Текст книги "Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник)"

Из Нанта в Рен и обратно трижды в неделю отправлялись почтовые кареты, в которых, заплатив двадцать четыре ливра, можно было за четырнадцать часов совершить путешествие в семьдесят пять миль. Раз в неделю один из дилижансов сворачивал с большой дороги и заезжал в Гаврийяк привезти и забрать письма, газеты, а иногда и пассажиров. Обычно Андре-Луи ездил этим дилижансом, однако теперь он слишком спешил и не мог терять целый день на ожидание. Поэтому он нанял лошадь в «Вооруженном бретонце» и на следующее утро выехал из Гаврийяка. Через час быстрой езды под пасмурным небом по разбитой дороге десять миль унылой равнины остались позади, и он подъезжал к Рену.

Молодой человек пересек мост через Вилен и въехал в верхнюю, главную, часть города с населением примерно в тридцать тысяч душ, большинство из которых в тот день высыпало на улицы, о чем можно было судить по взбудораженным, шумным толпам, на каждом шагу преграждавшим ему путь. Филипп не преувеличивал волнения, охватившего Рен.

С трудом прокладывая себе дорогу, Андре-Луи наконец выехал на Королевскую площадь, где толпа была особенно густой. Какой-то юноша, взобравшись на постамент конной статуи Людовика XV,[25]25
  Людовик XV (1710–1774) – король Франции с 1715 по 1774 г., правнук Людовика XIV. Любовь к удовольствиям, лень и нежелание управлять, а также стремление ввязаться во множество ненужных конфликтов в Европе вызвали презрение к королю и королевской власти у огромной части французов.


[Закрыть] обращался с взволнованной речью к затопившему площадь людскому морю. Судя по его молодости и одежде, он был студентом, и несколько его однокашников, стоя рядом со статуей, исполняли при нем роль почетного караула.

Через головы толпы до Андре-Луи долетали обрывки пылких фраз студента. «Король дал обещание… Они смеются над авторитетом короля… присваивают себе всю полноту власти в Бретани. Король распустил… Обнаглевшие аристократы бросают вызов своему монарху и народу…»

Если бы Андре-Луи не знал от Филиппа о событиях, приведших третье сословие на грань открытого мятежа, то услышанного им было бы вполне достаточно, чтобы обо всем догадаться. И он подумал, что столь яркая демонстрация народного возмущения как нельзя более кстати для его целей. Не без надежды на то, что она поможет ему направить ход мыслей королевского прокурора в нужное русло и убедить его внять голосу разума и доводам справедливости, он двинулся вверх по широкой и гладко вымощенной Королевской улице, где не было такого столпотворения. Оставив лошадь в гостинице «Олений рог», он пешком отправился во Дворец правосудия.

У лесов собора, строительство которого началось год назад, собралась шумная толпа. Не задерживаясь, Андре-Луи миновал ее и вскоре подошел к красивому дворцу в итальянском стиле – одному из немногих общественных зданий, уцелевших во время пожара, шестьдесят лет назад уничтожившего бо́льшую часть города.

Он с трудом пробился в большой зал, известный под названием «Зал пропавших шагов», где ему пришлось дожидаться не менее получаса, прежде чем служитель соблаговолил доложить божеству, главенствующему в этом храме, что какой-то адвокат из Гаврийяка просит аудиенции по важному делу.

Тот факт, что божество вообще снизошло принять Андре-Луи, скорее всего, объяснялся серьезностью момента. Наконец его по широкой каменной лестнице ввели в просторную, скудно обставленную приемную, где он присоединился к толпе клиентов, главным образом мужчин.

Там он провел еще полчаса, посвятив их размышлениям над тем, как наилучшим образом подать свой иск. Размышления привели его к неутешительному выводу: дело, которое он собирался представить на рассмотрение человеку, чьи взгляды на мораль и законность целиком определялись его общественным положением, имело мало шансов на успех.

Через узкую, но массивную и богато украшенную дверь он вошел в прекрасную светлую комнату с таким количеством золоченой, обитой шелком мебели, что ее вполне хватило бы для будуара модной дамы.

Для божества, обитавшего в этой комнате, обстановка была весьма обычной; что же касается самого королевского прокурора, то его персона – по крайней мере, на взгляд человека ординарного – была весьма необычна. В дальнем конце комнаты, справа от одного из высоких, выходивших во внутренний двор окон, за письменным столом с откидной крышкой, отделанной бронзой и фарфоровыми вставками, расписанными Ватто,[26]26
  Антуан Ватто (1684–1721) – французский живописец и рисовальщик. В бытовых и театральных сценах, так называемых галантных празднествах, отмеченных изысканной нежностью красочных нюансов, трепетностью рисунка, воссоздал мир тончайших душевных переживаний.


[Закрыть] сидела величественная персона. Над пурпурным облачением с горящим на груди орденом и волнами кружев, в которых, как капли воды, сверкали бриллианты, словно диковинный фрукт, покоилась массивная пудреная голова господина де Ледигьера. Она была откинута назад и, нахмурясь, выжидательно взирала на посетителя с таким высокомерием, что Андре-Луи задал себе вопрос – не следует ли преклонить колени?

При виде худощавого длиннолицего молодого человека со впалыми щеками, прямыми длинными волосами, одетого в коричневый редингот,[27]27
  Редингот – длинный сюртук для верховой езды.


[Закрыть] желтые панталоны из лосиной кожи и высокие, забрызганные грязью сапоги, величественная особа еще больше нахмурилась, и ее густые черные брови над большим ястребиным носом сошлись в сплошную линию.

– Вы заявили о себе как об адвокате из Гаврийяка, имеющем сделать важное сообщение, – грозно прогремело из-за стола.

То был властный приказ изложить сообщение, не отнимая зря драгоценного времени королевского прокурора. Господин де Ледигьер имел все основания полагать, что его персона производит на посетителей неотразимое впечатление, поскольку за время своего пребывания в должности видел, как многие бедняги пугались до потери сознания при одном звуке его громоподобного голоса.

Он ожидал, что то же самое произойдет и с молодым адвокатом из Гаврийяка. Но напрасно.

Андре-Луи нашел, что королевский прокурор смешон и нелеп. Он знал, что под претенциозностью всегда скрываются слабость и никчемность, а сейчас перед ним было само воплощение претенциозности. Она читалась в этой надменной манере держать голову, в этом нахмуренном челе, в тоне этого рокочущего голоса. Как ни трудно выглядеть героем в глазах слуги,[28]28
  Данный пассаж представляет собой несколько переиначенную сентенцию Вольтера: «Лакей не может признавать героя в своем господине». Вероятнее всего, автор встретил ее в гл. 36 романа Александра Дюма «Соратники Иегу» (1857).


[Закрыть] который видывал своего господина без доспехов победителя, – еще сложнее выглядеть героем в глазах исследователя Человека, который видит то, что скрывается под доспехами, хотя и в ином смысле.

Андре-Луи решительно подошел к столу, в чем господин де Ледигьер усмотрел откровенную дерзость.

– Вы – прокурор его величества в Бретани, – сказал молодой человек, и надменному вершителю судеб показалось, что проситель проявил непростительную наглость, обратившись к нему как к равному. – Вы отправляете королевское правосудие в этой провинции.

На красивом лице под густо напудренным париком отразилось удивление.

– Ваше дело касается какого-нибудь возмутительного акта неповиновения со стороны черни?

– Нет, сударь.

Черные брови поползли вверх.

– В таком случае, за каким дьяволом вы бесцеремонно вторгаетесь ко мне в то самое время, когда только эти срочные и постыдные дела требуют всего моего внимания?!

– Меня привело к вам дело, не менее срочное и не менее постыдное.

– Ему придется подождать! – гневно прогремел великий человек и, взметнув облако кружев, протянул руку к серебряному колокольчику.

– Одну минуту, сударь!

Тон Андре-Луи не допускал возражений, и рука де Ледигьера, изумленного его бесстыдством, застыла в воздухе.

– Я изложу дело предельно кратко.

– Я, кажется, уже сказал, что…

– И когда вы меня выслушаете, – настойчиво продолжал Андре-Луи, прерывая прервавшего его, – то согласитесь с моей оценкой.

Господин де Ледигьер сурово посмотрел на молодого человека.

– Ваше имя? – спросил он.

– Андре-Луи Моро.

– Так вот, Андре-Луи Моро, если вы сумеете коротко изложить свое дело, я выслушаю вас. Но предупреждаю, я очень рассержусь, если вам не удастся оправдать дерзкую настойчивость, проявленную в такой неподходящий момент.

– Судить вам, – сказал Андре-Луи и приступил к изложению дела, начиная со смерти Маби и далее переходя к убийству де Вильморена. До самого конца он не называл имени знатного сеньора, уверенный в том, что если введет его раньше времени, то ему не дадут закончить.

Едва ли в те минуты Андре-Луи догадывался о своем даре оратора, хотя ему и было суждено совсем скоро убедиться в его несокрушимой силе. Он говорил просто, без прикрас; его рассказ подкупал искренностью и убежденностью. Суровая складка на челе великого человека постепенно разгладилась; его лицо смягчилось, на нем отразился интерес и нечто похожее на сочувствие.

– И кто же, сударь, тот человек, которого вы обвиняете?

– Маркиз де Латур д’Азир.

Эффект, произведенный этим громким именем, был мгновенным. Сочувствие, предательски закравшееся в душу королевского прокурора, сменилось яростью, смешанной с легким испугом, и еще большей надменностью.

– Кто? – заорал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Какая наглость! Явиться сюда с обвинением такого знатного лица, как господин де Латур д’Азир! Как смеете вы обвинять его в трусости…

– Я обвиняю его в убийстве, – поправил молодой человек, – и требую правосудия.

– Требуете… вы? Разрази меня гром, и что же дальше?

– Это уж вам решать, сударь.

Пораженный ответом Андре-Луи, великий человек предпринял довольно успешную попытку сохранить самообладание.

– Позвольте предупредить вас, – ядовито заметил он, – что предъявлять столь нелепые обвинения дворянину по меньшей мере неразумно. Это, да будет вам известно, не что иное, как преступление, караемое законом. А теперь слушайте меня. В случае с Маби – если допустить, что ваши показания соответствуют истине, – егерь, возможно, и превысил свои полномочия, но так ненамного, что об этом не стоит и говорить. Однако, заметьте, его дело в любом случае не подлежит компетенции королевского прокурора, равно как и любого другого суда, кроме сеньориального суда господина де Латур д’Азира. Им должны заняться судьи, назначенные самим маркизом, поскольку оно целиком подлежит сеньориальной юрисдикции его светлости. Как адвокат, вы должны бы знать это правило.

– Как адвокат, я готов оспорить его. И опять-таки, как адвокат, я прекрасно понимаю, что, если бы делу дали ход, оно закончилось бы наказанием злосчастного егеря, который всего-навсего выполнял приказ. Из него сделали бы козла отпущения. Я же вовсе не хочу отправить Бене на виселицу вместо того, кто ее действительно заслужил, – то есть господина де Латур д’Азира.

Де Ледигьер в ярости ударил кулаком по столу.

– Ну знаете ли! – воскликнул он и несколько спокойнее, но с явной угрозой добавил: – Ваша дерзость, любезный, переходит всякие границы.

– Уверяю вас, сударь, я далек от намерения дерзить вам. Я адвокат, выступающий по делу – делу господина де Вильморена. Сюда я пришел с единственной целью – искать правосудия в связи с его убийством.

– Но вы сами сказали, что это была дуэль! – вскричал прокурор.

– Я сказал, что убийству придали видимость дуэли. Здесь есть некоторая разница, что я и докажу вам, если вы соблаговолите выслушать меня.

– Ну что ж, если вам не жалко времени, – ответил ироничный господин де Ледигьер; за время пребывания во Дворце правосудия ему не доводилось принимать ни одного посетителя, чье поведение хотя бы отдаленно напоминало поведение молодого адвоката из Гаврийяка.

Андре-Луи понял предложение де Ледигьера в буквальном смысле.

– Благодарю вас, сударь, – важно ответил он и приступил к изложению своих доводов: – Легко доказать, что господин де Вильморен никогда в жизни не занимался фехтованием, и общеизвестно, что в искусстве владения шпагой господин де Латур д’Азир не имеет равных. Можно ли, сударь, поединок, в котором только один из противников вооружен, назвать дуэлью? Учитывая степень владения оружием соответствующими сторонами, предложенное мною сравнение не только допустимо, но и напрашивается само собой.

– Против любой дуэли можно выдвинуть этот несостоятельный аргумент.

– Но не всегда с той степенью оправданности, как в настоящем деле. По крайней мере, в одном случае этот аргумент имел решающее значение.

– Решающее? И когда же?

– Десять лет назад, в Дофине. Я имею в виду дело господина де Жевра, навязавшего дуэль господину де Ларош Жанину и убившего его. Де Жанин был членом влиятельного семейства: его родственники приложили все усилия и добились правосудия. Они выдвинули аргументы, аналогичные тем, что выдвигаются против де Латур д’Азира. Вы, конечно, помните, что судьи признали факт умышленной провокации со стороны господина де Жевра, признали его виновным в преднамеренном убийстве и он был повешен.

Господин де Ледигьер вновь воспылал гневом.

– Черт возьми! – бушевал он. – У вас хватает бесстыдства предлагать повесить господина де Латур д’Азира?!

– А почему бы и нет, сударь? Если существует закон, имеется прецедент – о чем я имел честь напомнить вам – и если можно без труда установить соответствие всех приведенных мною фактов истине?

– Вы спрашиваете почему? И вы смеете задавать мне подобный вопрос?

– Смею, сударь. Можете вы ответить на него? Если нет, сударь, мне придется заключить, что машину правосудия могут привести в действие только могущественные семейства вроде Ларош Жанинов, а для людей скромных и незаметных, как бы по-варварски ни обошелся с ними знатный сеньор, она и с места не стронется.

Де Ледигьер понял, что спорить с этим бесстрастным и решительным молодым человеком совершенно бесполезно, и тон его стал еще более угрожающим.

– Я бы посоветовал вам немедленно убраться отсюда и быть благодарным за возможность уйти целым и невредимым.

– Значит, мне следует понимать, сударь, что расследования по моему делу не будет и вас ничто не заставит изменить решение?

– Вам следует понять, что если через две минуты вы все еще будете здесь, то пеняйте на себя.

И господин де Ледигьер позвонил в серебряный колокольчик.

– Сударь, я сообщил вам о дуэли – так называемой дуэли, – на которой был убит человек. Кажется, мне следует напомнить вам, отправителю королевского правосудия, что дуэли запрещены законом и что долг королевского прокурора обязывает вас провести расследование. Я пришел как адвокат, уполномоченный безутешной матерью убитого господина де Вильморена потребовать от вас судебного разбирательства.

За спиной Андре-Луи тихо отворилась дверь. Белый от ярости, де Ледигьер едва сдерживался.

– Дерзкий наглец, вы, кажется, пытаетесь оказать на меня давление? – прорычал королевский прокурор. – Вы полагаете, что королевским правосудием может управлять любой самоуверенный плебей? Я поражаюсь своему терпению, однако в последний раз предупреждаю вас, господин адвокат: попридержите свой дерзкий язык, дабы вам не пришлось горько сожалеть о последствиях его бойкости.

Он пренебрежительно махнул украшенной кольцами рукой и, обратившись к служителю, который стоял за спиной Андре-Луи, приказал:

– Проводите!

Андре-Луи секунду поколебался, затем пожал плечами и пошел к двери. Бедный рыцарь печального образа,[29]29
  Рыцарь печального образа – так в гл. 19 первой части романа Сервантеса «Дон Кихот» называет своего господина Санчо Панса.


[Закрыть] он действительно встретился с ветряной мельницей. Вступать с ней в ближний бой было бесполезно – ее крылья искрошат, растерзают. И все же на пороге он обернулся.

– Господин де Ледигьер, – сказал молодой человек, – позвольте мне привести вам один любопытный факт из естественной истории. В течение многих веков тигр был властелином джунглей и наводил страх на менее крупных зверей, в том числе и на волка. Волк – сам охотник, и в конце концов ему надоело, что за ним охотятся. Он стал объединяться с другими волками, и для самозащиты волки образовали стаи. Вскоре они убедились в силе стаи и пристрастились к охоте на тигра, что имело для него роковые последствия. Вам следовало бы изучить Бюффона,[30]30
  Жорж Луи Леклерк Бюффон (1707–1788) – французский натуралист, иностранный почетный член Петербургской академии наук (с 1776 г.). В своем основном труде «Естественная история» в 36 т. (1749–1788) высказал представления о развитии земного шара и его поверхности, о единстве плана строения органического мира. Бюффон отстаивал идею об изменяемости видов под влиянием условий среды.


[Закрыть] господин де Ледигьер.

– Полагаю, сегодня я достаточно подробно изучил буффона,[31]31
  Буффон – гротесковый персонаж, шут, которого короли имели обыкновение держать при дворе, чтобы он развлекал их шутками.


[Закрыть] – усмехаясь, ответил де Ледигьер, крайне довольный своим каламбуром. Если бы не желание блеснуть остроумием, он, возможно, вообще не удостоил бы молодого человека ответом. – И должен признаться, я вас не понимаю.

– Поймете, господин де Ледигьер. Очень скоро поймете, – пообещал Андре-Луи и вышел.

Андре-Луи сломал копье в неравном поединке с ветряной мельницей – образ, подсказанный господином де Керкадью, не выходил у него из головы – и понимал, что уцелел только по счастливой случайности. Оставался ветер, точнее – ураган. Благодаря событиям в Рене – отголоскам более серьезных событий в Нанте – ветер этот задул в благоприятном для молодого адвоката направлении.

Андре-Луи бодро зашагал к Королевской площади, то есть туда, где собралось больше всего народа и где, как он рассудил, находились сердце и мозг волнений, охвативших город.

Возбуждение, царившее на площади, когда он покинул ее, не шло ни в какое сравнение с тем, что он застал по возвращении. Тогда хоть и с трудом, но удавалось расслышать голос оратора, который с постамента статуи Людовика XV обличал первое и второе сословия. Сейчас же воздух дрожал от гневных криков толпы. То тут, то там люди пускали в ход трости и кулаки; повсюду бушевали яростные страсти; и жандармы, посланные королевским прокурором для восстановления порядка и поддержания спокойствия, походили на жалкие и беспомощные обломки кораблекрушения, раскиданные бурным людским океаном.

Со всех сторон неслись крики: «Во дворец! Во дворец! Долой убийц! Долой дворян! Во дворец!»

Ремесленник, который в давке оказался плечо к плечу с Андре-Луи, объяснил ему, что привело народ в такое возбуждение:

– Они застрелили его. Его тело лежит у подножия статуи. Еще одного студента час назад убили там, где строится собор. Черт возьми! Не мытьем, так катаньем, но они добьются своего! – Голос ремесленника дрожал от ярости. – Они ни перед чем не остановятся. Если им не удастся запугать нас, то они перебьют всех поодиночке! Они во что бы то ни стало решили провести Штаты Бретани по-своему, принимая в расчет только свои интересы.

Ремесленник продолжал говорить, но Андре-Луи отвернулся от него и нырнул в поглотившее его людское море.

Он добрался до места, где лежал убитый юноша и рядом с трупом стояло несколько испуганных, растерянных студентов.

– Как! Вы здесь, Моро? – произнес чей-то голос.

Андре-Луи огляделся и увидел, что на него с явным неодобрением смотрит худощавый смуглый человек чуть старше тридцати, с волевым ртом и самоуверенно вздернутым носом. Это был Ле Шапелье,[32]32
  Изаак Рене Ги Ле Шапелье (1754–1794) – французский адвокат, предложивший в 1791 г. антирабочий декрет французскому Учредительному собранию. Декрет запрещал стачки и организации рабочих.


[Закрыть] ренский адвокат, влиятельный член литературного салона города, неиссякаемый источник революционных идей и обладатель исключительного дара красноречия.

– Ах, это вы, Шапелье! Почему вы не обратились к ним с речью? Почему не говорите, что делать? Давайте, давайте, старина! – И Андре-Луи показал на пьедестал статуи.

Темные беспокойные глаза Ле Шапелье подозрительно рассматривали бесстрастное лицо, ища в нем скрытую иронию. Эти два человека придерживались крайне противоположных политических взглядов, и, как бы подозрительно ни относились к Андре-Луи его коллеги из ренского литературного салона, их недоверчивость не шла ни в какое сравнение с недоверчивостью и подозрительностью Ле Шапелье. И если бы энергичный республиканец одержал верх над семинаристом де Вильмореном, то Андре-Луи давно исключили бы из общества интеллектуальной молодежи Рена, членов которого он выводил из себя вечными насмешками над их идеями. Поэтому Ле Шапелье в предложении Андре-Луи заподозрил насмешку, даже не найдя в его лице ни малейшего намека на иронию. По опыту он знал, что мысли и чувства Андре-Луи далеко не всегда отражаются на его лице.

– Наши взгляды на сей счет едва ли совпадают, – ответил он.

– Разве здесь может быть два мнения? – спросил Андре-Луи.

– Когда мы рядом, всегда существует два мнения, Моро, тем более сейчас, когда вы являетесь представителем дворянина. Вы видите, что наделали ваши друзья, и, без сомнения, одобряете их методы.

Ле Шапелье был холодно-враждебен.

Андре-Луи спокойно посмотрел на своего коллегу. Мог ли Шапелье догадаться о намерениях своего неизменного оппонента в теоретических спорах?

– Если вы не скажете им, что надо делать, это сделаю я.

– Черт возьми! Если вы хотите получить пулю, я не стану вас удерживать. Возможно, она поможет сравнять счет.

Не успел он произнести эти слова, как тут же пожалел о них: словно приняв вызов, Андре-Луи вскочил на пьедестал. Ле Шапелье, боясь, что Андре-Луи, публично объявленный представителем привилегированных сословий, намерен произнести речь в их поддержку – ничего другого он не мог себе представить, – схватил его за ногу и попытался стащить вниз.

– О нет! Спускайтесь, глупец! – кричал он. – Вы думаете, мы позволим вам все испортить шутовскими выходками? Спускайтесь!

Ухватившись за ногу бронзового коня, Андре-Луи удержал позицию, и его звонкий голос, подобно призывному горну, грянул над бурлящей толпой:

– Граждане Рена, Родина в опасности!

Эффект был поразительным. По людскому морю прошла легкая зыбь, лица обратились вверх, шум стих. Все молча смотрели на стройного молодого человека со съехавшим на сторону шейным платком, с длинными, развевавшимися на ветру черными волосами, бледным лицом и горящими глазами.

Когда Андре-Луи понял, что в мгновение ока овладел толпой и покорил ее смелостью обращенных к ней слов, его охватило чувство торжества.

Даже Ле Шапелье, который все еще сжимал колено молодого человека, перестал тянуть его вниз. Реформатор по-прежнему был уверен в намерениях Андре-Луи, но и его этот призыв привел в замешательство.

Медленно, внушительно начал свою речь молодой адвокат из Гаврийяка, и голос его долетал до самых дальних концов площади.

– Содрогаясь от ужаса перед содеянным здесь, взываю я к вам. На ваших глазах совершено убийство – убийство того, кто, движимый истинным благородством, не думая о себе, поднял голос против беззакония. Страшась этого голоса, боясь правды, как твари подземные боятся солнца, наши угнетатели подослали своих агентов, чтобы они заставили его навсегда умолкнуть.

Ле Шапелье наконец выпустил колено Андре-Луи и в полнейшем изумлении смотрел на него снизу вверх. Казалось, Моро не шутит, впервые говорит серьезно и впервые на стороне истины. Что на него нашло?

– Чего, как не убийства, можно ждать от убийц? История, которую я расскажу вам, подтвердит, что то, чему вы были сегодня свидетелями, далеко не ново, и вы увидите, с кем надо вести борьбу. Вчера…

Но здесь ему пришлось прерваться. Шагах в двадцати от него в толпе громко крикнули:

– Еще один из той же компании!

Вслед за голосом раздался выстрел, и чуть выше головы Андре-Луи о бронзовую статую расплющилась пуля. Толпа заволновалась, особенно там, откуда стреляли. Стрелявший принадлежал к многочисленной группе оппозиционеров. Их сразу окружили, и им стоило немалого труда защитить своего товарища.

У подножия статуи студенты хором поддержали Ле Шапелье, который уговаривал Андре-Луи скрыться.

– Спускайтесь! Скорее спускайтесь! Они убьют вас, как убили Ла Ривьера.

– Пусть убьют! – Андре-Луи театральным жестом распростер руки и рассмеялся. – Я в их власти. Если им угодно, пусть прибавят и мою кровь к той, что они уже пролили. Недалек тот день, когда они захлебнутся в этом кровавом потоке. Не мешайте им. Ремесло убийц им давно знакомо. Только убив меня, они помешают мне обратиться к вам и рассказать о них всю правду!

И он снова рассмеялся: на сей раз не только от торжества, как думали все смотревшие на него, но и от удовольствия. Радостное возбуждение Андре-Луи объяснялось двумя причинами. Во-первых, он неожиданно для себя обнаружил, с какой легкостью за считаные секунды может овладеть вниманием толпы; во-вторых, вспомнил, что хитрый кардинал де Рец[33]33
  Жан-Франсуа-Поль де Гонди, кардинал де Рец (1613–1679) – французский политик и писатель. Став коадъютором архиепископа Парижского, он играл важную роль в смутах времен Фронды, организовал день Баррикад и был душою противников королевского министра кардинала Мазарини.


[Закрыть] для возбуждения симпатий к своей особе имел обыкновение нанимать нескольких человек, чтобы те обстреливали из ружей его карету. Нынешнее положение Андре-Луи напоминало проделки знаменитого мошенника. Правда, он не нанимал стрелявшего, но был весьма признателен ему и готов извлечь из его выстрела максимальную выгоду.

Единомышленники убийцы, стараясь защитить товарища, пробивались сквозь разъяренную, напирающую со всех сторон толпу.

– Пропустите их! – крикнул Андре-Луи. – Не все ли равно, одним убийцей меньше, одним больше. Не задерживайте их, соотечественники, и выслушайте меня!

Как только был восстановлен относительный порядок, Андре-Луи начал рассказ. Теперь он говорил без выспренности, но со страстью и прямотой, которые придавали особую убедительность каждой подробности и яркость – каждой детали. Люди слушали рассказ о событиях в Гаврийяке, и сердца их разрывались от боли. Андре-Луи исторг слезы слушателей мастерским описанием горя безутешной вдовы Маби и ее трех голодных детей, «сиротству обреченных в отмщение за смерть фазана» и отчаяния безутешной матери господина де Вильморена, ренского семинариста, известного многим из них, который встретил смерть при благородной попытке отстоять права нищего представителя их обездоленного сословия.

– Маркиз де Латур д’Азир счел его красноречие слишком опасным и, чтобы заставить замолчать, убил его. Но он просчитался. Я, друг несчастного Филиппа де Вильморена, принял на себя его миссию проповедника и обращаюсь к вам от его имени.

Услышав такое признание, Ле Шапелье наконец понял, что произошло с Моро и что заставило его изменить тем, кто его нанимал.

– Я здесь не только для того, – продолжал Андре-Луи, – чтобы призвать вас отомстить убийце Филиппа де Вильморена. Я здесь – чтобы сказать вам то, что сказал бы он сам, если бы был жив.

До сих пор Андре-Луи был искренен. Однако он не добавил, что вовсе не верит в то, о чем собирается говорить, и считает все это лицемерием честолюбивой буржуазии, которая вещает устами своих адвокатов с целью ниспровергнуть существующий порядок. Напротив, он оставил свою аудиторию в полной уверенности, будто придерживается именно тех взглядов, которые проповедует.

С поразившим его самого красноречием Андре-Луи обрушился на пассивность королевского правосудия в тех случаях, когда преступниками оказываются представители знати. С каким едким сарказмом говорил он об их королевском прокуроре де Ледигьере!

– Вас удивляет, что господин де Ледигьер отправляет правосудие таким образом, что оно всегда бывает на стороне аристократов? Но разве справедливо, разве разумно требовать от него иного?

Он выдержал паузу, дав слушателям возможность оценить всю силу его сарказма. Однако на Ле Шапелье это оказало обратное действие, вновь пробудив сомнения и поколебав понемногу крепшую уверенность в искренности Андре-Луи. К чему он клонит?

Но республиканцу недолго пришлось пребывать в неизвестности. Андре-Луи вновь заговорил, и говорил так, как, по его представлениям, говорил бы Филипп де Вильморен. Он так часто спорил с ним, так часто присутствовал на дискуссиях в их литературном салоне, что как свои пять пальцев знал весь лексикон, весь арсенал доводов – по существу близких к истине – несчастного реформатора.

– Задумайтесь, из кого состоит наша прекрасная Франция. Миллион ее населения – представители привилегированных сословий. Они и есть Франция. Ведь вы, разумеется, и помыслить не смеете, что остальные заслуживают хоть малой толики внимания. Стоит ли принимать в расчет двадцать четыре миллиона душ и делать вид, будто они являются представителями великой нации и существуют для чего-то иного, нежели для рабского служения миллиону избранных?

Андре-Луи достиг цели: горький смех прокатился по площади.

– Неужели вас удивляет тот факт, что, видя угрозу своим привилегиям со стороны этих двадцати четырех миллионов, главным образом черни, возможно и созданной Творцом, но только затем, чтобы быть рабами привилегированных сословий, – они отдают королевское правосудие в надежные руки всяких ледигьеров, то есть людей, которые лишены мозгов, чтобы думать, и сердца, чтобы сочувствовать горю и страданиям? Подумайте и о том, что́ им приходится защищать от черни, то есть от нас с вами.

Рассмотрим хотя бы некоторые из феодальных прав, которые рухнут, если привилегированные сословия подчинятся воле своего суверена и признают за третьим сословием такое же право голоса.

Что станет с правом полевой подати, налога на фруктовые деревья, таксы на виноградники? Что будет с барщиной, благодаря которой они пользуются даровой рабочей силой; с установлением сроков сбора винограда, позволяющих им первыми собирать урожай; с запретами на виноделие, отдающими в их руки контроль над торговлей вином? Что будет с их правом отнимать у своих вассалов последний лиард[34]34
  Лиард – мелкая серебряная монета.


[Закрыть] на содержание роскошных поместий? Что будет с цензами, доходами с наследства, поглощающими одну пятую стоимости земли; с платой за выгул скота на общинной земле; с налогом на пыль, которую поднимает стадо, идущее на рынок; с пошлиной за все выставляемое на продажу и прочее, и прочее? Что станет с их правом на использование труда людей и животных во время полевых работ; на переправы через реки, на мосты, на рытье колодцев, на садки для кроликов и голубятни; наконец – на огонь, который дает им возможность взимать налог с каждого крестьянского очага? Что станет с их исключительным правом заниматься рыбной ловлей и охотой – с правом, нарушение которого приравнивается чуть ли не к государственной измене?

А их постыдные, отвратительные права на жизнь и тело своих подданных, редко используемые, но отнюдь не отмененные? Если бы дворянин, вернувшись с охоты, пожелал убить пару своих крепостных и омыть их кровью ноги, он и по сей день мог бы выдвинуть в оправдание свое непререкаемое феодальное право на такой поступок.

Этот миллион привилегированных тиранически властвует над телами и душами двадцати четырех миллионов презренной черни, существующей только для того, чтобы ублажать их. Горе тому, кто во имя гуманности поднимет голос против роста злоупотреблений, давно перешедших все границы! Я рассказал вам об одном из тех, кого хладнокровно и безжалостно убили за такую попытку. Здесь, на этом постаменте, убили другого, около строящегося собора – третьего. Вы были свидетелями покушения и на мою жизнь.

Между ними и правосудием, которое должно покарать убийц, стоят все эти ледигьеры, королевские прокуроры. Они – стены, воздвигнутые для защиты привилегированных сословий, когда их злоупотребления доходят до абсурда.

Стоит ли удивляться, что они не отступят ни на шаг и будут изо всех сил сопротивляться выборам третьего сословия, которое, получив право голоса, сметет все привилегии и уравняет в глазах закона привилегированные сословия с ничтожными плебеями, которых они попирают ногами, и, обложив их такими же налогами, как всех прочих, добудет деньги, необходимые для спасения государства от банкротства, в которое они едва не ввергли его. Они скорее предпочтут не подчиниться воле самого короля, чем согласиться на все это.

Неожиданно Андре-Луи вспомнил фразу, которую накануне услышал от де Вильморена. Тогда он не придал ей никакого значения, теперь же воспользовался ею: