Текст книги "Секрет каллиграфа"

2

Несчастье, как тень, следовало за Салманом с той самой морозной февральской ночи 1937 года, когда он имел неосторожность появиться на свет. Повитуха Халима торопилась. Файза, непоседливая жена дорожного полицейского Камиля, разбудила ее тогда ради своей подруги Мариам и ее первенца. Халима прибыла в маленькую квартирку в плохом настроении и, вместо того чтобы поддержать худенькую двадцатилетнюю роженицу, принялась ворчать и пенять ей на несвоевременные схватки. А потом, словно черт решил вдруг выложить все свои козыри, появилась Ольга, старая служанка богатой семьи Фарах. И маленькая, крепкая Файза перекрестилась, потому что боялась ее дурного глаза.

Усадьба Фарахов находилась сразу за пыльной стеной Двора милосердия, где теснились убогие жилища бедняков.

Здесь дозволялось жить бесплатно несчастным со всего света. Когда-то Двор милосердия представлял собой часть огромного домовладения с роскошным господским особняком и садом. Обширные территории были застроены мастерскими, сараями, амбарами и жильем для прислуги. Более тридцати человек трудились на полях, в коровниках и в господском доме. После смерти бездетных владельцев особняк с садом унаследовал их племянник Мансур Фарах, состоятельный торговец пряностями. Остальные родственники обогатились земельными угодьями и породистыми лошадьми. А Двор милосердия, со всеми его постройками, был передан католической общине, взявшей на себя обязательство принимать туда обездоленных христиан, чтобы, согласно пафосному завещанию, «не осталось в Дамаске ни одного брата по вере, не имеющего крыши над головой». Однако не прошло и года, как торговец пряностями воздвиг необозримую стену, отделившую его дом с садом от остальной части имения, дабы вид голодранцев не травмировал его утонченную господскую душу.

Католическая община была рада заполучить столь обширную территорию в самом центре христианского квартала, однако не дала ни пиастра на ремонт квартир. Поэтому жилье, кое-как залатанное самими обитателями досками, глиной, картоном и листовым железом, с каждым годом все больше ветшало. Кто-то пробовал подретушировать убожество аккуратными горшочками с цветами, однако сквозившее за всем этим уродливое лицо нищеты обнаруживало лживость показного благополучия.

Сам Двор находился в переулке Аббара, неподалеку от Восточных ворот. Тем не менее горожане рассматривали его как особую, изолированную часть Дамаска, словно над ним тяготело проклятие. Деревянные ворота бедняки давно уже пустили на дрова, оставив только каменную арку, однако ни один житель переулка не входил добровольно в эти владения нищеты. Их обитатели оставались в Дамаске чужаками. Двор милосердия походил на деревушку, перенесенную бурей в город со своего законного места где-нибудь на краю пустыни, со всей ее пылью и грязью, убогим населением и тощими бездомными псами.

Отец Салмана прибыл в Дамаск из Хабаба, маленького христианского селения на юге. Он искал здесь работу, и дальний родственник помог ему получить большую комнату во Дворе милосердия. Вторую, меньшую, отец Салмана отвоевал в кулачном бою с конкурентами, которые хотели занять помещение еще до того, как тело его бывшей владелицы предали земле. Каждый из претендентов явился со своей историей и неуклюжими доказательствами того, что именно его умершая хотела видеть своим единственным наследником, дабы душа ее упокоилась с миром. Иные называли ее своей дальней родственницей. Другие утверждали, что она осталась им должна. Однако одного взгляда на руки этих проходимцев было достаточно, чтобы понять, что они никогда не прикасались к деньгам. Когда же все истории слушатели признали лживыми, страсти накалились и в ход пошли кулаки. И здесь уж отец Салмана не знал себе равных. Одного за другим отправил он соперников в нокаут, а потом и обратно домой с пустыми руками.

– Ну а дальше твой отец сделал дверь между двумя комнатами, и теперь у вас есть двухкомнатная квартира, – рассказывала Салману Сара.

Дочери Файзы было известно все, недаром называли ее Сарой Всезнающей. На голову выше и на три года старше Салмана, она еще в детстве имела репутацию умной девочки и танцевала лучше всех своих сверстниц.

С Салманом она познакомилась случайно. Ему было восемь или девять лет, когда он пришел к ней домой, чтобы позвать на улицу поиграть, и впервые увидел, как она танцует. Салман так и застыл в дверях, а девочка долгое время ничего вокруг не замечала, занятая своим делом. И лишь смущенно улыбнулась, поймав наконец взгляд соседа.

Позже она часто танцевала для него, когда ему бывало грустно.

Тогда они с Сарой отправились на Прямую улицу, где девочка купила себе эскимо за пять пиастров. Она разрешила и Салману лизнуть лакомство, но запретила откусывать. Так они и стояли на повороте в свой переулок, лизали мороженое и наблюдали за кучерами, грузчиками, лошадьми, ослами, нищими и лоточниками, которые в этот час толпились на Прямой улице.

Наконец, когда от эскимо осталась лишь голая деревянная палочка да приятный холодок во рту, дети заторопились домой. И тут дорогу им преградил рослый мальчишка.

– Я хочу поцеловать тебя, – сказал он Саре, не замечая Салмана.

Та содрогнулась от отвращения.

– Пошел прочь! – закричал Салман, встав между ней и верзилой.

– Уйди, комар, не то раздавлю! – ответил мальчишка, отодвигая его в сторону и хватая Сару за руку.

Но Салман прыгнул ему на спину и укусил за правое плечо. Великан завопил и отбросил его к стене. Тут Сара тоже закричала, да так громко, что привлекла внимание прохожих. Мальчишка скрылся в толпе.

У Салмана кровоточил затылок. Его отвели в аптеку Иосифа, что на перекрестке Кишле. Иосиф закатывал глаза, осматривая место удара, а потом перевязал пострадавшему голову, не взяв с него ни пиастра.

Рана, вообще-то, оказалась пустяковой. Но, провожая Салмана из аптеки, Сара смотрела на него влюбленными глазами. Так они и шли до самого дома, взявшись за руки.

– Завтра я обязательно дам тебе откусить, – пообещала Сара на прощание.

Ему же больше всего на свете хотелось, чтобы она еще хоть раз станцевала только для него одного. Но попросить об этом Салман так и не решился.

А теперь вернемся в ту злосчастную февральскую ночь 1937 года, когда старая служанка Ольга, словно по велению дьявола, появилась в квартире роженицы. Она прибежала в халате и тапочках, чтобы срочно позвать повитуху к своей госпоже, у которой уже отошли воды. Миловидная акушерка, не утратившая к сорока годам свежести лица, вот уже несколько месяцев пользовала болезненную супругу торговца пряностями, получая за каждый визит больше, чем могли бы дать ей и десять семей бедняков. Ольга непозволительно громко кричала, что повитуха хочет бросить ее госпожу в самый ответственный момент, а потом повернулась и, шаркая ногами, побрела прочь, бормоча себе под нос проклятия в адрес «неблагодарной черни». Файза послала ей вслед парочку заклинаний, из тех, что очищают воздух после визита подобных персон.

Однако проклятия старой служанки, как видно, оказались сильнее, потому что настроение у повитухи испортилось еще больше. Две роженицы, да еще и среди ночи – это для нее было слишком. Кроме того, она ненавидела работать во Дворе милосердия.

Муж Ольги, садовник Виктор, помимо всего прочего, дарил ей после каждого посещения полную корзину фруктов и овощей. Чего только не произрастало в саду богачей Фарахов! Сами они, правда, предпочитали мясные блюда, а сладости, овощи и фрукты пробовали только из уважения к гостям.

Ходили слухи, что загорелый, жилистый садовник и рано овдовевшая повитуха состояли в любовной связи. Действительно, Виктор выглядел гораздо моложе своих шестидесяти лет. Ольга же, напротив, уже состарилась и вечером добиралась до постели только для того, чтобы уснуть. В саду стоял небольшой павильон для экзотических растений с выходом непосредственно на улицу. Поговаривали, что там садовник и принимает своих многочисленных любовниц. Он якобы даже угощал их плодами одного бразильского дерева, от которых женщины совершенно теряли голову. Однако Халима любила садовника уже за то, что он один мог ее рассмешить.

В то холодное февральское утро повитуха, видя, что возни с молодой роженицей предстоит еще много, тем не менее оставила ее и поспешила в богатый дом. У ворот Двора милосердия женщину попыталась задержать соседка Файза.

– У Мариам девять жизней, как у кошки. Так просто она не умрет, – заверила соседку повитуха.

Этим она хотела успокоить и свою совесть. Потому что вид роженицы, которую Халима оставила на грязном матрасе, как и всего того, что ее окружало, оставлял желать лучшего.

Файза отпустила повитуху и проводила ее глазами, пока та не свернула направо, в направлении церкви Булос. Именно там и находился дом Фарахов.

Утро уже занималось, но пыльные фонари в переулке Аббара еще горели. Файза вдохнула свежего воздуха, собрала длинные черные волосы в конский хвост и снова поспешила к своей подруге Мариам.

Роды были тяжелыми.

Когда около восьми утра Халима снова заглянула в маленькую квартирку во Дворе милосердия, Салман уже лежал, завернутый в старые платки. От повитухи пахло водкой. Заплетающимся языком она сообщила Файзе радостную новость: у Фарахов родилась чудесная девочка. Потом, бросив взгляд на Салмана и его мать, еще раз прокряхтела Файзе на ухо: «Кошки так просто не умирают» – и, пошатываясь, удалилась.

На следующий день каждый из жителей переулка получил в подарок по фарфоровой миске с розовыми конфетками из засахаренного миндаля. Все молились о здоровье и счастье новорожденной дочери Фарахов Виктории. Супруги якобы долго не могли прийти к согласию по поводу имени ребенка и в конце концов согласились на вариант, предложенный повитухой. Угощение также запомнилось, и еще много лет спустя люди называли девочку Виктория Засахаренный Миндаль. На рождение ее братьев Георга и Эдварда отец уже не дарил соседям никаких сладостей, вероятно, потому, что в переулке пронесся слух о связи жены Фараха с его младшим братом. Злым языкам не давал покоя тот факт, что оба мальчика сразу после рождения обнаружили поразительное сходство с дядей, бравым золотых дел мастером, и так же, как он, косили.

Но это случилось позже.

Мать Салмана не умерла при родах, однако несколько недель пролежала в горячке, а когда очнулась, не на шутку испугала домашних. Женщина то выла, как собака, то смеялась без причины, то бросалась в слезы. Лишь когда к ней подносили сына, она успокаивалась. «Салман, Салман, он Салман», – повторяла она, имея в виду, что младенец получился здоровым и спокойным. И вскоре окружающие стали звать мальчика Салман[4]4
  Салман – по-арабски «мирный», «тихий».


[Закрыть].

Отец, бедный слесарь, сразу возненавидел ребенка, из-за которого его жена потеряла рассудок. В конце концов он запил. От дешевой водки отец Салмана делался злым, в противоположность мужу Файзы Камилю, полицейскому, который, нализавшись, всегда орал песни, пусть ужасным голосом, зато в прекрасном настроении. Камиль утверждал, что каждые сто граммов арака избавляют его от килограмма смущения, а после нескольких стаканов он становится беззаботным, как соловей. Файзе нравилось пение мужа, хоть и фальшивое, зато исполненное поистине пламенной страсти. Иногда она даже подпевала ему. Салману их дуэт казался странным. Как будто ангел, нанявшись свинопасом, решил подпевать хрюканью своих подопечных.

Шимон, зеленщик из евреев, тоже много пил. Однако утверждал, что он никакой не пьяница, а последователь Сизифа. Ему невыносим вид полного стакана, поэтому он немедленно опорожняет его. А потом вид пустого стакана навевает на него меланхолию. Дом Шимона был первый справа от Двора милосердия. Он стоял на пересечении Аббара с Еврейским переулком. Из окон его террасы на втором этаже хорошо просматривалась квартира Салмана.

Шимон напивался до беспамятства каждую ночь, беспрестанно смеялся и рассказывал разные неприличные истории, в то время как в трезвом состоянии всегда бывал угрюм и малообщителен. Говорили, что днем он постоянно молится, потому что его мучает совесть за ночные выходки.

И только отца Салмана арак превращал в животное. Он изрыгал проклятия в адрес жены и сына, даже бил их, пока кто-нибудь из соседей не урезонивал разбушевавшегося пьяницу и не уводил его в постель.

Поэтому Салман рано понял, о чем ему надо молиться. Он просил Деву Марию не оставить его в трудный момент без помощи и как можно скорее прислать соседа. Сара учила мальчика, что к остальным святым обращаться в таких случаях бесполезно.

Сара была костлявая и тоненькая, как и Салман. От отца она унаследовала красивое лицо, а от матери – деятельную натуру и острый язычок. Волосы собирала на затылке в конский хвост, оставляя на виду маленькие, аккуратные ушки, которым Салман всегда завидовал. С другой прической он ее не помнил. Но главное, Сара много читала. Она посвящала книгам все свободное время и привила Салману уважение к знаниям.

Однажды они вместе пускали привязанных за нитку майских жуков, и Салман неудачно пошутил в адрес Девы Марии. Тотчас его жук рванулся, и к ногам мальчика упала нитка с привязанной к ней безжизненной лапкой. Подопечный же Сары по-прежнему весело жужжал в небе, насколько позволяла длина поводка, в то время как девочка шепотом просила Деву Марию сохранить ему лапки. Наигравшись, Сара накормила насекомое листьями тутового дерева и посадила его в спичечный коробок, после чего, исполненная гордости, поспешила в свою квартиру, отделенную от дома Салмана лишь дровяным сараем.

Сара была первой, кто рассказал Салману о мужчинах, которые ходят к соседке Самире, когда ее мужа, бензозаправщика Юсуфа, нет дома. Они жили на другом конце Двора милосердия, между домом пекаря Бараката и курятником. Когда же Салман спросил подругу, почему мужчины ходят к Самире, а не к ее мужу, та рассмеялась:

– Дурачок! Потому что у женщины есть дыра, а у мужчины иголка. И он зашивает дыру, но все расходится снова, и тогда приходит следующий мужчина.

– А почему Юсуф сам не зашивает ей дыру? – поинтересовался Салман.

– Наверное, ему не хватает ниток, – пожала плечами Сара.

Потом она объяснила Салману, почему его отец, напившись, теряет над собой контроль. Это произошло в воскресенье, когда отец вдоволь набушевался, а потом, не без помощи Шимона и других мужчин, улегся наконец в кровать. Сара села рядом с Салманом и погладила его по руке. Потом подождала, пока мальчик перестанет плакать, вытерла ему нос и сказала:

– В его сердце поселился медведь. – Она похлопала Салмана пальцами по груди. – Вот здесь. И когда твой отец напивается, медведь начинает буйствовать, а отец становится для него чем-то вроде покрывала.

– Покрывала? – переспросил Салман.

– Да, покрывала, – кивнула девочка. – Представь, что ты набросил на себя простыню и танцуешь. Все видят только простыню, но ведь танцуешь ты, а не она.

– А кто живет в сердце твоего отца?

– Ворон, но он считает себя соловьем. Поэтому и поет так ужасно. А в сердце Шимона поселилась обезьяна, поэтому он так веселится, когда напивается.

– А у меня кто?

Сара приложила ухо к груди мальчика:

– Я слышу воробья. Он осторожно клюет зернышки и все время чего-то боится.

– А у тебя?

– Ангел-хранитель одного маленького мальчика. Кого – угадай с трех раз, – ответила Сара и убежала, потому что мать позвала ее домой.

Вечером, ложась в постель, Салман рассказал матери о медведе. Та удивилась и, подумав, кивнула.

– Это опасный зверь. Не становись у него на пути, мой мальчик, – сказала Мариам и уснула.

Мать оправилась от своей болезни только через два года после рождения Салмана, однако пить отец все равно не бросил. Женщины из соседних квартир боялись приближаться к нему, потому что он был силен как бык. Только мужчины могли его успокоить.

Иногда Салман пытался загородить мать своим телом. Напрасно. Отец в ярости отбрасывал сына в угол и кидался на жену. С тех самых пор, как мальчик стал молиться Деве Марии, кто-нибудь обязательно спешил ему на помощь. Однако для этого надо было кричать изо всех сил, лишь только отец поднимет руку. Сара говорила, что однажды от его крика у них в квартире случилось короткое замыкание.

Для матери это стало настоящим спасением. Стоило шатающемуся на нетвердых ногах супругу появиться в дверях, как она шептала сыну: «Пой, моя птичка», и тот голосил так, что отец порой не осмеливался войти в квартиру. Много лет спустя Салман вспоминал, как счастлива была мать, когда он в первый раз избавил ее от побоев. Мариам взглянула на сына веселыми, округлившимися глазами, чмокнула и погладила по лицу, а затем, довольная, улеглась спать в своем углу на потертом матрасе.

Иногда отец приходил ночью и на руках, как маленькую девочку, уносил мать в другую комнату. А потом Салман слышал, что он извинялся перед ней за свое поведение и тихо смеялся. Мать же взвизгивала в ответ, как счастливая собачонка.

И такие перепады случались изо дня в день, пока в одно из весенних воскресений отец после крестного хода не напился до положения риз и не набросился на мать с кулаками. Тогда на помощь поспешил Шимон, который успокоил соседа и уложил его в кровать.

Оставшись с матерью в маленькой комнате, Шимон устало прислонился к стене.

– А знаешь ли ты, что дом покойного ткача возле церкви Булос вот уже полгода как пустует? – спросил он.

Разумеется, матери это было известно, как и всем вокруг.

– Так чего же ты ждешь?

И зеленщик Шимон вышел, не дожидаясь ответа.

– Пойдем же, пока он не пришел в себя! – торопил Салман мать, так и не поняв, куда надо идти.

Мать огляделась, встала, сделала пару кругов по комнате и, посмотрев на Салмана, кивнула со слезами в глазах:

– Идем.

В тот вечер на улице дул ледяной ветер, и над Двором милосердия нависали темные тучи. Мать надела на Салмана два свитера, а себе на плечи накинула пальто. Снаружи соседи Марун и Баракат ремонтировали водосточную трубу. Они видели, как уходила Мариам с мальчиком, но ничего не заподозрили. Зато Самира, жена бензозаправщика, что жила в другом конце Двора милосердия и была в тот вечер занята готовкой, стиркой и прослушиванием радионовостей, поняла все.

– Мои тетрадки! – спохватился Салман, когда они уже подошли к воротам Двора.

Но мать как будто не слышала. Она молча шла вперед, держа сына за руку.

В тот холодный вечер переулок был пуст, поэтому они быстро добрались до дома ткача. Мать толкнула дверь, и они оказались в кромешной темноте, пропахшей плесенью и сыростью.

Мать до боли сжала руку Салмана, и он понял, как она боится. Этот дом и ему показался странным. Длинный коридор заканчивался выходом во внутренний двор под открытым небом. На первом этаже от комнат остались только груды мусора. Окна и двери были выломаны. Погруженная в темноту лестница вела на второй этаж, где и обитал раньше владелец дома.

Салман осторожно следовал за Мариам.

Помещение оказалось большим, но для жилья непригодным. Повсюду лежали кучи хлама, валялась сломанная мебель, газеты и остатки еды. Мать села, прислонившись к стене под окном, покрытым слоем сажи, пыли и паутины и потому пропускающим только тусклый серый свет, и заплакала. Она рыдала так долго, что мальчику стало казаться, будто воздух в доме стал еще более влажным.

– А девушкой я мечтала… – начала она, проглотив конец фразы. Некоторое время мать молча всхлипывала, а потом предприняла еще одну попытку высказаться: – Куда я попала? Я хотела…

Однако и на этот раз она не договорила. Прогремел гром, будто камни посыпались на железную крышу. Перед самым заходом солнца робкий луч пробился сквозь щель между домами и исчез, так и не найдя себе места в этой обители нищеты.

Мать обхватила колени, положила на них голову и улыбнулась:

– Я глупая, правда? Вместо того чтобы ободрить тебя, разогнать страх, я… реву.

Железный желоб под порывом ветра стукнулся о стену, и снова полил дождь.

Салман хотел спросить мать, чем он может ей помочь. Но она снова ударилась в слезы. Потом протянула руку и погладила его по голове.

Мальчик быстро уснул на матрасе, пропахшем прогорклым маслом. Когда он проснулся, темнота вокруг была полной, а снаружи шумел ливень.

– Мама, – испуганно позвал Салман, потому что ему показалось, что ее рядом нет.

– Я здесь, не бойся, – прошептала мать сквозь слезы.

Он сел, положил ее голову себе на колени и тихо запел песню, которую знал от нее.

Мальчику очень хотелось есть, но он не смел сказать об этом матери, чтобы не расстроить ее еще больше. На всю жизнь запомнил Салман этот голод. Он стал для него мерилом долгого ожидания и вошел в поговорку. «Это тянулось дольше, чем мой голодный день», – иногда, уже будучи взрослым, повторял Салман.

– Завтра я вымою окно, – сказала мать и почему-то рассмеялась.

– А свечей здесь нет? – спросил Салман.

– Да, и об этом тоже нужно позаботиться, – внезапно оживилась она, как будто ей на ум пришла какая-то идея. – У тебя хорошая память?

Салман кивнул, и мать продолжила, хотя не видела его в темноте:

– Тогда поиграем. Итак, завтра мы принесем старые тряпки…

Теперь была его очередь:

– Мы принесем старые тряпки и свечи.

– Мы принесем старые тряпки, свечи и коробок спичек, – подхватила мать.

И уже поздно ночью, лежа на ее руке и не в силах открыть глаза от усталости, он слышал сквозь сон ее смех и голос:

– …И для всего этого нам понадобится грузовик.

Дождь ритмично стучал в оконные стекла. Салман прижался к матери. От нее пахло луком. Мариам каждое утро готовила мужу луковый суп.

Давно он не спал так крепко.