Текст книги "При дворе герцогов Бургундских. История, политика, культура XV века"

Роль прозвища в характеристике государя в сочинениях бургундских историков XV в.

На протяжении всей эпохи Средневековья наставление в добродетели являлось одной из главных функций истории[367]367
  Например: Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М.; 2002. С. 29-50.


[Закрыть]. Вслед за античными авторами средневековые хронисты считали ее наставницей в жизни человека и общества, призванной акцентировать внимание на благих поступках, благодаря которым человек может достичь спасения. Историческая литература являлась «зерцалом нравов», и в ней нужно было искать нравственные уроки, а авторам этих произведений следовало ориентироваться на эту цель[368]368
  Малинин Ю. П. Филипп де Коммин и его «Мемуары» // Коммин Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 400.


[Закрыть]. Существовала традиция упоминать только о добродетельных поступках и всячески обходить деяния, выходящие за рамки допустимых[369]369
  Например, Жорж Шатлен указывает, что не следует упоминать неблаговидные поступки, ибо это выходит за рамки куртуазности («les mauvaises se peuvent taire par courtoisie»). См.: Chastellain G. CEuvres / ed. J. Kervyn de Lettenhove. Bruxelles, 1863-1865. Vol. IV. P. 94. Подобное замечание присутствует и в другом месте: Ibid. Vol. IV. Р. 473.


[Закрыть].

Бургундские авторы в целом придерживаются общего представления об истории как о кладезе примеров проявления добродетели. Этическая направленность их сочинений, безусловно, доминирует над всеми другими замыслами историков. Каждый из них в прологе к своему сочинению заявляет о намерении рассказать о достойных памяти событиях, доблестных подвигах и т.д., считает своим первым долгом преподнести читателю урок: как следует жить, чтобы добиться благосклонности Бога и не совершить поступков, которые могли бы привести к нежелательным последствиям. «Монсеньор, – обращается Оливье де Ла Марш к Филиппу Красивому (сыну Марии Бургундской и Максимилиана Габсбурга), – обогатите ваше сердце добродетелью… ваших предков и, если вам расскажут об их пороках, не вспоминайте об этом, помните только примеры благодеяний, но не пороков, которые для благородных людей являются отвратительным уродством»[370]370
  La Marche О. de. Mémoires / ed. H. Beaune et J. d'Arbaumont. Paris, 1883-1888. Vol. I. P. 100.


[Закрыть]. В своем следовании такому пониманию назначения истории де Ла Марш хорошо вписывается в круг представителей поэтической школы «Великих риториков», наиболее знаменитыми представителями которой в бургундской литературе той эпохи были официальные историки Бургундского дома Жорж Шатлен и Жан Молине. В их творчестве тема истории-наставницы просматривается также весьма четко, что обуславливалось не только, и даже не столько слепым следованием традиции, сколько осознанием своей особой позиции и роли в обществе, связанной в первую очередь с теми функциями, которые легли на них вместе с высокой должностью официального историка. Его главными обязанностями, по мнению Шатлена и Молине, являлись необходимость восславить добродетель и осудить порок[371]371
  Delclos J.-CI. Le temoignage de George Chastelain. Historiographe de Philippe le Bon et Charles le Temeraire. Geneve, 1980. P. 19-33; Idem. «Je donques, George Chastellain…»: de rhistoire commandee au jugement personnel 11 Revue des langues romanes. 1993. T. 97. P. 84; Doudet E. Poetique de George Chastelain (1415-1475). Un cristal mucie en un coffre. Paris, 2005. P. 245-246. См. также: Cornilliat F. «Or ne mens». Couleurs de l'Eloge et du Blame chez les «Grands Rhetoriqueurs». Paris, 1994. О различных аспектах творчества «Великих риториков» см. также: Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 2002; Евдокимова Л. В. Natura, Ars, Imitatio. Образ «совершенного» поэта в произведениях двух Великих риториков // Перевод и подражание в литературах Средних веков и Возрождения. М., 2002. С. 381-411; Лукасик В. Ю. Миф до Ренессанса. Античная мифология во французской поэзии позднего Средневековья. М., 2011.


[Закрыть], написать историю, в которой бы отразилась коллективная память об эпохе, а не просто индивидуальная интерпретация событий, осознание того, что историк должен не только преподнести урок читателю, но и отстаивать интересы той общности, которую он представляет. С этим связана их активная пробургундская позиция, особенно ярко проявившаяся в период открытого (но не всегда военного) противостояния с французским королем.

Пристальное внимание, уделяемое «Великими риториками» морали, объясняется их пессимистическим взглядом на исторический процесс[372]372
  См.: DevauxJ. Jean Molinet, indiciaire bourguignon. Paris, 1996. P. 71.


[Закрыть], рассматриваемый как продолжающуюся порчу нравственного облика человека. Причем для них важно, что эта порча касается и государей, которые в конечном итоге определяют судьбу своих подданных. Этой теме подчинена и идея смены империй, характерная для всей средневековой историографии. Пока среди троянцев, ассирийцев, персов, греков и римлян царствовала добродетель, их государства процветали. Последовавшая за этим порча нравов привела к крушению этих империй. Подобные примеры приводят в своих прологах Молине и Шатлен[373]373
  MolinetJ. Chronique / ed. G. Doutrepont et 0. Jodogne. Bruxelles, 1935-1937. Vol. II.
  P. 591; Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 1-6.


[Закрыть]. Хроника последнего начинается с весьма печальной картины всеобщего хаоса. Повсюду, пишет автор, царит беспорядок, тирания. Подданные не подчиняются правителям, государи не заботятся о своем народе, клир стремится к роскоши и гонится за тщетной славой. Человечество вырождается, что подтверждается бесконечными войнами, конфликтами, эпидемиями и успехами главного врага христианского мира – великого Турки[374]374
  Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 10-11.


[Закрыть]. Перед читателем предстает вполне традиционная для той эпохи картина, окрашенная в эсхатологические тона, предсказывающая скорый конец этого мира. У Шатлена подобное видение мира подчинено и другой, политической цели. Уделяя внимание библейскому сюжету братоубийства, он не мог не понимать, что таким образом подводит читателей к проведению параллелей между этим событием и эпизодом из совсем недавней истории – убийствами двух членов королевского дома: Людовика Орлеанского и Жана Бургундского. Несмотря на то что автору удается на определенное время отойти от свойственного эпохе пессимизма – в Филиппе Добром он видит идеального государя, – последующие события возвращают его к логическому продолжению рассуждений о порче человека. Размышления о Людовике XI и Карле Смелом заставляют Шатлена снова писать о нравственном перерождении государей. Обвиняя короля в подготовке покушения на герцога, историк упрекает всех государей в отходе от норм морали. По его мнению, отвернувшись от Бога, они живут только для себя, преследуя свои интересы, а не заботятся о подданных, как это подобает истинному правителю. Они погрязли в зависти, обмане и интригах, окружили себя порочными советниками, а мудрых изгнали[375]375
  Ibid. Vol. V. P.475-478.


[Закрыть]. Вполне естественно, что одной из главных функций историка становится стремление призвать государей к нравственному совершенствованию. Причем не только тех, которые будут читать хронику впоследствии, т. е. будущих королей, герцогов, но и тех, кто является действующими героями описываемых событий.

Основной же урок из всего содержания исторического сочинения должны вынести последующие поколения. В связи с этим историку необходимо оценить событие, поступок или человека, а сам он в представлениях «Великих риториков» становится главным судьей, ибо в его обязанности входит не только описание события, но вынесение ему приговора, дабы нагляднее продемонстрировать читателю его сущность. Особенно ярко это проявилось в творчестве Шатлена, который в своих размышлениях доходит до того, что указывает на особое положение интеллектуала, писателя в обществе, полученное им с Божьего соизволения. Последнее сообщало автору хроники право оценивать, судить. Подобное активное авторское начало заметно отличает хронику XV в. от хроник предшествующих столетий. В то же время такие бургундские историки, как Монстреле и д'Экуши, остерегаются выносить свою оценку, тогда как для Шатлена и Молине это вполне естественно. Причем их суждения отнюдь не односторонни и часто не отличаются ангажированностью, в том смысле, в каком она часто понимается применительно к этим историкам, – только лишь прославление герцогов и их политики, идеализирование своих государей[376]376
  Подробнее об этом см.: Асейнов Р. М. Субъективность в истории: образ автора в бургундских хрониках и мемуарах// Историческая память в культуре эпохи Возрождения / отв. ред. Л. М. Брагина. М., 2012. С. 184-206, а также в настоящем издании.


[Закрыть]. Их ангажированность, а она, безусловно, присутствует, проявляется в практически открытой демонстрации своей «партийности», т. е. принадлежности к определенной общности, имеющей собственные интересы. В данном случае это общность подданных бургундских герцогов. И именно их интересы, а не только самих правителей, защищают наши авторы. При этом для них важно, чтобы эти интересы совпадали с их собственными мыслями по тому или иному вопросу, ибо личная позиция автора играет решающую роль в его сочинении. Политика Карла Смелого не совпадает с представлениями Шатлена и Молине о том, как он должен строить отношения со своими подданными и соседями (королем и императором). Поэтому она рассматривается как ошибочная, могущая привести к тяжелейшему кризису. По мнению этих авторов, она не отвечает потребностям бургундских подданных. Претензии на авторскую независимость – одна из характерных черт бургундских «Великих риториков». Свое суждение хронист высказывает различными способами: открытой или скрытой критикой, восхищением добродетелью государя и т. д. Но это всегда была авторская позиция, основанная на его мировоззрении и понимании конкретной ситуации, а не продиктованная сверху. Другое дело, что часто этому способствовали условия работы историков. Хроника Шатлена не была закончена при его жизни, многие отрывки из нее не были известны современникам, по крайней мере тем из них, кто не разделял его точку зрения. Молине также зачастую ориентировался на политическую ситуацию: главы с явной критикой Карла Смелого были написаны уже после его гибели, что не позволяет говорить о полной творческой независимости хрониста.

Не только сами официальные историки, но и другие авторы признавали их особую роль в обществе. Так, Оливье де Ла Марш, описывая гибель Жака де Лалена, указывает, что благодаря Шатлену он навсегда останется в памяти потомков[377]377
  La Marche О. de. Mémoires. Vol. II. P. 309.


[Закрыть]. Ибо труд официальных историков – это коллективная память, которая запечатлевает всех персонажей истории, тем самым даруя им бессмертие[378]378
  См., например: Евдокимова Л. В. Проза и стихи во французских прозиметрах XV в. // Пятнадцатый век в европейском литературном развитии. М., 2001. С. 318.


[Закрыть]. Поступки этих людей остаются бессмертными, будь то государи или другие действующие лица истории. Благодаря сочинениям историков будут вечно жить в памяти последующих поколений подвиги доблестных рыцарей[379]379
  Chastellain G. CEuvres. Vol. II. Р. 364.


[Закрыть], но не забудутся и неблаговидные деяния других. Так, после смерти Оливье де Ла Марша из его «Мемуаров» была изъята существовавшая там глава, в которой он нелестно отзывался о Жоссе де Лалене, подозревая его в симпатиях к гентцам, поднявшим восстание против Максимилиана Габсбурга[380]380
  Впрочем, потомкам Жосса де Лалена так и не удалось скрыть поступок своего предка, ибо об изъятии порочащих его страниц из «Мемуаров» Оливье де Ла Марша в своей хронике рассказал Жан Молине: Molinet J. Chronique. Vol. II. Р. 546-548.


[Закрыть]. Другими словами, важность труда историка, а значит, и назначение истории заключалось в даровании бессмертия. Однако это бессмертие не было «нейтральным», оно окрашивалось в тона прославления или порицания. Таким образом выражалась дидактическая направленность труда историка, способного прославить либо осудить на века. При этом «Великие риторики» весьма прозорливо подметили, что уже имя человека, точнее прозвище, данное ему, характеризует его нравственный облик, поэтому достаточно подобрать его, чтобы дать всеобъемлющую характеристику жизни и деятельности того или иного исторического персонажа, в том числе и государя.

Впрочем, не только прозвище, но и сравнения с признанными добродетельными или порочными героями, будь то библейские персонажи, древние правители или совсем недавние предки французских королей, позволяли бургундским историкам выражать свое отношение к какому-либо современному государю. Не стоит, пожалуй, подробно оговаривать, кому уделено основное внимание в бургундских хрониках. Конечно же, авторы интересуются теми государями, которые имели непосредственное отношение к Французскому и Бургундскому домам, к англо-французскому конфликту и т. д. Они не игнорируют ни английских королей, ни императоров Священной Римской империи, ни представителей крупной французской аристократии, высказывают свое мнение об их политике и поступках. Однако больший интерес вызывают у них персоны их непосредственного сеньора – герцога Бургундского – и его сюзерена, короля Франции. Причем все рассматриваемые бургундские историки были современниками как двух герцогов (Филиппа Доброго и Карла Смелого), так и двух королей (Карла VII и Людовика XI)[381]381
  Молине и де Ла Марш являлись также современниками королей Франции Карла VIII, Людовика XII и герцога Филиппа Красивого.


[Закрыть], что позволяло не только сравнивать между собой герцога и короля, но и отцов и сыновей.

Примеры Карла VII и Филиппа Доброго ярко демонстрируют сам процесс работы историка над прозвищем. Рассуждая о короле Карле VII, Шатлен сообщает, что, дабы дать ему достойное прозвище, он перебрал в памяти все события из жизни короля, его поступки, изучил его нравы[382]382
  Chastelain G. Chronique / ed. J.-Cl. Delclos. Geneve, 1991. P. 315.


[Закрыть]. Предки Карла носили прозвища по особенностям их телосложения (например, Длинный), нравов (Благочестивый) или состояния (Fortune – удачливый)[383]383
  Ibid. P. 318.


[Закрыть]. Выбирая из многочисленных прозвищ, которые давали этому королю, Шатлен отвергает прозвище «Завоеватель», ибо он не завоевал чужой земли; прозвище «Recouvreur» (т. е. тот, который возвратил себе утраченное), так как оно не отражает в полной мере значимость деяний и тем более величие личности короля[384]384
  Ibid. P. 316.


[Закрыть]. Прозвища «Bien servi» (т. е. тот, кому хорошо служат) или «Puissant» (всемогущий) вполне подходят почти всем предкам Карла[385]385
  Ibid. P. 317.


[Закрыть]. Придуманное самим Шатленом прозвище «Au bras de Dieu» (т. e. пользующийся особым покровительством Бога) также отвергается, ибо историк не видит вмешательства Бога в отвоевании принадлежавших предкам Карла земель, тем более оно не устраивало его и с эстетической точки зрения. Нельзя не согласиться с мнением французской исследовательницы Э. Дуде, что в данном случае Шатленом двигало еще и желание показать, что помощью Бога могли воспользоваться далеко не все государи. Филипп Добрый, по мнению бургундских хронистов, всегда пользовался такой благосклонностью. К тому же нельзя забывать и негативное отношение Шатлена к Жанне д'Арк, воспринимавшейся посланницей Всевышнего для помощи французам[386]386
  Doudet Е. Poetique de George Chastelain. P. 77-78.


[Закрыть]. В конечном итоге историк выбирает прозвище «Доблестный», или «Добродетельный» (vertueux).

Отношение Шатлена к Карлу VII неоднозначно, оно определялось многими факторами: это и конкретное время написания той или иной части хроники или другого произведения, в котором фигурирует французский король, и творческий замысел автора в каждой конкретной главе или сочинении[387]387
  Это объясняется также и тем, что свое историческое сочинение Шатлен писал с перерывами, то оставляя, то возвращаясь к уже написанному тексту. Подробнее о работе Шатлена над текстом хроники см.: Small G. George Chastelain and the Shaping of Valois Burgundy. Political and Historical Culture at Court in the Fifteenth Century. Wood-bridge, 1997. P. 128-161.


[Закрыть], а также эволюция взглядов хрониста по поводу отношений Франции и Бургундии. Добродетельный государь в одном отрывке хроники, Карл VII предстает отягощенным пороками в другом[388]388
  Chastellain G. CEuvres. Vol. II. P. 178-186.


[Закрыть]. Из некоторых пороков он смог извлечь пользу. Например, не будучи слишком храбрым и воинственным (что расценивалось бургундскими авторами как недостаток), король сумел компенсировать эту слабость благоразумием. По сообщению Шатлена, он умел выбирать мудрых советников и военачальников, которые помогли ему отвоевать королевство[389]389
  Ibid. Vol. II. P. 181.


[Закрыть]. Впрочем, зависть и непостоянство никак не могли способствовать успеху, равно как и подозрительность короля в отношении всех окружавших его придворных, в результате которой он и умер, отказавшись принимать пищу из-за страха быть отравленным[390]390
  Ibid. Vol. IV. P.369.


[Закрыть]. Тем не менее Шатлен не меняет прозвище, которое дал королю – «Vertueux». Впрочем, оно отнюдь не означает, что король Франции – самый добродетельный государь, ибо таковым, по мнению хрониста, является герцог Бургундский Филипп Добрый[391]391
  Delclos J.-CI. Le temoignage de Georges Chastellain. P. 131-132. Об отношении бургундских придворных историков к Филиппу Доброму см.: Асейнов Р. М. Образ Филиппа Доброго в восприятии бургундских придворных хронистов // Французский ежегодник -2014. Жизнь двора во Франции от Карла Великого до Людовика XIV / под. ред. А. В. Чудинова, Ю. П. Крыловой. М., 2014. С. 115-150, а также в настоящем издании.


[Закрыть]. В то же время официальный историк, столкнувшийся с еще более порочным государем в лице Людовика XI, сына Карла VII, должно быть, несколько смягчил свое ставшее критичным отношение к предыдущему королю. Антибургундские поступки его наследника и разочарование в нравственном облике дофина, который провел несколько лет при бургундском дворе и рассматривался в определенной степени как гарант будущего улучшения отношений между герцогом и королем, внесли изменения в концепцию Шатлена. В «Обращении к герцогу Карлу», написанном спустя несколько месяцев после восшествия Карла Смелого на престол, Шатлен впоследствии существенно переработает часть, где рассуждает о том, что если один представитель правящей династии сбился с истинного пути, то другой обязательно компенсирует этот недостаток своими благими деяниями[392]392
  Chastelloin G. CEuvres. Vol. VII. Р. 325.


[Закрыть]. Первоначально в тексте фигурировали последовательно сменявшие друг друга на французском троне Карл V, Карл VI и Карл VII, символизируя тем самым успехи монархии при первом государе, ее упадок при втором и возвращение могущества при третьем. Затем их сменили Карл VII и его сын Людовик XI[393]393
  Ibid. Vol. VII. P.324 (note 1).


[Закрыть]. Первый оставил своему сыну процветающее и мирное государство. И что же с ним стало при его преемнике? Единство сменилось разделением, согласие и мир – раздором, безопасность и порядок уступили место растерянности и безнадежности[394]394
  Ibid. Vol. VII. P. 326 (note 1).


[Закрыть]. Иными словами, в данном контексте автору необходим был идеальный образ добродетельного короля Карла, дабы противопоставить его сыну, чей негативный портрет Шатлен изображает и в этом конкретном сочинении, и в хронике.

Возвращаясь к прозвищам государей в сочинениях «Великих риториков» и Шатлена в частности, нужно остановиться на образе Филиппа Доброго. Уже из имени ясно, что Филипп остался в истории как «добрый герцог». Впрочем, не только по отношению к этому герцогу употреблялся эпитет добрый. Тот же Шатлен, рассказывая Карлу Смелому о его предках, в том числе о прадеде – Филиппе, прозванном Храбрым, отмечает, что тот заслужил право назваться добрым герцогом. Он не был лишен и других добродетелей, однако «доброта… превосходила все остальные необычайными деяниями»[395]395
  Ibid. Vol. VII. P. 290.


[Закрыть]. В других бургундских хрониках данный эпитет употребляется применительно и к герцогу Жану Бесстрашному, и к другим государям.

В чём же заключалась «доброта» Филиппа, если эпитет стал прозвищем? Тот же Шатлен в рассказе о добром герцоге Филиппе Храбром пишет, что, будучи еще молодым, он прослыл благоразумным и доблестным, а все его деяния были направлены на достижение благополучия и единства королевства, а также общественного спасения. Герцог почитал Бога и уважал древо (tronc), от которого происходил, один управлял королевством, держал на своих плечах королевский трон. Благодаря этому заслужил особое благословение (benediction) от Бога и от людей[396]396
  Chastellain G. CEuvres. Vol. VII. Р. 291.


[Закрыть]. В том же сочинении, описывая деяния Филиппа Доброго, Шатлен отмечает, что герцог заслужил восхищение современников (включая подданных) поддержанием мира в своих землях, их богатством, расширением владений, многочисленными победами в сражениях[397]397
  Ibid. Vol. VII. P. 292.


[Закрыть]. Оливье де Ла Марш сообщает, что герцог своими благими поступками и добродетелью заслужил прозвище «добрый», ибо на самом деле являлся таковым[398]398
  La Marche O. de. Mémoires. Vol. I. P. 89.


[Закрыть]. Далее мемуарист кратко останавливается на правлении герцога, указывая попутно на определенные качества Филиппа Доброго: почитание Бога, вера в совет, благоразумие, справедливость, милосердие, щедрость, стремление к миру и т. д. По всей видимости, для хронистов «доброта» заключала в себе все добродетели, которые только мог иметь государь и которые всеми без исключения авторами считались необходимыми для него[399]399
  Малинин Ю. П. Общественно-политическая мысль позднесредневековой Франции XIV-XV вв. СПб., 2000. С. 154-159; Krynen J. Ideal du prince et pouvoir royal en France
  à la fin du Moyen Age (1380-1440). Paris, 1981. P. 70-71.


[Закрыть]. Причем акцент делался также на тех качествах, которые помогали ему заслужить любовь и уважение подданных.

Однако Шатлен со свойственной ему обстоятельностью убеждает читателя в том, что герцог достоин и других прозвищ, например, «Август»[400]400
  Chastellain G. CEuvres. Vol. II. P. 149-150.


[Закрыть]. И дело не только в том, что герцог, по сообщению историка, родился в августе, а значит, под знаком Льва[401]401
  Ibid. P. 150-151.


[Закрыть]. Исходя из сложившейся в Средневековье этимологии этого слова (от лат. augeo, франц. augmenter – увеличивать, расширять)[402]402
  Doudet E. Poetique de George Chastelain. P. 80.


[Закрыть], Август – это тот, кто увеличил территорию своих владений, прославился победами и благосклонностью Фортуны[403]403
  Chastellain G. CEuvres. Vol. II. P. 150.


[Закрыть]. Так и Филипп Добрый значительно расширил границы подвластных Бургундскому дому земель, одержал многочисленные победы над врагами и т. д. Об этом Шатлен впоследствии кратко скажет в «Восхвалении подвигов и славных деяний герцога Филиппа, который называл себя великим герцогом и великим львом»[404]404
  Ibid. Vol. VII. P. 213-236.


[Закрыть]. Само это прозвище, конечно же, способствовало сравнению с другими Августами в истории – римским императором Октавианом Августом и французским королем Филиппом II Августом. И если первый мог рассматриваться как пример великого государя, достойного подражания, то второй был непосредственным предком не только правящей королевской династии, но и герцогов Бургундских из династии Валуа. Нет ничего удивительного, что Шатлен использует это родство герцогов Бургундских с Французским королевским домом. Для него и Филипп Добрый, и Карл Смелый были французами. Первый официальный историк герцога не был сторонником идеи некой бургундской общности, отдельной от подданных французского короля, а оставался верен концепции единства Франции и Бургундии, что он демонстрирует многократно на страницах хроники, даже несмотря на свои выпады против французских королей, совершавших недружественные поступки по отношению к герцогам. К тому же еще не была разработана теория о прямом происхождении герцогов Бургундских от Каролингов и об узурпации французского трона Гуго Капетом[405]405
  См., например: WielcmtPh. Recueil des antiquites de Flandre// Recueil des Chroniques de Flandre / ed. J.-J. de Smet. Bruxelles, 1865. T. 4. P. 55, 100. См. также: Асейнов P. M. Политическая мифология и проблема самоопределения Бургундии // Средние века. Вып. 68 (3). М., 2007. С. 87-88, а также в настоящем издании; Roos М. de. Les ambitions royales de Philippe le Bon et Charles le Temeraire: une approche anthropologique // Publication du Centre europeen d'etudes bourguignonnes (далее – PCEEB). 1996. № 36. P. 82.


[Закрыть]. Это будет активно использоваться официальной пропагандой, видимо, только при Карле Смелом. Поэтому, сравнивая Филиппа Доброго с французским королем, сумевшим значительно расширить границы королевства, хронист дает герцогу выгодную характеристику.

Однако для Шатлена недостаточно только придумать прозвище, ему нужно показать, что герцог заслуживает его гораздо больше, нежели другие государи эпохи. С этой целью автор приводит в хронике т. н. галерею принцев[406]406
  Chaste II a in G. CEuvres. Vol. II. P. 151-189.


[Закрыть]. В ней представлены все современные Филиппу Доброму государи, которые могут претендовать на прозвище Август. Это и императоры Сигизмунд и Фридрих III Габсбург, «добрый король» Рене Анжуйский, герцоги Карл Орлеанский и Жан Алансонский, графы Мэн и Этамп и другие. Однако ни они, ни король Франции по тем или иным причинам не могут соперничать с Филиппом Добрым. Этот раздел хроники должен был, по всей видимости, завершиться портретом герцога, однако по неизвестным причинам он не сохранился[407]407
  Small G. George Chastelain and the Shaping of Valois Burgundy. P. 177. Note 79.


[Закрыть].

Впрочем, это прозвище было не единственным у Филиппа Доброго. Ссылаясь на сарацинов и другие далекие народы, восхищавшиеся добродетелью и могуществом Филиппа Бургундского, Шатлен пишет, что они прозвали его «Великим герцогом Запада» («Grant due du Ponant»)[408]408
  Chastellain G. CEuvres. Vol. II. Р. 150.


[Закрыть]. Это прозвище является изобретением самого историка, использовавшего греческий термин «великий дука» или «мегадука» (латинизированное – мегадукс), который означал главнокомандующего византийским флотом[409]409
  Doudet Е. Poetique de George Chastelain. P. 81; Grunzweig A. Le grand due du Ponant // Le Moyen Age. 1956. T. 72. P. 119-165.


[Закрыть]. Не вдаваясь в происхождение и значение этого слова, но считая его неким верховным титулом, Шатлен решил использовать его для прославления герцога, который, по его мнению, олицетворял добродетель всех государей Запада (отсюда и добавление к титулу слова «du Ponant»)[410]410
  Это выразилось, в частности, в особых усилиях герцога по организации крестового похода против турок, что неоднократно обыгрывалось в бургундской литературе. См.: Le Brusque G. Une Campagne qui fit long feu: le saint voyage de Philippe le Bon sous la plume des chroniqueurs bourguignons (1453-1464) // Le Moyen Age. 2006. T. 112 (3-4). P. 529-544.


[Закрыть]. Тем не менее само словосочетание «великий герцог» понравилось не только историку – он употребит его не единожды, например, в «Обращении к герцогу Карлу»[411]411
  Chastellain G. CEuvres. Vol. VII. P. 285.


[Закрыть], – но и бургундским правителям[412]412
  См., например: Leguai A. Charles le Temeraire et I'histoire // PCEEB. 1981. 21. P. 47-53.


[Закрыть].

Прозвище для государя, которое увековечило бы его в истории благодаря добродетели, по всей видимости, должно было продемонстрировать, что герцоги Бургундские, не обладая титулом короля или императора, тем не менее пользуются особой благодатью. В отношении королевского титула позиция Шатлена весьма интересна. В ней выразилось его стремление показать преимущество своего сеньора над королем Франции и остаться в лагере сторонников франко-бургундского сближения. В наставлении, которое он преподнес Карлу Смелому, официальный историк Бургундского дома между строк намекает новому государю на тщетность любого высокого титула, если его носитель не обладает добродетелями. Просто носить титул не подобает истинному государю, только порочные люди рядятся в него. Необходимо подкреплять его добродетелями, только в таком случае человек заслуживает короны и высокого титула[413]413
  Chastellain G. CEuvres. Vol. VII. P. 312.


[Закрыть]. Вполне справедливо считать, что, по мысли Шатлена, лучше быть герцогом, преисполненным добродетелью, нежели порочным королем или императором. В конечном итоге не титул, а добродетель человека остается в памяти людей. Впрочем, титул «Великого герцога Запада» в определенной мере демонстрировал, что герцог превосходит всех других государей, не являющихся королями или императорами.

Еще одним прозвищем, которым сам Шатлен и другие современники называли герцога Филиппа, было «Великий лев» (Grand lyon). Выше говорилось, что официальный историк упоминает о том, под каким знаком зодиака родился герцог – знаком Льва. Вполне вероятно, что происхождение данного прозвища связано с изображенным на гербах графства Фландрия, герцогства Брабант и ряда других владений Филиппа геральдическим львом.

Оливье де Ла Марш, рассуждая о правлении Филиппа Доброго, указывает, что помимо прозвища «Добрый» герцог приобрел также другое – «l'Asseure»[414]414
  La Marche О. de. Mémoires. Vol. I. P. 89; Vol. III. P. 315.


[Закрыть], которое можно перевести и как «храбрый», и как «обеспеченный, уверенный» или «находящийся в безопасности». К сожалению, четкого объяснения этого прозвища мы не можем найти у мемуариста. Однако, по всей видимости, его происхождение было также связано с удачным в целом периодом правления герцога, ознаменовавшимся процветанием его земель, несмотря на частые войны (с французами, англичанами), завоевание новых территорий и подавление городских восстаний.

Немаловажную роль в творчестве «Великих риториков» играли и расшифровки имени государя. Такой прием демонстрирует нам Жан Молине в «Троне чести» – прозиметре, написанном после смерти Филиппа Доброго. Автор ставит целью прославить покойного герцога и рассказать читателю, что тот обладал многочисленными добродетелями, которые помогли ему достичь трона чести. Все добродетели оказались заключены в имени герцога, каждой букве которого соответствовала определенная добродетель. Это благоразумие или осторожность (prudence), храбрость (hardiesse), рыцарское воспитание (instruction chevalereuse), щедрость (largesse), справедливость (justice), жалость (pitie), нищета духа (povrete d'esperit)[415]415
  Аллюзия на слова Иисуса Христа из Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:3).


[Закрыть], истина (verite), исключительность благодати (singularite de grace). Вместе они составили латинское имя герцога – Philippus. При этом олицетворением той или иной добродетели выступает один или несколько человек – как библейские персонажи или герои древней истории, так и современники герцога. Выбор Молине весьма любопытен, а в некоторых случаях и неоднозначен, если углубиться в контекст бургундской общественно-политической мысли. Например, добродетель благоразумия или осторожности ассоциируется у Молине с Юлием Цезарем и Николя Роленом. Благодаря этой добродетели первый достиг, по мнению историка, имперской диадемы (diademe imperial), а второй хорошо управлял общим делом и заслужил славы своими «ангельскими деяниями» (oeuvres angelicques)[416]416
  Molinet J. Faictz et Dietz / ed. N. Dupire. Paris, 1936-1939. Vol. I. P. 46-47.


[Закрыть]. Присутствие в тексте фигуры Цезаря нисколько не удивляет, ибо интерес бургундской элиты и герцога к древней истории был весьма велик. К тому же сравнение с ним демонстрировало, что Филипп находится на одной ступени с государем, покорившим значительные территории (в том числе и находящиеся ныне под властью Бургундского дома, тем более завоеванные самим Филиппом Добрым) и достигшим императорской короны. Упоминание вместе с Цезарем применительно к добродетели благоразумия канцлера Ролена выглядит, напротив, отчасти удивительно, если учитывать постигшую его опалу после длительного периода фактического всевластия. Рамки сочинения не дают возможности Молине прояснить свою позицию по поводу канцлера, однако даже этого хватает, чтобы увидеть разительное отличие от мнения его предшественника на посту официального историка – Шатлена. Последний, как неоднократно указывалось, весьма критично относился к Ролену и с радостью встретил его удаление от двора[417]417
  Chastellain G. CEuvres. Vol. III. 329-337,456-459. См.: Асейнов P. M. Образ Филиппа
  Доброго.


[Закрыть], мотивируя это тем, что канцлер слишком заботился о земном благополучии, забыв о тщете всего мирского.

Добродетели храбрости соответствуют Гектор и Филипп Храбрый. Оба персонажа заслужили в бургундской литературе только положительные отклики. Последний был дедом Филиппа Доброго и благодаря своему поведению в битве при Пуатье, а затем в английском плену заслужил это прозвище[418]418
  Molinet J. Faictz et Dietz. Vol. I. P. 48.


[Закрыть]. Следующая добродетель олицетворяется королем Артуром, а также Корнилием, бастардом Филиппа Доброго, и рыцарем Жаком де Лаленом (оба погибли во время войны с Гентом 1452-1453 гг.). Эталоном щедрого государя выступают у Молине Александр Македонский и невестка Филиппа Доброго Изабелла Бурбонская, графиня де Шароле (вторая супруга Карла Смелого), справедливого – Карл Великий, сострадательного – Давид. Людовик IX Святой и герцог Годфруа Бульонский олицетворяют «нищету духа», демонстрируя, что и они, и Филипп Добрый довольствовались тем, что имели, не желая никаких земных благ более, а также прикладывали усилия для освобождения Святой земли. Истине соответствовали Иуда Маккавей и Гедеон, исключительности благодати – Иисус Навин. Все представленные исторические и библейские персонажи имели непосредственное отношение к официальной бургундской пропаганде. Цезарь, как было отмечено выше, воплощал политические амбиции герцога, направленные на достижение автономии от Французского королевства. Этой же цели служил и образ Карла Великого, к которому возводили свою родословную герцоги, в частности через генеалогию герцогов Брабантских. Не отказываясь от родственной связи с Капетингами, герцоги, а вслед за ними и бургундские интеллектуалы использовали и фигуру святого короля для обоснования своей политики, например, крестоносных амбиций Филиппа Доброго. Сравнения с библейскими персонажами должны были, видимо, указывать на особую благодать, полученную герцогами от Бога. Не случайно одним из покровителей ордена Золотого руна был избран Гедеон.

Герцога сравнивали не только с древними героями, но и с современниками, даже с его родственниками, прославившимися своими благодеяниями. Пример Филиппа Храброго, основателя герцогской династии Валуа, чрезвычайно показателен. Этот герцог не только заслужил от современников и потомков прозвище «Храбрый», но и сумел не запятнать свою репутацию каким-либо неблаговидным поступком. Чего нельзя сказать о его сыне и отце Филиппа Доброго Жане Бесстрашном. Если в отношении к Филиппу Храброму все бургундские авторы солидарны, то его сын, точнее его поступки, вызывают противоречивые мнения. В первую очередь речь идет об убийстве герцога Людовика Орлеанского и последовавших за ним событиях. Шатлен, например, дает весьма критичную оценку этому герцогу[419]419
  См.: Асейнов Р. М. Образ государя в «Обращении к герцогу Карлу» Ж. Шатлена //
  Власть, общество, индивид в средневековой Европе / под. ред. Н.А. Хачатурян. М.,
  2008. С. 403-404, а также в настоящем издании.


[Закрыть]. Вполне вероятно, поэтому, даже несмотря на прозвище «Бесстрашный» – а в апологетической бургундской литературе доказывался вынужденный характер убийства, – Жан не мог служить эталоном храбрости для Молине. Упоминание канцлера Ролена, погибших в боях с гентцами Корнилия, а также Жака де Лалена, который считался идеальным рыцарем в бургундской литературе, Изабеллы Бурбонской, по всей видимости, должно было показать читателю, что герцог Филипп Добрый был окружен добродетельными людьми, будь то советники или родственники, что являлось важнейшей характеристикой добродетельного государя.

Не только Молине обыгрывает имя герцога для прославления его достоинств. Шатлен также использует подобный прием в рифмованном сочинении о герцоге, но у него каждой букве французского имени (Phelippe) соответствует отдельная строка[420]420
  С ha stell a in G. CEuvres. Vol. VII. P. 284.


[Закрыть], превозносящая то или иное качество Филиппа Доброго. Набор этих качеств в целом не отличается от указанных выше: это и рыцарские добродетели (храбрость, удача в сражениях и др.) и добродетели государя, помогающие снискать любовь и уважение подданных, благоразумие. Иными словами, каждый бургундский автор на свой лад мог расшифровать имя государя (латинское или французское), однако сам набор добродетелей оставался по сути одинаковым.

Отличалось только их расположение (т. е. соответствие той или иной букве), а также приводимые примеры.

Если в отношении Филиппа Доброго бургундские хронисты и потомки в целом проявляют единодушие, остановившись на том прозвище, под которым он известен и ныне, то относительно его сына – Карла Смелого – такого единства мнений нет. Карл Бургундский при жизни получил прозвище «Смелый», однако со временем оно претерпело трансформацию. В первую очередь речь идет о французском языке[421]421
  В английском языке оно так и осталось – the Bold, в немецком – der Kühne, в нидерландском – de Stoute.


[Закрыть]. Первоначальное «Смелый» – le Hardi изменилось на «Безрассудный» – le Temeraire, что имеет некий негативный оттенок. Впрочем, это прозвище также было далеко не единственным. Однако в начале правления именно храбрость Карла Бургундского вызывала восхищение у современников, причем это не было просто данью традиции и рыцарским идеалам, которые особо почитались при бургундском дворе, но отражало сам характер и поступки герцога. Шатлен отмечает, что страх перед противником был чужд герцогу[422]422
  Chostelloin G. CEuvres. Vol. VII. P. 230.


[Закрыть]. Карл представлялся хронистам сыном Марса, бога войны, ибо его страсть к сражениям превосходила все другие увлечения[423]423
  Molinet J. Chronique. Vol. I. P. 27, 43; La Marche O. de. Mémoires. Vol. I. P. 122.


[Закрыть]. Смелость позволяла сравнивать герцога с особо чтимыми им самим героями древности. Молине, превознося подвиги Карла Смелого под Нейсом, проводит параллели между ним и Ксерксом, Ганибаллом, Константином. Подобно первому он изменил русла рек, чтобы ближе подступить к городу. Преодоление Альп вторым он сопоставляет с подавлением восстаний и мятежей. Свержению тирана Константином он уподобляет военные подвиги герцога в войне с империей[424]424
  Molinet J. Chronique. Vol. I. P. 60.


[Закрыть]. Помимо этих героев следует упомянуть и Сципиона Африканского, Геракла, Александра Великого, Кира Великого, Цезаря, т. е. тех, кто прославился военными подвигами. Из исторических персонажей, более близких по времени к герцогу, Молине называет императора Карла Великого. Он сравнивает двор герцога у Нейса с двором Карла, отмечая, что окружение Карла Смелого, герцога Бургундского, ничуть не уступает приближенным императора ни в осторожности, ни в храбрости, ни в опыте ведения войн[425]425
  Ibid. Vol. I. P. 66.


[Закрыть]. Всё время правления Карла Смелого было периодом практически бесконечных войн с королем Франции, швейцарскими кантонами, князьями Священной Римской империи или с восставшими городами Фландрии, причем во всех этих конфликтах