Текст книги "Секрет каллиграфа"

– Шесть порций мороженого! – объявил он, хвастаясь своим богатством.

Три из них он отдал Саре. Благодарностью ему стал влюбленный взгляд девочки, от которого – Салман почувствовал это точно – в груди у него прибавилось и мускулов, и силы.

5

Квартал Мидан лежит к юго-западу от Старого города. Отсюда караваны паломников отправлялись в Мекку, здесь же их встречали по возвращении. Поэтому на главной улице квартала, которая носит то же название, что и он, Мидан, так много мечетей и лавок, где можно купить все необходимое для хаджа, а также общественных бань, складов пшеницы и другого зерна. От этой улицы расходится множество меньших улочек и переулков. В их числе и Айюби, где стоят всего четыре дома и большой анисовый склад, вход в который расположен на параллельной улице.

Нура любила этот конфетный запах.

Переулок назван в честь клана Айюби, который раньше занимал все четыре дома и глава которого, Самих Айюби, отличился в восстании 1925 года против французов. Преследуемый властями, он бежал вместе с семьей в Иорданию, где нашел приют у англичан. Позже, когда Иордания стала королевством, Самих Айюби получил должность личного секретаря его величества и шпионил при дворе в пользу Британской короны. В Дамаск он так и не вернулся.

Вскоре после его бегства эти дома за относительно небольшую сумму купил богач Абдулла Махаини, чьи предки, выходцы из Центральной Сирии, поселились в Мидане еще в семнадцатом веке. Теперь магазины Махаини, торговавшие текстилем, кожей, оружием, строительными материалами и ценными породами древесины, были разбросаны по всей стране. Махаини имел представительства нескольких иностранных компаний: одной голландской фирмы, производящей электронику, немецкой – швейные машины, и французского автоконцерна.

Переулок заканчивался тупиком. Небольшой дом, образующий дно этого каменного мешка, по праву считался жемчужиной архитектуры старого Дамаска. Махаини преподнес его своей дочери Сахар, матери Нуры, на свадьбу. Остальные три дома он с большой выгодой продал.

В отличие от первой жены Махаини, подарившей ему четырех сыновей, вторая, мать Сахар, была, судя по всему, способна производить на свет только девочек. Все они отличались крепким здоровьем, и ни одна не задержалась в родительском доме дольше необходимого срока: к пятнадцати годам каждой нашелся супруг. Злые языки говорили, что их отца смущала разница в возрасте некоторых его жен и дочерей, потому что чем больше старел Махаини, тем моложе выбирал себе невест.

Сам он до самой смерти проживал в своем дворце неподалеку от мечети Омейядов. Женихи день-деньской обивали его порог, потому что заполучить в жены дочь Махаини было все равно что крупно выиграть в лотерею.

То же касалось и Сахар, не умеющей, как и все ее сестры, ни читать, ни писать, зато одаренной миловидностью. Многие искали ее руки: торговцы и портные, аптекари и учителя – и уходили ни с чем. Махаини только сочувственно улыбался матери Сахар, когда та сожалела об отказе.

– Я нашел для Сахар особого мужа, – повторял Махаини спокойно, как говорят люди, уверенные в своих словах. – И для нас большая честь иметь такого зятя.

Абдулла Махаини был начитанный человек и не без чувства юмора.

– Все мои силы уходят на поддержание мира среди моих девяти боевых жен, сорока восьми детей, десятерых слуг и двухсот пятидесяти работников. Наполеону приходилось легче.

Он был консервативен, но в меру. Взял себе девятерых жен, но ни одна из женщин его семьи не закрывала лицо на улице. Когда же кто-нибудь из ортодоксальных мусульман спрашивал его о причине столь странного решения, Махаини отвечал ему словами своего любимого ученого суфия:

– Бог дал нам лица, чтобы мы видели и узнавали друг друга. А благочестие надо блюсти в сердце.

А своим женам и дочерям Махаини объяснил, что паранджа – не изобретение ислама. Обычай закрывать женщинам лица существовал на территории Сирии за тысячу лет до пророка. В те времена это считалось признаком богатства и знатности. Только самые высокородные женщины могли публично носить паранджу. Крестьянок и рабынь за это наказывали.

Махаини любил компанию и остроумных собеседников. Он приглашал их к себе домой и в хамам[5]5
  Хамам – общественная баня на Востоке.


[Закрыть], где порой заключались торговые сделки. В числе его лучших друзей были два иудея и три христианина.

Купец восхищался всеми уважаемым, но небогатым суфием шейхом Рами Араби и не пропускал ни одной из его проповедей в квартале Мидан, предпочитая их помпезным службам Великого муфтия в ближайшей к его дому мечети Омейядов.

Так тщедушный шейх стал зятем великого Махаини, а потом и отцом Нуры.

Мать шейха Рами Араби так и не нашла общего языка с невесткой, в то время как его отец любил ее до безумия. Однако он был малообщителен и жил закрыто, в прямом смысле этого слова. Дедушка никогда не приходил без крайней необходимости, но уж тогда-то мать Нуры привечала его как желанного гостя. Бабушка же Нуры по отцовской линии, напротив, часто баловала их своими визитами. Это была энергичная и бесцеремонная старушка.

– Дайте мне только одним глазком взглянуть на благословенную Нуру – и я уйду, не то прислуга меня обворует, – говорила она, только переступив порог их дома. – И чем скорей мне подадут здесь приличный кофе, тем скорей я исчезну.

Ни для кого мать Нуры не готовила кофе так быстро, как для нее.

Сам Махаини навещал их каждую пятницу после праздничной молитвы. Он утверждал, что только по пятницам и может спать спокойно, не мучаясь никакими проблемами. Потому что молодой суфий, словно по наущению свыше, дает во время проповеди ответы как раз на те самые вопросы, которые волнуют старого торговца в течение всей недели. Сахар, мать Нуры, пошутила как-то, что шейху было бы лучше жениться не на ней, а на ее отце. «Они так подходят друг другу», – сказала она соседке.

Однако и эти приятели нередко спорили, стоило им только остаться друг с другом наедине. Махаини советовал юному шейху во время проповеди не витать в облаках и время от времени оглядываться на паству, не поспевающую за его мыслью. Иначе он даст хорошую фору своим врагам и, вместо того чтобы стать муфтием Сирии, будет до конца своих дней наставлять неграмотную чернь да глухих стариков.

– Что вы такое говорите? Разве вы неграмотный? – поинтересовался у тестя Рами Араби.

– Что?! – громко переспросил тот и захохотал.

– Сирийцы громко храпят, пока мимо них мчится поезд цивилизации. Со спящим можно вытворять что угодно. Но храпун громко вскрикивает, если его разбудить, – продолжал отец Нуры, всплескивая руками.

После таких встреч старик Махаини всегда бранил себя за то, что слишком жестко раскритиковал своего ученого зятя. Тот же, напротив, каждый раз решал для себя следовать мудрым советам тестя и впредь давать людям неудобоваримое лекарство не ведерными дозами, а по чайной ложке.

Нуре запомнился один случай, хорошо выявивший суть отношений между ее отцом и дедушкой Махаини.

Однажды отец чинил ящик, в котором она хранила игрушки. Тут появился дедушка, которому, по всей видимости, не давали покоя какие-то важные вопросы. Отец строгал и стучал молотком, словно не замечая старика, в то время как тот, глядя на него, беспокойно ерзал на стуле.

Когда же Махаини принялся рассуждать о неуемном чадолюбии и неразумной трате времени на детей, шейх удалился в свой кабинет и вскоре принес оттуда ножницы и два листа бумаги.

– Можете ли вы сделать из этого ласточку, которая умеет парить? – спросил он.

– Я что, ребенок? – пробурчал купец.

– Это то, чего я могу только пожелать и вам, и себе, – ответил отец Нуры, возвращаясь к ящику для игрушек.

Тут появилась мать с кофе, который она приготовила для своего отца, и немало удивилась, когда старик, опустившись на корточки, с блаженной улыбкой на лице стал складывать из бумаги птичку.

Это была первая бумажная ласточка в жизни Нуры. Девочка пускала ее из окна второго этажа, и она медленно кружила над двором, иногда застревая в кроне дерева, или стремительно пикировала на землю.

Дом родителей стоял, погруженный в тишину, несмотря на близость главной улицы. Все городские звуки умирали в длинном темном коридоре, соединявшем ворота с внутренним двором, небольшим, тенистым и выложенным цветной мраморной плиткой, которая образовывала узор, продолжавшийся на полу в ближайших комнатах. В центре двора был небольшой фонтан, чье журчание в жаркий день услаждало слух лучше любой музыки.

Бывало, отец часами сидел возле него, прикрыв глаза. Поначалу Нуре казалось, что он спит, но она ошибалась.

– Вода – райское утешение, поэтому при мечетях обязательно должны быть фонтаны. Эти звуки словно возвращают меня в утробу матери, к самому моему началу. Или еще дальше, в глубины моря, чьи волны бьются в такт ударам материнского сердца, – так сказал однажды отец, заметив, что Нура за ним наблюдает.

Узкая лестница вела на второй этаж, плоская крыша над которым была огорожена красивыми коваными перилами. Здесь развешивали белье, занимавшее большую часть ее площади. Тут же сушились на солнце фрукты и размазанный по бумаге джем. Примерно четверть крыши занимала освещенная мансарда, служившая отцу кабинетом.

Под лестницей размещался туалет. А вот ванной не было, как и в большинстве арабских домов. Мылись в фонтане или на кухне и раз в неделю ходили в расположенный поблизости хамам.

Летом здесь было особенно хорошо. Ближе к вечеру солнце не так палило, довольная мать приходила от соседки Бадии, с которой пила кофе после обеда, сбрызгивала водой растения во дворе, а затем протирала мраморную плитку, возвращая замысловатому узору яркие краски.

– Вот и вечер расстилает ковер прохлады, – каждый раз повторяла она.

Это был своего рода ритуал. Она надевала свежее домашнее платье и открывала кран фонтана. Вода из крохотных дырочек устремлялась вверх и с шумом падала в бассейн, где плавала огромная дыня. Мать брала тарелку с солеными орешками и садилась на край бассейна. К возвращению отца дыня успевала охладиться и пахла свежестью.

Однако с появлением супруга настроение Сахар мгновенно менялось, и она сразу становилась резкой и злой. Отношения между родителями Нуры были, мягко говоря, прохладными. Девочка видела, как обнимаются другие пары, шутят или даже целуются, как соседка Бадия с мужем. Ее удивляло, когда женщины, не смущаясь, обсуждали в своем кругу вопросы интимной жизни. Они давали друг другу советы и делились секретами соблазнения мужчин, обсуждали белье, напитки, духи и с увлечением описывали разные виды поцелуев. И это были те самые женщины, которые на улицах кутались в платки и шарахались от прохожих.

Нура ни разу не видела родителей целующимися. Их словно разделяла невидимая стена. Однажды девочка через приоткрытую дверь наблюдала, как они вместе пили кофе у фонтана. Ни мать, ни отец не замечали дочь и оба находились в прекрасном настроении: шутили, вспоминая свою свадьбу, и обсуждали родственников. Стояла жара, и на матери была только легкая ночная сорочка. Внезапно отец встал, подошел к жене и хотел погладить ее оголившееся плечо. Но та отшатнулась, стоило ему только прикоснуться к ней.

– Оставь, тебе же скоро в мечеть! – возмущенно прошептала она и пересела на другой стул.

Кроме этого холода в отношениях между родителями, красной нитью через детские воспоминания Нуры проходили книги.

– Книги, везде эти вонючие книги, – ворчала мать.

Книги не воняли, но они действительно лежали повсюду. Ими были доверху заполнены обе комнаты первого этажа и мансарда, где они громоздились кучами и штабелями на полках и даже на полу. Стул возле письменного стола оставался единственным свободным местом. Там Нура сидела допоздна и читала.

Родительская спальня и кухня также считались свободными от книг территориями. Таково было желание матери, которому отец скрепя сердце подчинился. В конце концов, дом принадлежал ей, даже после свадьбы.

– Все имущество твоего отца – три десятка вшей да три тысячи этих пропахших плесенью томов, – усмехалась мать.

Она не преувеличивала. Как ученый суфий, Рами Араби невысоко ценил мирские блага и всем земным удовольствиям предпочитал умную литературу.

В отличие от его первой жены, Сахар, мать Нуры, не умела читать. Она была на семнадцать лет моложе мужа и вышла за него тоже в семнадцать. От первого брака Рами Араби имел троих сыновей, теперь уже ровесников Сахар. Все они давно обзавелись своими семьями и редко навещали отца, потому что Сахар не любила ни их, ни их покойницу-мать. Она презирала пасынков за то, что те не только так и остались нищими, как и их отец, но и, в отличие от него, так и не набрались мудрости. Отца Нуры это сильно печалило. Он любил дочь и говорил, что хотел бы иметь такого умного сына, как она.

– Будь ты мужчиной, – повторял Рами Араби, – из тебя получился бы замечательный проповедник.

Отец не отличался ни внушительным видом, ни голосом, что у арабов считается очень важным. Хотя сыновья продолжали разочаровывать его, о своей первой жене он отзывался только хорошо, и это особенно злило мать.

– Не имею ничего против того, чтобы курить фимиам покойникам, – говорила она. – Однако здесь уж очень попахивает тлением.

Несмотря на все это, мать Нуры оставалась верной и послушной женой. Она готовила и стирала мужу, гладила его одежду, сочувствовала и утешала в неудачах, хотя и не любила его ни секунды.

Дом принадлежал матери, но последнее слово всегда оставалось за отцом. Следуя обычаю, Сахар предпочла бы носить чадру, чего, однако, не делала, повинуясь желанию мужа.

– Бог наградил тебя красотой, чтобы доставлять людям радость, – повторял он и до, и после брака.

Однажды незнакомая женщина, восхитившись лицом Нуры, намекнула отцу, что такую прелесть выставлять напоказ рискованно, зачем лишний раз вводить людей в искушение? Но тот только рассмеялся в ответ:

– Если бы все было так, как вы говорите, мужчинам тоже полагалось бы носить чадру. Ведь их красота соблазняет женщин не меньше, или я ошибаюсь?

И тогда женщина вскочила, будто ужаленная, и спешно покинула дом, потому что поняла отцовский намек: все, кроме ее мужа, знали, что она крутит любовь с красавчиком-соседом. Матери Нуры поведение мужа показалось тогда непозволительно бесцеремонным, и она еще два дня не находила себе места. Она вообще постоянно пребывала в каком-то напряжении. После стирки всегда старалась вешать нижнее белье на средних веревках, чтобы загородить его от любопытных взглядов соседей. Она стыдилась его, будто белье было сделано не из хлопка, а из ее собственной кожи.

Соседка Бадия тоже не носила чадру. Ее муж хотел даже, чтобы она сама принимала гостей. Дом этого богатого торговца тканями часто навещали и европейцы, и китайцы. Но Бадия сторонилась их, потому что полагала, что общение с неверными может ее осквернить.

В противоположность Бадии, не особенно трепетавшей перед своим супругом, Сахар боялась и уважала шейха Рами, как и мужчин вообще. Вероятно, не последнюю роль здесь сыграла трепка, которую когда-то в детстве задал ей отец. Тогда Сахар при гостях, без всякой злобы, назвала его петухом в курятнике и посмеялась над ним. Дождавшись, пока все разойдутся, Махаини велел прислуге принести палку и крепко держать дочь. Пока он бил, Сахар должна была повторять: «Муж – голова жене». Она захлебывалась от слез, но отец оставался глух к ним так же, как и к мольбам прислуги.

Муж тоже мог вспылить. Он никогда не бил ее, но его язык бывал острее ножа из дамасской стали. У Сахар сердце замирало, лишь только губы его начинали дрожать, а лицо бледнело.

Сахар очень хотела сына, но после Нуры все ее дети умирали либо до, либо вскоре после рождения.

Позже Нура вспоминала, как ходила с матерью на старое кладбище у ворот Баб-аль-Сагир. Кроме простых могил, там были увенчанные куполами гробницы основателей ислама, родственников и сподвижников пророка. Мать всегда навещала могилу его жены Ум Хабибы и правнучки Сакины. Возле них постоянно толпились одетые в черное женщины, в основном паломницы-шиитки из Ирана. Они старательно обтирали памятники платками и лентами, чтобы увезти домой предметы, касавшиеся святыни. И хотя мать Нуры причисляла себя к суннитскому большинству, а шиитов сторонилась больше, чем иудеев и христиан, она вместе с ними молилась о сыне. Сахар гладила надгробие, а потом прикладывала руку к животу. Принести с собой платок она так и не решилась, потому что знала об отношении своего мужа к подобным суевериям и боялась, что разгневанные покойницы накажут ее выкидышем.

Вообще Нура чаще помнила мать на кладбищах, чем в окружении живых людей. В определенные дни священных месяцев Раджаб, Шабан и Рамадан в Дамаске устраивались праздничные шествия. Сахар была их неизменной участницей и вместе с сотнями верующих поднималась на гору Квассиун, чтобы возложить веточки мирта на могилы великих мудрецов и подвижников ислама. Нура не любила эти рейды, которые начинались ранним утром и заканчивались только с полуденной молитвой муэдзина. Но она должна была сопровождать мать, в то время как отец всегда отлынивал, считая подобные ритуалы суеверием.

Каждый раз, когда процессия достигала наконец ворот мечети у подножия горы Квассиун, сотни, если не тысячи верующих принимались выкрикивать свои пожелания Всевышнему. Далее все происходило в ускоренном темпе: посещение кладбища, возложение цветов и миртовых веточек и молитвы. Потому что и ангелы, и пророк выслушивают просьбы людей только до обеда, говорила мать. И действительно, стоило муэдзину подать сигнал, как все разом замолкали. Когда-то ворота той мечети украшало множество бронзовых колотушек и металлических колец, которыми верующие, согласно обычаю, стучали во время молитвы. Однако, не выдержав шума, тамошний шейх в конце концов велел их убрать.

– Если Аллах и Его пророк не слышат ваших молитв, то и греметь ни к чему, – так объявил он людям.

Мать Нуры любила эти шествия и всегда стояла в толпе, словно загипнотизированная действом. Она лучше отца знала, когда какую могилу следует посещать и какое время суток больше для этого подходит.

– Кто из нас шейх, наконец, ты или я? – вздыхал раздраженный отец.

Он категорически запретил супруге обращаться к знахарям, предпочитая им толковых врачей, и слышать не хотел о паломничестве к мертвым или живым святым. Поэтому Нура никогда не рассказывала ему о посещении кладбищ. Она сочувствовала матери. Дело дошло до того, что девочка тоже стала молить Аллаха о ниспослании Сахар сына.

Восемь раз набухал живот Сахар, и все безрезультатно. Так Нура узнала слово «выкидыш». Но никакие муки не могли сломить упорство матери. Последний случай оказался особенно тяжелым. Врачам чудом удалось спасти жизнь Сахар. С тех пор она не беременела. А муж обвинил во всем шарлатанов, доведших ее до бесплодия.

Этот последний, восьмой выкидыш Нура запомнила на всю жизнь. Мать вернулась из больницы постаревшей на несколько лет.

Как-то в хамаме она впервые заметила, что у дочери набухает грудь.

– Ты стала женщиной! – воскликнула она, восторженно и как будто с упреком.

С этого момента Нура в ее глазах перестала быть ребенком, и Сахар все чаще стала замечать устремленные на девочку похотливые взгляды мужчин.

Когда Нура рассказывала отцу об опасениях матери, тот только смеялся. Однако со временем и он стал относиться внимательнее к происходящим в дочери переменам. Мать же с некоторых пор на каждого молодого мужчину смотрела с подозрением, словно видела в нем насильника, готового наброситься на Нуру в любой момент.

– У меня в подвале припасена веревка, – как-то раз сообщила она. – Если с тобой что-нибудь случится, я повешусь.

Нура бросилась в подвал, но обнаружила там только тонкие шпагаты для белья. Однако с тех пор она стала бояться за мать и многое от нее скрывать.

Как лицу публичному, отцу Нуры часто приходилось принимать дома гостей. Люди шли к нему за советом. Он терпеливо выслушивал всех и редко раздражался, даже когда его спрашивали, зачем Аллах создал мух и почему положил человеку тратить время на сон. При этом неизменно приветливый с посетителями, шейх не терпел, когда его спрашивали о женщинах. В таких случаях он нередко прерывал гостя словами: «Это не ко мне. Обратитесь лучше к повитухе или собственной матери». Создавалось впечатление, что он просто боялся подобных тем.

Отец не раз вспоминал, что еще пророк предупреждал о женском коварстве. Он рассказывал притчу о мужчине, которому фея пообещала выполнить любое его желание. Когда тот захотел мост от Дамаска до Гонолулу, фея вытаращила глаза и сказала, что это для нее слишком сложно. Нет ли у него желания попроще? И тогда мужчина сказал, что хотел бы понимать свою жену. Тут фея задумалась, а потом спросила, какой именно мост он имел в виду, с односторонним или двухсторонним движением.

И как могла Нура при таких обстоятельствах рассказать матери о молодом кузнеце, который вечно подкарауливал ее на улице и спрашивал, не нужно ли ей зашить дырку между ног? У него якобы есть подходящая для этого иголка. Дома Нура подолгу разглядывала себя в зеркало. Действительно, в этом месте есть нечто похожее на дырку. Но зашить?..

Конечно, она видела в хамаме голых мальчиков. Женщины брали с собой маленьких сыновей. Лишь при появлении первых признаков взросления их отправляли мыться с отцами. Но до сих пор девочка верила тому, что как-то сказала ей в хамаме одна соседка: мальчики с рождения отличаются неаккуратностью и постоянно писаются, поэтому Господь дал им эту трубку специально для того, чтобы облегчить мочеиспускание.

Она вообще многому научилась в хамаме, где люди не только мылись и ухаживали за своим телом, но и отдыхали и веселились. Здесь, в пропахшем лавандой, амброй и мускусом зале, ей приходилось слышать истории, каких не прочтешь ни в одной книге. Как будто вместе с одеждой женщины оставляли в предбаннике и свой стыд.

Здесь девочка перепробовала много экзотических напитков и изысканных блюд. Заботясь о своей репутации, женщины щеголяли друг перед другом кулинарным искусством и все лучшее приносили в хамам. Они садились в кружок и пробовали собственноручно приготовленные яства, запивая их сладким чаем. Каждый раз Нура возвращалась домой, полная впечатлений.

Когда Нура рассказала о навязчивом кузнеце своей однокласснице Самие, та назвала его обманщиком.

– У мужчин не иголка, а резец, – сказала она. – И они сделают твою дырку еще больше. Лучше скажи ему, чтобы для начала зашил дырку своей сестре. А потом и матери, если нитки останутся.

Нуре также хотелось спросить у матери или у отца, почему она каждый раз выдумывает себе тысячу причин, по которым ей непременно нужно увидеться с этим бледным большеглазым юношей, который той осенью 1947 года, когда она перешла в пятый класс, поступил на обучение к обойщику.

Мастерская обойщика находилась неподалеку от их дома. Увидев Нуру в первый раз, мальчик застенчиво улыбнулся. Когда она в следующий раз проходила под окнами мастерской, он стоял на своем коврике на коленях в углу и молился. Так было и на следующий день, и потом. Нура удивилась и спросила родителей, что бы это могло значить. Но те только пожали плечами.

– Вероятно, просто совпадение, – ответил отец.

– А может, он замаливает какой-нибудь грех? – предположила мать, налив себе супа.

Увидев мальчика и на следующий день в углу на коленях, Нура не выдержала и спросила обойщика, не совершил ли его ученик какое-нибудь преступление.

– Что ты, бог с тобой! Это хороший мальчик, – ответил мастер с короткой белой бородкой. – Но прежде чем работать с хлопком, шерстью, текстилем и кожей, ему надо научиться обхождению с людьми. Мы сами развозим свою продукцию клиентам. Нередко дома при этом оказывается только хозяйка или старая бабушка. А случается, наших людей вообще оставляют в доме одних, чтобы они ремонтировали там кровати, матрасы и диваны, пока заказчики ходят за покупками, работают или болтают с соседями. Репутация мебельщика должна быть безупречна, иначе пятно ложится на всю гильдию. Поэтому нам предписано воспитывать в своих работниках благочестие.

В этот момент подмастерье театрально округлил глаза и возвел их вверх. Нура улыбнулась, уловив красноречивый намек.

Она решила дождаться, когда он выйдет к уличному фонтану набрать для мастерской воды. Как и многие дома в городе, мебельная мастерская не была подключена к водопроводу. Поэтому подмастерье приходилось носить воду ведрами, обеспечивая нужное ее количество лишь за несколько ходок.

Один раз девочке удалось его выследить. Мальчик снова встретил ее улыбкой.

– Если хочешь, я тебе помогу, – предложила Нура, показывая ему ведерко, которое принесла с собой.

Юноша засмеялся.

– Я бы с радостью, – ответил он, – но, боюсь, тогда мне придется молиться на полчаса дольше. Если ты не против, я могу немного поболтать с тобой.

Тут он подставил под струю огромное ведро.

К этому фонтану люди подходили не так часто и подолгу возле него не задерживались.

Этого юношу Нура вспоминала каждый раз, когда слышала стихи или песни об ангельской красоте. Она не понимала, почему люди воспевают прелести непонятных существ с огромными крыльями, не замечая Тамима, с которым не сравнится ни один мальчик из их квартала. А когда Тамим начинал говорить, сердце отзывалось на каждое его слово.

Один знакомый шейх научил мальчика грамоте. Тамим занимался у него всего два года, а потом пошел работать, потому что его родители были бедны. Собственно говоря, он хотел стать капитаном корабля, а не обивать матрасы, стулья и кровати.

– И при этом молиться всякий раз, когда выпадает свободная минутка, – добавил мальчик. – У меня уже ссадины на коленях.

Однажды Тамим сообщил подруге, что на следующий день собирается на рынок Сук-аль-Хамидия, чтобы по поручению своего мастера закупить ниток и цветной пряжи у одного оптового торговца. Нура решила встретиться с ним там и в нужное время подошла к лавке «Бакдаш», где продавали мороженое.

Уже утром девочка объявила матери о своем плохом самочувствии, и та, как всегда в таких случаях, не хотела пускать ее в школу, однако вслух об этом сказать не решилась, опасаясь разозлить мужа. Сахар вообще не любила школу, в то время как шейх Рами непременно хотел, чтобы дочь окончила среднюю ступень.

Собственно, тогда отец тоже нашел Нуру бледной.

– Если тебе станет хуже, отпросись с уроков и поезжай домой на трамвае, – разрешил он.

Итак, Нура пошла на занятия.

Однако уже через час она, бледная как смерть, постучалась к директрисе и дрожащим голосом сообщила ей о своем недомогании. Но стоило девочке отойти от школы на десять шагов, как на ее щеках снова заиграл румянец, а походка стала увереннее и тверже. Школа располагалась не так далеко от рынка Сук-аль-Хамидия, и Нура предпочла сэкономить десять пиастров и пройтись пешком.

В десять часов подошел Тамим. Он принес огромную корзину для покупок и был сейчас еще красивей, чем в мастерской.

– Если кто-нибудь спросит, почему мы гуляем вместе, отвечай, что мы брат и сестра, – предложила она.

Над решением этой проблемы Нура билась всю ночь.

Когда Тамим взял ее за руку, ей показалось, что она умирает от счастья. Так они и шли вместе по оживленному рынку.

– Не молчи, – попросила Нура Тамима.

– Мне нравится твоя рука, – сказал он. – Она такая же теплая и сухая, как у моей матери, только намного меньше.

– У меня есть десять пиастров, – сообщила девочка. – Мне не надо тратить их на трамвай, потому что домой я пойду пешком. Какое мороженое ты любишь?

– Лимонное, – ответил Тамим.

– А я «Дамасские ягоды». От него язык становится синим.

– А у меня от лимонного мороженого бывает гусиная кожа, – мечтательно облизнулся Тамим.

Они купили по эскимо и продолжили прогулку. В весеннем воздухе витали цветочные ароматы. Нура поймала себя на том, что насвистывает свою любимую песенку, как это делают мальчики, хотя девочке такое не к лицу.

Теперь они уже не держались за руки, потому что Тамиму надо было нести и корзину, и эскимо. От удовольствия он громко причмокивал, и Нуре захотелось высмеять его. Вскоре на рынке стало так многолюдно, что они разделились и были вынуждены пробираться друг к другу сквозь толпу. Рядом запел слепой нищий, и девочка заслушалась. Она спросила себя, почему у слепцов такие красивые голоса, и тут снова почувствовала свою ладонь в руке Тамима. Нура еще не съела и половины мороженого, а он уже управился! Она повернулась и встретила его улыбку.

– Спокойно, я твой брат, – напомнил он.

У входа на рынок мальчик взял ее за обе руки, и они остановились. Глядя Тамиму в глаза, Нура почувствовала себя на седьмом небе от счастья. Он привлек ее к себе.

– Брату положено целовать сестру на прощание, – сказал он, прикасаясь губами к ее щеке. – Когда я стану капитаном, обязательно заберу тебя отсюда.

С этими словами Тамим быстро исчез в толпе, словно застыдившись слез, которые текли по его лицу. А месяц спустя на коленях в углу мебельной мастерской стоял уже другой мальчик.

– А где… – Нура прикусила язык, не решаясь произнести имя, которое целый месяц шептала ночами в подушку.

– Ах тот! – догадался мастер. – Он убежал от меня, а несколько дней назад передал своим родителям, что нанялся на греческое грузовое судно. Сумасшедший мальчик!

В ту ночь Нуре вызвали врача. Ее лихорадило еще целую неделю.

А через два года после бегства Нуры к ним в дом постучался видный мужчина в форме. Капитан дальнего плавания, как говорил потом отец. Мать Нуры лежала тогда в больнице с аппендицитом.

Услышав о бегстве Нуры, мужчина улыбнулся и крепко пожал шейху руку.

– Она всегда тосковала по морским просторам, – сказал он.

Эти слова так запали отцу в душу, что он, к большому огорчению матери, часто потом повторял их, даже на смертном одре.

Но это случилось лишь спустя несколько десятилетий.