Текст книги "Письмо моим детям и детям грядущего мира"

Рауль Ванейгем
Письмо моим детям и детям грядущего мира

Посвящается Ариане, Ариэль, Кьяре, Тристану, Гаранс, Рено, Саше, Люнте

Нам нужно лишь одно: полноценная радость жизни. Только бы её поэтическая сила пробудилась и раскрылась, а всё остальное приложится.

Серия «Планы на Будущее»

Марка серии – рисунок Д. Бурлюка. 1914

Перевод сделан по изданию:

Raoul Vaneigem. Lettre à mes enfants et aux enfants du monde à venir. Paris: le cherche midi, 2012

В оформлении обложки использован коллаж Л. Мохой-Надя «Между небом и землёй» (ок. 1926 г.)

© le cherche midi editeur, 2012

© Книгоиздательство «Гилея», перевод, 2015

Предисловие

Как могу я обращаться к моим дочерям и сыновьям, к моим внукам и правнукам, не думая при этом обо всех тех, кого втянули в гнусную вселенную денег и власти и у кого уже завтра могут отнять обещание жизни, не предлагая ничего взамен, – жизни, что беззаветно преподносится в дар при рождении?

Если бы мне не претили моральные наставления, то я бы ограничился великодушными гуманистическими высказываниями. Однако мне видится некая непоследовательность в том, чтобы поощрять духовность благих намерений, не предупредив о чудовищах бытового насилия, коим ничего не стоит с этой духовностью разделаться.

Простота человека и мира, в котором он пытается жить, – всего лишь видимость. Поверхность существ и вещей обманчиво безмятежна, точно гладь озера, но рыбу, что беззаботно плещется в воде, уже опутали сети. Впрочем, эволюция нравов и мышления достигла такой стадии ускорения, что во тьме вчерашнего дня странные скопления очевидных свидетельств предстают в новом свете.

Быть может, с упрёком, который я часто слышу в свой адрес, согласитесь и вы: дескать, мой стиль требует от читателя большего усилия и внимания, чем любой роман.

Существует ли что-либо более несуразно доходчивое, нежели переливание из пустого в порожнее предрассудков, веками подменявших мысли, нежели эти общие места, измусоленные одним поколением за другим так, что их стали принимать за вечные истины? Философии, религии, идеологии только и делали, что утверждали такой подход, который – несмотря на всё его разнообразие – подчиняется одним и тем же якобы неизменным движущим силам: жажде власти, влечению к деньгам, соперничеству, борьбе силы и хитрости, вырывающемуся наружу и обуздываемому зверству, любви, лишённой человеческих свойств, тревоге, вызванной чувством вины, отдалению человека от самого себя, тягости бытия.

Те, чья мысль никогда не покидает пределов заурядной констатации этих вечных стимулов, те, кто не способен выйти из круга бесконечного пережёвывания устаревшей модели человечества – именно те люди корят меня за то, что я повторяюсь, стоит лишь мне насыпать несколько крупинок песка на шестерёнки механической судьбы, которая – а они это знают и давно с этим смирились – увозит их туда, куда им не надо.

Нельзя расколоть окаменевшие улики прошлого, не ударив по ним молотом идей, способных раздробить старые шаблоны и открыть будущему пути, которые всё равно в конечном итоге утратят своеобразие.

Как же не оттолкнуть читателя, обрушив на него обжигающую правду, если он, привыкший к холодному пеплу, боится до неё дотронуться? Я не собираюсь прибегать к тем литературным уловкам, на которые не скупятся авторы, пытаясь привлечь читателя. Моя дилемма заключается в том, чтобы избегать хитростей соблазнения и в то же время не отказываться от лени, каковую я в достаточной мере ценю, пользуясь её преимуществами.

Говорят, что Леонардо да Винчи построил себе комнату, где стены были сплошь покрыты маленькими зеркалами. Он приходил туда размышлять, отдаваясь игре воображения в центре этого микрокосма, который «отображал» его, преумножая и изменяя его образ. Он сидел там, посреди множества отражений, в коих ему одному был виден смысл. Не так ли и мы всю жизнь окружены разрозненными осколками мозаики, в которых те же самые предметы и существа предстают перед нами снова и снова, но каждый раз под иным углом, изменяющим освещение и наполняющим их новыми значениями?

Повтор – это иллюзия. Он напоминает музыкальные вариации на заданную мелодию. И когда в конце композитор возвращается к первоначальной теме, то её непрерывное звучание уже дополнено всеми теми импровизациями, которые он вводил и которые нанизывались одна на другую.

Мозаичная композиция играет на парадоксе сродства и отчуждённости. Читателю надлежит сосредоточиться на самом себе, чтобы по ходу моих размышлений выбирать то, что перекликается с его собственными стремлениями; чтобы догадаться, какие из возможных путей приведут его хитросплетённые желания к осуществлению.

Вы тратите столько энергии, работая над тем, что изнуряет и истощает вас, и вы ещё досадуете по поводу усилия, необходимого для сближения с миром и для желания изменить его целиком и полностью?

Я понимаю, намного легче поддерживать всеобщее заблуждение, а не настоящую жизнь, но я отказываюсь поддаваться этой трусливой простоте, равно как я отказываю гнилым и злобным чувствам в праве душить человеческое понимание жизни, которую предстоит построить.

Мы так привыкли к приметам, тоскливая череда которых обусловливает повседневное выживание, что проблески безвозмездно открывающейся нам жизни пугают нас своей необычайной яркостью и ранят, точно уколы абсурда.

Я не хочу отступать от этого нелёгкого, но увлекательного пути, по которому я хожу взад и вперёд: от того, кто я есть, к тому, кем я хочу стать. Дорога моя змеится наверх и спускается вниз, остаётся неизменной и бесконечно преображается под моими ногами, что топчут, вскапывают и бороздят землю.

Во мнимом тумане слов и высказываний, когда нам кажется, что мы заблудились, всегда приходит миг, способный пробудить жизнь. Он отделяется от жижи бытия, где мы барахтаемся, и появляется, словно предчувствие неожиданной встречи.

Это столкновение с самим собой возвращает смысл и простоту того, что казалось сложным. Сознание обогащается тем, что у нас есть. Нет лучше средства от нехватки жизни, то есть от болезни выживания, чем собственное богатство – богатство наслаждения, творчества, любви, пьянящего желания избавиться от рыночного гнёта.

Нужно дать «глаголу» время проникнуть из головы в тело, где уже другие органы слуха услышат и по-своему воспримут его, где язык эмоций отточит его, прежде чем обращаться к сознанию, зародившемуся в результате нашей умственной деятельности и управляющему тяжестью и изяществом человека, который становится всё человечнее.

Сколько дней, сколько лет должно пройти, чтобы «разум обрёл плоть»! Чтобы научиться облагораживать наше эмоциональное зверство, вместо того чтобы подавлять его и выплёскивать в выгребные ямы варварства, как это принято, судя по длинной истории нашей бесчеловечности.

Я не согласен на меньшее, чем господство жизни. Я не стремлюсь ни проповедовать, ни пророчествовать. Мысли мои возвращаются на круги своя и продвигаются вперёд с каждым шагом, ибо зов не умолкает. Я ленив и рассчитываю на эффект резонанса, на эхо, которое разнесётся повсюду само собой, без каких-либо стараний с моей стороны. Делая ставку на близкое и далёкое, я отстраняюсь и опережаю самого себя. Я придумываю способы, которые позволили бы мне без ущерба вырваться с корнем из этой трясины под названием выживание. Мои действия идут вразрез с представлениями тех, кто ценой тщетных усилий бьётся и увязает в фатализме, где их едкая трезвость ума размокает, точно труп.

Хотите знать, что меня увлекает? Песня земли, в которой по образцу вышеупомянутых вариаций начальная мелодия совпадает с конечной. Мне важно заложить основы общества, где счастье, счастье моих детей, моей любимой, моих давних возлюбленных, моих друзей, близких мне людей было бы неотделимо от счастья созданий, по всему миру терзаемых тиранией денег, власти и товара. А также от счастья всех тварей, начинай с той, что живёт у нас внутри.

Между альфой и омегой моих стремлений есть лишь попытка, желание пролить свет на обоснованность этого выбора.

У вас на глазах меняется цивилизация

Вам посчастливилось родиться в поворотный момент истории. В эпоху, когда всё изменяется и ничто больше не будет прежним.

Это исключительная удача и страшное обстоятельство. Ведь любое изменение, как бы благоприятно оно ни начиналось, сопряжено с неопределённостью, поиском вслепую, неловкостью. Такая неустойчивость чревата заблуждениями, которые могут обратить достоинства в недостатки.

На ваши плечи до сих пор давит груз бесчеловечного прошлого. И мне думается, я не единственный, кто хочет с этим прошлым покончить. На безжалостной войне между старым и новым вы оказались в самом центре поля битвы.

Одна цивилизация рушится, другая появляется на свет. Несчастье получения разорённой планеты в наследство смешивается с неописуемым счастьем: счастьем лицезреть медленное зарождение такого общества, какого история ещё не видела, – возможного разве что в безумных мечтах тысяч поколений о существовании, достойном человека, о существовании, свободном от нужды, варварства и страха.

Мы уже отчаялись ждать того, что все привыкли считать химерой, утопией, и вот оно у нас на глазах становится былью.

Новое общество постепенно выходит из тумана. Это ещё только заготовка, и лучшие замыслы соседствуют с худшими. Вы не просто стоите перед бесформенной глыбой, из которой вам надлежит высечь живую и гармоничную скульптуру, вы – часть этой глыбы.

Столкнувшись с парадоксально единоличным и коллективным опытом, вы должны отважиться на него в одиночку, и в то же время многие другие будут идти бок о бок с вами, также пытаясь «изваять собственное бытие».

Собраться вместе для того, чтобы построить собственное и всеобщее счастье – что может больше соответствовать нашему человеческому призванию? Из этого захватывающего приключения вы очень быстро извлечёте тройной урок:

а) если желать чего-то всей душой, то желание непременно сбудется;

б) ничто не даётся навечно;

в) посему остерегайтесь тщеславия и высокомерия!

Старые кошмары ещё сеют смуту в наших мечтах об обновлении

Я расскажу об удручающем меня прошлом, о воодушевляющем меня будущем и о настоящем, где каждую секунду невыносимая, на мой взгляд, действительность вступает в схватку с той живой действительностью, к которой я стремлюсь.

Достаточно лишь окинуть взглядом эти десять тысячелетий нашей истории, чтобы понять, какая пропасть лежит между технической эволюцией и нравственным прогрессом. Дорога, ведущая от неолитической кузницы к атомным электростанциям, бесконечна; чудовищно короткое расстояние пролегает между разорением первых городов-государств за шесть тысяч лет до нашей эры и нацистскими лагерями, советским ГУЛАГом, геноцидом в Руанде. За время, прошедшее от бронзового кинжала до баллистической ракеты, военные скоты ничуть не изменились.

Что такое технологический подъём и сокровища искусства по сравнению с нищетой и страхом, неизменность которых будто превращает протяжный плач страдающего человечества в бесконечный крик?

Как можно забыть, что пока гений Баха обогащает мировую культуру, миллионы несчастных умирают от голода, встречают свою смерть в муках, гибнут в побоищах, устроенных войсками принцев и правосудием знати?

Я жил в мире, где иго традиций вынуждало ходить с опущенной головой. Горе тому, кто смел расправить плечи и выделиться из рабской толпы! Сила, ложь и хитрость пинками и обещаниями заставляли его снова встать в ряды, вернуться в стадо, которое Государство, Церковь и идеологии вели со всех концов света на бойню.

В те времена мы учили детей, что общество делится на две части: на тех, кто́ пожирает, и тех, кого пожирают. С раннего детства приходилось бороться. За кого, за что? В ход шли самые благородные и самые подлые доводы, только чтобы втянуть нас в битвы, которые никогда не были нашими. Нападая на других, мы сражались против самих себя, чаще всего даже не подозревая о том зле, жертвами и в то же время пособниками коего мы становились.

Дать хищнику власть над уязвимым существом – вот преступление против детства, которое продажная цивилизация безнаказанно совершала вплоть до наших дней.

Личную и общественную историю так упорно пичкали противоречиями, разочарованиями и обманутыми надеждами, что редкие проблески счастья, как правило, тонули в циничных насмешках, полных горечи и озлобленности.

Так и не найдя себе предназначение, способное оправдать надежду на освобождение от гнёта, то́лпы с рабской покорностью подчинялись избранным или самозваным правителям, которые, обещая лучшую жизнь, доводили их до нищеты и погибели. Несмотря на все их различия, те зловещие марионетки, какими были Гитлер, Дольфус, Ленин, Троцкий, Сталин, Муссолини, Франко, Мао Цзедун, возвеличивались, в большинстве случаев следуя примеру повседневности. Ведь, по правде говоря, они были всего лишь утрированными слепками с образцовых отцов семейства и мелких начальников, копошащихся вокруг нас, точно тля.

Встряска Французской революции

Меж тем, более двух веков назад экономическое, политическое и социальное землетрясение пошатнуло рельеф и структуру мира, столь древнего и незыблемого в основе своей, что казалось, будто он построен по замыслу вечного Бога. Сегодня мы знаем, что Высший разум, этот настоящий суккуб человека, – выдумка священников и правителей, призванная гарантировать неприкосновенность закону старшинства, который определяет взаимоотношения господ и рабов.

Французская революция покончила с экономикой, семь тысячелетий подряд опиравшейся на сельское хозяйство и на присвоение земли. Бог умер на эшафоте вместе с нерадивым Людовиком XVI, павшим жертвой того символа, воплощением коего он являлся. Тогда же предали казни и двуглавый монархический и божественный принцип, венчавший иерархическую пирамиду, целостность которой была залогом нерушимой тирании. Лишившись священности своей главы, эта пирамида с отсечённой верхушкой не могла не рухнуть, сколько бы усилий ни прилагали идеологические диктатуры – от Робеспьера до Мао – в попытке восстановить её унитарную и мифическую структуру.

Крах Старого порядка и отказ от его монархического и религиозного тоталитаризма провозгласили победу свободы, равенства и братства. Благодаря революции 1789 года философия энциклопедистов, всех этих Дидро, Д’Аламберов, Гольбахов, Шамфоров, Руссо, Вольтеров, Мелье, утверждала и подпитывала идею перехода от мечты к реальности.

Надежда на истинно человеческую жизнь вызвала беспрецедентный в истории коллективный подъём. Вероятно, впервые у людей возникло ощущение, что жить не значит выживать и что достойное существование не может сводиться к тому, чтобы изо дня в день кое-как добывать себе пропитание, точно «пташки, что едят лишь со страху»[1]1
   Слова бельгийского сюрреалиста Луи Скютнера (1905–1987). (Здесь и далее, за исключением особо отмеченных случаев, – примечания переводчика.)


[Закрыть].

Выживание свойственно животным, а не человеку.

Ловушка свободного обмена

Если религиозное мракобесие, ограниченное мышление, запреты, карающие свободомыслие, были плодом экономического и социального бездействия, присущего структуре земельных наделов, то и Декларация прав человека тоже возникла по большей части из экономических нововведений: из свободного передвижения людей и товаров, которое обозначило окончательную победу буржуазии над аристократической тиранией.

Но что же происходит? Свободный обмен, явившийся свидетельством становления свободной жизни, в скором времени превратился из мечты в кошмар.

Очень быстро стало ясно: предоставленная торговле свобода наделяла силой прибыль и алчное «обогащайтесь!», отрицая, запрещая или выхолащивая все те права человека, в формировании которых она прежде участвовала.

С 1792 года две соперничающие группы способствовали этому каждая на свой лад. Либерализм жирондистов без колебаний смешал человеческую свободу со свободой предпринимательства. Что же до этатизма Робеспьера и якобинцев, то как раз елеем свободы они и смазали брусья гильотины. Вспомним же возглас Манон Флипон: «Свобода, сколько преступлений совершается во имя твоё!» Не забудем же Олимпию де Гуж, которая лишилась головы за то, что призывала к равенству между женщиной и мужчиной.

Победа капитализма над аграрной экономикой сделала из «промышленных магнатов» образец нового человека, человека деятельного, чья энергичность и технологическая смекалка должны были привести общество к благосостоянию. Но едва разбились оковы устаревшей экономики, как в свою очередь появился капитализм в виде закрытой структуры, несокрушимого мира, где изменения происходили лишь внутри замкнутого пространства, строго ограниченного стремлением к прибыли и уничтожением любых сдерживающих факторов. Те, кому удалось вырваться из аграрного деспотизма, угодили в капкан финансовой тирании.

Дабы оправдать эксплуатацию пролетариата, промышленный капитализм распространил идеологию технического и общественного прогресса, цинично отождествляя её с буйным ростом предпринимательских прибылей. Целый арсенал законов, обеспечивающих свободу самообогащения, был нацелен на то, чтобы разрушить свободу жизни – свободу, крики которой следовало задушить.

От повышения производительности к потребительству

Погоня за максимальной прибылью неизменно руководила развитием капитализма. Именно она постепенно заменила принудительные производственные обязательства на столь же сильно навязываемую мотивацию к потреблению.

Начиная с XIX века производство товаров потребления и сырья являлось приоритетным сектором экономики и первоочередным источником дохода, но в 1950-х годах наметилась новая направленность, приведшая к ощутимому брожению умов и настроений.

Потребность в производстве сформировала рабочий класс, каторжный труд и нищенские зарплаты которого обеспечивали обогащение управленцев и буржуазии. Эти новые рабы отличались от крепостных Старого порядка лишь одной чертой: осознанием несправедливости судьбы, приговорившей их к бедности, в то время как они сами производили богатства нации. То есть они присвоили себе право бороться против лжи и буржуазного гнёта. Они считали себя двигателями исторической миссии, поскольку их освобождение повлекло бы за собой распад классового общества и заложило бы основы общественного равноправия.

Где они брали оружие? Из той же философии Просвещения, которая вооружила когда-то и буржуазию, а та, истребив тиранию Старого порядка, навязала обществу собственный деспотизм. Вышедшие из буржуазных кругов мыслители восстали против авторитарной и патриархальной власти, против этого достояния монархического и теократического режима, и вот пролетариат встретил ту же власть, но уже в светской форме: она покончила с Богом, однако оставалась, как и прежде, неистово деспотичной.

Иллюзия потребляемого благосостояния

Во второй половине XX века всемогущий сектор промышленного производства постепенно уступает место сфере потребления. Это новое направление было необходимо для сохранения капиталистического строя.

Восстание колонизированных народов фактически грозило лишить промышленные цивилизации сырьевого снабжения. Как можно было избежать подобного риска? Решение так называемой демократической Европы сводилось к тому, чтобы заменить эксплуатацию восставших колонизированных стран колонизацией рабочих масс – идея эта обладала несомненным преимуществом, поскольку для её осуществления не требовалось прибегать к силе.

Итак, пролетариев стран-колонизаторов пригласили на пир дураков, где они же и оказались дураками: их позвали на мировое застолье всеобщего потребления (в США к тому времени уже успешно экспериментировали с этой новой формой рабства). Эксплуатируемый народ привыкал каждый раз переодеваться в одежду потребителя, сняв синюю рабочую робу или белый воротничок.

Им понадобилось некоторое время, чтобы понять, что переходя от одного завода, подчинённого производственным обязательствам, к другому заводу, где привлекательность потребительских товаров побуждала их тратить зарплату, они подвергались двойной эксплуатации.

В действительности капиталисты выигрывали на обоих полях: с одной стороны, их доходы меньше страдали от забастовок и непрекращающихся протестов рабочих; с другой – доступ большего количества населения к товарам потребления, прежде предназначенным исключительно для буржуазии, обезоруживал пролетариат, тайно вынуждая его работать больше, дабы ещё больше потреблять. Его новое положение – которое давало ему иллюзию принадлежности к буржуазии – постепенно лишило его классового сознания и заставило позабыть самое имя своё, «пролетариат».

Меж тем, класс определяется через бытие, а не через обладание. Буржуазия в этом смысле – класс-полукровка, единственный, который стремится свести свое бытие к обладанию. Для аристократии бытие ограничивается правом рождения, смехотворной основой презренной тирании. Бытие пролетариата – это «долженствование бытия»; собираясь уничтожить все классы, начиная со своего собственного, он отождествляет себя с движением «бытия», упраздняющим превосходство «обладания».