Текст книги "Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт"

17

Добравшись до квартиры, Яхин-Боаз снова потерял сознание. Гретель срочно вызвала неотложку, и его унесли на носилках.

В приемном покое больницы Яхин-Боаз заявил, что пьяным поранился об острые зубцы ограды. То же сказал и медсестре, которая промывала его раны, когда та его спросила. Когда зашить самые глубокие порезы пришел врач, он тоже спросил, как Яхин-Боаз ими обзавелся.

– Зубцы на ограде, – пояснил Яхин-Боаз.

– Ага, – произнес врач. – Похоже, ограда кинулась на вас с неимоверной скоростью и силой. И протащила свои зубцы вам по всей руке. Довольно опасно дразнить такие ограды.

– Да, – согласился Яхин-Боаз. Он опасался, что, выйди вся правда наружу, его запрут в психушку.

– А это не были случайно зубцы на ограде в зоопарке вокруг клеток с тиграми? – продолжал врач.

– Не видел я никаких клеток с тиграми, когда это случилось, – стоял на своем Яхин-Боаз. Насколько он понимал ситуацию, на него могли наложить большой штраф, аннулировать разрешение на работу, даже паспорт отобрать. Но, конечно, никто б не смог доказать, что он лез в клетку с тиграми.

– Полагаю, в вашей стране существует определенное количество странных культов, странных обрядов, – сказал врач.

– Я атеист, – ответил ему Яхин-Боаз. – Нет у меня никаких обрядов.

Пока врач зашивал раны Яхин-Боаза, ординатор позвонил в зоопарк выяснить, были ли за последние сутки какие-либо происшествия, связанные с тиграми, леопардами и прочими крупными кошачьими. Зоопарку сообщить было нечего.

– Я б не удивился, если б выяснилось, что он носит какой-нибудь амулет, – сказал врач, когда Яхин-Боаз ушел, – я просто не удосужился посмотреть. Они приезжают в эту страну и пользуются всеми благами Национальной системы здравоохранения, но среди своих держатся старых обычаев.

Вечером за ужином ординатор сказал жене:

– В зоопарке творятся такие вещи, о которых рядовой гражданин и не подозревает.

– Среди животных? – спросила жена.

– Животные, люди, – какая разница, если дело доходит до такого? – произнес ординатор. – Культы, половые оргии, всякое. Нашу иммиграционную политику неплохо бы хорошенько пересмотреть, как бы там ни было. Наш образ жизни не сможет неопределенно долго противостоять этому наплыву из-за границы.

– Однако животные, знаешь, – из-за границы, – сказала жена. – Какой зоопарк без них? Подумай, как нашим детям будет их недоставать.

Гретель и Яхин-Боаз в тот день оба не пошли на работу. Яхин-Боаз отдыхал в постели, вся рука – в белых бинтах. Гретель ухаживала за ним – посредством супа, мятного чая, бренди, заварного крема, штруделя. Весь день она готовила и пекла, гремя и грохоча на кухне и напевая что-то на своем языке.

Тем утром, придя домой весь в крови, Яхин-Боаз свалился в обморок, ничего не объяснив, а в карете «скорой помощи» попросил не вдаваться в подробности. Гретель давно уже знала о его ранних отлучках из квартиры, однако ничего не говорила. Если ему нужно куда-то уходить каждое утро без четверти пять, пусть идет без разговоров. В то утро ее ужаснул его вид, но она молча выслушала историю о зубцах на ограде, рассказанную в больнице, – и продолжала не задавать никаких вопросов. Ее вопросонезадавание, как высокое безмолвное существо, весь день бродило по квартире и таращило глаза на Яхин-Боаза.

Почти весь день Яхин-Боаз не мог ничего делать – лишь сосредоточенно тратил все силы на то, чтобы не разъехаться. Змеистая черная блистательная паника, что взбухла в нем, когда он закрыл глаза пред лицем льва, сорвала промокшую гниющую крышку с колодца ужаса в нем, в тот колодец ум его канул, словно гулкий камень.

Он съежился под одеялами, обхватив себя руками, трясясь от озноба, который не могли отвести ни суп, ни бренди, ни мятный чай. Оглядывая комнату, глаза его не могли впитать достаточно света. Во дне же, как ни разнился он от солнечного к серому, нормального света оказалось еще меньше. Сумерки были отвратительны.

Лампы, когда их зажигали, казались немощными, тщетными. Ужас его стоял в нем крепко, пока сам он лежал. Обратно в здесь-и-сейчас его вводило лишь беспокойство о том, как раздобыть льву еще бифштекса.

– Ты пойдешь сегодня в магазин? – спросил он Гретель как бы невзначай.

– Я была там вчера, довольно много всего купила, – ответила она. – Нам ничего не нужно, разве что ты чего-нибудь захочешь.

– Нет, – сказал Яхин-Боаз. – Мне ничего не нужно. Все равно спасибо. – Он стал прокручивать в голове разные способы того, как упомянуть ей про семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог сначала трижды посылать ее за двумя фунтами мяса, а потом еще раз – за одним. И он не мог отправиться за ним самолично – вернуться пришлось бы незаметно или в вызывающем молчании.

Пока он размышлял, Гретель сновала по квартире: из спальни в гостиную, из гостиной на кухню, наполняя комнату домашними звуками, невнятно напевая, принося ему кофе, шоколадные батончики, моя, вытирая пыль. Молчание росло в нем, точно каменный столп, а в это время ее вопросонезадавание сновало по квартире вслед за ней, выглядывало у нее из-за плеча и таращилось на него.

Спустя какое-то время Яхин-Боаз сказал с напряжением в голосе:

– Нам хорошо вдвоем, тебе и мне. Все эти месяцы были хороши.

– Да, – произнесла Гретель и подумала: «Ну, вот и начинается, скверные новости».

– Мы можем быть вместе, а можем быть и поодиночке друг с дружкой, – продолжал Яхин-Боаз, – каждый наедине с собой, с собственными мыслями.

– Да, – сказала Гретель. Кто мог на него охотиться? – подумала она. Братья его жены? С ножами? Откуда порезы на его руке? Это не от ножей.

– Мы можем рассказывать друг другу все, всякое, – говорил Яхин-Боаз. – А еще можем позволять друг другу держать в себе такое, о чем не рассказывать.

– Да, – сказала Гретель. Нет, не братья его жены, решила она. Братья другой женщины? Или сама другая женщина? Я на восемнадцать лет младше его. Она что, еще моложе? Красивее?

– Если бы я попросил тебя сходить и купить семь фунтов бифштекса – и не задавать вопросов, согласилась бы ты? – спросил Яхин-Боаз.

– Да, – ответила Гретель.

– Спасибо, – сказал Яхин-Боаз. – Возьми у меня в бумажнике деньги. Он на письменном столе. – Вздохнул, ему стало легче и сонно. Пойдет ли он, не пойдет ли завтра утром встречаться со львом? Он подумает об этом после, когда проснется перед зарей.

Яхин-Боаз задремал. Ему приснилась равнина львиного цвета, и он сам медленно брел по ней, а вокруг ничего не было видно. Из безмолвия за спиной услышал он катящийся шепот, что становился громче, медный и тяжелый.

Не оборачиваясь, знал он, что это колесо, и позыв спасаться стал в нем гигантским, уже не вмещался в тело. Претворить позыв в действие он не мог, потому что в такой громаде пространства бежать невозможно. Негде спастись. Под плоским синим небом лишь вневременной пробел вокруг, и Яхин-Боаз продолжал медленно брести, а позыв спасаться скакал в нем, как бы стремясь разорвать ему горло.

Колесо все ближе, звук – громче, заполнял собой пустоту равнины. Яхин-Боаз почувствовал на своей спине шипастый бронзовый обод – тот сминал его, впечатывая в него свой след, перекатываясь через него, но не катясь дальше, не укатываясь прочь. Вот вновь наехало сзади, гулкое голосами, и на ободе его теперь, вращаясь вместе с колесом, были гробы отца его и его матери.

Колесо еще раз перекатилось через него, разнося гробы в щепки, вминая мертвые тела в его тело, – мужское естество его отца, живот и груди матери, что стали теперь животом и грудями его жены, и уже ее тело на колесе сминало его. Он повернулся и приник к ней, лицом к лицу и передом к нагому переду, а колесо давило его. Это ничего, подумал он. Это путь назад, колесо отнесет меня назад. Мир теперь не пропадет. Мир и я будем снова.

Он взглянул вверх, пока колесо по нему прокатывалось, увидел, что оно прокатывается за него, увидел, как над головой его пролетают копья, целя в его сына БоазЯхина, в ком уже засели две стрелы, и он прыгал на колесо.

– Другого больше не будет, – произнес Яхин-Боаз. Не будет больше великого темного колеса мирового плеча, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал над собой тепло своей нагой матери. – Это уже ничего, – сказал он ей, пока она раскрывала свои ноги-ножницы и опускала на него свой вес. Лезвия охватили его пенис, когда он втолкнул его, надежно и уютно, поглубже в свою жену. – Мир вновь, я вновь, – произнес он. – Другого больше не будет.

Он проснулся: Гретель лежала отчасти на нем, положив голову ему на грудь. Ее слезы были влажны у него на коже. Как я здесь? Кто она? – думал он, целуя ее влажное лицо. Что я делаю с ней? Из сна своего он не помнил ничего. В уме у него была память о воскресных поездках, когда он сидел между отцом и матерью, с ужасом глядя, как угасает свет солнца. На таких прогулках в машине его вечно тошнило.

Гретель приготовила ужин и внесла его на подносе. Сидя на кровати, Яхин-Боаз ел и недоумевал, как он оказался в этом месте и с этой девушкой. Гретель сидела на краю кровати со своей тарелкой на коленях и ела молча.

Той ночью Яхин-Боаз спал хорошо и проснулся как обычно. В сумраке утра он прошел в гостиную, к своему письменному столу и разостланной на нем карте карт.

Яхин-Боаз провел пальцем по гладкой бумаге. Если резко ткнуть, его палец проделает в карте дыру, пройдет насквозь и высунется с другой стороны, не пронзив ничего, кроме толщины бумаги. Вот и его жизнь сейчас, похоже, такова: он может продырявить собой тонкую бумагу города-карты, по которому ходил, и он возникнет с другой стороны, всего лишь проделав дыру в не-всамделишности.

Яхин-Боаз заговорил с картой.

– Говорит человек месту: «Что ты дашь мне?»

Отвечает место: «Бери, что захочешь».

Говорит человек: «А чего я хочу?»

Не знает место, что ответить.

В свой черед место спрашивает: «Зачем ты здесь?»

Человек смотрит в сторону и не может заговорить.

Яхин-Боаз снова коснулся карты, после чего отвернулся.

И пяти не пробило, а он уже вышел на улицу, в руках – хозяйственная сумка с бифштексом. Там было темно и дождливо, и, только увидев блестящую от дождя улицу, он осознал, что, похоже, снова решил встретиться со львом. Лев тоже вымокнет? – спросил себя он.

Лев тоже вымок и блестел. Под дождем львиный запах был сильнее. Яхин-Боаз тут же швырнул ему мясо, и лев сожрал его, рыча. С забинтованной рукой ЯхинБоазу было проще со львом, как-то по-товарищески, как будто они оба сражались в войне на одной стороне.

– Товарищ Лев, – сказал он. Ему понравилось, как он это сказал. – Товарищ Лев, ты убьешь меня или не убьешь. Твоя хмурая гримаса – та же, какую я видел на лице своего сына и на лице своего отца. Быть может, она та же, какую я вижу в зеркале. Пойдем, прогуляемся немного.

Яхин-Боаз повернулся ко льву спиной и направился к реке. Он шел по набережной, изредка оглядываясь, идет ли за ним лев. Тот шел. Что он видит? – спрашивал себя Яхин-Боаз. Только ли меня? А всего остального там нет?

Со львом по пятам Яхин-Боаз миновал первый мост ко второму, поднялся на тот по ступеням, глядя на тросы и темное небо, ощущая лицом дождь. На середине он остановился, оперся спиной о парапет. Лев остановился в десяти футах от него и стоял, высоко держа голову, наблюдая за ним.

– Доктор Лев, – произнес Яхин-Боаз, – глядя на карты, которые я рисовал, мой отец утверждал, что я стану человеком науки. Но он ошибался. Человеком науки я так и не стал. Деньги на мое образование он истратил впустую. – Он засмеялся, и лев присел. – Я жив, он умер, а деньги выброшены на ветер… Он говаривал: «По тому, как он пишет, как чертит, по его точности, ощущению порядка, по вопросам, какие он задает, могу сказать, что этот мальчик будет ученым. Уж он-то не станет просиживать в лавке, ожидая, когда звякнет дверной колокольчик»… Однажды, когда я был мальчишкой и еще играл в войнушку, он принес мне два подарка, из которых мне полагалось выбрать. Один был костюм ковбоя, из тех, какие показывают в фильмах, чудесный серебристо-черный костюм – сомбреро, кожаный жилет, широченные кожаные штаны, усеянные серебряными заклепками, и патронташ с двумя сверкающими пистолетами в серебристо-черных кобурах… А другим был микроскоп и коробка с научным оборудованием и материалами – предметные стекла, пробирки, мензурки, реторты, мерные стаканчики, препараты, книжка с описаниями экспериментов. «Выбирай», – сказал он мне… Я хотел серебристо-черную кожу, сомбреро, сверкающие пистолеты. Выбрал микроскоп и пробирки. Вы смотрите на часы, доктор Лев? Небо темное, но уже почти день.

Яхин-Боаз двинулся ко льву. Лев с рычанием попятился. Яхин-Боаз закричал:

– Я ПОВЕДАЛ ТЕБЕ О ТОМ, ЧЕГО КОГДА-ТО ХОТЕЛ. ТЕБЕ СТАЛО СКУЧНО, ЛЕВ? НЕКОГДА Я ЯСНО ЧЕГО-ТО ХОТЕЛ, НЕ БОЛЬНО-ТО МНОГО. НЕУЖЕЛИ ТВОЕ ВРЕМЯ ТАК ДРАГОЦЕННО, ЧТО ТЕБЕ НЕВМОГОТУ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ?

Лев повернулся к Яхин-Боазу спиной, сбежал по ступенькам с моста и пропал из виду за парапетом набережной.

Яхин-Боаз последовал за ним. Когда он вышел на набережную, льва на ней уже не было. Лишь дождь, мостовая и улица, мокрая и блестящая, шипение проносящихся мимо машин.

– ТЫ НЕ СЛУШАЛ МЕНЯ! – закричал Яхин-Боаз в пустой воздух, в дождь. – КОГДА-ТО Я ХОТЕЛ ЧЕГО-ТО И ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ. Я ХОТЕЛ СЕРЕБРИСТОЧЕРНЫЙ КОВБОЙСКИЙ КОСТЮМ С ДВУМЯ ПИСТОЛЕТАМИ.

– Гляди бодрей, приятель, – сказал полицейский констебль, с которым Яхин-Боаз столкнулся на ступеньках. – Может, Дед Мороз тебе принесет. У тебя прорва времени до декабря.

18

Боаз-Яхин шел по пристани в темноте, за огнями кафе. Над гаванью висели соты огней большой новой гостиницы, а за ней – разноцветные огоньки и дымные пламена нефтеперегонного завода. Из гостиницы ветерок то и дело доносил танцевальную музыку. Вокруг звуков музыкальных автоматов из кафе сплошь висела тьма, словно красно-желтые лампочки снаружи. Боаз-Яхину не хотелось заходить в кафе. Он пока не желал вновь играть на гитаре за деньги.

Он вышел на пирс между суденышками, привязанными с обеих сторон, поскрипывающими на швартовах, а вода гавани плескала в их борта. На каких-то лодках горел свет, некоторые были темны. За водой, у выхода из гавани, вращался и вспыхивал огонь на молу. Боаз-Яхин чуял рыбу и кислое вино, запах просоленного дерева лодок, запах портовой воды, шлепающей по сваям и настилу.

Чуял он топливо, апельсины и древесину апельсиновых ящиков – и подумал о водителе грузовика. Запах шел от суденышка с огнями в рубке и световом люке каюты. Бимсом лодка была широка, пузата и выкрашена в синий, ближе к носу приземистая мачта, на коротком гике вяло свернут парус. По бортам висели автомобильные шины. Высокий нос, загибавшийся сам на себя с определенными классическими притязаниями, украшался двумя слепыми деревянными глазами навыкате и бахвалился древним якорем. За кормой был привязан синий ялик.

Я штука всамделишная, говорили загибающийся нос, деревянные глаза, древний якорь: буролицые мужчины щурились в утренний туман, женщины в черном ждут. Может, мы с морем тебя убьем.

Боаз-Яхин прошел по пирсу вдоль борта судна, прочитал на корме название – «Ласточка». Порт приписки, куда отправлялись апельсины, был тем, куда хотел отправиться и он. Там сумел бы найти другое судно, что отвезет его дальше, – или же Боаз-Яхин поедет по суше к тому городу, где рассчитывал найти отца.

Он присел на выступающую балку, вынул гитару и стал наигрывать «Апельсиновую рощу» без слов, думая о пустыне из песни, что была вдали от моря, о редкой зелени травы на ферме семьи Бенджамина.

Из рубки «Ласточки» появился человек, прислонился спиной к переборке, почти все лицо его в тени. Он был в мятом темном костюме, мятой белой рубашке без галстука и остроносых темных ботинках. Походил он на потрепанного официанта.

– Ничего, – произнес человек. – Ничего песенка. Хорошо звучит, когда такая музыка над водой играет.

– Спасибо, – сказал Боаз-Яхин.

– Я вижу, ты на лодку смотришь, – сказал человек. – Милашка она у меня, э? Глаз к ней липнет. «Ласточкой» зовут. По волнам летает, как птица. Она с другой стороны. Здесь таких не строят.

Боаз-Яхин кивнул. Он ничего не смыслил в лодках, но эта казалась медлительной, неуклюжей, тяжеловесной.

– Вы на ней под парусом ходите или у нее есть двигатель? – спросил он.

– Двигатель, – ответил человек. – Парус на ней лишь для остойчивости. Когда папаша мой был жив, ходила под парусами. Сейчас нет. Слишком много хлопот, нахрен. Так я прихожу сюда, иду обратно, на берегу развлекаюсь хорошенько, никаких напрягов. Сюда вожу вино и сыр, назад апельсины, дыни, что угодно. А ты куда-то путь держишь, верно? Едешь куда-то. Куда ты едешь?

– Куда вы везете апельсины, – ответил Боаз-Яхин.

– Ты тут крутишься, лодку ищешь. Надеешься, что, может, сумеешь отработать проезд на ту сторону, – сказал торговый моряк. Когда огонь в устье гавани вспыхнул и повернулся, осветилась одна сторона его лица. Он широко улыбался – крупные зубы, лицо отчаянное. – У меня предчувствие было, как тебя увидал, – продолжал купец. – Бывает так – посмотришь на человека и что-то почуешь. Готов поспорить, ты никогда не плавал, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.

– Точно, – сказал Боаз-Яхин.

– Так я и подумал, – сказал купец. Опять широкая улыбка. – Это ничего. Тебе все равно повезло, потому что мой двоюродный брат со мной назад не пойдет. Можешь помочь мне ее перегнать. Я покажу тебе, как править, и тебе нужно будет только не заснуть.

– Хорошо, – произнес Боаз-Яхин. – Спасибо.

– Выйдем утром, – сказал купец. – Можешь переночевать на борту.

Шконки располагались внизу рядом с камбузом, и от них пахло топливом, просоленным деревом, табачным дымом и старой жарехой. Боаз-Яхин взял одеяло и лег на палубе, глядя на звезды, крупные и яркие, качавшиеся над ним. Между ним и звездами проносился луч портового маяка, когда огонь вращался. Он уснул с мыслями о Лайле и той ночи, когда они с нею спали на крыше ее дома.

Утром его разбудило солнце прямо в лицо. На мачте примостилась профессиональная с виду чайка. Она презрительно глядела вниз на Боаз-Яхина желтым глазом, который говорил: я уже к делу готова, а ты еще спишь. Другие чайки летали над гаванью со скрипучими криками, вопили над мусором за кафе, сидели на мачтах и штабелях.

В каком-то кафе купец угостил Боаз-Яхина кофе и булочками. Потом принял на борт топливо, уладил таможенные формальности, поднял парус для остойчивости и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых судов и танкеров, из чьих камбузов доносились звяк чашек и запах кофе. Там и сям мужчины в трусах или пижамах опирались на леера, глядя вниз, стоя в утренних тенях, что медленно ползли в свете солнца по металлическим палубам. Вот это жизнь, думал Боаз-Яхин. Вот что значит быть в этом мире.

Они вышли из устья гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в сильном солнечном свете стоял теперь сонно, как сова, и оставили позади фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце искрами и бликами плясало на зеленой воде. Все еще восседавшая на топе мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что вышли поздно, да что уж тут.

На купце по-прежнему были его остроносые ботинки, темные брюки от костюма и мятая белая рубашка, только теперь более мятая и не такая белая, а пиджак он не надел. Суденышко на ходу медленно покачивало, оно зарывалось носом, а пузатый корпус бился о зыбь. Солнце отблескивало от небольшого латунного колеса, когда купец перебирал его спицы.

– Тяжело идет, э? – спросил он. – Не для движка ее строили, кошелку старую. Строили под парус.

С движком на ней – что большую тяжелую оладью гонять по ухабистой дороге. Изматывает.

– А почему не поднимете парус? – спросил БоазЯхин.

– Потому что она теперь моторизована, – отозвался купец. Казалось, он чуть ли не злится. – Она уже не может ходить под парусом. Это не как встарь. Мой старик гонял меня, бывало. Если такая под парус оснащена, у тебя на ней две мачты, большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Шевелись, мальчик! Прыгай!» Так его и слышу. Большой был моряк мой старикан. Ну и нахер. Теперь у нас новые времена, э? Человек он был чудесный. – Купец сплюнул в окошко рубки с подветренной стороны. – Ходил под парусом, как черт, ничего не боялся. Великий лоцман. Подобного никто и не видал никогда. В любое время знал, где находится. Посреди темной ночи, ни суши, ни зги не видать, а отец знал, где он.

– А вы как знаете, где находитесь, когда земли не видно? – спросил Боаз-Яхин. В рубке он не заметил ничего научного с виду, кроме компаса да шкал двигателя и топлива. Никаких инструментов, напоминавших бы навигацию.

Купец показал ему деревянную доску, в которой было просверлено много дырочек – колесом с тридцатью двумя спицами картушки компаса. Под ним – короткие вертикальные линии отверстий. В некоторых торчали штырьки, привязанные к доске бечевками.

– Когда надо, я пользуюсь этим, – пояснил купец. – Каждый компасный румб разделен на получасы. Штырьком я отмечаю, сколько времени держусь какого-то курса. Внизу отмечаю скорость. Прибавляю или отнимаю, если ветер и течение попутны или противны, – и так знаю, где нахожусь. Так мой отец делал, так делаю и я.

– Я думал, для этого нужны особые инструменты, лоции, карты, надо визировать и все такое, – сказал Боаз-Яхин.

– Это чушь для повес на яхтах, – сказал купец. – Я знаю ветры, течения, дно, я знаю, где нахожусь. Зачем мне вся эта машинерия? Мой отец был лучший моряк, лучший лоцман из нашего порта. У нас в деревне пятнадцать-двадцать человек капитаны своих судов, а приди туда ты, чужак, и спроси Капитана, все поймут, что ты о нем, ни о ком больше. От него я научился морю.

– У вас был хороший отец, – сказал Боаз-Яхин.

Купец кивнул, снова плюнул в оконце рубки.

– Никто с ним не сравнится, – сказал он и вздохнул. – «Береги лодку и следуй за морем», – говорил он мне. Оставил мне ее по завещанию. И вот он я теперь. В этом рейсе апельсины, в следующем вино, сыр, оливки, что угодно. Неплохая жизнь, э? В смысле, этим мужчине и должно заниматься – не держать ресторан или что там еще на берегу. Разодетый все время, как господин, клиентуру приветствуешь, помнишь всех по именам, чтоб они важничали. Белые скатерти, цветы, щелкаешь пальцами, подзывая буфетчика. На стене – фреска с бухтой и гротами. Как ни крути, для некоторых и так – образ жизни. Тут всякие нужны, э?

– Да, – ответил Боаз-Яхин. – Думаю, да.

– Вот то-то и оно, – сказал купец. – Для меня, как и для отца моего, это море. Но другое всегда неплохо смотрится, знаешь, – то, чего у тебя нет, дорога, которой не пошел. – Он высунул руку в оконце, похлопал по стене рубки. – С «Ласточкой» не пропадешь, – добавил он. – Она у меня что надо.

Мимо проплывал берег – отрезки бурого, отрезки зеленого, старые рыжие скалы, утесы львиного цвета, развалины фортов, нефтяные резервуары, баки для воды, трубопроводы. Кварталы, плоскости и грани домов, крыши, стены, углы, разбросанные по склонам холмов, и каждый отбрасывает утреннюю тень. Белые стены, красные черепичные кровли, прорезанные черным окна и двери. Грозди лодок, выкрашенных в синий, выкрашенных в белый. Лодки парами и тройками, одиночные лодки проплывали мимо. Порою танкер, а то большой белый круизный лайнер. Чайка спорхнула с топа мачты, когда «Ласточка» устремилась в море, оставив берег за кормой. Соленый ветер пах морской глубиной.

– Где мы по карте? – спросил Боаз-Яхин ближе к полудню. Земли не было видно.

– Нет у меня карты, – ответил купец. – Морская карта – это картинка. Что толку от картинки, на которой нарисован океан, когда у тебя под рукой весь океан, – бери, читай. Мы в полусутках от порта и в двух сутках от цели. Держи этот курс, а я схожу чего-нибудь приготовлю.

Впервые оставшись один в рубке, Боаз-Яхин вдруг ощутил всю тяжесть моря, по которому тяжко плюхала «Ласточка», всю глубину и тяжесть его, вздымающиеся против ее старого днища. Движок равномерно пыхтел, гоня ее дальше. Она легко подчинялась штурвалу, когда Боаз-Яхин отдавал или принимал спицу, не отрывая глаз от подрагивавшей картушки компаса. Впереди по курсу солнечный свет танцевал на воде, и танцующий свет скакал на подволоке рубки, словно мистические сигналы, словно слова-вспышки неизвестного языка. Синий ялик тащился за кормой, словно детеныш лодки, шлепая носом по воде в кильватере «Ласточки», а его кильватерная струя поменьше кратко расходилась позади. Впереди жаром против неба и воды мерцал дым из трубы камбузной печки, в нем колыхались ближние и дальние образы других лодок и судов.

Иногда Боаз-Яхин видел, как лицо его отражается в стеклах рубки, припоминал бесстрастный лик царя, хмурую морду царя львов. На миг вернулось бытие-сольвом – и снова исчезло. Опять пустота, позыв вперед, к чему-то вышедшему из него.

Колесо царской колесницы, колесо у него в руке… Он чувствовал себя на грани понимания чего-то, но не мог двинуться дальше. Крепко держался за бытие там, где был.

На палубу вышел купец с салфеткой через руку, на подносе он нес накрытое блюдо, бутылку вина, корзинку с хлебом, бокал, прибор, чистую сложенную салфетку. Поднос он поставил на крышку люка, снял с руки салфетку, разостлал ее, аккуратно расставил все по местам: блюдо под крышкой, бутылку вина, корзинку с хлебом куда полагается, отступил, критически все осмотрел, а затем пришел на корму к оконцу рубки.

– Господский стол накрыт на террасе, – торжественно объявил он. – Штурвал возьму я. Сам уже поел внизу перед тем, как принести тебе обед.

Под крышкой обнаружился омлет, очень легкий и нежный, приправленный травами. Боаз-Яхин уселся на крышку люка и стал есть и пить, а купец смотрел на него из рубки, улыбаясь своей отчаянной улыбкой и показывая крупные зубы.

После обеда купец отправился вздремнуть, оставив Боаз-Яхина вести судно. А когда снова взялся за штурвал, сказал:

– Ночью будем стоять полную четырехчасовую вахту. – Вечером он велел Боаз-Яхину разогреть рагу из банки и сварить кофе и поужинал прямо в рубке. – Пока я останусь здесь, – сказал он Боаз-Яхину. – А ты можешь сходить поспать.

Когда купец разбудил Боаз-Яхина, на часах было два пополуночи. Боаз-Яхин выглянул из оконца темной рубки, но впереди не увидел ничего, кроме свеченья волны от носа в черноте ночи.

– А вы не боитесь оставлять меня одного за штурвалом на целых четыре часа? – спросил он. – Что мне делать, если что-нибудь пойдет не так?

– А что может пойти не так? – спросил купец. – Тебе остается только не спать и не пересекать курса больших кораблей. Ходовые огни у нас зажжены. Вот здесь можешь включить топовый огонь, если думаешь, что тебя кто-то не видит. Вот кнопка туманного горна. Я уже показывал тебе, как стоять за штурвалом и давать задний ход машине. Если захочешь отлить, можешь закрепить штурвал вот этими двумя огонами по обе стороны.

– А как мне остановить судно, если понадобится? – спросил Боаз-Яхин.

– Зачем?

– Не знаю. Но вдруг надо будет?

– Это тебе не автомобиль – надавил на тормоз и встал, – сказал купец. – И глубоко тут для якоря. Придется тебе огибать препятствия или давать машине задний ход, если что-то внезапно возникнет по носу. Учти, если заглушишь движок и выпустишь из рук штурвал, парус развернет судно против ветра, и оно резко сбавит ход, а затем постепенно остановится совсем. Так?

– Так, – сказал Боаз-Яхин.

Купец глянул на часы, переместил некоторые штырьки на своей навигационной доске, задал Боаз-Яхину новый курс по компасу.

– Через пару часов на горизонте по правому борту будет маяк, – сказал он. – После того как мы его пройдем, ничего не появится до самой моей вахты. Ты только держись того курса, что я тебе дал. Так?

– Так, – ответил Боаз-Яхин. Купец спустился в каюту, и Боаз-Яхин остался в темной рубке наедине со светящейся картушкой компаса и тусклыми зелеными глазками датчиков. Впереди, в черноте, от носа вечно разбегалась светящаяся волна, а деревянными глазами «Ласточка» слепо пялилась в ночь.

Спустя какое-то время одиночество стало уютным, темнота стала просто тем местом, где он был. Боаз-Яхин вспомнил дорогу к цитадели и развалины дворца, как в первый раз они показались ему совсем нигде, а потом стали тем местом, где он был. Колесо удобно лежало в руках. Отыскав отца, он просто скажет ему: «Можно мне мою карту, пожалуйста?» Ничего больше.

Возник свет, огонь маяка, что вращался и вспыхивал, но был он гораздо ближе, чем горизонт, гораздо скорее, нежели через пару часов, – и горел он по левому борту.

Он говорил – правый борт, подумал Боаз-Яхин, и он сказал, что появится огонь на горизонте через пару часов. Он со своей хрен́ овой доской и колышками. БоазЯхин заглушил движок, отпустил штурвал и спустился будить купца.

– Который час? – спросил тот. – Что случилось с двигателем?

– Я его заглушил, – ответил Боаз-Яхин. – Сейчас четверть четвертого, по левому борту маяк, и он довольно близко.

– Черт, – сказал купец и кинулся к трапу. Едва он соскочил со шконки, вдоль киля жутко заскрежетало. Когда они выбежали на палубу, суденышко резко подскочило, они услышали треск обшивки. Лодку приподняло еще раз, снова скрежет и треск досок.

– Прыгай в ялик и греби подальше, – спокойно приказал купец Боаз-Яхину, пока они скользили по накренившейся палубе к корме.

Гребя прочь от «Ласточки» в темноту, Боаз-Яхин услышал, как завелся движок, и тут же вспыхнул огонь на клотике. «Ласточка» зияюще выпрыгнула из ночи, море вновь вознесло ее, она задним ходом сошла со скал и клюнула носом, а купец бултыхнулся в воду подальше от борта.

Моя гитара и карта, подумал Боаз-Яхин. Пропали. Когда купец уже забрался в ялик, едва не потопив его при этом, топовый огонь скрылся под водой, и они снова оказались в темноте, которую регулярно прочесывал сноп света от маяка.

– Сукин сын, – повторял купец. – Сукин сын.

Волны плескали в борт ялика, когда Боаз-Яхин греб прочь от скал, что потопили «Ласточку». Он видел, как купец горбится, подаваясь вперед, темнее неба у него за спиной. Когда б луч маяка ни обмахивал их, Боаз-Яхин видел его мокрую белую рубашку и темные брюки, его мокрое лицо с открытым ртом. Внезапно Боаз-Яхина охватило чувство, что он со львом. Он едва не взревел. И тут же чувство пропало. Пустота.

– Как я мог это допустить? – тихо произнес купец. – Откуда ты взялся? Какой бес овладел мной настолько, что я доверил лодку твоим рукам? Матерь Божья, кто послал тебя мне?