Текст книги "Хуан-Тигр"

Эрминия, опустившись на корточки, приподняла и обняла тело Хуана-Тигра. Прижавшись губами к губам покойного супруга, она, казалось, хотела вдохнуть в него вместе со своим дыханием и саму жизнь. Время от времени она произносила слова, звучавшие надгробным плачем:

– Так все-таки ты меня, несмотря ни на что, любил? Возьми мою жизнь, мой повелитель! Возьми мою жизнь – она твоя! Как же я буду жить без тебя? На помощь! Спасите моего господина – в нем вся моя любовь! Вскройте мне вены и перелейте в него мою кровь!..

Хуан-Тигр, открыв глаза, мутные и умоляющие, взглянул в глаза Эрминии.

– Ты… меня… любишь? Ты меня любишь? – прошептал, изменившись в лице, Хуан-Тигр.

– Он жив! – воскликнула Эрминия.

Хуан-Тигр, защипывая пальцами правой руки открытую рану левой, остановил кровотечение. Склонив голову набок, он взглянул в миску, чтобы прикинуть, сколько из него вытекло крови, а потом сказал:

– Да, я жив и буду жить. Плохо, когда пускают кровь из рук в день летнего солнцестояния и под знаком Близнецов. Хорошо еще, что вытекло ее не так уж много, да и то – дурной, лишней. Если из нее сделать колбасу, а потом ее съесть, то сразу и лопнешь. Неужели вы не видите, что эта кровь черна, как смола из адских котлов? Да я жив и буду жить. Как же вовремя вы пришли! Хоть вы мне и помешали сделать одно дельце, и теперь меня сочтут дурно воспитанным: из-за вас я не поспел на одну встречу, которая там, в облаках, была у меня назначена с моим другом доном Синсерато. Что они обо мне подумают – и он сам, и предвечный Отец? Но неужели же это правда, что я на самом деле здесь, в объятиях у… Или мне это снится? Или я уже лечу по небу? Мне кажется, будто мое тело уже ничего не весит… В голове моей туман… Глаза словно чем-то залепило… Но неужели правда, что я услышал? Или все это мне почудилось? Неужели это и вправду ты, Эрминия? Эрминия, Эрминия… Неужели же ты меня и вправду… – И Хуан-Тигр прикусил язык, не решившись закончить фразу.

От волнения Эрминия и смеялась, и плакала, не в силах отвечать. Вместо нее это прекрасно сделала донья Илюминада:

– Ну конечно же, конечно. Конечно, она вас любит. Вы не ослышались. Она вас любит, любит. Я бы даже сказала, что она любит вас больше, чем вы того заслуживаете. Ну и напугали же вы нас! Ну ладно, ладно: она любит вас так, как вы того заслуживаете.

– Боже мой, Боже мой, какое счастье! – воскликнул Хуан-Тигр, уронив голову. И, словно говоря сам с собою, продолжал: – Конечно, у меня уже никогда не будет такого счастья, как сейчас: счастливей и быть не может. И даже если бы я прожил столько, сколько португальский король дон Себастьян, о котором говорят, будто он и до сих пор жив, то все равно мне уже никогда не испытать ничего подобного! Лучше всего мне прямо сейчас умереть спокойно. Какое счастье! – И Хуан-Тигр отпустил пальцы, которыми зажимал вену. Кровь хлынула снова.

– Хуан, Хуан! Ты хочешь моей смерти?! – в ужасе вскрикнула Эрминия.

– Остановите же кровь, сумасшедший! – приказала, разгневавшись, вдова Гонгора. Хуан-Тигр ее послушался.

– Вы думаете, можно шутить с собственной жизнью? А тем более с чужой? Неужели вы не понимаете, что жизнь Эрминии, да и не одной только Эрминии, зависит от вас? Да вы просто слепой эгоист! Глупенький, приходится бранить вас, как мальчишку! Что, разве невозможно быть счастливей? Да кто это сказал?

Хуан-Тигр, которому, скорее, нужно было пустить кровь своей душе, чем своему телу, попытался возразить, хотя желания говорить у него было больше, чем сил:

– Как это кто сказал? Да это Библия так говорит, сеньора. Разве Святой Дух не утверждает, что самое большое счастье смертного человека – это жить вместе с любящей и совершенной супругой? Уж я-то настоящий христианин. Но вот если бы я был магометанином, у которого двадцать жен и еще столько же наложниц (при том что все они – совершеннейшие и безумно любящие спутницы жизни!), то, понятное дело, я наслаждался бы ими в сорок раз больше. Но зато мою любовь к каждой из них и, следовательно, мою радость и мое счастье пришлось бы разделить на сорок. Так сколько бы тогда осталось? С гулькин нос!

Все рассмеялись.

– Замечательно, – ответила вдова. – Колас, сбегай-ка за Иго Пасо, цирюльником и кровопускателем. Пусть он перевяжет твоему дяде вену.

– Да я и сам за одну секунду сделаю себе перевязку, если только Колас мне немножко поможет. А все-таки вы, такая умная, так ничего и не смогли мне возразить!

– Возразить? Но на что?

– На то, что мне невозможно быть счастливей, чем сейчас.

– Давайте пока не будем об этом. Не тормошите меня, не тяните за язык. Лучше выздоравливайте поскорее.

– Вы уж извините меня за откровенность, но у меня нет ни малейшего желания тормошить вас. Это вы сами тянете меня за язык. Но все-таки я от вас не отвяжусь, пока вы мне не ответите по-настоящему.

– Бога ради, да хватит уж вам! – взмолилась Эрминия, закрывая руками свое лицо, покрасневшее от смущения.

– Самый красноречивый ответ вам – это румянец стыдливости на лице Эрминии, – отозвалась вдова Гонгора.

– Эрминия… Сеньора… Ради всего святого, объясните же мне… Я ничего не понимаю… У меня путаются мысли… Не омрачайте же моего счастья, заставляя меня ломать голову, – захныкал Хуан-Тигр, как приболевший и раскапризничавшийся ребенок.

– Вам следовало бы намекнуть на эту новость несколько позже, – заметил Колас донье Илюминаде.

– Какая такая новость? Да говорите же: нет у меня больше сил все это терпеть.

– Да вы и так прекрасно все знаете – так же, как мы. Просто вам хочется услышать это собственными ушами, – ответила, улыбнувшись, донья Илюминада.

– Так уж и быть, я ему скажу, – потеряв терпение, вмешался Колас.

– Ни в коем случае! – воскликнула, побледнев, вдова. – Это моя привилегия. Что ж, сеньор магометанин, скажите нам: если б у вас было двадцать жен и еще двадцать наложниц, что бы вы с ними делали?

– Как вам не стыдно такое говорить, сеньора? В присутствии юноши и девушки – таких чистых, таких неискушенных – как я могу отвечать на подобные вопросы? Я же не петух и не последователь этого лжепророка.

– Да нет же, друг мой, дело не в этом. Я имею в виду совсем другое. То, что ни одну жену, ни даже сорок жен нельзя привести в дом, как приносят туда какой-нибудь шкаф, или кастрюлю, или вкусную еду – только для уюта, из потребности или ради удовольствия, ведь женщина принесла бы мужчине гораздо больше удовольствия, лучше удовлетворила бы его потребности и сделала его жизнь куда удобнее, если бы не входила в его дом. Женщину приводят в дом ради чего-то гораздо более достойного и более важного.

– Для того… чтобы… создать семью, – дрожащими губами пробормотал Хуан-Тигр.

– Ну вот вы и ответили. Конечно же! Неужели вы – да и мы тоже – так забывчивы, что у нас вылетело из головы, какой сегодня день? Иоанна Крестителя! Самые искренние поздравления и пожелания, сеньор дон Хуан! Помните, о чем мы с вами вчера говорили? Разве я не предсказывала вам, что к сегодняшнему дню, ко дню вашего ангела, Эрминия приготовит вам замечательный сюрприз? Ну так как, возможно или невозможно быть счастливей, чем вы только что были?

– Ну так я повторю вам то же самое, что сказал вчера: не все ли мне равно, что я умру, если я уже бессмертен' Эрминия, любовь моя, позволь мне умереть. Я умираю от любви к тебе. Я умираю, захлебываясь от счастья, которым ты меня переполняешь. Мне должны завидовать все мужчины в мире! – И Хуан-Тигр вновь разжал вену, откуда опять хлынула кровь, и он ненадолго потерял сознание. Эрминия, склонившись над мужем, прижалась губами к его ране.

Когда Хуан-Тигр начал приходить в себя, донья Илюминада ему сказала:

– Дон Хуан, «Тигр» уже умер. Он уже совсем, совсем умер. Родился другой дон Хуан, но я уж и не знаю, как его назвать, чтобы вас не обидеть.

– Зовите меня, если вам так нравится, Хуаном-Ягненком – и дело с концом.

Кода

В феврале Эрминия благополучно родила мальчика-крепыша. Во время родов она держалась с изумительной стойкостью: закусив губу, Эрминия мужественно, не издав ни стона, перенесла все муки. Но вот кто, казалось, по-настоящему страдал от родовых схваток, так это Хуан-Тигр.

В горной глуши Траспеньяса, откуда он был родом, существовал любопытнейший обычай, который возник в глубокой древности, в доисторическую эпоху. Как только женщине наступало время рожать, ее муж ложился в постель вместе с ней, как если бы рожать предстояло именно ему. Не только сами родители, но также и весьма многочисленные свидетели родов таким образом как бы благословляли этот торжественный обман, в соответствии с которым рожал дитя именно отец. Этот редкостный ритуал был, несмотря на его кажущуюся нелепость, глубоко символичным и глубоко человечным. Представляясь вроде бы противоестественным, на самом деле этот обычай таил в себе глубочайший, необыкновенной общественной значимости смысл, ибо таким образом подтверждалась подлинность мужской линии, подтверждалось право передать потомку фамилию отца. Тем самым немногочисленное законное потомство должно было отличаться от бесчисленных анонимных отпрысков, поскольку большая часть обитателей этих горных дебрей была рождена одинокими матерями от неизвестных отцов.

Вспомнив об этом обычае своей родины, Хуан-Тигр на протяжении всего этого мучительного таинства оставался взаперти в своей тесной комнатке на чердаке, которая служила ему лабораторией для приготовления лекарств. Хуан-Тигр метался по ней, глухо рыча: так он пытался заглушить в себе желание завыть по-звериному. Ему казалось, будто, подавляя в себе стоны, он тем самым душил и своего еще не родившегося ребенка. Хуан-Тигр страдал оттого, что не мог облегчить физических страданий жены, взяв на себя хотя бы часть ее мук. «Господь и Бог мой, – бормотал он, не разжимая губ. – Конечно, Твое творение прекрасно. Вот разве стоило бы исправить только одно безобразие: роды нужно было устроить как-нибудь по-другому. И я даже сказал бы, что в этом деле Ты создал ненужные осложнения, потому что без таких страданий вполне можно было бы обойтись. Почему бы женщинам не сносить яиц – одно яйцо розового цвета, а другое, например, бледно-голубого? Вот было бы здорово! А потом, когда она его снесет, мы, муж и жена, высиживали бы его по очереди, как это в обычае у некоторых птиц. Я даже завидую голубям, которые, как и голубки, могут высиживать своих птенцов. А так какой от нас, мужчин, толк? На нашу долю выпало одно только постыдное, унизительное. Мы, такие самодовольные, ничего не чувствуем в то время, как они, женщины, терпят смертные муки! Разве это честно, разве это хоть чуть-чуть справедливо? По крайней мере, Ты мог бы сделать так, чтобы муж и жена страдали одинаково: пусть бы и с мужем, где бы он ни был, схватки случались как раз тогда, когда они начинаются у жены Нет, я, конечно, не пытаюсь поправить Твой, Господь неба и земли, замысел. Просто я не могу позволить, чтобы Эрминия страдала, а я – нет. Нет, не могу позволить, не могу, не могу».

Хуан-Тигр, растопив дубовым углем жаровню, положил на нее щипцы, с помощью которых он делал лепешки с лекарствами. Потом снял с себя суконные гамаши. Когда щипчики раскалились докрасна, Хуан-Тигр несколько раз приложил их к обеим икрам. Наслаждаясь добровольным страданием, Хуан-Тигр чувствовал себя безгранично счастливым: на душе у него царил ангельский покой, а по лицу разливалась улыбка людоеда, который, учуяв запах жареного человечьего мяса, ликует и облизывается, предвкушая удовольствие. Вот теперь его счастье было полным.

Ребенок родился очень хорошеньким, похожим на мать. И только его монгольские глазенки – серые и узкие, как петельки, – удостоверяли, наподобие неподдельного фирменного клейма, что его отцом был именно Хуан-Тигр.

Будь его воля, Хуан-Тигр не отлучался бы от своего сына ни на секунду. Он даже всерьез решил всегда носить его с собой, положив дитя в заплечную корзину, как в колыбель (как это в обычае у деревенских кормилиц). При этом новоиспеченный отец уверял, что такое существование на открытом воздухе (целый день на улице, за прилавком!) весьма укрепит здоровье младенца и пойдет ему на пользу. Потребовалось немало усилий и аргументов, чтобы отговорить Хуана-Тигра от этого намерения. Но зато когда зашла речь об именах, которые мальчик должен был получить при крещении, тут Хуан-Тигр настоял на своем. Крестными были Колас и вдова Гонгора. Ребенка назвали Илюминадо Эрминио. Но вскоре это имя, сократившись, превратилось просто в Мини.

Когда Мини исполнился месяц, Хуан-Тигр, ревностно заботясь о здоровье и красоте Эрминии (потому что после родов ее перламутрово-матовая кожа покрылась тонким серебристым пушком, похожим на то свечение, которое излучают жемчужины), потребовал, чтобы младенец питался материнским молоком из рожка. Когда наступало время кормления, Хуан-Тигр, покинув свой прилавок, возвращался домой, где собственноручно готовил молочные смеси, а потом, положив ребенка себе на колени, кормил его из бутылочки. Иногда малыш, пока сосал, захлебывался. Отсюда Хуан-Тигр сделал вывод, что такое положение было и неестественным, и неудобным, а потому изобрел другое, более натуральное. Зажав рожок под мышкой, соской наружу, Хуан-Тигр подносил младенца к своей груди – точно так, как это делают кормилицы. Эрминия и в меньшей степени донья Илюминада, Кармина и Колас находили такое изобретение Хуана-Тигра трогательно-смешным и наивным: отец в роли искусственной кормилицы! Порой они даже не могли сдержать смеха. Но Хуана-Тигра насмешки не волновали. Он пожимал плечами – словно для того, чтобы поплотнее прижать торчавший под мышкой рожок. Или, может быть, этим движением он хотел сказать: «Даже не верится, что вы, именно вы, не понимаете этого! Меня огорчает только то, что я не могу кормить сыночка моим собственным молоком, вместе с ним переливая в его жилы мою жизнь! Как бы мне хотелось стать пеликаном, который, говорят, клювом раздирает себе грудь, чтобы напоить птенцов собственной кровью!»

Но скоро Хуану-Тигру, вынужденному по нескольку часов в день проводить за прилавком, столь долгая разлука с женой и сыном стала казаться невыносимой, и он решил передать свою торговлю в другие руки. Поскольку место было выгодным, а сам Хуан-Тигр был весьма ловким коммерсантом, то продажа принесла ему неплохой барыш.

Конечно, его очень печалила перспектива никогда больше не слышать пикантных рассказов Начина де Начи, приходившего сюда в базарные дни, по четвергам и воскресеньям. И поэтому Хуан-Тигр, чтобы не скучать без разговоров, теперь приходит на рынок и садится на табуретке рядом с Начином, возле его доски с шапками. Когда наступает время обедать, Хуан-Тигр тащит приятеля к себе домой, хотя Начин и упирается, отговариваясь тем, что они с Эрминией совершенно разные. Да так оно и есть: если сам он – воплощение стихийной силы природы, по законам которой женщина является существом низшей расы (или по меньшей мере чем-то вторичным), то Эрминия, наоборот, воплощает непроизвольную тягу к культуре, к обществу воспитанных и вежливых людей, среди которых женщину принято обожать, боготворить и превозносить. Но этот антагонизм, существующий между Начином и Эрминией, никак не проявляется, не прорывается наружу.

Хуан-Тигр частенько говаривал:

– Я бросил мою жизнь в мыльную воду, выстирал ее, и теперь она стала чистой, как снег на горных вершинах. Все пятна, какие были, отстирались, вся старая грязь сошла.

Но это было все-таки не совсем так, потому что в его душе все еще таилась еле заметная тень, все еще слышался отзвук неутихающего недовольства самим собой. Это легкое неудовольствие, это едва ощутимое беспокойство были порождены тем несправедливым оскорблением, которое он нанес Карге – своей старой и верной служанке; тогда, швырнув ей тарелку прямо в лицо, Хуан-Тигр обозвал ее ведьмой, наводящей порчу, и сатанинским отродьем, а потом и вовсе выгнал. Если вернуть ее домой, назначив ей большее, чем прежде, жалованье, то тем самым справедливость была бы восстановлена, а попутно был бы разрешен и больной вопрос прислуги, ибо Эрминия упрямо твердила, что им уже ни за что не найти подходящей служанки, которой можно было бы вполне доверить свое спокойствие. И тем не менее Хуан-Тигр, прежде чем решиться на этот шаг, довольно долго раздумывал, поскольку, на свою беду, он верил в сглаз и потому опасался, как бы кривая старуха, смотревшая всегда в одну только сторону, не принесла в их дом несчастья. Но, преодолев наконец этот простонародный предрассудок, Хуан-Тигр, якобы рискуя своим благополучием, снова взял Каргу в служанки – к немалой радости Эрминии. Что же касалось самой Карги, то, отбыв свою ссылку и бросив наконец якорь в доме Хуана-Тигра (после бесчисленных бурь, после долгих скитаний по чужим, таким негостеприимным домам!), она чувствовала себя примерно, как Одиссей, который в конце концов вернулся на сладостную свою Итаку. Карга словно помолодела на целых двадцать лет. Кому, как не ей, была ведома сокровенная тайна, пленительный дух этих сумрачных комнат? Для нее все старые вещи, находящиеся в этом доме, имели душу, умели видеть и говорить. Стаканы, выстроившиеся на кухонной полке (такие разные по форме, качеству и размеру), были словно трубками органа, которые, казалось, издавали нежную и прозрачно-звонкую мелодию – как тогда, когда Колас, выстукивая по стаканам черенком вилки, играл на них «Дунайские волны». Когда старуха вошла на кухню, начищенная медь кастрюль встретила ее единодушным криком, будто то были не кастрюли, а горны, играющие триумфальный марш. Даже каштановые доски пола – такие же древние и узловатые, как сама Карга, – жалобно вздохнули, когда она по ним прошлась, и хрипло поздоровались с нею: «Добро пожаловать, сестрица!» Карга была древним духом этого дома; едва она, водворившись здесь снова, вступила в права владения, Хуан-Тигр, Эрминия и Мини тотчас же превратились, можно сказать, в гостей. Словно выполняя их молчаливое соглашение, старуха взяла на себя управление домом.

Карга обожала Мини. Часто она подолгу держала его у себя на коленях, играя с ним, восторженно его разглядывая, напевая ему колыбельные времен царя Гороха и отчаянно шепча ему ласковые слова, которые, выражая любовь (любовь к жизни!), звучали, казалось, громче и весомей, усиленные неутихающим эхом, доносившимся из тьмы веков. Морщинистая старуха и нежнейший младенец смотрелись как сухая виноградная лоза, на которой распускается молодой листочек: это было как зарождение новой жизни в недрах древней традиции.

Эрминия никогда не покидала своего дома и только по воскресеньям ходила в церковь. Улица внушала ей ужас: ей было страшно выставлять себя на всеобщее обозрение, встречать осуждающие взгляды, грубые, презрительные, насмешливые и издевательские реплики в свой адрес. Когда Эрминия шла по улице, опустив голову и спрятав лицо под вуалью, она чувствовала себя мусором, выброшенным на середину улицы, – мусором, на который все нарочно плевали и который все топтали. Думая об этом, Эрминия страдала не столько из-за себя, сколько из-за Хуана-Тигра. А ему, наоборот, хотелось показывать людям свою жену как можно чаще, красуясь и гордясь ею, и тем самым бросать надменный вызов клевете и злоречию. Вначале Эрминия заявила, что не будет выходить из дому даже в церковь – вот разве что к ранней обедне, и Хуан-Тигр этому капризу не воспротивился. Но потом, на правах мужа, обязал ее ходить вместе с ним к полуденной обедне в церковь святого Исидора, самую посещаемую в Пиларесе. Хуан-Тигр вел свою жену под руку. Он размеренно и величественно шествовал, выпрямив спину, выпятив грудь и вытянув шею высоко вверх, на целую пядь; на эту шею, как на острие копья, была насажена круглая голова. А неумолимые взоры его воинственных очей были как молнии, вонзавшиеся в нечестивцев. Если Хуану-Титру вдруг начинало казаться, будто кто-то из прохожих посмел взглянуть на них – на него или на его жену – насмешливо и непочтительно, то он, бросив на предполагаемого обидчика грозный взгляд, тут же снимал, словно в знак насмешливого, но властного приветствия, свой огромный цилиндр. Этим жестом Хуан-Тигр словно бы говорил: «Вот мой лоб, ничем не прикрытый, у вас перед глазами. Ну и как, где тут рога? Ага, так это вам только показалось! А даже если бы они и были, так и что из того? Ведь и у Моисея,[40]40
  Вождь и законоучитель народа еврейского Моисей, получивший на горе Синай заповеди Бога, изображается в головном уборе с рогами, символизирующими власть и славу.


[Закрыть] когда он диктовал заповеди Закона, они тоже были. Понятно вам? Так что поосторожней со мною! Ну и кто он, интересно такой смелый, кто не побоится подойти поближе к моим рогам святого? Да от него и мокрого места не останется! Черт побери! Честь этой женщины очевидна, ни для кого не доступна и недосягаемо прекрасна, как деревце, растущее на холме, под куполом небес».

Но Эрминия, хоть и гордилась своим мужем, все-таки не могла, оказавшись среди людей, не страдать – больше за своего Хуана, чем за себя саму: в ее ушах звенела – то тише, то громче – безымянная сплетня, которая была как эхо волны, исчезающей среди грозных скал.

Однажды ночью, на супружеском ложе, под покровом благосклонной тени, Эрминия, положив голову на волосатую грудь Хуана-Тигра, похожую на подушку из конского волоса, и привычно поглаживая пальцами его пышные усы, набралась смелости и сказала:

– Скука, Хуан, – худший враг женщины. До того как я, Хуан, тебя полюбила, я смертельно скучала в том жалком, постылом доме, где родилась. Мне казалось, что там меня заточили на всю жизнь. Я мечтала о свободе. Я чувствовала, что уже не смогу жить, если когда-нибудь моя мечта не исполнится. И именно поэтому я тогда… Ты понимаешь, что я имею в виду?

Подушка из конского волоса сильно надулась, а потом шумно сдулась. Хуан-Тигр понял, что она имела в виду. И Эрминия продолжала:

– Теперь мне уже не скучно дома, Хуан. Умоляю тебя, дорогой, ради нашего сына, не сомневайся в этом! Но я по-прежнему все еще мечтаю, мечтаю, мое желание исполнилось. Я до последнего часа моей жизни могу счастливо прожить здесь, в нашем доме, с тобой и с Мини. И ты не разрешай мне выходить из дому, не разрешай! Ты выпустишь меня из дому только для того, чтобы увезти далеко-далеко отсюда – чтобы увидеть что-то интересное, новое и непохожее на то, что у меня всегда перед глазами. И через несколько лет, когда Мини подрастет, обещай мне, что мы отправимся в настоящее путешествие. Ну, например, съездим в Мадрид. Хотя мне больше хотелось бы в Лурд.[41]41
  Лурд – город во Франции, в Пиренеях, прославленный чудесами Богоматери. Место всемирного паломничества католиков.


[Закрыть] Обещай мне это, даже если ты не собираешься исполнять это обещание: уже одним этим я буду счастлива, дав волю моему воображению.

– Обожаемая моя жена, – ответил Хуан-Тигр, – я с тобой совершенно согласен. Обещаю исполнить то, о чем ты просишь. Мы поедем в Мадрид, а из Мадрида – в Лурд, когда Мини подрастет и его уже можно будет взять с собой в путешествие. А это будет, я думаю… думаю… ну, скажем, в мае, когда ему исполнится три месяца.

– Хуан, Хуан, – всхлипнула Эрминия, – какой же ты хороший…

– Глупенькая, ведь и мне тоже нравятся путешествия. И, кроме того, нужно приобретать опыт. Да ты и сама поймешь. Поймешь, как приятно покидать родной дом, а еще приятнее – в него возвращаться. Хотя мы, как бедуины, взвалим, можно сказать, наш дом себе на плечи, потому что возьмем с собой Каргу, чтобы она занималась Мини, – и тогда нам с тобой можно будет время от времени оставаться наедине. Ну ты понимаешь…

Этот ночной разговор состоялся в конце марта. Май налетел внезапно. Хуан-Тигр решил отправиться в путь накануне дня святого Исидора, воспользовавшись пятидяесятипроцентной скидкой на билеты. Карга, прежде чем решиться на столь опасное путешествие, исповедалась, причастилась и оставила завещание, в соответствии с которым единоличным наследником всего ее имущества был Мини, хотя имущество это состояло из пары серег с бисерными подвесками и кашемировой шали.

На станцию их пришли провожать донья Марикита, донья Илюминада и уже поженившиеся Кармина с Коласом. Кармина обнаруживала робкие признаки наступившей беременности, а Колас, как и всякий автор первого произведения, имел очень самодовольный вид. Донья Марикита, как если бы речь шла о путешествии на край света, вопила:

– Больше я никогда вас не увижу! Когда вы вернетесь, я уже буду в обществе дона Синсерато. – И она вытирала себе глаза носовым платочком размером с почтовую марку.

Донья Илюминада, чье лицо было все таким же непорочно-чистым и печальным, улыбалась.

И вот они уже в поезде, в скромном купе третьего класса. Путешествие началось. Вот они уже едут – час, другой… «Осталось еще целых четырнадцать часов, – думает Карга, донельзя возбужденная и объятая раскаянием. – И зачем это только я поехала?» И хотя поезд идет с более чем смехотворной скоростью, старухе кажется, будто он мчится с головокружительной быстротой. Карга боится, что они вот-вот налетят на деревья, на телеграфные столбы, на деревенские домики или что поезд свалится с моста в реку. Первый туннель (оглушительный лязг, кромешная тьма!) вызвал у Карги столь дикий ужас, что у нее прервалось дыхание и, пока они снова не выехали на свет, крик из ее груди так и не мог вырваться наружу. «Пречистая Дева! Святой Апапуций! – восклицала она, поминутно крестясь. – Я думала, что мы падаем в бездонную яму – глубокую-преглубокую…»

Хуан-Тигр, Эрминия и остальные пассажиры (а всего их было четверо) от всей души потешались над испугами и гримасами старухи, то и дело крестившейся и вздрагивавшей. Один из пассажиров – Сиприано Моготе, виноторговец: он едет покупать вино в Бембибре, в провинцию Леон. В том, как он веселится, чувствуется что-то неестественное и нарочитое: и в его показном смехе, и в его манере переводить свои прищуренные глазки то на Хуана-Тигра, то на Эрминию есть что-то злобное, оскорбительное. Из уважения к Эрминии Хуан-Тигр делает вид, будто он не обращает никакого внимания на все эти штучки Моготе, но все-таки начинает нервничать и зеленеть; у него уже подрагивают мочки ушей… Это зловещие симптомы. «Терпение, Хуан, терпение, – говорит он самому себе. – Леон уже близко. Как бы тебе ни было больно, молчи, прикуси язык, не показывай виду: только бы Эрминия (а она, бедненькая, и не подозревает!) ни о чем не догадалась».

Но Эрминия, в силу своей женской интуиции, уже обо всем догадалась, и раньше Хуана-Тигра, хотя из-за любви к мужу и из страха, что может произойти нечто непоправимое, делает вид, будто не обращает внимания на виноторговца – насмешника и забияку, – несмотря на то, что смертельно, до боли в сердце, страдает. Высунувшись в окошко, Эрминия пытается спрятать свое лицо от других: она чувствует, что ее щеки то густо покрываются краской стыда, то становятся мертвенно-бледными. Эрминия, как и Карга, думает: «И зачем это только я поехала? Какая же я глупая! Так мне и надо! Ведь я сама в это ввязалась… Нет, мне уже никогда не быть как все! Нельзя мне показываться на люди! Лучше уж мне до конца жизни сидеть дома, взаперти, коротая дни в одиночестве, наедине с мухами! Нет, я не за себя переживаю, хотя все это так ужасно; только бы Хуан не догадался, на что этот человек намекает».

Поезд останавливается на какой-то станции.

– Почему бы нам не сойти и не прогуляться? – спрашивает Карга. – Мне кажется, здесь очень красиво. Яблони цветут.

Моготе и другие пассажиры выходят из поезда поразмяться, прогуляться по платформе. Моготе рассказывает своим спутникам что-то интересное, и люди слушают его с жадностью: их лица отражают и ужас, и недоверие. В конце концов все разражаются гомерическим хохотом, в то же время инстинктивно поворачивая головы в сторону купе, где находятся Хуан-Тигр и Эрминия. Хотя муж с женой и не слышали, о чем говорил Моготе, они догадываются. Каждый думает про себя: «Это они про нас». Станционный служащий быстро бежит по крышам вагонов и, перепрыгивая через них, зажигает масляные лампы.

Поезд начинает тяжело подниматься в гору: это возвышенность Пуэрто де Пинарес. Тянут его две машины: одна в голове состава, другая в хвосте. Слышно, как натужно они дышат, кряхтят, задыхаются: так и кажется, что вот сейчас увидишь их, похожих на упряжку неповоротливых быков. Они, дрожа от напряжения и склонив шеи, упорно пытаются сдвинуть с места повозку, везти которую им не по силам. Поезд, потихоньку продвигаясь, поднимается в гору. Прекрасные долины, едва показавшись из-за горизонта, постепенно уходят вниз, исчезая в тени… На поля спускается ночь. Каменистые вершины отсвечивают хрустальным, шафранового цвета, блеском. Небо – аметистовое.

– С каким трудом поднимается поезд! – восклицает Хуан-Тигр. И, помолчав, многозначительно, с намеком добавляет: – Всегда и во всем приходится прикладывать немало труда, чтобы подняться над человеческой подлостью и низостью, чтобы вырасти духовно. – И, бросив взгляд на Моготе, думает про себя: «Ну как, заткнулся, свинья ты эдакая?…»

– Только расти можно по-разному, – возражает ему виноторговец. – Например, у кого-то вырастает пара хороших рогов длиной в целую вару. А по мне, так лучше оставаться коротышкой, чем таким способом подрастать. Хотя вам виднее.

Хуан-Тигр глотает горькую слюну с привкусом желудочного сока. И, не изменившись в лице, отвечает:

– Откуда же мне это виднее, приятель? Это как раз тебе видней. Это я говорю не в ущерб сеньоре Моготе, чьей личной жизни я не касаюсь. Это только к тебе одному относится: если уж ты сам – воплощенный черт, то кому, как не тебе, помнить болела ли у тебя башка, когда на ней вырастали рога? Хотя они у тебя, может, и не вырастали, а ты прямо таким рогатым и уродился. Ну а я чертей не боюсь: они удирают от крестного знамения да от святой воды. И если какой черт и вздумает меня искушать, я перекрещу его морду вот этой вот пятерней, а потом покроплю ее кровью из этой вот кропильницы. – И Хуан-Тигр подносит к физиономии Моготе свою ладонь – сначала открытую, а потом – сжатую в кулак.

Один из пассажиров с туповато-плоским лицом тяжелоатлета (на нем вельветовый, цвета зеленой сливы костюм; у него пятидневная щетина и только одна бровь, решительно пересекающая весь его лоб от виска до виска) пытается их утихомирить:

– Но, сеньоры…

– Не волнуйтесь, мил человек, – отвечает ему Моготе. – Мы с сеньором Хуаном – давние приятели. Не беспокойтесь. Чего болтать попусту, правда?

Карга, поглощенная своими страхами, которые внушает ей поезд, ничего не слышит. Эрминия с младенцем на руках замерла от ужаса, затаила дыхание. И в эту самую секунду Мини вдруг начинает реветь. Хуан-Тигр, сразу же забыв обо всем на свете, берет ребенка из рук матери. Он его баюкает и целует. Но Мини все равно ревет.

– Ах, постреленок! – шепчет Хуан-Тигр, склонившись над сыном. – Ну да, конечно, конечно… Мы тут мололи всякую чушь, а о тебе и забыли. Вы, сосунки, как часы. Ну да, да, теперь твой час. Конечно же, ты хочешь сосать. А дети, которые не ревут, они и не сосут. Сейчас-сейчас, мой светик!