Текст книги "Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт"

– Это вы со своей хрен́ овой доской и колышками, – сказал Боаз-Яхин. – Как этот маяк оказался не на той стороне и не в то время?

– Это ты мне скажи, – произнес купец. – Я-то был уверен, что ты хотя бы можешь держать в руках штурвал и глядеть на компас. В полночь, когда я ушел спать, ты был на верном курсе. Скажи мне, роковой мой, бесенок дьяволов, податель печалей, что ты сделал потом?

– Вы ушли вниз не в полночь, – заметил Боаз-Яхин.

– Ладно, – согласился купец. – Я ушел вниз в десять минут первого. Не вполне в полночь. Мы тут не такие точные, как на военном флоте. Покорнейше прошу простить.

– И не в десять минут первого, – сказал Боаз-Яхин. – Я как раз смотрел на часы.

– Не шути со мной, дьяволенок, – сказал купец. Их омыл свет, и Боаз-Яхин заметил на его лице сомнение.

– На часах было два пополуночи, – сказал БоазЯхин. – Маленькая стрелка на двух, большая – на двенадцати. Если, по-вашему, это десять минут первого, ничего не имею против, считайте как хотите.

– Десять минут первого – это наоборот, – произнес купец. – Маленькая стрелка, большая стрелка.

– Чудесно, – сказал Боаз-Яхин. – Вы быстро учитесь.

– Два ночи, стало быть, не десять минут первого, – сказал купец. – Когда я задал тебе новый курс, выходит, мы на два часа опоздали в то место, где, я думал, находимся.

– Так, – сказал Боаз-Яхин. – Я держался этого курса, и вот куда мы приплыли.

– Сукин сын, – произнес купец. – Большая стрелка и маленькая стрелка.

– «Береги лодку и следуй за морем», – сказал БоазЯхин и засмеялся.

– Я тебе вот что скажу, – произнес купец. – Нахуй это море. Я нипочем не смогу получить страховку за «Ласточку» из-за того, как мы ее потопили, но у меня участок земли, который можно продать, и я открою ресторан.

– О ресторане одно известно, – сказал Боаз-Яхин, – когда просыпаешься наутро, он стоит точно там же, где накануне, когда ты засыпал.

– Так, – сказал купец. – Значит, вот оно что. Я умываю руки. Все решило море.

– Скажите, как называются эти скалы, что нас потопили?

– Про скалы не знаю. А маяк зовется «Поднебесная синь».

– С-И-Н-Ь или С-Ы-Н?

– С-И-Н-Ь, – ответил купец.

– Там, где пошел ко дну сын, – сказал Боаз-Яхин. – Ну что ж, на моей новой карте скалы будут называться Скалы Поднебесного Сына. С-Ы-Н-А. Я именую их в вашу честь.

– Спасибо, – произнес купец. – Я глубоко польщен.

Небо побледнело, и в воде они увидели плавающие апельсины. Купец перегнулся через борт и выловил два.

– Если господин желает завтракать, – сказал он, – стол накрыт.

19

Оставшись и без мужа, и без сына, жена Яхин-Боаза теперь обдумывала положение, в каком оказалась. Первые месяцы после ухода Яхин-Боаза она жутко мучилась, представляя его в объятьях молодых и красивых женщин. Куда ни погляди, всюду мерещились ей девушки и молодые женщины, и все они были настолько красивы, что она удивлялась, как мужчины могут среди них выбирать. Но затем она поговорила с другими женщинами, и все сошлись на том, что мужчины в возрасте ее мужа часто поступают так же, как он, что после нескольких месяцев или года они тоскуют по удобствам и привычкам, какие оставили, и, если им позволят, возвращаются. Она преисполнилась решимости встретить такую возможность с позиции силы. Что вернется сын, она не рассчитывала и не тратила сил на то, чтобы выследить его. Да и попыток отыскать его отца не делала. Она сосредоточила всю свою энергию на лавке. У нее давно имелись собственные представления о том, как вести дела, и теперь она применила их на практике.

Перво-наперво наняла она девушку в помощь. Запаслась дешевыми книжками в мягкой обложке и броско выставила их в витрине. Разработала серию карт, предсказывающих судьбу каждому знаку зодиака. Взяла на продажу у местных кустарей амулеты и дешевую оккультную бижутерию. В гостиной над лавкой посадила хиромантку – пожилую даму с иссиня-черными волосами и пронзительным взглядом, одетую во все черное: она обязана была делиться с женой Яхин-Боаза процентом своей выручки. Чтобы создать вокруг нее атмосферу, добавили кофейный автомат, столики и стулья, и возникли завсегдатаи, пившие кофе. Побольше публики привлекал маленький ансамбль молодых музыкантов, игравший народные песни, – за них платили, кладя деньги в корзинку, которую пускали по залу. Скоро жена Яхин-Боаза зарабатывала за неделю столько, сколько ее муж мог заработать за целый месяц.

Во время работы она была ровна, даже весела. Не то воскресные дни. Воскресенья наедине с Яхин-Боазом часто угнетали. В его отсутствие они пугали. Оказалось, что одной по ночам ей тяжело управлять мыслями. Она часто мыла голову и принимала много ванн, роскошных от разного ароматного мыла и эссенций, но при этом старалась не смотреть на свое тело. Часто глядела она в зеркало на свое лицо и не бывала уверена, как его расслабить, что сделать ей со ртом. То она месяцами не носила обручальное кольцо, то надевала его снова, то снимала опять. Читать она стала больше, нежели за много лет, и каждый вечер принимала снотворное. Часто ей снился Яхин-Боаз, а когда бодрствовала, то, как бы она себя ни занимала, он не шел у нее из головы.

Боаз-Яхин приходил ей на ум реже. Порой он казался ей чужаком. Они никогда не мыслили одинаково, никогда не были близки так, как, рассчитывала она, могут быть близки мать и сын. Сейчас он меньше всего напоминал ей отсутствующего сына – скорее пустоту, конец чего-то. Иногда ее удивляло, что не слышно его шагов, его гитары, она ловила себя на мысли о том, что ему приготовить. Иногда гадала, чем он сейчас занимается. В нем отец, думала она. Пропащий он, скитается в поисках хаоса. Иногда они двое сливались у нее в уме.

Она глядела на книги стихов, которые Яхин-Боаз дарил ей, когда они были молоды. Посвящения полнились любовью и страстью. Некогда он находил ее прекрасной и желанной. Она считала, что он красив, он возбуждал ее – тот юноша, с которым она сотворит зеленое место, место силы и достиженья. Тогда она ощущала в нем величие, как обитатель пустыни чует воду, и жаждала испить той воды. Она полюбила его и заперлась в ванной, и плакала там, ибо знала, что он сделает ей больно.

Познакомились они с Яхин-Боазом в университете. Она изучала искусствоведение, он готовился по естественным наукам, блестящий грамотей. Затем необъяснимо он провалил экзамены, бросил университет, чтобы работать в лавке своего отца. Вскоре после отец умер.

А потом и она оставила университет, и они поженились, и, казалось, много долгих лет жили в комнате над лавкой вместе с матерью Яхин-Боаза, страдавшей хроническими хворями, пока та однажды не попала под автобус. Если б не тот автобус, думала жена Яхин-Боаза, она и сейчас была бы здесь, в окружении своих лекарств, поучала бы меня, как нужно заботиться о ее сыне, и рассказывала, какая прекрасная жизнь была у них, когда муж был жив, и до чего прекрасный муж был отец, не упоминая мне о его любовнице, о которой знали все, кроме нее. Знала ли она? Прекрасный муж. Такой же, как и мой отец с его зеленым местом в пустыне. Хорошее место никогда не рядом, мужского сердца никогда здесь нет.

Когда погибла мать Яхин-Боаза, жена его думала, что он выплывет к новой жизни. Никогда не отказывалась она от убеждения, возникшего у нее, когда она в него влюбилась, что он станет знаменитым ученым. Она всегда чувствовала в нем этот позыв искать и находить, талант связывать между собой, казалось бы, разрозненные данные. Она знала, что сумеет выпестовать его дары и помочь ему их развить.

Она не ждала от него быстрого взлета к известности – с его-то незаконченным образованием и отложенным началом жизни, – но и не сомневалась, что он не замедлит найти для себя пристойную ученую специальность – жучков там или древние артефакты, – на которой построит себе репутацию. Она воображала письма от коллег-ученых со всех концов света, доклады ее мужа на различных симпозиумах, статьи в журналах, гостей из-за рубежа, пьющих кофе, слушающих музыку, засиживающихся в их доме допоздна, мягкий свет лампы, свет культуры, успеха и значительности. Яхин-Боаз же отправился работать в лавку и не нашел для себя никакой ученой специальности.

Она пыталась вдохновить его на расширение и развитие дела. Он был доволен и так.

Она пыталась заинтересовать его загородным домом. Его не увлекло.

Ушло. Ничего. Сухой ветер в пустыне. На ум ей пришел узор на ковре из ее детства, и она содрогнулась. Вот она теперь. Другой ковер. Пальмы на площади шелестели в свете уличных фонарей. Шары ламп были все равно что огромные слепые глаза, улица под окном пуста, мимо трусила собака с черной трусившей тенью. Вот она, а его нет, средних лет мужчины, который отворачивался от нее в постели или предавался любви так хило, что она чувствовала себя чем-то меньше женщины, был неспособен ни ублажать, ни наслаждаться. А ведь она тогда видела, как он смотрит на девушек. В лавке, на улице, где бы ни был. Всем, чем не был он с нею, обнажаясь, он бы старался быть с кем-нибудь новым. Новым и юным. Но фальшивым. Лживым для его брошенных талантов. Лживым для лучшего в нем, что нынче будет утрачено навсегда, потеряно навеки. Как странно, что ему нужно было все это так рано бросить, таким молодым, так давно. Как странно, что все эти годы он занимался картами, бумажными призраками нахождения, этой мастурбацией нахожденья, а в нем все нахождение мертво! Теперь ему ничего не остается – лишь умереть, вот правда. Бедный дурень, бедный сумасшедший неудачливый сын и муж. Она вытащила из ящика стола свое обручальное кольцо, бросила его на пол, топтала его, пока не погнулось, затем положила обратно в стол.

Жене Яхин-Боаза не было больше дела до того, где сейчас был Яхин-Боаз, но она ощущала сильную нужду написать ему письмо. Она рассудила, что он может работать только в магазине, где продаются карты или книги. У сборщиков данных, которые выполняли особые заказы на карты, она добыла названия и адреса основных журналов по книготорговле в пяти иностранных столицах. В каждом журнале она поместила объявление, извещающее Яхин-Боаза о том, что в таком-то абонентском ящике его ожидает письмо. В каждый журнал она послала его копию:

Яхин-Боаз, чего ищешь ты с картой карт, которую стащил у своего сына, и сбережениями, которые украл у своих жены и ребенка? Что скажет тебе твоя карта? Где твой лев?

Теперь ты ничего не можешь отыскать. Для тебя никогда не существовало, не могло существовать львов, неудачливый человек. Когда-то у тебя был талант, сила и ясность мышления, но они пропали. Ты оторвал себя от всякого порядка, ты вверг себя в хаос. Что было

в тебе свежим и сладким, стало затхлым и кислым. Ты – отброс себя самого.

Однажды утром ты проснешься и поймешь, кто бы ни лежал с тобою рядом, от чего отказался ты, что натворил. Ты погубил меня как женщину, ты погубил себя, свою жизнь. С тех пор как ты провалил свои экзамены, ты совершаешь медленное самоубийство, и вскоре подойдешь ты к его концу.

Твой отец с его сигарами, его театральностью, его любовницей, о которой ты ничего не знал, пока я тебе не сказала, – твой отец, великий человек, умер в пятьдесят два года. Сердце у него было плохое, и умер он от него. Тебе сейчас сорок семь, и у тебя тоже плохое сердце.

Ты проснешься среди ночи – ибо тот, кто рядом с тобой, не сможет остановить смерть, – и услышишь биение своего сердца, которое вечно стремится к своему последнему удару, твоему последнему мигу. Где б ты ни был, кто б ни был подле тебя, – у тебя остались считаные годы, и когда-нибудь, внезапно, они подойдут к концу. Последний миг настанет сейчас, и ты поймешь, что потерял, и эта отчаянная мысль станет твоей последней.

Ты захочешь вернуться ко мне, но ты не можешь вернуться. Теперь ты можешь идти только одним путем – тем, который избрал.

Это последние слова, которые ты когда-либо услышишь от женщины, что была когда-то твоей женой.

Отправив пять копий этого письма, жена Яхин-Боаза почувствовала себя свежей, ясной и чистой. Когда она возвращалась с почты (она не могла доверить столь важную задачу кому-либо, она хотела своими глазами увидеть, как письма исчезают в прорези), ей вдруг помстилось, что впервые за много месяцев она различает небо, чувствует свет солнца и воздух у себя на лице. Голубей вознесло вверх с площади – как будто сам дух ее встал на крыло у нее внутри. Шаг ее сделался упруг, глаза ярки. Мужчина моложе обернулся посмотреть на нее на улице. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ. Я буду жить долго, подумала она. Во мне крепкая жизнь.

В лавке она принялась напевать себе под нос песенки, которые много лет не вспоминала. Вошел старик, вся одежда у него была в пятнах, табачной крошке и перхоти. Он-то не доживет до таких лет, подумала она.

– Карта гуляки? – спросил старик. – Не появилось новой?

– Вы имеете в виду карту вуайеров? – переспросила жена Яхин-Боаза с яркой улыбкой.

– Я не говорю по-французски, – проговорил старик и подмигнул.

Она прошла в комнатку позади лавки, открыла шкаф с папками и вытащила карточки.

– Два переулка можно вычеркнуть, – сообщила она. – Служанка в окне спальни исчезла, а новая задергивает шторы. Тот дом, где две девушки всегда оставляли включенным свет, сейчас пуст и выставлен на продажу. Обновленная карта еще не готова.

Старик кивнул, словно бы для него это ничего не значило, и сделал вид, что интересуется изданиями в мягкой обложке.

– Разрешите показать вам карту пастбищ, – предложила жена Яхин-Боаза. – Там можно смотреть на овечек и коровок. Вы не представляете, что происходит на фермах. – Она смеялась. Старик покраснел, повернулся и вышел из лавки, споткнувшись о львиный упор в открытых дверях. Сквозь витрину жена Яхин-Боаза следила, как он идет по улице. Мимо трусили собаки, не глядя на него.

Под вечер в лавку зашел землемер, который некогда рассказывал Боаз-Яхину о картах. Был он высок, с обветренным лицом, и от него веяло далью, ветром пустыни в открытых пробелах. Он отдал жене Яхин-Боаза особо заказанные карты, над которыми трудился.

– Некоторые, – сказал он, когда они покончили с делами, – в картах не нуждаются. Они создают для себя места и всегда знают, где находятся. Мне вы кажетесь таким человеком.

– Мне карты не нужны, – отозвалась жена ЯхинБоаза. – Карты для меня ничего не значат. Карта притворяется, будто показывает тебе, что́ там есть, но это ложь. Нет ничего, пока не сделаешь так, чтобы что-то было.

– А, – произнес землемер. – Но сколько людей об этом знает? О том, что постичь невозможно, – все равно, знаешь ты об этом или нет.

– Я это знаю, – сказала она.

– А, – произнес землемер. – Вы! Вот что я вам скажу – с такой женщиной, как вы, моя жизнь была бы другой.

– Вы говорите так, словно вся ваша жизнь уже позади, – сказала она. – Вы не так уж стары. – Она подалась вперед через стойку. Он подался к ней. Сверху, из кофейни, доносилась музыка. Помощница выбила покупку и загремела деньгами в кассе. Лев у двери, казалось, улыбался, когда покупатели входили, выходили. Теперь почти все время она держала дверь в лавку открытой. – Мужчина, как вы, – произнесла жена Яхин-Боаза, – был бы просто находкой для нефтяных компаний, иностранных инвесторов. Ежемесячный бюллетень, к примеру, со свежей информацией по собственности и тенденциям развития. Кто знает, каких высот вы б достигли, если б захотели? Мужчина, который знает, что к чему, видит, как все должно делаться, и прикладывает к этому руку… – Перед ней возникли залитые светом служебные кабинеты, большие окна с видом на море, схемы войн, щелканье телетайпов, конференции, телефоны со множеством кнопок, посетители из-за рубежа, статьи в деловых журналах. Она взялась за принесенные им карты, снова отложила их. – Границы, – сказала она. – Колодцы. Водяные колодцы. Слыхали когда-нибудь о водяном миллионере?

Что там с водяными акциями на бирже? – Они оба засмеялись.

– Видите, о чем я? – спросил землемер. – Я думаю мелкими мыслями, вы же – крупными. А! – Они подались друг к дружке через стойку, оба мыча песенку, что доносилась из кофейни наверху. – Быть может, мы бы нынче вечером поужинали? – спросил он.

– Я бы не возражала, – отозвалась жена ЯхинБоаза. Под вечер она велела помощнице запереть лавку, а сама поднялась к себе пораньше. Долго лежала в ванне, томясь в шелковистом жаре парящей воды, нюхая пахучие пузырьки, возвращаясь чувством к юности, что все еще где-то в ней была, к возбужденью предстоящего вечера. Она вспомнила, как в университете писала тихие пейзажи – солнечными полуднями, когда волосы ей развевал ветер. Она вытащит из шкафа ящик с красками. Вновь начнет рисовать, сидеть где-нибудь на солнышке в тихих местах, чувствовать ветер. Зеленые места.

Она оделась, тщательно наложила макияж, перед запотевшим зеркалом попробовала расслабить рот. В сумерках поднялась на крышу, поглядела, как на площади темнеют в угасающем свете пальмы. Ей пришла на ум песня, которую тихонько напевал ее отец, а вечерний бриз колыхал ей волосы:

 
Там, где роща апельсинов утром
стелет тень, было пусто
двадцать лет назад день в день.
 
 
Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины.
 

Недавно она снова выпрямила свое обручальное кольцо и надела его на палец, и теперь дотронулась до него. Ей вспомнился младенец Боаз-Яхин, хохочущий при купании в раковине, она сама что-то напевает на кухне, молодой Яхин-Боаз. Она захлопнула свой ум для этих воспоминаний. Подумала о разосланных пяти копиях письма и улыбнулась. Голуби кружили над площадью, и она заплакала.

20

Твердыня наша – наш Господь[2]2
  Слова из одноименного церковного гимна (1529), сочиненного Мартином Лютером (1483–1546).


[Закрыть], пела в уме Гретель, пока стояла за прилавком книжного магазина и слушала голоса хора в церкви городка, где она родилась. Деревянные хоры церкви расписаны были сценами из Библии – румяные лица, синие и алые одеянья, слишком много цвета, отчего в глазах оставался привкус марципана. Три креста на Голгофе, черные небеса, серые тучи. Воскресение из мертвых, пронизанное множеством золотых лучей света, Иисус в белых мурашках на коже. Жена Потифара, развратная, роскошная, домогается Иосифа[3]3
  См. Быт. 39. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Из глубины к тебе взываю, пел в ней хор. Мертвые аристократы в крипте под алтарем были теперь лишь акустикой. Звукопоглотителями, в каких бы латных рукавицах и при мечах ни были они, свирепые в битве и погоне, подле – их целомудренные мертвые жены, добродетель их нетронута. Безмолвно лежали они под алтарем, но тем громче вопили в святилище каменными статуями, молились каменными истуканами, гомонили каменным молчаньем в гимне. Из глубины к тебе взываю, Господи, услышь мой зов. Улица за окном двигалась в своем медленном ежедневном марше автобусов, машин, пешеходов.

– Вы торгуете шариковыми ручками? – спросила дама.

– Нет, – ответила Гретель. – Спросите в газетном киоске на углу.

– А поздравительные открытки есть?

– Нет, – отвечала Гретель. – Извините, только книги.

Ей вспомнились яблочные огрызки. Почему яблочные огрызки, что за яблочные огрызки? Побуревшие яблочные огрызки осенью в соседском саду. Желтые листья, и она по ним шаркает, садится на корточки и ест брошенные кем-то яблочные огрызки. Дома – корзины яблок. Почему же ей хотелось чужих бурых огрызков? Сколько ей было тогда? Пять, может, или шесть. Самое раннее ее воспоминание. Что приснилось Яхин-Боазу? Что поджидало его во сне? Что поджидало его снаружи ранним утром? Как ему удалось выйти на улицу и вернуться со следами когтей на руке? Для чего мясо? Для того, чего он боялся. Нечто могло его убить. Он сам хотел, чтобы оно его убило? Предаваясь любви, мужчина не мог бы совсем уж лгать. Яхин-Боаз любил как человек, который хочет жить, как мужчина, который хочет ее. Как может он одновременно так полниться жизнью – и таким отчаянием? Его лицо над нею в постели было легким и любящим, утреннее лицо перед рассветом – изможденным, загнанным.

– Может, как-нибудь на днях пообедаем? – Вот что он ей сказал в тот первый раз, купив книгу о струнных квартетах. Тогда у нее был другой мужчина. По средам и выходным. Не то чтоб я не хотел на тебе жениться, говорил он. Просто мама не переживет, если я женюсь не на еврейке. Ну да. Теперь вот еще один. Может, как-нибудь на днях пообедаем? Ну, давай пообедаем. Мой народ убил шесть миллионов вас. Он принес ей одну розу. В тот день желтую, позднее красные. Она рассказывала о своем покойном отце. Никто другой раньше не спрашивал ее об отце, не приглашал его из безмолвия. Яхин-Боаз поцеловал ей руку, прощаясь у книжной лавки. Это не превратится, чувствовала она, в среды и выходные. Когда-то она хотела принадлежать мужчине полностью, и вот спокойное лицо мужчины заявляет на нее свои права, – и она этого страшится.

Теперь его загнанное лицо просыпалось рядом с нею каждое утро. Твердыня наша, пела про себя Гретель, навязывая свою волю хору. Звук перерастал в рык львиного цвета, бурную реку свирепой… чего? Не радости. Жизни.

Свирепой жизни. Я знала, что с ним буду счастлива, буду с ним несчастна – все, и еще больше всего, чем когда-либо прежде в моей жизни. Там есть что-то такое, что не умрет. Твердыня наша – наше что-то.