Текст книги "Мы – дети войны (сборник)"

А. Ф. Крашенинников
Воспоминания о войне

Ясно сознаю ординарность предлагаемых записок, но, всю жизнь занимаясь историей, знаю, как интересны для историков свидетельства простых людей, далёких от кормила власти. Я принадлежу к пассажирам жизни третьего класса и часть её провел и вовсе в трюме. Попытаюсь изложить некоторые воспоминания и переживания рядового трюмно-третьеклассного пассажира советского корабля.

Я – счастливый человек, занимаюсь делом, которое полностью захватило меня и, можно сказать, является моим хобби. Прожил долгую жизнь и испытал множество приключений. Известный английский писатель Честертон советовал не зацикливаться на неприятностях, а рассматривать их как неожиданные приключения. Такой взгляд помогает жить и не сожалеть о своей судьбе. Испытав множество разнообразных коллизий, я считаю, что приключения, выпавшие на мою долю, – это те необходимые тени, без которых не было бы ощущения света и счастья.

Был трижды женат и с каждой женой разошёлся, но к каждой жене у меня осталось чувство благодарности за то хорошее, что она дала мне, хотя, конечно, при разводе испытывал и горечь, и гнев.

Делал множество ошибок, но не упорствовал в них. Другое дело, что я так и не научился вовремя анализировать их и более не повторять. Тогда бы я стал завидным членом общества. Однако этого нет… Я вновь и вновь делаю всё те же ошибки, хотя что-то всё-таки иногда корректирую.

В детстве меня заставляли писать дневник. Это было ужасное занятие: скучнейшие записи протокольного характера о том куда, с кем и зачем ходил. Ни капли мысли. Писал какой-то шизоидный тип. Потом, уже в седьмом или восьмом классе записи изменились, но всё равно атмосфера тех лет не позволяла быть откровенным даже с самим собой. Проходили исторические события: убийство Кирова, затем, через несколько месяцев, выселение интеллигенции, когда мои родители в панике, как и весь культурный Ленинград, распродавали мебель по бросовым ценам, лишь бы получить хоть какие-нибудь гроши в страшном ожидании возможной высылки. А по ночам ждали прихода энкаведешников. В нашей квартире арестовали мужчин семьи графов Ланских, а жену и дочь выселили в десятидневный срок. То же случилось и со многими другими семействами из нашего дома. Старой интеллигенции в Ленинграде почти не осталось.

В 1937 г. начался разгром советских партийных кадров. Теперь терзали тех самых большевиков, которые двадцать лет были на коне. Всё это казалось тогда крайне непонятным, исторической закономерности не улавливалось, и проносившиеся события казались похожими на стихийное бедствие. Впрочем, взрослые и воспринимали всю советскую жизнь как стихию военного времени. Когда вспоминали события дореволюционного прошлого, то говорили «в мирное время». Действительно, с окончанием «мирного времени» жизнь превратилась в сплошную цепь насилий, жесточайших расправ, в наиболее лёгких случаях – угроз применения оружия. Трудно было понять разницу между «военным коммунизмом» и просто «коммунизмом», ведь в обоих случаях главным аргументом власти являлось насилие.

Однако, несмотря ни на что, я всегда был оптимистом. В детстве был уверен, что вполне счастлив: ездил в Новгород с группой детей от Дома Журналиста, в бухгалтерии которого работал мой папа, занимался помимо школы многими делами: плаванием, боксом, стенографией, учился в театральной студии, посещал многочисленные публичные лекции в Центральном лектории и в Доме Журналиста, которые читались лучшими профессорами. Был активным комсомольцем. Меня даже намечали к участию в переписи 1939 года и в школьном комитете комсомола просили подобрать из комсомольцев группу переписчиков, поставив показавшееся мне тогда несколько странным условие: включать в группу только русских и евреев, чтобы никого из других национальностей не было.

Знал об исчезновении многих людей, но не задумывался, почему так много оказалось врагов. При массовом наборе в пионерскую организацию в 4-м классе я в неё не вступил, исполнив настояние отца. Но через четыре года стал комсомольцем, несмотря на его нежелание. Отец был религиозен, я был крещён, как все в те годы, ходил с ним в церковь в детстве, затем отошёл от религии, и он ходил в одиночку.

Начало войны для нас, студентов Академии художеств, было полной неожиданностью. Мы сдавали весенние экзамены, усиленно готовились к ним.

Мы сидели в дальнем зале библиотеки. Потом народу стало как-то меньше. Вдруг вбежал парень и крикнул:

– Война, война! По радио говорит Молотов.

Залы библиотеки быстро опустели. Студентам из общежития приносили извещения о мобилизации. Другие сами поехали в военкоматы. Да и те, кто не был обязан идти в армию, тоже настолько взволновались событиями, что ушли.

Мы возвращались по набережной Невы, потом по Невскому. Ярко светило солнце, был выходной день, и на улицах толпилось много народа. Но не было обычного воскресного оживления, не чувствовалось праздничности. Какая-то странная настороженность витала над толпами, казалось, праздно гуляющих людей. Ведь нас уверяли, что войны не будет, и мы твёрдо верили в это. Внезапное начало войны вызвало некоторую растерянность.

Большинство моих сверстников было призвано в армию сразу после школы в 1940 году. Меня же освободили от воинской обязанности по слабости зрения, и я поступил в Академию художеств. Но когда началась война, я понял, что моё место на фронте.

Дома я сказал маме, что собираюсь идти добровольцем в армию. Она не стала меня отговаривать, заплакала и сказала:

– Поступай так, как велит тебе твоё сердце.

С этим её благословением я подал заявление в партком Академии с просьбой о зачислении меня добровольцем в Красную армию. Более ста заявлений подали тогда студенты и преподаватели – те, кто не подлежали призыву или имели отсрочки и льготы.

Довольно долго для темпов военного времени мы оставались по сути дела гражданскими лицами. Месяц не получали форменной одежды, и нас почти не обучали военным знаниям. Молодых первокурсников, вроде меня, было очень немного. Большинство составляли студенты старших курсов, окончившие перед поступлением в Академию художественные училища или техникумы. Было также и несколько преподавателей. Так что интеллектуальный уровень, по сравнению с обычным армейским, был очень высоким. Мы горели энтузиазмом и хотели как можно скорее принести Родине реальную пользу в борьбе с врагом. Но пока только ели казённую кашу и изучали Строевой устав – брошюрку безусловно полезную, но не самую важную в июле 1941 года, когда наши войска отступали под бешеным натиском немцев.

Мы очень томились бездействием. Было обидно, что художники и архитекторы – специалисты редкой и ценной квалификации – почему-то не имели никакого полезного применения. Кому-то пришла в голову мысль: организовать сапёрно-маскировочный батальон. Нам казалось, что в таком деле именно архитекторы и художники смогут принести большую пользу. Но нас грубо высмеяли и издевательски предположили, что, вероятно, мы хотим замаскироваться от прямого выполнения своего долга. Лишь во второй половине июля все академические добровольцы распределились по тем или иным частям Ленинградского Народного ополчения.

Мы вошли в артиллерийский дивизион Первого стрелкового полка Первой гвардейской дивизии Куйбышевского района. Дивизион состоял из двух батарей полевых и противотанковых орудий. Сержантов нам придали из армейских частей, командирами батарей назначили лейтенантов из запаса. Меня зачислили в одно из отделений батареи противотанковых орудий вместе со студентами-академистами – Мишей Андрецовым, Лёней Аксельродом, Осей Богомольным, Сеней Киммельфельдом, Эмкой Ляндресом, Колей Рыбаковым, Сашей Томилиным, Серёжей Шоминым. Все они были со старших курсов творческих факультетов, но за месяц пребывания на формировке хорошо узнали друг друга и подружились. Трудно писать о друзьях, вскоре погибших на моих глазах, но воспоминания о них остались самые светлые.

 
Редели их ряды и убывали,
Их убивали, их позабывали…
И всё-таки под музыку Земли
Их в поминанье светлое внесли.
 

Б. Окуджава

Скульптор Миша Андрецов был старше меня на пять лет. Вырос он в рабочей шахтёрской семье, и была у него какая-то трезвая рассудительность во всех поступках. Большой, сильный и крепкий, он помогал мне осваиваться с очень непривычной для городского маменькина сынка суровой армейской обстановкой, учил быстро одеваться, накручивать портянки, чтобы они не сбивались (это он делал лучше всех, был приучен ещё с детства). Мы провели вместе полтора месяца, причём почти всё время в тяжёлых условиях. Однако Миша легко приноравливался ко всему. Была у него какая-то ловкость и хватка – ценные качества для солдата. Я часто думал тогда: из Мишки выйдет герой. Его решительность, постоянное присутствие духа, его сила и ловкость обещали многое. Ко мне он относился безо всякой сентиментальной снисходительности, но сердечно. Он понимал, что мне по молодости и неопытности трудно. Но, понимая, не жалел, а твёрдо и решительно учил меня всем навыкам, которых у меня недоставало.

Мой ближайший друг Эммануил, а попросту Эмка Ляндрес, был человек с утончённой душой, для которого многое, если не всё, строилось на полутонах отношений. Он кончил три курса графического факультета, был превосходным рисовальщиком. Мы были с ним однокашниками в буквальном смысле: три раза в день ели из нашего общего на двоих котелка. Эмке было двадцать шесть лет, мне ещё не исполнилось девятнадцати.

Поэтому он не всегда говорил со мной обо всём. Да в то время особая откровенность была и не в моде. Но мы понимали друг друга без слов, и это чувство взаимопонимания ещё больше сближало.

Ляндрес был давним и близким другом скульптора Оси Богомольного, которого я знал по комсомольской работе в Академии. А в военное время, когда мы жили бок о бок, Ося совершенно очаровал меня. То был человек, постоянно нёсший огромный заряд бодрости, умевший вовремя пошутить и приободрить. Он много и часто пел. Конечно, он стал взводным запевалой.

Саша Томилин, милый, скромный мальчик, немного углублённый в себя, был менее активен, но по-своему очень симпатичен.

Из нашего отделения наиболее серьёзным был Сеня Киммельфельд – студент живописного факультета. Он был самым взрослым. Ему оставалось несколько дней до защиты и получения диплома художника, когда началась война. Без малейшего колебания он пошёл добровольцем.

Ближайшим его другом был Серёжа Шомин, тоже живописец. Из всей группы только мы с Серёжей пережили войну. В памятном бою под селом Большая Вруда, когда была разбита наша дивизия, он попал в плен, долго находился в неволе, бежал к партизанам, затем сражался в рядах Советской Армии.

Прошёл почти месяц, когда после перемены многих мест мы оказались в помещении Торгового института на улице Марата и через несколько дней нас обмундировали. Выдали также винтовки и противогазы. Противогазы нам выдавали со склада, расположенного в подвале бывшего Мраморного дворца. Винтовки были производства 1915 года и со многими раковинами в стволе. Нам объяснили, что годность у них – 75 %, но стрелять из них можно (хотя патронов не дали).

– Главное, – сказали нам старшие товарищи, – помните Гражданскую войну: надо отнять у врага хорошее оружие и бить им!

Это, как я знаю теперь из воспоминаний многих других ополченцев, было широко распространённым советом того времени. Некоторым давали одну винтовку на троих, с той же рекомендацией: отнять оружие у врага.

Моральная подготовка была у нас на очень высоком уровне. Через весь Загородный проспект мы три раза в день ходили кормиться в Технологический институт и бойко пели «Артиллеристы, Сталин дал приказ!». Пели и другие патриотические марши того времени: «… и врагу никогда не гулять по республикам нашим», «…малой кровью, коротким ударом».

Строевой подготовкой (единственное, на что тратилось много времени) занимались в сквере на Коломенской улице. Изучали также устройство винтовки и противогаза. Через несколько дней принесли плакат с изображением 45-миллиметрового противотанкового орудия. Предполагалось, что глядя на него, мы постигнем технику стрельбы и тактику ведения боя с танками противника. Физическим развитием мы не занимались, и это было большой ошибкой командования.

Обмундированные в гимнастёрки и брюки с обмотками, прикрыв остриженные наголо головы сдвинутыми набекрень пилотками, мы были счастливы своим лихим военным видом и в первый же свободный час сбежали в фотоателье на Невский проспект, чтобы запечатлеть себя в форме. Было в этом поступке что-то от маскарада. Никто не понимал, что война продлится почти четыре года, а жить большинству из нас осталось несколько дней…

Снялись всем отделением: девять студентов и мальчик из ремесленного училища, самый молодой и к тому же сирота, пользовавшийся потому всеобщей любовью и покровительством. Мастер обещал изготовить фотографии через месяц. Квитанцию отдали кому-то из родных. (Они получили отпечатки в конце августа, когда все мы уже числились пропавшими без вести.)

В самом конце июля объявили, что вечером уходим в лагерь, за город. Побежали прощаться с родными. Отец перекрестил, мама сунула две плитки шоколада «на случай, если не хватит еды». Я храбрился и уверял, что всё будет хорошо.

Колонну построили около полуночи. Наши подруги провожали нас. Двинулись по улице Марата, Загородному проспекту и далее, мимо Кировского завода, через Красное село по Таллинскому шоссе. Шли в полной боевой выкладке: со скатанной шинелью, вещевым мешком, противогазом и винтовкой. Только патронов у нас не было. Каждый час делали привал. Многие сильно устали, потёрли ноги. Сказалось полное отсутствие физической подготовки. Я всегда любил ходить и в этом переходе сохранил бодрость, даже помогал другим. Но для многих недолгий, в общем, поход (около 20 км) стал тяжёлой мукой. Ведь большинство ополченцев-добровольцев состояло из хиляков, никогда не занимавшихся спортом.

Нескольких обессилевших пришлось даже посадить на сопровождавший нас небольшой гужевой обоз. Солдат обязан быть физически выносливым человеком, но нас за месяц пребывания в Ленинграде никогда не пытались тренировать в этом плане.

Поздним утром подошли к новому, уже секретному расположению нашей части, в густом лесу, за деревней Телези, справа от шоссе, ведущего на Кипень. Построили шалаши из веток. Ночи были прохладные, спали тесно прижавшись друг к другу.

На занятия ходили в молодой сосняк по другую сторону шоссе. Мы горели энтузиазмом и желали скорее оказаться на фронте, вступить в бой с фашистами, которые продвигались всё глубже в нашу страну. Было обидно, что мы не делали дела, хотя и без дела не стояли. Строевая подготовка и политзанятия занимали основное время, а на стрельбу водили всего один раз и каждому дали только по три патрона. Боевая подготовка в таком объёме казалась явно недостаточной. Зато механизм запугивания действовал вовсю. Как-то вечером полк был построен в лесу, и перед строем вывели человека в нашей форме. Его объявили дезертиром и зачитали смертный приговор. Сейчас, по прошествии многих лет, склонен предположить, что вряд ли человек, месяц назад записавшийся добровольцем, всего через несколько недель решил сбежать из армии. Скорее здесь имело место какое-то недоразумение. Но Особому отделу надо было устрашить всех, и человека расстреляли – для острастки.

Десятого августа полк вывели из леса. Раздали патроны, по 190 на каждого, и сухой паёк «на непредвиденный случай», но запретили его есть. Полк повели к железной дороге у Красного Села и вечером погрузили в эшелон для отправки на фронт. По дороге ребята старались напоследок напиться молока, купить про запас огурцов и другой зелени. У меня болел живот, я ничего не ел и не запасался. Нашей батарее выделили одну теплушку. Теперь уже не увидишь маленький товарный вагон о двух осях с надписью «40 человек или 8 лошадей». Для сорока человек в обоих концах вагона устраивались нары в два этажа, на которые укладывались солдаты по пять человек. Нас в батарее насчитывалось около шестидесяти, нар не было, и мы разместились на полу. Кто-то успел лечь, а другие смогли только присесть на корточки. Недавно я заглянул в Железнодорожную энциклопедию и выяснил, что такой вагон имел площадь 17 квадратных метров и, следовательно, на каждого из нас приходилось меньше трети квадратного метра пола. В этой тесноте мы пытались заснуть. Эшелон двигался медленно, со многими остановками.

Рано утром нас выгрузили на станции Волосово. Построили в колонну и пошли. Чем больше колонна, тем медленнее темп движения. К тому же марш часто прерывался из-за пролёта немецких самолетов. Колонна останавливалась, все рассыпались по канавам и кустам. Иногда мы пытались обстреливать самолёты из винтовок. Так прошёл весь день. Хотелось есть, но никакой еды не давали. Настала ночь, мы все шли медленно, с остановками. Дороги были забиты войсками.

Среди ночи дошли до какой-то деревни и остановились. Мы обрадовались, сейчас дадут ночлег в тёплых избах. Однако нас вывели из деревни и повели в ближайший лесок. Там и расположились на отдых. Меня назначили дневальным на два часа. Благополучно отдежурил, только лёг, кричат «Подъём».

Снова пошли. Начало светать. Вышли в обширное поле. Колонна растянулась – не видать ни начала, ни конца. Вдруг останавливают.

– Командиры, на совещание.

Вернувшись, лейтенант объясняет: приблизились к линии фронта, к вечеру, возможно, вступим во встречный бой. Двинулись дальше. Прошли деревню, на окраине погост: церковь и кладбище с разрушенной каменной оградой.

Днём остановились, отдых на два часа. Приехала полевая кухня, раздали суп. Хлеба нет. Поели и двинулись дальше. Мы артиллеристы, но орудий нет, поэтому получаем назначение: быть боковым охранением обоза нашего батальона. Шли до позднего вечера, потом повернули обратно, зашли в деревню. Расположились отдыхать. Приехал какой-то комиссар, накричал на командира батареи и заставил занимать оборону.

Деревня на холме. Мы спустились вниз и начали рыть окопы. Архитекторы усердно занялись их внутренним оформлением, живописцы – внешней маскировкой. Так прошла ночь.

Утром отвели из деревни в лесок. Дали по буханке хлеба на пятерых и чаю. Поели и вышли из леска на поле, заняли линию обороны в уже выкопанных кем-то ячейках. Та деревня, где мы были ночью, впереди слева.

Прячемся в ячейках в полной неопределённости, никто не знает, где противник. Под вечер в поле показался танк, курс – параллельно нам, дистанция больше километра. Наш или немецкий? Непонятно… Откуда-то ударило орудие. Потом ещё раз. Танк загорелся.

– Ну, значит немецкий, – решили все.

В деревню посылают разведчиков. Вызвался и я. Ползём по-пластунски. На окраине обнаруживаем наш замаскированный танк. Меня отсылают назад с этим сообщением. Остальные ползут в деревню: разведать положение и найти какую-нибудь еду. Мне жаль, что я не с ними, но дисциплина прежде всего. Вернулся, доложил. Потом возвращаются и мои ребята, с огурцами.

Темнеет. С поля появляются одиночные бойцы, остатки нашего уже потрёпанного в бою полка. Небо во многих местах озаряется заревом. Горит где-то вдали, потом ближе, справа, слева. Немцы стреляют из орудий, несколько снарядов попали в нашу деревню. Подползающих с переднего края бойцов задерживают и распределяют по нашим ячейкам для занятия обороны, нас же, как тыловое охранение, снимают и уводят.

Опять крадёмся в лесу, цепочкой, один за другим. Перелески, полянки, кустики, всё постоянно меняется. Доходим до высокого строевого леса. Остановка. В разные стороны высылают охранение. Я в патруле с Сеней Киммельфельдом. Светает. Вдруг беглый обстрел минами. Падаем и замираем. Обстрел так же внезапно кончается. Сеня испуганно шепчет:

– Ты жив, Аркашка?

– Жив, что мне сделается.

– Мне показалось, мина упала прямо на тебя.

Через два часа нас сменяют. Идём отдыхать. Спать хочется ужасно. Но вызывают охотников на разведку. Откликаюсь, всё же в разведке можно найти что-то съестное.

Идём вчетвером. Наталкиваемся на железнодорожную сторожку. Она пуста, людей нет, еды – тоже. На огороде находим крошечные репки, огурцы и капусту, только начинающую завиваться. Жадно жуём. Бродят куры, но они нам ни к чему, ведь огня разводить нельзя.

Немцы ведут обстрел железной дороги, мины ложатся у самой сторожки. Уходим лесом. Натыкаемся на целый ящик гранат-лимонок, но без запалов. Бесполезны! Едва не заблудились, всё же находим наше расположение.

Вечереет. Где-то в лесу изредка стрекочут автоматчики – «кукушки». Возникает панический слух: мы в окружении. Неподалёку от нас, в полукилометре, у железной дороги, стоит какое-то танковое подразделение. Лейтенант решает послать туда: может, они знают что о положении на фронте. Заодно попросить хлеба для нас. Нас осталось немного, около пятидесяти, но никто не хочет кормить нас. Артиллерийский дивизион далеко и не считает нас своими, ведь нас причислили к Третьему батальону. А в батальоне говорят: вы артиллеристы, не наши. Всё, что перепадало нам в эти дни, отпускалось из милости, у кого есть излишки, а на твёрдом довольствии нас нигде не числят.

К танкистам снова иду я. Они собираются покинуть в темноте свои позиции, положение действительно угрожающее, мы почти в кольце. Хлеба дать не могут. Обещают, если придёт машина с продовольствием, направить к нам.

Возвращаемся ни с чем. Ночью постараемся выйти из кольца, а пока располагаемся на отдых. Смеркается, в лесу почти темно. Невыносимо хочется спать. Уже много дней я сплю только урывками и совершенно измучен недосыпом. А тут надо лежать, но не спать. Друзья поминутно дергают:

– Аркашка, опять ты спишь!

Наконец объявляют сборы. В тёмном лесу ничего не понять, никого не видать. И не то, чтобы кричать, даже говорить в голос нельзя. Ну, а шёпотом много ли добьёшься. Несколько человек так и не находим, видимо, забились в кусты и заснули. Уходим без них.

Сперва ползём по-пластунски, потом делаем короткие перебежки. Наконец командир принимает решение идти цепочкой друг за другом. При малейшем подозрительном шуме передний ложится, за ним падают все остальные. Мне стоит только лечь – и я моментально засыпаю. Ребята всё время будят меня. Мы вскакиваем, бежим дальше. Надо торопиться, ночь коротка, и только под покровом темноты можно выскользнуть из кольца. Светает. Мы вышли? Ещё не совсем, но очень, очень близки к этому.

Тут начинает донимать «рама»: двухфюзеляжный немецкий разведчик, беспрестанно кружащий в небе. Ходят легендарные слухи о его вездесущности, чуть проклятое двухвостое приближается к нам, мы залегаем в кусты или рожь. Несколько раз неподалёку рвутся мины, но мы упорно идём.

Наконец выходим к своим. Перед нами та же деревня с погостом и церковью, что мы проходили три дня назад. Вокруг ни леса, ни кустарника, где бы скрыться от всевидящей «рамы». Нас заводят на старинное кладбище с высокими деревьями. Полковой командир в зелёной косынке (ранен в голову) осматривает прибывающие подразделения своего полка. Кроме нашей батареи тут ещё несколько рот, вернее их остатков.

Нас кормят супом, выдают сухари и сахар, обещают дать селёдку, но боевая тревога прерывает раздачу. Кухни уезжают. Мы занимаем оборону за остатками каменной ограды кладбища. Нам объясняют, что здесь вторая линия обороны, а впереди есть ещё и первая.

Лежим и вглядываемся в тихое и мирное пространство перед нами. Спать хочется невыносимо. Чтобы не заснуть, я грызу сухари с сахаром. Скоро это развлечение заканчивается. Сухари съедены, и я незаметно для себя засыпаю.

– Аркашка, не спи, – сердито шепчет Андрецов. Я с усилием открываю глаза, но скука пейзажа навевает дрёму. Мишка снова будит меня. В нудном ожидании проходит час, другой.

Вдруг неизвестно откуда слышится стрёкот «кукушки». Потом второй, третий. Значит, немецкие автоматчики как-то просочились через первую линию к нам. По цепи передают приказ:

– Обнаружить «кукушек» и отвечать им.

Это уже интересней. Сон моментально отлетает. Вдали показывается танк. Он останавливается на далёкой дистанции и изредка выпускает короткие пулемётные очереди в нашу цепь. Мы яростно отвечаем. Танк стоит, затем разворачивается и исчезает. Вскоре появляется колонна танков. Один за другим они выползают из дальних строений и поливают нас пулемётным огнём, но сами идут не на нас, а левее, чтобы обойти кладбище.

Командир заверяет нас, что советские танки, стоящие где-то неподалёку, сейчас придут на выручку. А пока он вызывает добровольцев: ползти на левый край нашей цепи с бутылками зажигательной смеси и попытаться поджечь фашистские танки.

Утром нам дали ящик, в котором пол-литровые бутылки с привязанными к ним длинными, толстыми спичками. Теперь бутылки раздают и отдельно вручают куски картона с нанесённым составом, чтобы зажечь спичку. Тактике действия этого разрушительного оружия, названного впоследствии «коктейлем Молотова», нас не обучили заранее. Теперь объясняют:

– Когда увидишь танк на расстоянии броска, зажги на бутылке спичку, брось в танк бутылку, чтобы она разбилась и облила его, тогда он сгорит…

Мы берём по бутылке и ползём с винтовками вдоль цепи. Лежат убитые и много раненых, но мне не страшно, я ещё не понимаю серьёзности происходящего. Натыкаюсь на пожилого, сильно израненного добровольца. Он просит:

– Сынок, я умираю, очень больно, пристрели меня, пожалуйста!

Я в ужасе, второпях лгу:

– Сейчас тебя перевяжут, будешь жить! – И ползу дальше.

Цепь заметно редеет. К углу кладбища приползаем лишь вдвоём. Рядом разбитый ручной пулемёт, пулемётчик убит. Вокруг много бронебойных патронов. Немецкие танки неподалёку, метрах в 200-х от нас. Между ними и нами гладкая площадка, нет даже травы. Как тут подобраться с бутылкой к танкам? Оставляем бутылки и, набрав бронебойных патронов, стреляем по танкам. Они замечают, и пулемётная очередь разбрызгивается о камни, окружающие нас.

Немного переждав, ползём обратно, к нашему взводу. В цепи уже почти никого не осталось. Лишь стонут тяжелораненые, и лежат убитые. Докладываем обстановку лейтенанту. Он не знает, что делать. Надо бы отступать, но помня последний приказ Ворошилова, боится принять самостоятельное решение. Посылает разведчика к командиру полка за инструкциями. Тот возвращается ни с чем, нет ни командира полка, ни комиссара.

– Отступать! – решает командир.

Мы ползём в глубь кладбища. В это время к ограде подходит танк и дикий крик «хальт» сопровождается пулемётным огнем. Мы бежим, падаем и снова бежим, что есть силы. Эмка Ляндрес бежит впереди меня. Вот он упал. Падаю и я. Потом все вскакивают, а он лежит. Я нагибаюсь к нему:

– Эмка, вставай!

У него рана на лбу. Убит.

Танки обошли кладбище, стали по углам и строчат перекрёстным огнём. Мы ползём, а пули свистят со всех сторон. Собираемся у задней стороны кладбища. Впереди картофельное поле и вдали кусты. Решаем прорываться.

Вскакиваем и с отчаянным криком «ура» бросаемся к ограде, чтобы перескочить её. Слева и справа нас поливают огнём немецкие танки. Очередь прошивает грудь Богомольного. Кровь брызнула из ран. С диким воем он закрутился и упал. Большинство из нашей группы пало здесь ранеными и убитыми. Моя гимнастёрка и брюки насквозь промочены кровью моих друзей. А я даже не ранен…

Перескочить ограду никому не удалось. Вдвоём с каким-то парнишкой отползаем в глубь кладбища. Может, сумеем укрыться от немцев до ночи, а там, по темноте уползём к своим. Но немцы методически покрывают всё кладбище миномётным огнём. Мы ползаем меж могил, надеясь избежать мин. Но нет, мина разрывается над нами, и осколки накрывают обоих. От раны в затылок я теряю сознание.

Прихожу в себя от того, что меня обыскивают, срывают пилотку, ремень, вытряхивают всё из карманов. Во всех карманах у меня только патроны. Ещё в цепи я бросил вещмешок, шинель и противогаз, а перед попыткой прорваться через ограду выбросил всё из карманов и наполнил их патронами. Немцы высыпают их, удивляясь количеству, за что я получаю несколько пинков. Из грудного кармана выбрасывают записную книжку и фотографию моей невесты. Хорошо, что не замечают внутреннего секретного кармана с комсомольским билетом. Дав на прощанье ещё пару пинков, нас гонят к месту сбора пленных.

Вечером нас набивают в машины и увозят подальше от фронтовой линии. Везут довольно долго: по полному бездорожью и ухабам. Все раненые, лежат вповалку друг на друге, стонут, но тихо: кричать нельзя. В этой свалке и темноте очки соскочили и разбились. Наконец приехали. Нас выгружают, загоняют в каменное здание церкви с решётками на окнах и запирают.

Утром подъём, всех выгоняют и пересчитывают. Место называется Яблоницы. Нахожу нескольких знакомых академистов из других рот, и мы стараемся держаться кучкой. Они жалеют меня, как самого младшего и хилого.