больше не приму господина де Латур д’Азира. И вот тут мне стали докучать с этим объяснением его поступка. Я долго не верила.

– Значит, теперь вы поверили, – быстро сказал Андре. – Почему?

– Я не сказала, что верю. Но… но я не могу и не верить. С тех пор как мы приехали в Медон, господин де Латур д’Азир находится здесь, и он поклялся мне, что это так.

– О, если господин де Латур д’Азир поклялся… – Андре-Луи рассмеялся, и в смехе прозвучала саркастическая нота.

– Разве вам известно, чтобы он когда-нибудь солгал? – резко оборвала она, и это его сдержало. – В конце концов, господин де Латур д’Азир – человек чести, а люди чести никогда не лгут. Вы иронизируете – следовательно, вам известен случай, когда он солгал?

– Нет, – ответил Андре-Луи. Справедливость требовала, чтобы он признал, что его враг обладает по крайней мере этой добродетелью. – Я не слышал, чтобы он лгал, – это верно. Такие, как он, слишком надменны и самоуверенны, чтобы прибегать ко лжи. Но мне известно, что он совершал поступки столь же низкие…

– Нет ничего ниже лжи, – перебила Алина. Она придерживалась принципов, которые ей привило воспитание. – Только у лжецов – а они ближайшая родня воров – нет никакой надежды. Только тот, кто лжет, действительно теряет честь.

– Мне кажется, вы защищаете этого сатира, – сказал он ледяным тоном.

– Я просто хочу быть справедливой.

– Справедливость может представиться вам совсем в ином свете, когда вы наконец решитесь стать маркизой де Латур д’Азир, – сказал он с горечью.

– Не думаю, чтобы я когда-нибудь приняла такое решение.

– Но вы все еще не до конца уверены – несмотря ни на что?

– Разве в этом мире можно быть в чем-нибудь уверенной?

– Да. Можно быть уверенным в том, что совершаешь глупость.

Алина либо не расслышала, либо не обратила внимания на его слова.

– Так вы не знаете наверняка, что в тот вечер в Театре Фейдо дело было не так, как утверждает господин де Латур д’Азир?

– Нет, не знаю, – признал он. – Возможно, это так. Однако какое это имеет значение?

– Это могло бы иметь значение. Скажите, а что в конце концов стало с мадемуазель Бине?

– Не знаю.

– Не знаете? – Она обернулась, чтобы взглянуть на него. – И вы говорите об этом с таким безразличием! Я думала… думала, что вы любите ее, Андре.

– Любил – правда, недолго. Я ошибся. Потребовался Латур д’Азир, чтобы открыть мне истину. Да, эти господа иногда могут пригодиться. Они помогают постигать важные истины таким глупцам, как я. К счастью, мне повезло: разоблачение предшествовало женитьбе. Теперь я могу хладнокровно оглянуться на этот эпизод и поблагодарить судьбу за то, что чудом избежал последствий обмана чувств, который часто путают с любовью. Как видите, этот опыт весьма поучителен.

Алина взглянула на него с искренним удивлением.

– Знаете, Андре, иногда мне кажется, что у вас нет сердца.

– Очевидно, потому, что порой я обнаруживаю ум. А вы сами, Алина? А эта история с господином де Латур д’Азиром? Говорит ли она о сердце? Если бы я сказал, о чем она говорит, мы бы снова поссорились, а, видит Бог, я не могу ссориться с вами сейчас. Я… я поступлю иначе.

– Что вы имеете в виду?

– В данный момент ничего, поскольку вам не грозит брак с этим животным.

– А если бы грозил?

– О, в таком случае привязанность к вам указала бы мне средство помешать этому, если только… – Он остановился.

– Если только? – спросила она с вызовом, вытянувшись во весь свой небольшой рост. Взгляд ее был высокомерен.

– Если только вы бы не признались мне, что любите его, – сказал он просто, и она неожиданно смягчилась. Тогда он добавил, покачав головой: – Но это, конечно, невозможно.

– Почему? – спросила Алина очень тихо.

– Потому что вы такая, как есть, – очень хорошая, чистая и восхитительная. Ангелы не сочетаются с дьяволами. Вы можете стать женой маркиза, но из вас не получится чета – никогда, никогда.

Они дошли до железных ворот в конце аллеи, за которыми виднелся желтый экипаж, поджидавший Андре-Луи. Вдруг послышались скрип колес и стук копыт, и появился другой экипаж, который остановился возле фаэтона, привезшего Андре-Луи. Это была красивая карета с полированными панелями из красного дерева. Гербы из золота и лазури ослепительно сверкали на солнце. На землю спрыгнул лакей, чтобы распахнуть ворота. Но в этот момент дама, сидевшая в карете, увидела Алину и, помахав ей, отдала приказание лакею.