Текст книги "Секрет каллиграфа"

8

– Араби, – говорила бабушка, – это фамилия моего мужа и, соответственно, твоего отца. А имя мое Карима. Поэтому называй меня бабушка Карима, а не бабушка Араби. А понимаешь ли ты, малышка, о чем говорит мое имя? – (Нура покачала головой.) – Карима означает «благородная», «драгоценная» и «щедрая». Женщине щедрость особенно к лицу. И мужчинам это нравится, потому что они вечно трясутся над каждым куском хлеба, словно боятся голодной смерти. Щедрость давно вошла у меня в привычку, поэтому проси у меня чего хочешь, и я тебе дам. Даже если это будет воробьиное молоко. – Так говорила бабушка, складывая из разноцветной бумаги змея.

Когда Нура поинтересовалась у отца, каково воробьиное молоко на вкус, тот засмеялся и ответил:

– Это одна из выдумок твоей бабушки. Хотя не исключено, что она его когда-нибудь пробовала.

Мать же, напротив, разозлилась:

– Что за чушь болтает твоя мать? Воробьи откладывают яйца и не дают молока. Стыдно морочить голову ребенку! – И закатила глаза.

В следующий раз девочка попросила у бабушки воробьиного молока. Та удалилась на кухню и принесла оттуда миску с какой-то лиловой жидкостью.

– Этот воробей сегодня клевал ягоды, – объяснила она.

Молоко оказалось сладким и пахло мороженым «Дамасские ягоды».

В переулке, где жила бабушка Карима, всегда стоял вкусный аромат. Он доносился из пекарни, располагавшейся неподалеку от ее дома. Там продавали особенный хлеб: тонкие лепешки до полуметра в диаметре. Стоили они дешево, и бедняки покупали их в большом количестве. Однако родителям Нуры они не нравились, потому что, по их мнению, отдавали гарью и были пересолены.

Но бабушка покупала эти лепешки каждый раз, когда Нура приходила к ней в гости. И они ели их вместе за большим столом, просто так, без всего, а дедушка смеялся:

– Как будто в доме больше есть нечего. Сидите здесь, как индийские факиры, и жуете сухой хлеб.

– Девочку надо приучать радоваться в жизни любой малости, – отвечала ему бабушка. – Мужчины этого не умеют.

Нура хотела бы навещать бабушку как можно чаще, но, пока она была маленькой, должна была ждать, когда отец сможет ее сопровождать. Сахар редко ходила к свекрови. Каждый раз, когда девочка просилась к бабушке Кариме, у матери начиналась мигрень и Нуру отводил отец.

Девочка долго потом вспоминала бабушку и ее маленький дом. Внутренний двор представлял собой сплошные джунгли. Стулья и скамьи были скрыты в зарослях вьющегося жасмина, миниатюрных померанцевых деревьев, олеандра, роз, гибискуса и других цветов, которые росли в горшках на выкрашенных в зеленый цвет деревянных подставках. И каждый раз бабушка сплетала для внучки жасминовый венок, который тут же надевала ей на голову.

Дедушка был маленьким тихим старичком, который в это время сидел где-нибудь в «джунглях» или молился. Лицом и оттопыренными ушами он напоминал Нуре отца, только голос у дедушки был еще выше и пронзительнее.

Как-то раз Нура при нем стала читать газетные заголовки.

– Ты знаешь буквы! – удивился дедушка.

Нура еще до школы читала бегло. Она уже не помнила, когда именно этому научилась.

И каждый раз бабушка мастерила для нее бумажного змея. Ее змеи были красивее, чем те, что продавались в лавке Абдо, торговца разной мелочью. Они летали, и при каждом запуске Нуру со всех сторон окружали мальчишки, умоляя дать им подержать веревку, чтобы нарисовать в небе петлю развевающимся бумажным хвостом.

Матери это не нравилось, потому что змей считался мальчишеской забавой. Отец же только смеялся, однако, когда Нуре исполнилось десять лет, запускать змея запретил.

– Теперь ты молодая дама, и тебе не нужны детские игрушки, – сказал он.

Однако самой большой страстью бабушки было приготовление варенья. Она варила его не только из абрикоса, сливы или айвы, что делали в Дамаске все, но и из всего того, что попадалось ей под руку: розовых лепестков и апельсинов, померанца и разных трав, а также винограда, инжира, фиников, мирабели, яблок и опунции.

– Вареньем можно подсластить языки и друзьям, и недругам, чтобы они говорили о тебе меньше плохого, – повторяла она.

Как-то раз Нура долго разыскивала дедушку, чтобы похвастать перед ним своим новым платьем, но его нигде не было. Тут на память девочке пришли слова ее матери, которая ни разу не пробовала сладостей бабушки Каримы и однажды сказала соседке Бадии, что ее свекровь – ведьма и, должно быть, варит варенье даже из лягушек, змей и пауков.

– Где дедушка? – подозрительно спросила девочка бабушку Кариму. – Ты и из него сварила варенье?

– Нет, он отправился в дальнее путешествие, – ответила та и ушла на кухню.

Когда же Нура пошла за ней, то заметила, что бабушка плачет. Долго еще у Нуры в голове не укладывалось, что дедушка умер. Так незаметно прошла мимо нее его смерть.

Когда Нуре исполнилось десять, она почти перестала играть на улице с ребятами. Все они были хорошие и воспитанные дети, однако мать каждый раз звала ее домой.

Нура начала проявлять интерес к книгам. Еще раньше, вернувшись из мечети, отец читал ей вслух то, что она хотела. Он же учил ее азбуке. Грамоту Нура усвоила на удивление быстро. Вскоре она уже сидела в отцовской библиотеке, где проглатывала книгу за книгой, рассматривала иллюстрации. А потом поразила отца, продекламировав ему наизусть стихотворение, воспевавшее красоту мироздания.

Тот даже заплакал от радости.

– Аллах благословил меня. О таком ребенке я мог только мечтать, – сказал он, обнимая дочь и царапая ей щеку своей щетиной.

Раньше, когда Нура поднималась в мансарду, мать всякий раз останавливала ее вопросом, что дают девушке эти пыльные фолианты. Однако с тех пор, как отец назвал страсть дочери к чтению благословением Господним, она прикусила язык.

Нура читала медленно, громко и с интонацией. Она будто пробовала на вкус каждое слово, вслушиваясь в ту мелодию, которую оно обретало у нее на языке. С годами она развила в себе особый музыкальный слух к звучащей речи. Поэтому, если верить ее отцу, еще до поступления в школу Нура читала стихи из Корана лучше любого пятиклассника.

Она ждала начала занятий с таким нетерпением, с каким узник считает дни до выхода на свободу.

Лучшие из немногочисленных женских школ Дамаска принадлежали христианским общинам. Одна из них, находившаяся в ведении монахинь, располагалась неподалеку от их дома. Однако мать пригрозила оставить семью или покончить с собой, если ее дочь пойдет учиться к неверным. Она вывела из себя отца, было много шума и слез. Наконец Нуру решили отдать в престижную мусульманскую школу в довольно отдаленном фешенебельном квартале Сук-Саруя.

Итак, к августу было решено, что Нура будет учиться именно в этой школе. А потом отец принес из мечети неожиданное известие: Надия, дочь его друга и правоверного мусульманина Махмуда Хумси, тоже записана в эту школу и будет ездить туда на трамвае.

Мать чуть удар не хватил. Со слезами на глазах она принялась обвинять мужа, столь легкомысленно игравшего жизнью Нуры. Как можно доверить нежную девушку этому железному монстру? Что, если водитель ее похитит, она ведь такая красивая!

– Водитель трамвая никого не может похитить, он всегда ездит по одному и тому же маршруту, – ответил отец. – А остановка семьдесят второго находится на главной улице, в двадцати шагах от нашего дома и на таком же расстоянии от дома Махмуда Хумси.

Нура готова была летать от счастья. Вечером они с родителями пошли на церемонию обрезания в богатой семье Хумси, где девочка должна была познакомиться со своей будущей одноклассницей Надией.

Дом был полон гостей, и Нура крепко держала мать за руку. Незнакомые люди целовали и гладили ее по голове. Девочка узнала только соседку Бадию с мужем.

Надия в красном бархатном платье походила на принцессу. Взяв новую подругу за руку, она отвела ее в угол, где громоздилась целая пирамида сладостей.

– Бери, а то после взрослых одни крошки останутся, – сказала Надия и сама взяла со стола фисташковый рулет.

Нура очень волновалась. Ей никогда еще не доводилось видеть такого большого дома и многолюдного торжества. Все радовались, обстановка была праздничной. В тот день Нура впервые услышала о ритуале тахур – церемонии обрезания, хотя не вполне понимала, что это такое. Надия сказала только, что сегодня ее брат станет настоящим мусульманином.

Столы ломились от яств, как будто хозяева собрали здесь умирающих от голода. Уже один вид пирамиды из слоеных пирожных с орехами пробудил в Нуре волчий аппетит. Но она стеснялась взять что-нибудь, в то время как Надия пихала в рот одну сладость за другой.

Наконец по толпе пробежал взволнованный шепот: «Идет, идет…», и Нура увидела Салиха, парикмахерская которого находилась неподалеку от лавки Элиаса, торговца сладостями. Это был высокий, худой мужчина, всегда аккуратно выбритый, с напомаженными и зачесанными назад волосами. На работе он носил белый халат и держал в своем салоне пять канареек, которые хором выводили трели. Нура видела, как в отсутствие посетителей он изображал дирижера своей маленькой капеллы.

Почтительно кивая в ответ на приветствия мужчин, господин Салих с чемоданчиком в руке прошел в конец внутреннего двора. Только теперь Нура заметила там бледного мальчика в разноцветной одежде. Дети в толпе гостей пытались пробиться вперед, чтобы лучше видеть его. Он был не намного старше их.

– Оставайся здесь, – велела мать Нуре, которая вместе с Надией протискивалась сквозь ряды взрослых, двигавшихся степенно и на почтительном расстоянии друг от друга.

Однако вскоре девочка оказалась в первом ряду.

Какой-то мужчина, вероятно дядя мальчика, попросил детей отойти на несколько шагов, чтобы не мешать работе парикмахера.

– Не бойся, – сказал Салих мальчику. – Я просто хочу посмотреть, какой ты стал большой, чтобы сшить тебе рубашку и брюки.

– Почему шить рубашку и брюки должен господин Салих, а не портниха Далия? – спросила Нура Надию.

Но та не слышала ее вопроса, направив свое внимание на человека, которому парикмахер, как видно, поручил снять мерку для обуви. Это был тот самый мужчина, который только что просил детей немного разойтись. Сейчас он подошел к уже плачущему мальчику, наклонился и обеими руками ухватил его за ноги, так что теперь тот не мог сдвинуться с места. Взрослые, как по команде, принялись громко петь и хлопать в ладоши, чтобы заглушить его крики. Нура слышала только, как несчастный звал мать.

Салих достал из чемоданчика острый нож. Мальчик рядом с Нурой застонал, обеими руками схватился за пах, как будто почувствовал там боль, и отступил в задние ряды. Что именно отрезал Салих, Нура так и не поняла, но истязуемый жалобно стонал. Оглянувшись, она увидела, что из детей в первом ряду остались только она да еще один побледневший юноша. Даже Надия ушла назад.

Вскоре две женщины возложили на голову мальчика венок и одарили его деньгами. Тот стоял бледный как смерть посреди всеобщего ликования. Нура погладила мальчика по руке, когда его уносили отдохнуть на второй этаж. Страдалец взглянул на нее мутными глазами и чуть заметно улыбнулся.

В первый день занятий девочек провожала мать Нуры. Потом они добирались до школы самостоятельно. В трамвае Надия обычно безучастно смотрела в окно. Для Нуры же каждая поездка оборачивалась незабываемым приключением.

Надия была тихая, полноватая девочка с рыжими волосами. Она не любила ни книг, ни школу. Уже в семь лет Надия мечтала выйти замуж и родить тридцать детей. Она никогда не принимала участия в развлечениях одноклассниц, считая их слишком детскими. Нура же, напротив, никогда не упускала возможности поиграть.

Кроме прыжков через скакалку, ей нравились прятки. Ее отец считал, что эту игру изобрели Адам и Ева, когда прятались от Всевышнего, отведав запретного плода. И когда Нура пряталась, она всегда воображала себя Евой, которую ищет не кто иной, как сам Господь Бог.

Еще одну любимую Нурой игру придумала Ханан, умная девочка из их класса. Двое играющих становились друг против друга. Один защищал женщин, другой – мужчин. Первый перечислял, что есть плохого и злого в мужчинах, второй парировал каждую реплику контраргументом о женщинах.

– Черт и гроб – слова мужского рода, – говорила первая девочка.

– Вина и чума – женского, – отзывалась вторая.

– Зад и вонючий газ из него – мужского рода.

– Преисподняя и крыса – женщины.

И так продолжалось, пока одна из играющих не ошибалась или слишком медлила с ответом. За соблюдением правил следила третья девочка, судья. Если в течение достаточно долгого времени победительницы не выявлялось, судья поднимала руку и поворачивала ладонь тыльной стороной. Это означало начало следующего раунда, в котором перечислялись только хорошие качества.

– Луна и звезды – женщины, – говорила первая.

– Океан – мужчина, – вторила другая.

– Добродетель тоже женского рода, – объявляла первая.

И так продолжалось до победы одной из сторон или очередной смены светлых красок на темные.

Надия не находила в этом состязании никакого удовольствия. Она с трудом дотянула до пятого класса, а потом ушла из школы, еще больше располнела и в шестнадцать лет вышла замуж за своего кузена, адвоката, который на сумму выкупа, заплаченную за Надию его богатым отцом, мог бы открыть новый современный офис. Впоследствии Нура узнала, что детей у Надии не было. Однако муж не хотел с ней разводиться, как того требовал обычай. Он любил ее.

С шестого класса Нура стала ездить в школу одна, почти не ощущая отсутствия Надии.

Ей нравились кондукторы в великолепных серых мундирах и с ящичками для билетов. Контролер, появлявшийся на маршруте раз в неделю и вежливо спрашивавший у пассажиров проездные документы, носил темно-синюю форму. Он выглядел как король и сверкал золотыми кольцами на пальцах, поэтому Нура долгое время принимала его за владельца трамвая.

Через две остановки после Нуры в трамвай входил пожилой господин благородной наружности в черном костюме. На вид ему было за семьдесят. Всегда аккуратно одетый, высокий и худощавый, он имел при себе изящную трость с серебряным набалдашником. Вскоре Нура узнала, почему ни кондуктор, ни контролер не требовали билета у барона Грегора. Он был сумасшедший. Старик не сомневался в том, что ему суждено открыть тайну царя Соломона. И как только он узнает ее, станет королем Вселенной. А пока все должны звать его просто бароном. Барон Грегор был армянин и жил один, без жены и сына, известного в Дамаске часовщика и ювелира.

День-деньской барон носился по городу и раздавал направо и налево должности в государствах, которые со временем перейдут в его руки. Если кто-нибудь из прохожих кланялся ему и называл «ваше превосходительство», старик расплывался в улыбке.

– Жалую тебе Египет и Ливию в придачу, – объявлял он, хлопая притворщика по плечу.

С него не требовали денег ни в ресторанах, ни в кафе, а в киосках он просто так брал самые дорогие сигареты.

– Для вас, господин барон, совершенно бесплатно. Но не забудьте и о моей скромной персоне, когда выведаете эту тайну, – говорил ему продавец.

– Разумеется, дорогой, – отвечал ему старик. – Вы будете печатать деньги. А вечером после работы сможете и для себя состряпать пару лишних купюр.

Позже Нура узнала от отца, что сын-ювелир каждую неделю оплачивал эти подарки. При этом продавцы и хозяева ресторанов и кафе часто предъявляли ему заниженные счета, потому что уважали безумца за доброту и вежливость.

– Да, он не в себе, – говорил как-то кондуктор одному пассажиру, который вздумал смеяться над стариком. – Но он живет так, как другие могут только мечтать. На такую жизнь кладут годы тяжелого труда.

Барон вышел на остановке перед школой, где училась Нура, попрощавшись с пассажирами исполненным достоинства жестом. Кондуктор в его честь дважды ударил в колокол, после чего старик повернулся и помахал ему рукой. Белизна ладони и медлительность придавали каждому его движению поистине королевское величие.

Иногда Нура просто так доезжала до кольца, а потом возвращалась к школе.

Кондуктор хватался за голову:

– Неужели мы забыли ударить в колокол на твоей остановке?

Нура беззаботно смеялась, хотя сердце колотилось от волнения. Теперь она побывала в тех районах, о которых даже ее мать не имела представления. Но девочка не должна была ей об этом рассказывать, ведь та всегда ожидала самого худшего. Поэтому Сахар и встречала дочь каждый день на остановке возле дома. И так продолжалось с первого дня занятий и до последнего.

Школа Нуры располагалась в престижном районе Сук-Саруя, в здании, которое по праву считалось жемчужиной арабской архитектуры. Увенчанное шпилем строение имело при себе внутренний двор, украшенный роскошным фонтаном. Окна окаймляли наличники из цветного стекла, а многочисленные аркады давали во время перемен приют от дождя и палящего солнца. В школе училось порядка двухсот девочек, с первого по девятый класс.

Вскоре после того, как Нура сдала экзамены за курс средней ступени, это здание снесли, а на его месте воздвигли безликий торговый центр, где разместилось множество магазинов и большой склад бытовой техники.

В классе Нуры учились восемнадцать девочек. Каждая из них жила в своем мире, но все держались вместе, как сестры.

В школе Нура обнаружила, что у нее красивый голос. Она стала много и с удовольствием петь, и даже матери нравилось ее слушать. Отец же не только восторгался ее даром, но и учил контролировать дыхание. Его собственный голос никак нельзя было назвать хорошим, но в искусстве постановки дыхания он считался специалистом.

Особенно любила Нура уроки религии. Ей нравился преподаватель. Молодой шейх, ученик и страстный поклонник ее отца, он, ко всему прочему, был красивым мужчиной. Его восхищала манера Нуры декламировать стихи, и поэтому он часто просил ее цитировать Коран. И девочка пела суры с таким чувством, что на глазах одноклассниц выступали слезы. В качестве поощрения учитель гладил ее по голове, и это прикосновение Нура воспринимала как воспламеняющий удар молнии. Позже Нура узнала, что не одна она потеряла тогда голову от молодого учителя, по которому сох весь класс.

Нура на долгие годы сохранила добрую память о школе. Лишь одно неприятное происшествие омрачало ее.

Это случилось в седьмом классе, когда Нура была первой ученицей по всем предметам, кроме математики. Она не любила нового учителя Садати, а каждая задача по геометрии оборачивалась для нее настоящей катастрофой. Простейшие расчеты углов и сторон треугольника заводили девочку в лабиринт, из которого она никак не могла найти выход. Математика всем давалась с трудом, но для Нуры каждый урок становился тяжким испытанием и стоил немалых нервов.

Наконец случилось то, что должно было случиться. В один прекрасный день учитель Садати, который, как видно, встал в то утро не с той ноги, вызвал ее к доске и велел изложить все изученные до сих пор теоремы, пояснив каждую конкретным примером.

В тот момент Нура пожелала себе немедленной смерти, а на учителя Садати обрушила про себя все мыслимые проклятия.

Она стояла у доски и молчала, пока первый удар бамбуковой тростью не вывел ее из оцепенения. Потом трость снова взметнулась со свистом. Удары сыпались ей на спину, ноги, пока она наконец не сообразила, что должна вытянуть вперед руку. Нура не чувствовала боли. Сквозь пелену слез она видела, как остолбенели одноклассницы. Некоторые из девушек тоже заплакали и стали просить учителя прекратить. Но тот не остановился, пока не выбился из сил.

Дома мать отругала девочку. Отец же, напротив, взял ее сторону.

– Садати – осел, – сказал он. – Он не учитель. Я знаю его отца и дядю. Стадо ослов.

Нура вздохнула с облегчением.

– Я ненавижу его, – прошептала она. – Ненавижу…

– Успокойся, дитя, – отвечал отец. – Господу не по душе ненавистники, и только любящие достойны Его защиты и безграничной милости. Имей сострадание к несчастному. Он занимается не своим делом и тем самым уже наказан достаточно.

Через год учитель Садати исчез. Он учинил расправу над одной шестиклассницей, не подозревая, что ее отец – старший офицер спецслужбы. По приказу министерства культуры Садати был переведен куда-то на юг. Должно быть, для него это стало настоящей катастрофой, поскольку он особенно ненавидел все связанное с югом и его крестьянами.

В Сук-Саруя Нура училась только до окончания средней ступени. Для продолжения образования отец выбрал другую школу. Но тут мать не выдержала. Заливаясь слезами, она пала перед мужем на колени и грозилась свести счеты с жизнью, если ее и дальше будут разлучать с Нурой.

– Все, что нужно женщине, – это не науки, а мужчина, от которого она родит детей, – причитала мать. – И если Нура будет хорошо готовить и шить и сумеет воспитать своих сыновей правоверными мусульманами – чего лучшего ей можно пожелать?

И отец сдался. Это стало первой трещиной в их отношениях. В дальнейшем, вплоть до самого бегства Нуры, они множились и углублялись. Доверие подобно стеклу: оно хрупко и никому не под силу вернуть ему первозданный вид.

Мать вдохновилась идеей сделать из дочери портниху. Так в возрасте пятнадцати лет Нура поступила на обучение к Далие, которая жила в их квартале, в переулке Роз.

Примерно в это же время у них появился новый сосед. Бывший владелец второго, считая с начала переулка, дома вот уже два года как умер. Его жена переехала к племяннице куда-то на север, а дом продала. Новый его хозяин работал в энергетической компании. У него была маленькая и очень приветливая жена и четверо сыновей – веселых ребят, часто смешивших соседей своими шутками. Семья исповедовала ислам, однако открыто общалась и с христианами.

С Нурой новые соседи с самого начала обращались приветливо и поэтому сразу ей понравились. Девочка подружилась с сыновьями и с удовольствием слушала их захватывающие истории об Африке. Семья долгое время прожила в Уганде. Когда же их болезненной матери стал совсем невмоготу африканский климат, отец бросил там высокооплачиваемую работу и нашел место в Дамаске. Мать выздоровела сразу, как только ступила на сирийскую землю.

Особенно пришелся по сердцу Нуре второй по старшинству брат Мурад. От него всегда приятно пахло, и, когда он начинал смеяться, Нуре хотелось заключить его в объятия.

Полгода спустя Мурад признался, что влюбился в нее с первого взгляда. Он был лет на пять старше Нуры и почти такой же красивый, как Тамим. Впервые за долгое время Нура почувствовала, как под взглядом молодого мужчины пляшет в груди сердце.

Однажды, оставшись дома одна, Нура решилась встретиться с ним у ворот. Она взяла с собой две луковицы и положила их в бумажный пакет. В случае внезапного появления родителей юноша должен был взять лук, за которым якобы пришел, поблагодарить хозяйку и уйти. В темном коридоре, соединяющем ворота с внутренним двором, каждый шаг отдавался эхом. Нура дрожала от возбуждения, когда впервые почувствовала его поцелуй на своих губах. Мурад оказался опытным любовником. Он ласкал Нуре грудь, уверяя при этом, что не собирается заниматься с ней ничем непристойным.

– Это нельзя делать до свадьбы, – объяснил он.

Нура рассмеялась.

В следующий раз он расстегнул ей платье и потрогал губами соски. Нура дрожала и едва держалась на ногах.

– Не бойся, это безопасно… – только и шептал Мурад.

Как-то он спросил, любит ли она его и согласна ли ждать, пока он закончит учиться на парикмахера. Если да, то потом они поженятся и откроют в этом квартале салон. «Суперсовременный», – так сказал Мурад.

Нуру удивил его вопрос. Она ответила, что согласна не только ждать, но и умереть за него.

– Что за египетская сентиментальщина! – рассмеялся Мурад. – Лучше оставайся жить и дай от ворот поворот следующему жениху. Такие красавицы в девках не засиживаются.

Чем могла она доказать ему свою любовь? Нура сказала, что готова прийти к нему ночью, пренебрегая всеми правилами приличия.

Но Мурад не поверил ей.

– Ты просто хвастаешь, – сказал он.

Его слова больно ранили Нуру.

– Сегодня, лишь только часы на церковной башне пробьют полночь, я буду на крыше твоего дома, – сказала она.

Мурад ответил, что она сошла с ума. Но если она действительно придет, он займется с ней любовью на плоской крыше.

– Я не сошла с ума, – возразила Нура. – Я люблю тебя.

Перешагнуть с крыши на крышу было совсем не сложно, домá разделял лишь узкий проход. Ночь выдалась довольно холодная, но внутри Нуры все горело.

Мурада на месте не оказалось. Нура отказывалась это понимать. Ведь ему было достаточно просто подняться по лестнице из своей спальни на первом этаже. Девушка стояла у выкрашенной темной краской бочки, где днем под палящими лучами солнца грелась вода. Она присела на корточки, прижавшись к ней всем телом, и ждала.

Мурад не шел. Время тянулось медленно. Каждые четверть часа, провожаемые ударом колокола на часовой башне, казались ей вечностью. Лишь когда пробило два, Нура встала. Колени ее болели, руки окоченели. Та мартовская ночь была ветреной. В окне спальни мелькнула тень Мурада. Он махнул рукой, и сердце Нуры затрепетало. Не сразу поняла она, что он велит ей уйти. Беспросветная, давящая темнота вмиг сгустилась вокруг девушки. Босые ноги стали тяжелее свинца. Нура побежала к своему дому и вдруг оказалась на краю бездонной пропасти, разделявшей обе крыши. Где-то далеко внизу, в бесконечной глубине двора слабо мерцала лампа.

Она собиралась прыгнуть, но остановилась, парализованная страхом.

Нуру нашли на следующее утро и принесли домой. Мать беспрерывно причитала:

– Что подумают о нас люди? Что о нас подумают?

– Прекрати ныть! – оборвал ее отец. – Что здесь думать, если девушка в лихорадке ночью вышла на улицу?

– Как бы там ни было, – продолжала мать, – твоя дочь нуждается в опеке сильного мужчины, и как можно скорее.

Отец возразил, что для этого Нура слишком молода. Но когда мать напомнила ему, что Нуре уже семнадцать, а в таком возрасте девушку никак нельзя считать слишком юной для брака, он согласился.

Через две недели Нура снова увидела Мурада. Когда он, улыбаясь, спросил ее, нельзя ли занять у них пару луковиц, девушка в сердцах плюнула в его сторону.

– Ты сумасшедшая, – испуганно прошептал Мурад. – Чокнутая!