Электронная библиотека » Рамон Перес де Айала » » онлайн чтение - страница 9

Текст книги "Хуан-Тигр"


  • Текст добавлен: 13 ноября 2013, 02:21


Автор книги: Рамон Перес де Айала


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Да, доченька, ты права. Но только не совсем. Ты ошибаешься, если думаешь, что с годами сама любовь может измениться. Дело здесь, голубушка, совсем не в возрасте, а в характере. Если бы все зависело только от возраста, то куда легче было бы сломить волю человека молодого (а это все равно что согнуть гибкую ветку – свежую, зеленую, полную соков), чем волю старика: крепкая сухая ветка скорее сломается, чем согнется. Кто в молодости был упрям, тот и в старости останется таким же. А тот, кто родился покорным, будет таким всю жизнь. А еще, моя милая, ты ошибаешься, если думаешь, будто молодые любят сильнее, чем пожилые. Я говорю «любят», подразумевая под этим то, что ты и сама имела в виду, когда хотела, чтобы я тебя правильно поняла: «любят» значит «желают». Зеленая ветка, хотя она сильно бьется и трепещет, плохо горит, а часто и вовсе гаснет. А сухая ветка, загоревшись, сразу же сгорает в сильном и светлом пламени. Вот ты мне сказала, что пожилые, поскольку они уже не могут любить, заставляют молодых любить не любя. Что ты, глупышка, в этом понимаешь? Ведь дело не в возрасте, все зависит от самого человека, от того, как он устроен. Есть люди, которые, когда они не могут достичь того, чего хотят, ведут себя как собаки на сене: они мешают другим получать то, что хотели бы иметь сами. Это дело обычное, и с такими вещами ты будешь сталкиваться на каждом шагу, жизнь тебя еще научит. И вот еще что: любить не любя и отказываться от любви, когда уже любишь, – такого никогда не бывает. Ни у молодых, ни у пожилых. Но в том-то и беда, что чаще всего ни пожилые, ни молодые сами не знают, чего хотят, и потому сами себя обманывают. Они принимают за любовь лишь мимолетный, пустячный каприз, в котором они вскоре и раскаиваются. Занимаются пустяками – и при этом, скорее всего, не подозревают о той непобедимой любви, которая тайно владеет ими. За примером далеко ходить не надо: это я про того человека, который любит и сам не знает, что любит. Надо уметь отличать, отделять ложное от истинного, а любовь-прихоть – от настоящей любви. Как часто люди приходят в себя, когда уже поздно! Вот затем-то я и пришла – чтобы помочь тебе… Ведь ты его уже любишь – и именно поэтому запрещаешь мне называть его имя. Ты его так любишь, так любишь, что и сама боишься себе в этом признаться.

Эрминия молчала. Вдова продолжала:

– Отвечая на твои возражения, я говорила много, но напрасно. В этом не было никакой надобности, потому что ты не остановила меня даже взглядом. Ты слушала меня с таким видом, будто тебя это не касается. Я понимаю, Эрминия, что моя речь была бесполезной. Твоя душа сжалась от страха, а это все равно как если бы она лишилась воли. Да и к тому же тот, кто станет проповедовать в храме любви, рискует прослыть несносным болтуном. Бога любви, Амура, рисуют слепым, но на картинах не видно, что он к тому же еще и глухой.

– Сеньора, я слушала вас так, будто от ваших слов зависело мое спасение. Мне нечего возразить. Пока вы говорили, я соглашалась с каждым вашим словом, но вот только вы кончили, и я уже ни с чем не согласна. Если бы я смогла выразить то, что чувствую, то вы опять стали бы убеждать меня, приводя все новые и новые доказательства, а я бы опять не знала, что вам ответить. Потому что у вас, сеньора, в запасе сколько угодно доказательств, но здесь, в моем сердце, у меня единственное доказательство.

– Доченька, ты дрожишь, как птенчик. Мои доказательства кажутся тебе отблесками зеркальца, которым я верчу, чтобы завлечь тебя в ловушку. Но то, что сверкает у меня в руках, – это не зеркальце, а чистой воды бриллиант, бриллиант истины, а его лучи, как солнечные зайчики, проникают, сталкиваясь друг с другом, в темницу твоего сознания. Может быть, именно потому-то ты и закрываешь глаза своей души, что им больно, что они не выдерживают этого света.

– Пусть так. Но все равно: той истине, которая причиняет боль, я предпочитаю ложь, которая мне льстит. Я даже готова с этой ложью сродниться, потому что она мне так приятна, что уже не кажется ложью. И пусть вы и весь свет убеждают меня, что это не так, но для меня это все равно истина, истина, истина! Единственная истина, которая мне мила.

– Ты себе и представить не можешь, доченька, как мне приятно тебя слушать! – воскликнула донья Илюминада, лаская Эрминию и целуя ей руки. – До сих пор я тебя совсем не знала, а теперь я тобою восхищаюсь. Нет, ты не как все: ты – настоящая женщина. А настоящих женщин еще меньше, чем настоящих мужчин. Я смотрю на тебя так, будто тебя послало сюда само небо, будто ты здесь по высшей воле. И что бы ты в конце концов ни сделала, ты сделаешь как нужно, я в этом не сомневаюсь. А теперь давай поговорим о другом. Помоги-ка мне рассеять одно сомнение. Вот ты мне говорила, что тебе нравится ложь…

– Нет, сеньора, нет, я ненавижу ложь. Просто не знаю, как и сказать…

– Тогда я скажу за тебя. Зло, которое царит на земле и с которым мы сталкиваемся на каждом шагу, – это всем очевидная истина. Ну а счастья-то, наоборот, нет: здесь, на земле, его никто еще не видел. Но все-таки все мы мечтаем о счастье, и только эта мечта нас и окрыляет. Это ложь, будто счастья не существует на самом деле, и только мечта о счастье и есть настоящее счастье. Ведь ты и знать не хочешь о зле, даже если в нем и заключена самая настоящая истина…

– Нет, сеньора, не хочу.

– Ты хочешь, чтобы твоя жизнь превратилась в сладкий сон, в блаженную мечту…

– Да, сеньора, хочу.

– Вот именно поэтому-то ты и есть настоящая женщина. В этом и заключено назначение женщины. И помни, что назначение это она должна исполнять не столько ради себя самой, сколько ради того мужчины, которого она изберет своим спутником и повелителем. Тебе хочется, чтобы жизнь была как сказка, правда?

– Да, сеньора, хотелось бы.

– И я не ошибусь, если скажу, что тебе все еще нравится читать сказки. Или, лучше сказать, сочинять их.

Эрминия молчала.

– А больше всего тебе нравятся страшные сказки со счастливым концом, в которых все улаживается в одно мгновение. Правда?

Эрминия молчала.

– Великий смысл таится в этих сказках, доченька. Все они кончаются одинаково. Ужасный дракон грозит разрушить город, если ему не отдадут на съедение самую красивую и добрую девушку. И она сама приносит себя в жертву. Безоружная, потому что ее беззащитность, ее доброта и ее красота – все ее оружие, она бесстрашно входит в пещеру этого дракона. Дракон рычит, изрыгает пламя изо всех своих семи пастей и наконец бросается на свою добычу. Девушка падает на колени и, скрестив на груди руки, готовится принять искупительную смерть. И вот в это самое мгновение – раз! – словно по волшебству, этот дракон, который на самом-то деле был заколдованным принцем, становится прекрасным юношей и, прижимая девушку к своему сердцу, шепчет ей на ухо: «Сначала ты околдовала меня своей красотой, а потом, решив принести себя в жертву, освободила меня от чар». Он женятся на ней и… тут и сказке конец. Так что, Эрминия, давай-ка расколдовывай этого бедного дракона. Больше я тебе ничего не скажу.

– О, сеньора, ради Бога…

– Ну прощай, доченька. Не обращай на меня внимания. То, что ты в конце концов решишь, то и будет правильно: ты сделаешь все как надо. В тебе я нашла то, что драгоценнее всякого сокровища, – настоящую женщину.

Душа Эрминии, этот нежный и мягкий клубок чувств, после ухода вдовы Гонгоры стала похожа на моток ниток, с которым поиграл, запутав его, котенок. Придя в себя от смущения и замешательства, Эрминия принялась осторожно распутывать и разматывать этот клубок своих чувств. В нем переплелись три нити: красная, белая и зеленая. Какую из трех выбрать, чтобы выткать полотно своей жизни? Какая из трех наконец должна стать нитью ее судьбы? Красная нить – это Хуан-Тигр, белая – Колас, а зеленая – тот, кого она, как ей казалось прежде, любила, – Веспасиано. Но разве могла она теперь, после разговора с доньей Илюминадой, сказать определенно, чего именно она хотела и кого именно она любила? Могла ли она, положа руку на сердце, утверждать, что и на самом деле не любит Коласа? Ведь то нежное сострадание и то благоговейное уважение, которое она к нему испытывала, разве они не были тоже любовью, хоть и бескрылой? Колас был ей безгранично предан, Колас ее обожал, и это не только льстило ее женскому самолюбию, но и удовлетворяло глубинно-человеческую потребность безраздельно над кем-нибудь властвовать. Если бы она вышла замуж за Коласа, она была бы для него непререкаемым авторитетом во всех житейских делах, и вовсе не потому, что она стала бы этого требовать, но потому, что его доверие к ней оставалось бы беспредельным. За кого бы она в конце концов ни вышла замуж (если только ее муж не будет хоть отчасти похож на Коласа), она все равно станет мысленно сравнивать их обоих – мужа и Коласа. И тогда ей обязательно будет не хватать в муже того, что присуще Коласу и что является главным свойством мужчины, – умение быть добровольным рабом женщины. А Эрминии, как и всякой женщине, был нужен раб. Но и в не меньшей степени – повелитель. Ее первым, инстинктивным побуждением было воспротивиться любви, отвергнуть того, кто ее домогался, – так она отвергла и Коласа, и всех остальных поклонников. Почему она так сделала? Потому что они ей не нравились? Искренне полагая, что они отступятся? Или же потому, что она, так и не решившись остановить свой выбор на ком-то одном и не оказав ни одному из них предпочтения, безотчетно желала испытать их, возбудив их до той степени, чтобы один из них, самый решительный, добился бы ее любви силой, лишив ее воли и желания продолжать сопротивление? Когда Эрминия отвечала отказом, то все ее поклонники воспринимали его с выражением напускного безразличия. Все, кроме Коласа, который ушел на войну, под пули – только бы не умереть от тоски здесь. Обо всех остальных Эрминия думала: «Или им хочется только провести время, или они вообще не мужчины». А размышляя о Коласе, она говорила себе: «Бедный Колас, какой же он еще ребенок». В какой же разряд попадет Хуан-Тигр в тот роковой день (а рано или поздно этот день настанет), когда Эрминия должна будет отказать и ему? Да, Хуан-Тигр был настоящим мужчиной – тут Эрминия была согласна с вдовой. Убьет ли он ее, когда она ему откажет? Да и решится ли она сама сказать ему «нет» с глазу на глаз? Не обладал ли Хуан-Тигр чем-то непостижимым, что одновременно и покоряло Эрминию, и отталкивало ее? А может, ею и впрямь уже овладела та страшная и тайная любовь к Хуану-Тигру, о которой без тени сомнения говорила ей вдова Гонгора? Да и возможно ли, чтобы любовь могла принять такое странное обличье, что ее уже нельзя отличить от отвращения и непреодолимого страха? Представив себе кошачьи глаза Хуана-Тигра, Эрминия подумала о кошках и о кошачьей любви. Хоть и не задерживаясь на этой мысли, хоть и торопливо проскользнув мимо нее, Эрминия все же не могла не спросить себя: «А не похожа ли по сути любовь людей на любовь кошек – на эту яростную, отчаянную борьбу, которая кажется борьбой не на жизнь, а на смерть?» И, едва подумав об этом, торопливо пробормотала: «Какой ужас! Тогда уж лучше смерть!» Но можно было и не прибегать к этой крайности, потому что оставался еще один выход – бегство. И именно Веспасиано был для Эрминии воплощением поэтического порыва к бегству, освобождению. Пока это освобождение существовало лишь в ее воображении, но она была уверена, что оно состоится на самом деле: она непременно убежит из этого мелочного мира повседневности в большой мир безграничной свободы. К тому же и сам Веспасиано, его внешность, манеры и поведение создавали образ чего-то бегущего, струящегося, ускользающего, прельщающего, похожего на змею, чья шкурка сияет всеми цветами радуги. Если бы Эрминия хоть сколько-нибудь знала книжный язык (в чем ей, конечно, не было ни малейшей нужды и что пошло бы ей как корове седло), то вместо всех этих слов она употребила бы одно – «соблазнительный». Веспасиано для Эрминии воплощал одновременно и тоску по неизведанному, и соблазн греха. От Коласа и от Хуана-Тигра, которых к ней влекло, исходила любовная инициатива: Эрминия чувствовала, что они ее желают, добиваются, домогаются. Но в случае с Веспасиано мужчина и женщина поменялись ролями: ее саму влекло к нему, она сама его желала, добивалась, домогалась, посылая ему долгие, умоляющие взгляды. А он лишь позволял себя любить. Как у моряка есть своя подружка в каждом порту, так и у Веспасиано была своя подружка на каждом рынке. Но Эрминии совсем не хотелось быть одной из многих, ей не хотелось быть еще одним очередным руслом, по которому протекал бы этот бурлящий, своенравный ручей. Она мечтала стать плотиной, которая перекрыла бы ему путь, превратив этот ручей в запруду. Но несмотря на все его слова, приводившие Эрминию в состояние сладостного оцепенения, и несмотря на все его обещания, уносившие ее на седьмое небо самых невероятных мечтаний, любил ли он, Веспасиано, ее по-настоящему? И почему он потребовал, чтобы их любовь, даже и безгрешная, до поры до времени сохранялась в тайне? И только тогда, когда, по его мнению, настанет удобный случай, Веспасиано сам найдет способ оповестить о ней других. Почему? А как же она сама? Любила ли она его по-настоящему? А вдруг это была не любовь, а всего лишь прихоть? А эта ненависть к Хуану-Тигру, хотя бы и искренняя, не была ли она придуманной? Не скрывалась ли за ней настоящая любовная страсть, которая самой себя боится? Да разве она понимала, чего ей на самом деле хочется и кого она по-настоящему любит? Да и почему женщина не может любить троих мужчин сразу – мужчин, столь не похожих друг на друга и так хорошо друг друга дополняющих? Ну а если уж нельзя любить всех троих сразу, то почему бы не бросить их в ступку, хорошенько растолочь и перемешать, вылепив из полученной массы идеального возлюбленного? Бедная Эрминия, она и сама не знала, чего ей хочется и кого она любит! Она была словно спелое яблоко, висящее на самой верхней ветке и выглядывающее из-за забора: пусть оно достанется тому, кто подпрыгнет выше других! Ну а если его не сорвут вовремя, то оно, налившись соками и отяжелев, само оторвется от ветки и упадет в дорожную грязь. И тогда им насладится какой-нибудь бродяга, который найдет его первым.

В тот вечер, едва переступив порог дома доньи Марики, где его уже ждали, Хуан-Тигр сразу же сообщил, сияя от радости:

– Сегодня я получил письмо. От кого бы вы думали?

– От Коласа, – поспешно ответила донья Марикита.

– Какой там, к лешему, Колас! Вечно вы, сеньора, ляпнете что-нибудь не к месту, – раздраженно отвечал Хуан-Тигр, пощипывая мочку своего левого уха.

– О, простите, простите ради Бога… Я-то думала… Ведь у вас такое счастливое лицо… Так от кого же еще ему быть, как не от Коласа?

– От Веспасиано – от моего любимого, бесценного друга и брата, – с пафосом ответил Хуан-Тигр, картинно простирая руку.

– Ах, от Веспасиано! – воскликнула старуха. – Какие у него глазки – восточный бальзам! А усики – как у султана! Какие бедра, какие ноги! На них так и просятся малиновые шелковые штаны с кружевами – точь-в-точь как у Дон-Жуана! Нет, таких уж теперь и днем с огнем не сыщешь – не чета нынешним! Веспасиано – он из тех, прежних, каких было немало, когда я была молоденькой…

– Вот теперь вы говорили прямо как оракул. Вот именно: Дон-Жуан – ни отнять, ни прибавить. А в этом своем письме он подробно рассказывает мне о своих новых победах, или, лучше сказать, о своих проказах и проделках. Хоть намеками, но говорит он о какой-то хорошенькой барышне из наших краев. Короче говоря, живет она здесь рядом, по соседству. И где бы вы думали? Прямо здесь, около рынка! Девица она весьма спесивая: Веспасиано считает, что она пока зелена и лакомиться ею рановато, а потому пусть, мол, еще дозревает, как дозревает на чердаке, в соломе, сорванное яблочко. Вот Веспасиано и оставил ее здесь: пусть до поры до времени томится в тоске и в мечтаниях! А вот когда он сюда вернется то она уже будет мягкой и сочной, как финик, и сладкой, как мед. Интересно, кто же она, эта незнакомочка? Да нет на свете такой женщины, которая бы перед ним устояла! Все они падают от одного его взгляда, как комары в водку! Глупые женщины, много вы о себе понимаете! Тот, кто их обольщает, кажется им ангелом. Они думают, что могут его удержать, когда он проходит мимо. Они бросаются ему на шею, и глаза у них закрываются, как в обмороке. А откроют глаза – ищи-свищи его, он уже в объятиях у другой. Его, все равно что тень, не поймаешь. Да и то сказать: только тень они и обнимали. Ангел, райское блаженство! Нашли дурака! А то как же! Ну конечно, угрызения совести, раскаяние… Погибель для всех женщин. Месть за всех мужчин. Вот что такое Дон-Жуан! Помнится, будто я слышал, уж и не помню, от кого, что Дон-Жуан так сказал мавру Отелло: «Пусть из-за меня страдают они – жестокие и прекрасные. Пусть они терпят пытку любовью, чьей безвинной жертвой был ты сам. Правосудие! Правосудие! Есть Бог на небе, а я – пророк Его!»

– Боже, Боже, что за муки! – воскликнул дон Синсерато. – Помираем мы от скуки. Ха-ха-ха! Ну а Дездемона – разве она тоже не была безвинной жертвой? Эхем-эхем! Бедные мужчины, бедные женщины! Они имеют очи и не видят, имеют уши и не слышат, имеют уста – и не могут выразить, что хотят. Господи, Господи! Хороший же урок дал Ты им в назидание. А им хоть бы что. Внимайте же, безумцы! Те, кого вы называете слепыми, на самом деле видят лучше всех, потому что им и не надо света, а глухие и немые лучше всех говорят, потому что у них и молчание красноречиво.

Вслед за этим наступила такая прозрачная тишина, что можно было бы услышать, как осыпаются лепестки розы. Этой розой было сердце Эрминии.

Лекарь своей чести

Престо

Тот роковой день, приближение которого предчувствовала Эрминия (день, когда Хуан-Тигр должен был сделать ей предложение, а она – ответить ему отказом), так и не наступил. Проходили дни, недели, месяцы. Осень, заплатив свою дань принесенным урожаем, отреклась от своего владычества на земле в пользу суровой зимы, чья тирания была сметена анархическим натиском расцветающей царицы-весны. Смена времен года совершилась неощутимо и неотвратимо, естественно и плавно. Между одним днем и другим, между одной неделей и другой, между одним и другим временем года не было ни границ, ни резких переходов. Пролетавшие дни отличались друг от друга как листки отрывного календаря. День сегодняшний уже был днем вчерашним, и нельзя было определить, когда именно он начался и чем он отличался от предыдущего. Тот роковой день, приближение которого предчувствовала Эрминия, так и не наступил. И тем не менее казалось, будто он уже миновал – скорее всего потому, что миновал он незаметно и неслышно, доведя до конца начатую когда-то осаду, во время которой ни один день не прошел впустую. В какой-то из дней, ничем не отличавшийся от прочих, Эрминия изумленно заметила, что все уже считали ее невестой Хуана-Тигра, хотя он и не делал ей предложения, а она, следовательно, не имела возможности ему отказать.

В последнее время Хуан-Тигр был настолько горд собою, настолько переполнен чувствами, что он даже потолстел и подрос – по меньшей мере, так казалось. Он жил в лучшем из возможных миров, то есть в своем внутреннем мире. Он даже приобрел свойственное олимпийцам величавое достоинство, так что при взгляде на него приходили на память превышающие человеческий – рост статуи Юпитера. Только физиономия Хуана-Тигра никак не соответствовала классическому канону красоты. Внешний мир существовал для него лишь в качестве робкой копии его внутреннего мира, а действительность должна была подчиняться его желаниям – или же она будет испепелена одной из тех невидимых молний, которые он сжимал в своей деснице. Чем дальше текло неощутимое время, тем отчетливей Хуан-Тигр понимал, что любит Эрминию, и это понимание было таким простым, естественным и неотвратимым, словно он был влюблен в нее всегда и словно эта любовь была, само собой разумеется, взаимной. Сила, естественность и достоинство любви Хуана-Тигра таинственным образом передались донье Мариките, дону Синсерато и вдове Гонгоре. Казалось, что и они тоже давным-давно знали об этой любви, на которую Эрминии полагалось бы ответить такой же страстью.

Подобно тому как зимний туман скрадывал по ночам очертания окружавших Пиларес гор, а лучи весеннего солнца возвращали их на прежнее место (а ведь никто и не думал удивляться, увидев их вновь, никому и не приходила в голову мысль, будто они куда-то исчезали), так и люди, вошедшие в этот тесный дружеский кружок, обнаружив любовь Хуана-Тигра (любовь такую же огромную, крепкую, нерушимую и вечную, как гора), не только не удивились, но, как и сам влюбленный, сочли само собой разумеющимся и наиболее правдоподобным, что любовь эта существовала всегда, хотя прежде она скрывалась за пеленой скромности и благоразумия. Среди друзей Хуана-Тигра установилось нечто вроде молчаливого соглашения, как если бы все они единодушно полагали, что Хуан-Тигр и Эрминия были – по обоюдному желанию – помолвлены друг с другом, но оставались женихом и невестой дольше, чем это принято у порядочных людей. Трудно было с точностью установить, кто сказал об этом первым: то ли дон Синсерато намекнул, то ли донья Илюминада посоветовала, то ли донья Марикита попросила, то ли сам Хуан-Тигр поспешил это утвердить… Или, может быть, все они вчетвером в один голос сказали: «Это тянется слишком долго и без всякой видимой причины. Давайте назначим день свадьбы».

И свадьбу назначили на пятнадцатое апреля.

На следующий день после того, как такое решение было принято, Хуан-Тигр купил для своей невесты свадебный браслет (самый широкий, самый тяжелый и самый крикливый из всех, что продавались в городе), приказав выгравировать на нем заглавными буквами: «Я принадлежу Хуану-Тигру». Ему хотелось, чтобы та же самая надпись, но только составленная из бриллиантовых крошек, появилась и на лбу Эрминии. Вечером у Хуана-Тигра так дрожали руки, что ему никак не удавалось надеть этот браслет на запястье своей невесты, и тогда старуха, священник и вдова бросились Хуану-Тигру на помощь. И Эрминии показалось, что ее сватал не один Хуан-Тигр, но и все эти люди.

Донья Марикита сказала:

– Эрминия, утешение моей старости! Благодари Бога за то, что Он так явно отметил тебя Своей милостью, дав тебе в мужья человека, который щедр и величествен, как кедр ливанский. За свою долгую жизнь много я всего повидала и убедилась, что на свете есть только две вещи, делающие наше существование сносным: хороший муж и хороший желудок. – И донья Марикита всыпала себе в рот целую горсть круглых и прозрачных, как стеклянные шарики, карамелек.

Донья Илюминада, взор которой затуманился слезами, промолвила:

– Теперь, когда браслет на твоей руке уже застегнут, подумай хорошенько, Эрминия, какой смысл заключается для тебя в этом знаке рабской покорности. Нет, ты не раба, наоборот, госпожа и владычица. Запомни это и возблагодари Бога, как сказала твоя бабушка.

Хуан-Тигр, наконец-то в полной мере осознав свою любовь, не только не осмеливался хоть что-то сказать Эрминии, но даже не решался на нее взглянуть. Он лишь неуклюже тыкал пальцем в пространство, будто пытаясь закрепить в воздухе слова, произнесенные устами доньи Илюминады.

А священник Гамборена истолковал ее речь следующим образом:

– Лихо, вдовушка, ох лихо! Мудрость в каждом вашем чихе! Ха-ха-ха! Даже на краю могилы говорить вам станет силы. Эхем-эхем! Кто так мудр? Кто так речист? В ком такая крепость духа? Право слово, ей на ухо прошептал евангелист: «Жена сидит на звере и ныне, и присно».[33]33
  «Жена сидит на звере» («Я увидел жену, сидящую на звере»). – Откровение Иоанна, 17, 3. По одному из толкований – образ мира, погруженного в бездну греха.


[Закрыть]
И ныне, и присно женщина верхом на мужчине – вольный перевод. И ныне, и присно. Это в природе вещей, как толкуется в Откровении Иоанна. И ныне, и присно. Это в природе вещей.

Донья Марикита и донья Илюминада слушали священника, изумленно раскрыв рты, и вместе повторили последнюю его фразу:

– Это в природе вещей…

Можно было подумать, что слова дона Синсерато нечаянно попали в рот каждой из женщин, которые, словно проглотив их сладкую мякоть и поспешив выплюнуть косточку заключенного в этих словах смысла, бормотали:

– Это в природе вещей…

Хуан-Тигр послушно кивал головой, хотя и не очень-то понимал, о чем речь.

Эрминия оставалась безмолвной и невозмутимой, поэтому обе вдовы и священник сочли такое молчание веским и неопровержимым доказательством ее удовлетворенности тем, что это в природе вещей. На самом же деле это было равнодушие игрока, у которого в руке осталась последняя, но зато козырная карта. Она не мешала всем остальным участникам игры, которая пока что была сыграна вничью, тешить себя какими угодно иллюзиями и смотрела на них сверху вниз, с выражением презрительного равнодушия. Эрминия не возражала против того, что ее брак с Хуаном-Тигром «в природе вещей», но, как истинная дочь Евы, она, следуя зову женской натуры, восставала против природы вещей, против установленного порядка, готовясь его нарушить. Последней картой, которая оставалась у нее в руке, был грех. Как и всякая женщина, она, скорее в силу интуиции, чем четко осознанных доводов рассудка, была убеждена, что если порядок вещей и строится по законам, установленным мужчиной (законам, которым женщина вынуждена беспрекословно подчиняться), то сама женщина, обладая безграничной свободой воли, выражающейся в попустительстве греху, может не только поквитаться с мужчиной, но и отплатить ему за все сполна: с тех пор как грех, совершенный женщиной еще в Эдеме, решительно перевернул историю человечества, он постоянно нарушает течение мужской жизни. Веспасиано, совершающий свой обычный весенний вояж, вот-вот будет в Пиларесе, наверняка он окажется здесь еще до свадьбы. Веспасиано был словно искусительный призыв ко греху, словно поэтический крик души и запасной выход, через который можно убежать на волю. Все думали, что теперешнее положение Эрминии как нельзя более прочно, удачно и устойчиво, казалось, будто она и есть тот центр тяжести, которым весь этот порядок вещей удерживается в равновесии. Сама же Эрминия чувствовала в себе силу, которая, властно и неотвратимо увлекая ее за собой, заставляет выйти из этого центра. И пока все остальные думали, что ее положение на редкость устойчиво, сама она безрассудно жаждала только одного – своей погибели.

Вторая половина марта и первая половина апреля, в течение которых произошло немало торжественных событий, были перенасыщены радостным возбуждением. У Хуана-Тигра не оставалось ни одной свободной минуты, потому что он не только готовился к свадьбе, но и вместе со своими коллегами-артистами из «Романтической Талии» репетировал драму Кальдерона «Лекарь своей чести», премьера которой должна была состояться вечером второго апреля в театре де ла Фонтана. Хуану-Тигру предстояло сыграть в этом спектакле главную роль – дона Гутьерре Альфонсо. Сидя в компании друзей, собиравшихся у доньи Марикиты, он говаривал в шутку:

– Уж и не знаю, получится ли у меня хороший врач моей чести. Я не профессор медицины, а всего лишь лекарь и кровопускатель. Но – клянусь Богом! – и с ланцетом в руке я задам жару всем этим докторишкам, хоть они и «хонорис кауза»,[34]34
  Honoris causa – из уважения к чьим-либо заслугам, ради заслуг (лат).


[Закрыть]
как написано у них в дипломах.

Эрминия, приоткрыв рот и затаив дыхание, поднимала голову и пристально, почти враждебно смотрела на Хуана-Тигра, не в силах отвести от него глаз. А он, почувствовав на себе ее, Эрминии, взгляд, опускал голову и глупо смеялся, как пристыженный ребенок.

Хуан-Тигр решил превратить свою конуру в роскошный дворец. Расходы его не останавливали: та, которой предстояло стать его супругой, достойна и царского чертога. Миссия по обустройству дома для новобрачных была поручена обеим вдовам, что вызвало немалое неудовольствие со стороны доньи Марикиты, которая хотела бы захватить монополию на совершение покупок, чтобы безотчетно и бесконтрольно прибирать к рукам столько, сколько ей вздумается. Кроме того, обе женщины сильно расходились во вкусах: донье Илюминаде по душе были простота и домашний уют, а донья Марикита была сторонницей помпезной и крикливой роскоши. Она настаивала на покупке журавлиного чучела для прихожей и наклеила на все стекла разноцветные прозрачные бумажки, призванные имитировать готические витражи. Донье Илюминаде пришлось пустить в ход все свое красноречие и свою дипломатию, прежде чем ей удалось отговорить старуху от покупки рогатой оленьей головы с двадцатью отростками непомерной величины. Донья Марикита уверяла, что оленья кость бережет от сглаза и приносит в дом удачу.

Занимаясь обустройством дома, донья Илюминада спросила у Хуана-Тигра, что ей делать с комнатой Коласа. И Хуан-Тигр вдруг стал принюхиваться. Часто вдыхая воздух, он имел вид человека, у которого запах духов вызывает в памяти живой, волнующий образ. Наконец, растроганный, он вздохнул и, закатив глаза, с удивительнейшим простодушием ответил:

– Что делать?… Да нет, ничего, пусть все остается как есть. Это святилище. Ах, сыночек ты мой, сыночек! Я и забыл сообщить ему о моей свадьбе. То-то он обрадуется, когда узнает!

Готовя жилище для будущих супругов, донья Илюминада прибегла к помощи Кармины, которой совсем недавно исполнилось семнадцать лет. За те пять месяцев, что она провела под сенью своей благодетельницы, с Карминой, отъевшейся, приодевшейся и отдохнувшей, произошла поразительная метаморфоза, о которой вдова шутливо говорила так:

– Между теперешней и прежней Карминой разницы больше, чем между головастиком и лягушкой, хотя я никак не могу поверить, что лягушка получается именно из головастика.

От вчерашней Кармины осталось только одно – горящие глаза. Ее пламенеющая и влекущая красота была сродни лесной землянике. Казалось, что она томится от жажды идеального, тоски по несбыточному. Подняв лицо к небу, она глубоко и долго вдыхала воздух, словно пытаясь насытиться ветром, который остудил бы жар угольев, пылающих в ее сердце. Ее рыжие волосы кудрявились множеством непокорных завитков, похожих на маленькие огненные язычки: чем больше старалась Кармина их приручить, тем в больший они приходили беспорядок. Внешний облик человека действительно отражает его душевный настрой: душа Кармины была по своей природе легковоспламенимой. С необыкновенной осторожностью и изумительным тактом вдова устроила так, что душа Кармины воспылала жаркой страстью к Коласу. И страсть эта, согласно тщательно выверенному и дальновидному плану доньи Илюминады, должна была оставаться безнадежной. До сих пор этот план исполнялся с непогрешимой точностью, что переполняло вдову радостью – она могла собой гордиться. Намечалась только одна опасность, которая могла все погубить. Без всякой видимой причины, по одному только наитию, вдова предчувствовала, что опасность эта может возникнуть с появлением знаменитого Веспасиано Себона, по отношению к которому как к отрицательному заряду донья Илюминада была зарядом положительным. Донья Илюминада, покорившись судьбе, смирилась со своим бесплодием: хотя ее собственная жизнь и казалась вдове безотрадной и бесполезной, она сумела направить на пользу ближним всю энергию нерастраченной своей любви. Зато бесплодие Веспасиано было горделивым и непокорным: обманывая свою собственную природу, он хотел обмануть и окружающих, заставить их поверить, что его распутство не что иное, как избыток мужских сил, бесцельная и бесшабашная трата которых объясняется его добровольным отказом продолжать человеческий род. Точно так же – избытком творческих сил – оправдываются те, чей ум бесплоден и распутен.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации