Текст книги "Секрет каллиграфа"

3

Мать Нуры, порой державшая мужа за неразумного мальчишку, безропотно повиновалась ему, когда дело касалось дочери. Казалось, в этих случаях она трепетала перед ним больше, чем ее маленькая Нура. Любое ее решение имело силу лишь при условии, «если папа не против». А без благословения отца все всегда кончалось плохо.

Так случилось и в тот день, когда Нура в первый и последний раз сопровождала дядю Фарида, сводного брата матери. Это был красивый мужчина. Лишь много лет спустя Нура узнала, что именно в те дни дядя Фарид стал банкротом. Но тогда ничто не выдавало в нем человека, пережившего катастрофу.

Три магазина текстиля, которые он унаследовал от отца, разорились и были проданы с молотка. Фарид обвинял родителя в неправильном ведении дела, говорил, что тот постоянно вмешивается в процесс производства со своими старомодными идеями и тем самым препятствует прогрессу. Отец Фарида, великий Махаини, лишил его за это наследства. Но разве настоящему жизнелюбу можно испортить настроение такой мелочью?

Поскольку дядя Фарид учился в лучших школах страны, имел хорошо подвешенный язык и изящный почерк, он освоил редкую профессию ардхальги – составителя прошений. В Дамаске середины двадцатого века больше половины жителей не умели ни читать, ни писать, а современное бюрократическое государство даже для самого ничтожного запроса требовало строго установленной формы. Любая бумажка принималась, только если была составлена надлежащим порядком и заверена множеством обязательных штемпелей и печатей, словно власть таким образом стремилась завоевать уважение граждан, склонных к анархии и беззаконию из-за своих бедуинских корней.

В Дамаске шагу нельзя было ступить без заявления, ходатайства или прошения. «Если твой сосед – чиновник, здоровайся с ним в надлежащей письменной форме, может, тогда получишь ответ», – шутили горожане.

Им отвечали, что бюрократия необходима для лучшей работы государственного аппарата. Позволь речистым сирийцам подавать запросы в устной форме, и любое прошение разрастется до бесконечной истории, с многочисленными вставками и лирическими отступлениями. И помимо всего прочего, такую историю не заверишь печатью.

У входа в любое учреждение можно было видеть раскладные столики под выцветшими зонтиками, за которыми работали писцы. Полиция не дозволяла им иметь больше одного стола и одного стула, поэтому клиентам приходилось стоять. Они излагали ардхальги суть дела, и тот принимался за работу. Ардхальги всегда писал от руки и крупными буквами, чтобы лишний раз убедить заказчика, каких усилий и затрат потребовало от него именно его прошение.

В этом деле важно было иметь хорошую память, потому что заявления в суд в целом отличались от прошений в министерство финансов, а те, в свою очередь, от бумаг службы регистрации гражданских актов. Иной ардхальги держал в голове больше полусотни шаблонов, которые ловко воспроизводил один за другим, день-деньской лавируя между разными кабинетами.

Дядя Фарид сидел под изящным красным зонтиком у входа в Семейный суд. Он выглядел элегантнее своих коллег и поэтому не имел недостатка в заказах. Люди думали, что он на короткой ноге с адвокатами и прокурорами, и дядя Фарид не разуверял их.

Ардхальги не только писал, но и консультировал клиентов, в какое учреждение им лучше обратиться со своим делом, где лучше заверить бумагу и сколько заплатить. Он утешал отчаявшихся и вселял мужество в протестующих, подбадривал робких и охлаждал пыл не в меру оптимистичных, тех, кто ожидал от своего ходатайства слишком многого.

Ардхальги приходилось выслушивать много историй, смешных и трагических, которым не находилось места в документах. Не будь дядя Фарид так ленив, он мог бы написать большую книгу.

Дядя Фарид составлял не только официальные бумаги, но и личные письма. Особенно часто люди заказывали послания родственникам за границей. И здесь дяде Фариду было достаточно сообщить имя и место проживания адресата – и текст длинного письма сам собой складывался у него в голове. Со временем Нура поняла, что это были совершенно пустые послания, все содержание которых уместилось бы в нескольких строчках. Суть их выражалась в одной простой просьбе: пришли, пожалуйста, денег. Но эти три слова люди прятали за многословными хвалебными одами, пространными заверениями в верности и любви, преувеличенными описаниями своей тоски и цветистыми выражениями об отчем доме и материнском молоке. Любой слезоточивый прием был здесь к месту. Позже Нуре довелось прочесть несколько таких произведений дяди Фарида, и они показались ей смешными. Но вообще-то, дядя не любил говорить о своих письмах. Большинство их осталось его личной тайной.

Люди побогаче приглашали дядю Фарида к себе домой и там в спокойной обстановке излагали, что хотели бы передать адресату. Такие письма стоили дороже, но и составлялись тщательнее.

Однако самые состоятельные жители Дамаска обращались не к ардхальги, а к каллиграфу. И тот выводил текст изящными буквами, пересыпая его цитатами из классиков, которые только он мог найти в своей обширной библиотеке. И такие послания были уникальны, в отличие от поточной продукции уличных писак.

Каллиграфы возвели процесс написания письма в ранг настоящего искусства, со своими тайнами и ритуалами. Для посланий жен к мужьям и мужей к женам полагалось использовать медные перья, в то время как для переписки друзей брали серебряные, а в особых случаях и золотые. Для любовных признаний существовали перья из клюва аиста, а для объяснений с недругами – вырезанные из древесины граната.

Дядя Фарид любил мать Нуры, свою сводную сестру, и навещал ее при каждом удобном случае, вплоть до своей гибели в автомобильной аварии через два года после свадьбы Нуры. Позже Нура узнала, что именно сплотило их: общая нелюбовь к старику Махаини.

Нуре нравилось общаться с дядей, потому что он был веселым и щедрым. Однако она не должна была рассказывать об этом отцу, который называл дядю Фарида «лакированным барабаном» и говорил, что его письма так же пусты и аляповаты, как и он сам.

В тот день дядя Фарид появился у них рано, еще до обеда. Как всегда, в безупречно элегантном костюме и красных туфлях из тонкой кожи, которая скрипела при ходьбе. Такая обувь особенно ценилась, потому что считалось, что только благородные туфли могут издавать приятные слуху звуки. Открыв дяде, Нура увидела большого белого осла, привязанного к кольцу входной двери.

– Ну что, малышка, хочешь прокатиться на этом звере? – спросил ее дядя Фарид.

От удивления девочка разинула рот.

Дядя Фарид объяснил матери, что должен съездить к одному богатому клиенту, заказавшему ему важный документ. Он щедро платит, уверял дядя. А потом попросил разрешения взять с собой Нуру, чтобы мать могла хоть немного от нее отдохнуть. Матери его предложение понравилось.

– Хоть ты оторвешь ее от книг. Весь день глаза портит! – И тут же добавила, загадочно усмехаясь: – Но пусть вернется до того, как прокричит муэдзин. Его превосходительство должен застать ее дома, когда придет обедать.

Дядя взял Нуру на руки и посадил на спину осла. У девочки от страха сердце упало. Дрожащими руками вцепилась она в рукоятки, торчащие из прикрытого ковром седла.

Этих животных хорошо знали в Дамаске. Неподалеку от дома Нуры находилась одна из многочисленных станций, где такого осла можно было взять напрокат.

Лишь несколько богатых семей в городе имели свои автомобили. Трамваи, два или три автобуса да несколько повозок составляли весь общественный транспорт Дамаска. А этого было недостаточно. Животных со станций проката узнавали сразу, по хвостам, выкрашенным в ярко-красный цвет. Согласно правилам, очередной клиент забирал осла, как только тот освобождался. Если предыдущий наниматель не собирался лично возвращаться на станцию проката, хозяин сразу давал ему в сопровождение мальчика, который бежал рядом с ослом, пока тот был занят, а потом приводил его назад.

Вот на таком животном и ехала Нура вместе со своим дядей по улицам Дамаска. Сначала они двигались по центральной улице, потом свернули в какой-то переулок и оказались в окружении низеньких одноэтажных строений. Однако в самом конце этого глинобитного лабиринта стоял красивый каменный дом, возле которого дядя и остановил осла. Он привязал его к фонарному столбу и постучался в ворота. Вскоре показался приветливый мужчина, который, после недолгих приветствий, пригласил гостей во двор, а сам снова поспешил на улицу забрать животное. Дядя отговаривал его, стараясь не причинять лишних хлопот, но мужчина настоял на своем. Он привязал осла к тутовому дереву во дворе и поставил перед ним чашу из дынной кожуры, наполненную свежими кукурузными листьями.

Нуре налили лимонада. Вскоре она познакомилась с детьми этого дома. Вместе с ними она гладила и кормила осла. Это были очень необычные дети. Они угощали девочку пирожными и абрикосами и ничего не требовали взамен. Нуре захотелось остаться с ними жить.

Дядя Фарид устроился на тенистой террасе и стал писать то, что диктовал ему хозяин дома. Время от времени он останавливался, чтобы подумать, а потом снова принимался за работу. Так продолжалось до тех пор, пока не раздался голос муэдзина, тогда они пустились в обратный путь.

Папа ругал и Нуру, и ее мать, стоило девочке переступить порог своего дома. Дядя любезно извинился у дверей и быстро исчез.

Почему отец так ругался? Нура заткнула уши, чтобы не слышать его. Есть она не хотела, поэтому сразу ушла в свою комнату и легла на диван.

– Ты заметила, как счастливы эти люди? – спросил ее дядя на обратном пути.

Нура кивнула.

– Этот человек – резчик по камню, – пояснил дядя. – Он не голодает, но и отложить на черный день ему нечего. Тем не менее он живет как король. Почему?

Она не знала.

– Ни деньги моего отца, ни книги твоего никому не принесли счастья, – сказал дядя. – Счастливым делает человека только его сердце.

– Только сердце, – повторила Нура.

Дяде было позволено и в дальнейшем навещать мать Нуры. Однако к его клиентам девочка больше не ездила.

4

Осенью 1945 года, будучи восьми лет и семи месяцев от роду, Салман впервые вошел в низенькие ворота школы Святого Николая, где учились дети бедных христиан. Он не хотел в школу. Но даже то, что он уже умел читать и писать, ему не помогло.

Сара давно уже занималась с Салманом. С тех пор как девочка начала открывать ему тайны букв и цифр, он называл ее не иначе как «госпожа учительница». Когда он бывал прилежным учеником и давал умные ответы, она целовала его в щеки, лоб и, в случае особого успеха, в губы. Когда он ошибался, Сара качала головой и грозила указательным пальцем у самого его носа. Если же Салман не слушался ее или шалил, Сара несильно дергала его за мочку уха или давала подзатыльник, приговаривая:

– Это мотылек бьет крыльями. Не балуй!

Салман не хотел идти в школу, но пастор Якуб убедил его отца в том, что только там мальчик сможет стать настоящим католиком.

– Иначе могут возникнуть проблемы с первым причастием, – пригрозил он.

Отец понимал, что это значит. Могут возникнуть проблемы с квартирой, в которой они живут лишь по милости католической общины.

И вот Салман ступил в темный школьный двор, оставив солнечное октябрьское утро за воротами. Здесь пахло плесенью, сыростью и мочой. Жирная крыса, ища спасения от преследовавших ее мальчишек, нырнула в подвальное окно с выбитым стеклом.

Здесь был ад. На уроках Салмана немилосердно били учителя, а во дворе, из-за его щуплого телосложения и оттопыренных ушей, не давали проходу школьники. Его дразнили «тощим слоном», и даже педагоги не упускали случая посмеяться над мальчиком.

Однажды они проходили глаголы движения. «Человек…» – кричал учитель, обрывая фразу на полуслове. И ученики заканчивали: «…идет». Рыба плывет, птица летит – это знали все. Насчет змеи, посовещавшись между собой, дети решили, что она ползет. О скорпионе же большинство знало только, что он жалит. «А Салман?» – спросил учитель. Ученики засмеялись и принялись перечислять все известные им способы передвижения. Однако ни один из ответов не удовлетворил учителя. Салман опустил голову, его уши стали красными.

– Он плывет под парусами, – подсказал учитель.

И засмеялся, а вместе с ним и весь класс. Только один мальчик не разделил всеобщего веселья, Беньямин, сосед Салмана по парте. «Лысая задница», – шепнул он Салману на ухо. И тот рассмеялся, потому что у учителя на голове была большая плешь.

Салман ненавидел школу, здесь он задыхался, но Беньямин вовремя показал ему путь к свободе.

Товарищ Салмана уже второй раз учился в первом классе. Это был рослый мальчик с самым длинным носом, какой только Салман видел в жизни. Несмотря на свои двенадцать лет, он еще не прошел церемонию первого причастия. От Беньямина пахло прогорклым маслом, потому что его отец день-деньской жарил шарики фалафели в забегаловке на углу, неподалеку от католической церкви. Как и отец Салмана, он не хотел посылать сына в школу. И ни за что не сделал бы этого, если бы не Якуб, новый фанатичный пастор католической общины. Это он настроил против отца Беньямина всю округу, намекая, что тот нечист на руку, и выражая сомнения в его преданности христианской церкви. Все это пастор делал втихую, так что отец Беньямина только через месяц узнал, почему постоянные клиенты вдруг предпочли ему лицемера Георга, чьи фалафели воняли несвежими носками, но в забегаловке которого крестов и икон было навешано больше, чем в иной церкви.

И вот однажды, после того как школьный надзиратель задал Салману во дворе хорошую трепку, Беньямин открыл ему одну важную тайну.

– В этой проклятой Богом школе учителя не следят, кто из учеников ходит на уроки, а кто нет, – шепнул он. – Только по воскресеньям они проверяют, все ли идут в церковь. Иногда они даже не помнят, в каком классе находятся, и только к концу урока узнаю`т, что приняли второй класс за четвертый.

Салман очень боялся прогуливать школу. Габриэль, сын портнихи, рассказывал ему, что за это на весь день сажают в подвал, где одному мальчику голодные крысы обгрызли уши, которые предусмотрительные учителя смазали прогорклым жиром.

– А от тебя крысам будет чем поживиться, – противно засмеялся Габриэль.

– Габриэль трус, – объяснил Беньямин.

Незадолго до Рождества он на собственном примере показал, как можно четыре дня не появляться в школе, чтобы этого никто не заметил.

Только тогда Салман решился, и вскоре, в один из холодных, но солнечных январских дней оба приятеля провели несколько незабываемых часов на рынке – даже сладостей попробовали, воспользовавшись рассеянностью продавцов.

Дома никто ничего не узнал, поэтому со временем такие рейды стали повторяться все чаще.

Зато в воскресенье Салман, вымытый и причесанный, демонстрировал учителю свои чистые ладошки и коротко остриженные ногти. Грязнуль били по рукам палкой, но Салман редко оказывался в их числе.

– А я все равно уйду из школы после первого причастия, – сказал ему Беньямин. – Отец говорит, что мне здесь последние мозги вышибут. И ничего не прибавится, кроме шрамов на заднице. У меня девять братьев и сестер, лучше я пойду зарабатывать деньги.

– А я перейду в школу Сары, – отозвался Салман.

Беньямин подумал, что он имеет в виду лучшую школу, но уточнять не стал.

Из всех одноклассников Салман и Беньямин завидовали только сыну каменщика Гирги. Его отец, великан ростом под два метра и метр в плечах, сумел завоевать уважение приятелей.

Как-то раз учитель по имени Кудси побил мальчика, который стащил бутерброды из преподавательской, в то время как Кудси, по его словам, «вел борьбу с темными силами за детские души». Эту фразу Кудси повторял так часто, что коллеги прозвали его Рыцарем Тьмы.

Отец Гирги Ибрагим в это время ремонтировал стену особняка богачей Сихнави, которые жили напротив школы. Неподалеку от него двое молодых людей чистили канализацию. Работали они медленно, как и все служащие государственных компаний, поэтому успели испортить не только воздух в переулке, но и настроение каменщику. Парни вычерпали из ямы зловонную черную жижу, оставили ее на обочине дороги, а сами отправились в ближайшую кофейню перекусить.

Тут к Ибрагиму подбежали две девчушки и, задыхаясь от волнения, сообщили ему, что видели собственными глазами, как учитель бил бамбуковой тростью его сына Гирги да еще ругал при этом его родителей, называя их прислужниками дьявола. А потом учитель принудил Гирги повторить эти слова.

Ибрагим про себя восхитился девочками, которые хоть и сильно волновались и говорили наперебой, а все же обстоятельно изложили суть дела, чего у Гирги никогда не получалось.

Каменщик на секунду зажмурился, потому что перед глазами у него заплясали цветные искры. Опережая девочек, он устремился в направлении школы, и, прежде чем достиг низеньких деревянных ворот с изображением святого Николая – освободившего, кстати, в свое время детей из соляной кадки, – к нему присоединились: цирюльник, который в это время дня гонял мух да в сотый раз фабрил свои и без того безупречной формы усы; чистильщик ковров, работавший на улице; двое молодых людей, что чинили канализацию; продавец овощей да пара случайных прохожих, которые сразу поняли, что зрелище обещает быть интересным.

И никто из них не ушел разочарованным.

Ибрагим ударом ноги распахнул деревянные ворота и с воплем Тарзана выбежал на середину школьного двора.

– Где этот сукин сын! Мы не пособники дьявола, мы честные католики! – кричал он.

Навстречу ему вышел директор школы, коренастый человек в очках. Однако не успел он выразить свое возмущение происходящим, как получил такую оплеуху, что был сбит с ног и отброшен на несколько метров. При этом с головы у него слетел парик, что сильно напугало каменщика, решившего было, что он одним ударом скальпировал директора, как в фильмах про индейцев.

Поверженный заскулил и тут же получил еще один удар в живот. При этом Ибрагим держал его за правую ногу, как будто набивал мешок хлопком. Директор умолял возмущенного родителя отпустить его. Ведь он-то никогда не сомневался в том, что Ибрагим – добрый католик. И вообще, у него болит зуб.

– Где тот сучий сын, что обидел Гирги? – зарычал каменщик.

Ученики выбежали во двор, уроки были сорваны.

– Кудси… в туалете. Он спрятался в туалете… – задыхаясь от возбуждения, сообщил один из них.

Тут каменщик увидел в толпе своего сына, бледного и с растерянной улыбкой на лице.

Возмущенный отец бросился в указанном направлении. Дети устремились следом. Сначала из туалета доносились удары, которые были слышны даже во дворе, потом Кудси стал молить о пощаде, повторяя при этом: «Вы хороший христианин… Добрый католик… Нет… Гирги хороший ученик, а я…» А потом все стихло.

Наконец взмокший от пота Ибрагим снова появился во дворе.

– И так будет с каждым, кто тронет Гирги или скажет, что мы плохие христиане, – провозгласил он.

И с этого дня Гирги оставили в покое.

Но была еще одна причина, по которой Салман завидовал сыну каменщика. У этого бледного мальчика, чей отец был беден как церковная мышь, всегда водились деньги. На переменах он покупал сладости в школьном киоске, а потом аппетитно лизал, сосал и грыз содержимое разноцветных пакетов и ни с кем не делился.

Салману отец не давал ни пиастра, даже когда бывал пьян.

У их соседей тоже не водилось денег, и когда Салман помогал им, с ним расплачивались в лучшем случае свежими фруктами или цукатами. Только продавец овощей Шимон мог заплатить монетой, но такое случалось лишь тогда, когда он получал достаточно заказов. Конечно, давал он мало, но были еще чаевые, а потому Салман всегда соглашался помогать Шимону, когда тот его звал.

Салман мог весь день носить фрукты и овощи в дома, где готовились свадьбы или какие-нибудь другие торжества, чтобы заработать несколько пиастров. А в перерывах сидел на корзине и наблюдал за торговлей Шимона. Иногда даже давал ему бесплатные советы.

Шимон был превосходным кулинаром, в противоположность своей жене – маленькой, бледной женщине, умершей от внутреннего кровотечения. Она мало ела и в плохом настроении весь день беспокойно шастала по квартире. Шимон любил жену и сказал как-то, будто она что-то потеряла, но никому не говорит, что именно. Действительно, эта женщина с тех самых пор, как умерла ее мать, вечно что-то искала. И каждый вечер ложилась в постель с твердым намерением наутро продолжить поиски.

Шимон часто консультировал своих покупательниц. Ему было известно, какие именно овощи, пряности и травы возбуждают мужчин в определенное время года, а какие усмиряют. Не в меру пылким он прописывал помидоры, морковь, инжир, бананы, укроп, мяту и шалфей. Инжир, кориандр, перец, артишоки, гранат и абрикосы рекомендовал, напротив, недостаточно активным. И постоянно советовал дамам использовать вместо духов масло нероли, которое лично перегонял из цветков померанца.

Обычно его лечение давало немедленный результат, и дамы горячо благодарили Шимона. Однако случались и промахи. Салман сам слышал, как одна расстроенная женщина говорила зеленщику, что ее супруг стал еще слабее от его снадобий. Тот внимательно выслушал ее и задумался.

– Значит, у твоего мужа неправильная печень, – наконец сказал он и рекомендовал женщине подходящий для таких людей овощ.

В случае повторного обращения денег он, как правило, не брал.

Салман плохо представлял себе, чем неправильная печень отличается от обычной, однако соседок диагноз Шимона привел в восторг.

Иногда, когда в лавке выдавалась спокойная минутка, зеленщик доставал из корзины какой-нибудь овощ – баклажан, артишок или головку сельдерея, – гладил его ладонью и доверительно наклонялся к Салману:

– Знаешь, что можно приготовить из него одного? – И продолжал, не дожидаясь ответа: – Двадцать два блюда, мы с Софией подсчитали недавно. Двадцать два совершенно не похожих друг на друга блюда. Представь себе стол, крытый белоснежной скатертью, а на нем множество разных чаш и мисок – узких и широких, плоских и глубоких, прямоугольных и круглых. И в каждую положено по доброй порции закуски из баклажана, артишока или, скажем… картофеля. И по всему столу рассыпаны лепестки роз, красных и желтых. А возле моей тарелки стоит бокал сухого ливанского вина. Что еще может предложить мне Господь в раю, а?

И Салман не нашел ничего лучшего, как сказать ему в ответ:

– Кальян и чашку кофе с кардамоном.

Шимон засмеялся, погладил Салмана по голове и несильно дернул за ухо:

– Ах, мальчик, мальчик… С тобой все в порядке, это я тебе говорю. И если отец не убьет тебя по пьяни, из тебя выйдет толк, попомни мои слова.

Работать у Шимона было нетрудно, однако зеленщик настаивал, чтобы мальчик всегда являлся к нему вымытым, причесанным и в чистой одежде.

– Фрукты и овощи услаждают глаза и нос, прежде чем доставить удовольствие желудку, – повторял он.

Сам зеленщик отличался безупречной аккуратностью, в чем превосходил, пожалуй, даже аптекаря Иосифа. Один раз он отправил Салмана домой, когда тот пришел в лавку потный после футбольного матча.

– Ты лицо моего магазина. Что подумают обо мне люди, если увидят тебя грязным?

И это было справедливо, потому что Салман носил корзины только в богатые дома. Их внутренние дворы походили на райские кущи, которые расписывал пастор Якуб на уроках Закона Божьего. Именно поэтому Салману больше нравилось разносить покупки, чем помогать в лавке.

Салману щедро платили все заказчики, кроме одного известного скряги. Им был университетский профессор, который всегда давал деньги только в конце месяца.

– Есть вещи и поважнее монет, – учил мальчика Шимон. – Такие покупатели – украшение моего магазина.

– Почему вы не женитесь? – спросил однажды Салман профессора.

– Я так уродлив, – рассмеялся тот, – что дал бы развод самому себе, если б мог.

Среди постоянных покупательниц были женщины, которые каждый раз благодарили Салмана то конфеткой, то кусочком шоколада, то поцелуем в щеку. Но особенно нравилось ему относить овощи вдове Марии, которая жила в богатом доме одна. Ее двор походил на джунгли, где водились даже три попугая.

Вдова Мария покупала много и сразу платила. Часто она брала себе лишь малую часть заказанного, а остальное приказывала отнести в соседний двор.

– Мария передала овощи, чтобы у ваших детей были красные щеки! – радостно объявлял Салман, доставляя корзину беднякам.

Но главная причина, по которой Салман любил навещать дом вдовы, все-таки состояла в другом. Мария каждый раз ставила под старым апельсиновым деревом стул для него и угощала экзотическим вареньем, какого ему больше нигде не доводилось пробовать. Померанцевое, айвовое, сливовое, из розовых лепестков, с добавлением разных других фруктов и пряностей. Она варила его сама. Часами напролет колдовала Мария над новой смесью, хотя сама не могла попробовать ни ложки, потому что страдала диабетом.

Ей нравилось смотреть, как люди наслаждаются ее стряпней. Каждый раз, намазывая Салману булку, она просила его есть не спеша и интересовалась, каково варенье на вкус. А потом давала следующую.

И Салман подавлял в себе желание проглотить угощение в один присест. Ему очень хотелось отнести что-нибудь Саре и матери, но мальчик стеснялся попросить вдову дать ему варенья с собой.

Стоило Салману насытиться, и Мария принималась рассказывать ему о своей жизни. Только о покойном муже никогда не говорила ни слова, в отличие от большинства вдов. И всегда все вокруг нее дышало печалью.

Когда Салман попытался расспросить о ней Шимона, тот только вздохнул. Муж Марии оставил глубокую рану в ее душе, но говорить она об этом не любит. Так или иначе, ребенку этого не понять, добавил Шимон. Потом сбрызнул водой редис и поправил выложенные в коробке яблоки.

Лишь годы спустя Салман узнал, что Мария происходила из богатой и очень известной семьи. В двадцатые годы она была в числе первых девушек в Дамаске, сдавших экзамены на аттестат зрелости.

Но уже на второй день после свадьбы она застала мужа в объятиях кухарки. Тогда Мария простила его, однако вскоре он «отблагодарил» ее новой изменой. До шестидесяти лет волочился ее супруг за каждой юбкой, пока наконец его не доконал сифилис.

С тех пор Мария жила одна и в свои шестьдесят выглядела на восемьдесят.

Пока Салман дремал, насытившись ее сладостями, вдова делилась с ним секретами их приготовления.

– Может, и мне стоит зайти к ней, – рассуждала Сара. – Я скажу Марии, что очень бедна и скоро умру, и что мне приснилось, будто у нее большое сердце и много-много банок разного варенья, и что мне хотелось бы напоследок скушать хотя бы десяток ее сладких булочек.

Салман рассмеялся. А Файза, слышавшая через открытое окно, о чем говорила дочь, немедленно спустилась к детям и обняла девочку.

– Тебе не нужно никуда идти, – сказала она. – Завтра я сварю тебе варенье из лепестков розы.

Сара расплылась в улыбке.

– А послезавтра сделаю желе из айвы, – пообещала мать.

Тут во Двор милосердия на велосипеде въехал полицейский. Завидев Сару и Салмана, он коротко усмехнулся, а затем спросил, где находится квартира некоего Аднана. Этот Аднан, сказал он, подлежит аресту за поломку множества дорогих лимузинов, из которых он демонтировал с целью продажи те или иные части: сиденья, радиоприемники, а один раз даже рулевое колесо.

– Ага, – кивнула Сара и показала в направлении дома Самиры, матери Аднана, которая жила в другом конце Двора милосердия.

– С такими способностями он мог бы стать известным автомехаником или гонщиком, – добавила девочка, когда полицейский ушел.

– Ты шутишь? – удивился Салман. – По-моему, он пропащий тип.

Время от времени у Аднана случались припадки ярости, и тогда он мучил кошек, щенков, крыс и мышей. Аднан хватал несчастного зверька за хвост, крутил его над головой, а потом бросал на землю. Бедняги шатались, как пьяные, иногда их рвало. А соседи только смеялись, чем поощряли его жестокие выходки. Салман находил все это отвратительным.

Это Аднан в свое время заставил Салмана тренировать мускулы. Как-то в воскресенье Сара решила в очередной раз угостить Салмана мороженым, и они отправились в лавку на перекрестке Кишле. Девочка выбрала лимонное эскимо. И на обратном пути, как раз на повороте в свой переулок, они повстречали этого омерзительного типа. Он стоял в окружении приятелей и противно скалился вместе с ними.

– Беги, если боишься, – шепнула Салману Сара. – Я выкручусь.

– Ешь мороженое, не отвлекайся, – ответил Салман, ощущая в себе невесть откуда взявшуюся силу. – Я разделаю его под орех.

– Эй, ты, парусник – ослиное ухо, – выдавил сквозь зубы Аднан, и ребята засмеялись.

Потом он вцепился Саре в плечо. Она же, как сумасшедшая, лизала свое эскимо и тяжело дышала.

– Убери свои грязные руки от моей подруги, – ответил Салман.

И, прежде чем тот успел опомниться, ударил его в пах.

Хулиган согнулся, Сара успела убежать, а Салману преградили путь приятели Аднана. Мороженщик Римон увидел драку из окна своей лавки и велел мальчикам прекратить, однако те не слушали. Тогда Римон выскочил на улицу с метлой и принялся изо всех сил колотить по их спинам и задницам. Приятели оставили Салмана и бросились врассыпную.

В тот день и решил Салман накачать мускулы. Ночью ему приснилось, как он одной рукой выбрасывает Аднана из окна овощной лавки. Вскоре Салман нашел на улице длинный железный шест, словно Небо услышало его молитвы. Салман знал, что с ним делать: он налил в ведро бетон, воткнул туда шест и оставил застывать. А потом проделал то же самое с другим концом. Бетон он попросил у каменщика Михаила. Для одного конца штанги Салман нашел возле курятника ржавое ведро. Для другого, за неимением второго ведра, пришлось взять помятую оловянную кадку. В результате готовая штанга имела довольно странный вид: с одной ее стороны висело цилиндрическое бетонное копыто, с другой – нечто похожее на кусок колбасы. Внешний вид снаряда не имел для Салмана никакого значения: ему был нужен вес. Однако отжимать эту штуку оказалось неудобно, поскольку вторая сторона на несколько килограммов перевешивала первую. Салман мог удерживать штангу всего несколько секунд, после чего терял равновесие и бросал ее в сторону. Снаряд с грохотом падал на пол. Сару это забавляло.

Мальчик не оставлял своих тренировок, хотя большого успеха они не имели. Как-то раз Сара застала приятеля лежащим на полу, уставившись в потолок, с валяющимся неподалеку снарядом.

– С этой штуковиной мускулов ты не нарастишь, – покачала она головой. – В лучшем случае научишься ходить боком, как краб, или падать на кровать, как мой отец, когда бывает пьян в стельку.

Тогда Салман отбил бетонные концы молотком и сдал штангу в пункт приема металлолома. Там за нее дали целых тридцать пиастров.