Текст книги "Последний сёгун"

X. Схватка y ворот Хамагури

Если Кэйки считать актером – каковым он, в сущности, и являлся, причем очень даже недурным, – можно сказать, что занавес на его сцене никогда не падал.

Налет на гостиницу «Икэдая» и убийство Хираоки у моста Хорикава произошли в июле 1864 года. Затем, в конце этого месяца, отряды Тёсю высадились в бухте Осака и пошли по направлению к императорской столице; там они отрезали доступ к трем важнейшим дорогам и взяли город в кольцо, оставив открытым только путь на север. Среди придворной знати разгорелись споры по поводу того, следует ли вывести императора по северному тракту и препроводить его на гору Хиэй[49]49
  Хиэй – гора в окрестностях Киото, на которой находились буддийские монастыри.


[Закрыть] в целях безопасности. Придворные дамы и вельможи растерянно метались по дворцу; быстро распространившиеся слухи вызвали небывалую сумятицу.

Будучи начальником дворцовой стражи, Кэйки получил под свое командование дружины нескольких княжеств для подавления беспорядков в Киото. Более того, его привлекали к решению стратегических вопросов. В ту пору его героем был не гражданский президент Джордж Вашингтон, отец-основатель Соединенных Штатов, а Наполеон I – человек военный, который установил во Франции порядок и был непобедим в сражениях с иноземцами до того, как стал императором. И все же пока Кэйки держал свои войска вокруг дворца, не желая предпринимать дальнейшие шаги. Вместо этого он упорно пытался заставить клан Тёсю отказаться от насилия. Противостояние длилось три недели. По ночам костры воинов Тёсю окрашивали небо на западе и на юге в багряно-алый цвет, и от этого зрелища у обитателей дворца кровь стыла в жилах.

Пышным цветом распустились слухи о союзе Кэйки с Тёсю, и не только в Киото, но и в кругах бакуфу, а также среди населения Айдзу и Сацумы. Многие видели в нем лукавого политика, этакого Макиавелли. Он тайно протянул руку Тёсю и непременно воспользуется обстановкой в стране для того, чтобы захватить власть над империей, поговаривали вокруг. «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров» – таков старинный лозунг Мито, а теперь ревнителями и исполнителями этой воли стали люди Тёсю. Почему же сын Нариаки должен с ними бороться, в конце концов? Вот как рассуждал народ.

Кэйки и правда был вовсе не беспристрастен в своем отношении к двум княжествам. Сацуму он ненавидел до конца дней, но к ультранационалистам из Тёсю никогда не испытывал антипатии. На склоне лет он так объяснял свою позицию: «В действиях самураев из клана Тёсю была своего рода искренность и невинность. Они с самого начала несли высоко над головой знамя с призывом «Долой Токугава!», открыто заявляя, что они нам – враги. Вот что мне в них всегда было по душе. Сацумцы не таковы. Они ратовали за объединение императорского двора с сёгунатом, давая понять, что являются моими союзниками, и вели умиротворяющие речи – а все для того, чтобы в последний миг выхватить меч и ударить бакуфу в самое сердце. Подобное лицемерие мне претит».

Так было и теперь. Увидев возможность уничтожить военные силы Тёсю, представители Сацумы с такой яростью взялись выступать за начало атаки – превзойдя в своем рвении даже поддерживающих сёгунат самураев из Айдзу, – что казалось, будто они сами готовы броситься в бой. Лидер сацумцев Такамори Сайго спешно послал домой гонца, предупреждая о сильно разросшихся слухах, что Хитоцубаси может пойти на сделку с Тёсю. У Сацумы были все основания для тревог. Войска Тёсю, взявшие город в кольцо, напугали принца Накагаву и бывшего кампаку Коноэ до беспамятства, и они, того и гляди, могли сдаться. Случись это, влияние сацумских советников на императора в одночасье сойдет на нет. Если Кэйки Хитоцубаси и впрямь сговорится с вождями Тёсю, придворным чиновникам ничего не останется, как присоединиться к нему. И тогда альянс бакуфу и Тёсю укажет представителям Сацумы на дверь.

– Вы понимаете, что Сацума теряет терпение? – сказал Кэйки новоспасенный Итиносин Хара.

Кэйки кивнул. Волнение, охватившее ставленников Сацумы при дворе, не было для него новостью. В этом заключалась одна из причин, по которой он воздерживался от объявления войны, желая довести противника до состояния паники, – открытое проявление его ненависти по отношению к этому княжеству. Он все еще имел преимущества перед Сацумой, и стратегия его вела к победе.

– Что вы намереваетесь сделать в конце, господин? – спросил Хара.

– Нанести удар.

Хара хлопнул себя ладонью по колену, довольный, что намерения Кэйки совпадают с его собственными.

В любом случае, атака сил Тёсю принесла Кэйки такое же облегчение, как дождь после засухи. До этого все его сторонились – и друзья и враги, – он находился в ужасающей изоляции. Однако теперь люди объединились против общего недруга – Тёсю, и пусть временно, но все они находились под командованием князя Хитоцубаси. Придворные только на его военное искусство и надеялись. Даже самураи из Тёсю не питали к Кэйки особой ненависти. Как свидетельствовал их флаг, причиной мятежа было желание сразиться с выступающими за бакуфу силами Сацумы и Айдзу. На другом их стяге был начертан призыв «Сонно дзёи» – «Чти императора, изгони варваров». Кэйки невооруженным глазом видел их искренность и чистоту намерений.

– Каковы наши перспективы? – осведомился Хара.

– О, это будет легко. Мы сотрем их с лица земли одной-единственной атакой.

Не согласиться с этим было бы трудно. Императорский дворец защищали расквартированные в Киото объединенные силы двадцати пяти княжеств; ядро составляли отряды Сацумы и Айдзу, самые сильные в стране. Тёсю обрекли себя на битву, победить в которой не имели даже призрачной надежды.

– Бедные Тёсю, – вздохнул позднее Итиносин Хара в разговоре с Кибэем Курокавой и Эйдзиро Сибусавой по возвращении из резиденции Кэйки. Хара частенько называл народ Сацумы «бататом», по корнеплоду, которым прославилась эта провинция. – Они идут прямо в ловушку «сладких картофелин». Им уже четыре раза предлагали отступиться, но они упрямятся, как распоследние глупцы. Вот если бы они увели своих воинов, сацумцы стали бы себе локти кусать, все их хитроумные планы пропали бы даром. Если Тёсю откажутся проявить благоразумие и начнут военные действия, единственным победителем может оказаться только «батат».

Кэйки было невыгодно пускать в ход союзные войска – ведь это лишь укрепило бы военную мощь Сацумы, а потому он как мог оттягивал объявление войны. Но 20 августа армия монархистов Тёсю, окружившая Киото с трех сторон, сама бросилась в бой, и одно из подразделений достигло территории дворца в начале шестого утра. К шести они уже штурмовали ворота и открыли артиллерийский огонь, таким образом вынудив противника ответить им тем же.

Около половины пятого утра Кэйки узнал о том, что войска Тёсю начали атаку. В ту ночь О-Ёси была с ним. Когда вассал объявил из-за раздвижных перегородок о маневрах неприятеля, Кэйки вскочил на ноги, воскликнув:

– Вот оно! – и шепнул наложнице в темноту: – О-Ёси, ты готова?

Забыв о себе, она тут же ответила с отвагой дочери эдоского пожарного:

– Так точно!

Кэйки рассмеялся. Он имел в виду, готова ли она умереть за свою землю, как подобает домочадцам самурая. Не вдаваясь в объяснения, князь отправился в соседние покои и облачился в церемониальное платье для визита во дворец, отдавая по ходу дела приказы. Быстрота его команд и полное хладнокровие произвели на приближенных неизгладимое впечатление, заставив их думать, что, живи князь Хитоцубаси в неспокойную Эпоху воюющих провинций, он наверняка стал бы правителем империи.

Кэйки вышел из ворот, вскочил в седло, поднял кнут и пустил скакуна в галоп. Он ехал в сопровождении всего четырех или пяти верховых – подобная смелость тоже сильно отличала его от прочих феодальных князей того времени. На улице было темно. В районе Такэя Кэйки наткнулся на пару пеших воинов, бежавших по узкой улочке. Они были в светлых доспехах, на головах – белые повязки, в руках пики наперевес. Через некоторое время он встретил еще двух солдат, одетых так же, как и предыдущие. «Должно быть, разведчики Айдзу, – с восхищением подумал Кэйки, проезжая мимо и щелкая кнутом. – Несутся, словно ветер». Позднее он узнал, что это и в самом деле были разведчики, но разведчики клана Тёсю, высланные в город передовым отрядом. В свою очередь, воины Тёсю, увидев всадника в церемониальном облачении, решили, что это один из императорских придворных, и не обратили на него никакого внимания.

Кэйки вошел во дворец. Повидавшись с кампаку, он получил дозволение приблизиться к Хризантемовому трону, расположенному за бамбуковой ширмой.

– Немедленно начинайте карательную экспедицию, – раздался голос самого императора Комэя – низкий, с хрипотцой, еле слышный.

До сего момента Кэйки получал послания Небесного государя через посредников-придворных, приукрашивавших и искажавших их, как заблагорассудится, а временами извращавших слова императора до неузнаваемости, – так что это был небывалый случай. Небесный государь заговорил собственным голосом – ясный признак паники, охватившей двор.

Как только Кэйки удалился от трона и зашагал по коридорам дворца, кампаку в сопровождении нескольких молодых вельмож кинулся за ним следом:

– Князь Хитоцубаси, князь Хитоцубаси! Как там военная обстановка? Следует ли переместить трон? – Он имел в виду, следует ли препроводить императора в безопасное место – на гору Хиэй.

Молодые придворные щеголяли в парадных одеждах, длинные рукава которых были подвязаны, как для боя, – весьма необычное зрелище.

Кэйки резко обернулся к ним:

– Пока я здесь и пока защищаю его величество, можете быть уверены – для паники нет никаких причин.

Он говорил с привычной театральностью, и величие его тона вселило в придворных уверенность.

Покинув дворец, Кэйки отправился надевать доспехи. Вид у него при полном парадном облачении был просто блистательным. Голову его украшала высокая шапка-эбоси, отделанная лавандовой лентой; поверх защитных пластин он накинул белоснежную накидку-хаори с черным гербом – стилизованным цветком мальвы. На поясе был закреплен отделанный золотом меч в ножнах из медвежьей шкуры, в руках блестел золотой жезл командующего. Одевшись соответствующим образом, князь оседлал своего коня по имени Удар Молнии и поехал от ворот Кугэ к воротам Хамагури. К седлу был приторочен высокий шест, увешанный серебристыми гохэй.[50]50
  Гохэй – бумажные полоски с синтоистскими молитвами


[Закрыть] За ним следовали десять приближенных, включая Итиносина Хару, конная сотня, пятьдесят стрелков бакуфу с ружьями, рейдовый отряд в сто пятьдесят человек и сотня особого назначения, а позади – сотня пеших самураев, две сотни воинов низкого происхождения и двенадцать пушкарей.

Сражение началось в начале седьмого утра. У ворот Хамагури силы Тёсю на время взяли верх. В конечном счете обе стороны открыли артиллерийский огонь, на территории дворца воины вступили в рукопашную. Отряды Айдзу быстро потерпели поражение. Отряды Фукуоки оставили свои позиции и отступили к парадному входу во дворец. Кэшей лично отчитал их и отправил обратно, приказав встретить врага лицом к лицу. Самыми сильными оказались отряды Сацумы во главе с Такамори Сайго. Высочайшая дисциплина и скоординированные действия ставили их выше всех остальных. В разгар сражения они добились необычайного успеха, нанесли войскам Тёсю сокрушительное поражение и обратили их в бегство.

К полудню все было кончено, осталось только вымести из города разрозненные остатки войск противника, и Кэйки отправился во дворец императора перевести дух. Пока он отдыхал, Итиносин Хара бродил вокруг, прислушиваясь к досужим сплетням придворной знати, которые по большей части касались блистательного командования Кэйки и храбрости сацумских самураев. Если так пойдет и дальше, если сплетни эти расползутся среди народа и приобретут черты общественного мнения, то тогда, решил Хара, князь Хитоцубаси и Сацума пожнут равную славу.

XI. Смерть Иэмоти

Возвратившемуся в Эдо сёгуну Иэмоти в тот год должно было исполниться восемнадцать лет. Когда члены высшего государственного совета сообщили ему о победе Кэйки, он воскликнул: «Великолепно!» – и просиял от радости.

Стоило Иэмоти заявить о своем удовлетворении действиями князя Хитоцубаси, сановники бакуфу тут же заверили его, что Кэйки преуспел только благодаря мудрому руководству самого сёгуна. Им хотелось принизить, если не свести на нет, все заслуги князя. Временный подъем его популярности в Киото затмил их собственную, и без того пошатнувшуюся репутацию в Эдо. Если жителям Киото подозрения в том, что Кэйки воспользуется своей вновь обретенной славой, чтобы подмять под себя двор и поднять западных даймё против бакуфу, казались притянутыми за уши, то эдосцы в это верили безоговорочно.

Доказательствам против него не было видно конца. Люди Мито все одинаковые – такой вывод сделали сторонники сёгуната, которые считали это княжество гнездом мятежной ереси и политических интриг. Все они твердо верили, что у Мито припасена на черный день тайная доктрина, содержащая четкие указания к тому, как достичь власти. И вот слава князя Хитоцубаси уже гремит по всей стране. Китайские мудрецы учат: закон природы состоит в том, что подданный, чьи небывалые успехи сотрясают трон его господина, со временем найдет способ сей трон опрокинуть. А князь Хитоцубаси однажды уже чуть было не стал четырнадцатым сёгуном…

Зерно сомнений было брошено на благодатную почву Эдо, в ста двадцати ри от Киото, и подозрения начали плодиться и множиться, словно грибы после дождя. В послании, доставленном во дворец, Кэйки высказал мнение, что победу стоит закрепить, пустившись в погоню за отступающими мятежниками, ввести союзные войска на территорию Тёсю и нанести им окончательное поражение, взяв замковый город Хаги. Однако это не было мнением самого Кэйки, так считал Татэваки Комацу, главный вассал клана Сацума; да и бумага эта представляла собой скорее рапорт о текущей политической ситуации в столице. Но высшие сановники бакуфу придерживались иной точки зрения. «О, теперь понятно, куда клонит Двуликий! – думали они. – Двуликий тщательно скрывает свои истинные намерения, которые состоят в том, чтобы подчинить себе все западные земли Японии, хитроумно приписав этот план Сацуме, а заодно он воспользовался случаем проверить реакцию Эдо».

Уверенные в своей правоте, сановники показали это послание сёгуну и на свой манер растолковали ему суть. Не то чтобы они специально наговаривали на Кэйки – эти люди искренне верили, что говорят чистую правду, старались защитить наивного Иэмоти от человека, которого считали самым коварным интриганом всех времен и народов. Они любили юного сёгуна за мягкость характера – любовью возвышенной и чрезмерной, как и полагается вассалам; и чем жарче разгоралась их любовь к Иэмоти, тем больше крепла ненависть к Кэйки. Даже среди мастеров чайной церемонии из свиты сёгуна теперь бытовало мнение, что настоящая опасность для их господина исходит не из Тёсю и Сацумы, а от князя Хитоцубаси. Во всех его докладах, даже самых пустяковых, чиновники бакуфу пытались прочесть между строк скрытые мотивы.

К примеру, сразу же после инцидента у ворот Хамагури Кэйки послал к сёгуну гонца с просьбой приехать в Киото и лично возглавить кампанию по борьбе с повстанцами, добавив в конце, что того же мнения «придерживаются при дворе все начиная с самого императора». Будучи не в состоянии адекватно воспринять даже такую записку, чиновники бакуфу сочли, что Кэйки все задумал в своих интересах. Они доложили Иэмоти, что это не рескрипт императора, и послание, скорее всего, выражает личное желание Кэйки. Письмо так и осталось без ответа.

С приходом нового 1865 года вновь сменился девиз правления. Настал первый год Кэйо. Дело Тёсю становилось все более запутанным. С одной стороны, мятежники всячески выказывали учтивость и верность бакуфу, с другой, они явно готовились к войне. Эдоские чиновники понимали: единственный способ восстановить свой авторитет – атаковать. Однако остальные княжества не спешили вступать в бессмысленную гражданскую войну, особенно теперь, когда расходы и так сделались непомерными. Кроме того, они сочувствовали злосчастному клану Тёсю и на приказ бакуфу о начале мобилизации реагировали довольно вяло. Представители Сацумы, некогда горевшие желанием сотрудничать, и те заявили, что вторая карательная операция просто невозможна. «Даже если соберется военный совет, мы свои войска посылать не намерены», – так, согласно слухам, говорили вожди Сацумы.

В данных обстоятельствах сёгуну Иэмоти пришлось самому начинать военные действия. Вдали от Киото эдоские полководцы полагали, что это подтолкнет даймё к действиям. Однако живущему в императорской столице Кэйки было виднее. «Они ничего не предпримут», – такой он сделал вывод. Но с чиновниками бакуфу делиться своим мнением не стал, мудро рассудив, что, когда речь заходит о Тёсю, раскрыть лишний раз рот – означает вызвать волну новых подозрений.

14 июня Иэмоти вошел в Киото, а затем перебрался в Осаку. Осакский замок должен был стать главным форпостом бакуфу в кампании против Тёсю. Однако у военного правительства не было средств на ведение войны, а даймё не пришли к окончательному соглашению, так что остаток года истек тихо, ни одного ополченца из провинций прислано не было.

В то время Катамори Мацудайра приехал выразить свое почтение сёгуну, и Иэмоти заметил:

– Я слышал, что князь Хитоцубаси вынашивает коварные планы против бакуфу. Так ли это?

Никогда ранее сёгун не высказывал своих сомнений прилюдно; это заявление само по себе являлось политически беспрецедентным. Пораженный Катамори стал отрицать подобные слухи, приводя пример за примером безупречного поведения Кэйки. Он не просто пытался обелить князя в глазах сёгуна, он был убежден, что в душе Кэйки действительно верен дому Токугава. Катамори знал, что сын Нариаки исключительно умен и талантлив. Мозг Кэйки просчитывал любую ситуацию на десять ходов вперед, и, поскольку логика в его действиях просматривалась не сразу, а в притворстве ему не было равных, люди заурядные боялись его как огня.

Выслушав Катамори, Иэмоти устыдился того, что позволил себе усомниться в благонадежности князя Хитоцубаси, и, покраснев, он взял свои слова обратно.

Когда этот разговор дошел до ушей Кэйки, тот впервые узнал, что на самом деле думает о нем молодой мягкосердечный сёгун. Но неудовольствия не почувствовал – скорее, остро ощутил собственную несостоятельность и стыд за свои поступки. Такая реакция была прямым следствием аристократического воспитания, которое он получил в семействе Мито, последовательно создававшем миф о своем отпрыске как о надежде и опоре дома Токугава, а также проявлением конфуцианской почтительности к старшим по положению. Старик Нариаки и сам не осознавал, что у подобного воспитания есть и слабые стороны.

До некоторой степени эту поразительную слабость князя Хитоцубаси чувствовал главный советник Кацукиё Итакура, но чиновники бакуфу видели в Кэйки фигуру более грандиозную, чем сама жизнь, и воображали, что этим человеком, как и всеми гигантами, движут жажда власти и неуемная амбициозность. Подобные измышления пагубно отражались на его популярности.

Приблизительно в то же время произошел один случай, который загнал сёгуна и бакуфу в угол. Встал вопрос о изоляции Хёго (современный Кобэ). Западные силы настаивали на открытии этой гавани, подкрепляя свои требования пушками, а императорский двор стойко сопротивлялся. Попав между двух огней, Иэмоти был вынужден взять решение проблемы на себя. В итоге, пребывая в полном отчаянии, он собрал советников в церемониальных покоях Осакского замка и объявил о своем намерении уйти с политической сцены:

– Я, «великий полководец, покоритель варваров», ухожу на покой и намерен как можно скорее осведомить о том двор. Теперь Хитоцубаси может занять мое место.

Он тут же велел одному из подчиненных набросать черновик прошения об отставке.

Весть о поступке сёгуна стала ужасным ударом для сторонников бакуфу в Осаке, Киото и Эдо. Один из очевидцев писал: «Казалось, все обитатели замков посходили с ума».

Пребывавшему в Киото Кэйки ничего об этом не доложили. Хатамото из Осакского замка пришли к выводу, что именно его гнусные происки вынудили впавшего в отчаяние сёгуна пойти на такой шаг. Многие даже угрожали отправиться в столицу, взять штурмом резиденцию Кэйки и зарубить его, как предателя. Телохранители сёгуна нижайше просили своего начальника Мурогу передать совету старейшин следующее послание: «Мы конечно же обязаны защищать нового сёгуна, но на сей раз слагаем с себя полномочия. Коли нас призовут служить ему, мы все как один готовы отдать свои жизни, штурмуя дом Хитоцубаси. Не извольте сомневаться».

Услышав это, Иэмоти нахмурился, но в то же время дал понять, что он доволен. Обитатели же Эдоского замка пришли в полнейшее смятение. Женщины в слезах метались по коридорам. Одна даже выкрикнула: «Если сын Нариаки из Мито благодаря своим хитроумным козням переступит порог этого дома, жить больше не стоит!» – и прыгнула в колодец.

Безмерно пораженный тем, что сёгун подал в отставку из-за вопроса об открытии Хёго, Кэйки созвал всех придворных и с обычным для него мастерством и убедительностью начал приводить аргументы, в итоге обратившись к угрозам и запугиванию, чтобы получить императорское одобрение договора об открытии гавани. Он заявил собравшимся:

– Если после всего мною сказанного и сделанного санкции Небесного государя не последует, мне ничего не останется, как только признаться в собственной неспособности должным образом служить сёгуну и совершить сэппуку[51]51
  Сэппуку – ритуальное самоубийство путем вспарывания живота.


[Закрыть] здесь и сейчас. Увы, не могу предсказать, каким образом отреагируют мои вассалы и что они сделают с придворными сановниками в отместку за это. Готовы ли вы к такому повороту событий? Если да, что ж, продолжайте в том же духе, поступайте, как вам заблагорассудится.

С этими словами он направился к выходу, но придворные поспешили остановить его и, мгновенно пересмотрев свое мнение, проголосовали за принятие договора.

Позднее Кэйки понял, насколько глубоко укоренилось в сознании чиновников бакуфу отношение к нему, как к ставленнику Мито. О поднявшемся в Эдоском замке шуме, включая сумятицу на женской половине, он узнал из письма, полученного из резиденции Мито в Коисикаве. Кэйки прекрасно понимал: даже если события будут и дальше развиваться благоприятным образом и ему выпадет шанс стать сёгуном, на практике принять на себя управление домом Токугава и бакуфу будет просто нереально.

Он тщательно обдумал сложившуюся ситуацию, прикинул, стоит ли продолжать работать на бакуфу, несмотря на сгустившееся над ним облако подозрений. У князя было достаточно причин для негодования. Но более всего его доверенных вассалов и самого Итиносина Хару, который прекрасно знал Кэйки, удивил тот факт, что он ни разу даже словом не обмолвился о своей затаенной обиде. Вот единственное замечание, выдавшее его истинные чувства: он признался однажды, что испытывает «страх и ужас» при мысли о том, что сам факт его существования является для сёгуна источником страданий. Хара ушам своим не мог поверить, но Кэйки сказал это вовсе не для отвода глаз и не пытался скрыть то, что было у него на душе; похоже, слова эти действительно вырвались из самого сердца. Казалось, он даже получал определенное удовольствие, заменяя «страхом и ужасом» внутреннюю пустоту и неудовлетворенность собой.

Хара понимал, что единственное, чем можно объяснить непомерное чувство верноподданического долга Кэйки, – это его конфуцианское воспитание. Образование, которое Нариаки дал своему сыну, стремясь вырастить истинного воина Мито и будущего даймё, установило в сознании мальчика определенные рамки, в черте которых он действовал всю жизнь.

Кэйки подал в отставку с поста командующего морской обороной. Однако Иэмоти не даровал ему своего одобрения и отставку не принял. Тогда Кэйки попытался покинуть пост советника военного правительства, но с тем же результатом.

Иэмоти по-прежнему находился в Осаке. Год подошел к концу, начался новый, 1866-й, но войска в Тёсю так и не были отправлены, несмотря на громкие призывы общественности провести карательную экспедицию. И только в июле на запад выступил авангардный отряд. В следующем месяце самураи бакуфу приняли сражение с Тёсю на границе княжества, но военные силы Тёсю доказали свое превосходство, наголову разбив противника. Вести об этом поражении скрывали от Иэмоти, состояние здоровья которого оставляло желать лучшего. И без того болезненный, сёгун в начале августа окончательно слег. Самочувствие его ухудшалось день ото дня, дворцовый лекарь поставил диагноз: острый приступ бери-бери.

Болезнь сёгуна держалась в строжайшем секрете. Даже Кэйки в Киото подробностей не сообщили. Сначала ему сказали, что Иэмоти слег от переутомления. Истинная причина недомогания правителя стала известна лишь 26 августа – в тот день Кэйки узнал, что на протяжении прошедшей недели Иэмоти был не в силах управлять делами и что он уже почти пять суток не спит. Сёгун страдал от непрерывных судорог и конвульсий, мучения его были просто невыносимы.

Охваченный ужасом Кэйки поспешно прибыл в Осаку, испросил аудиенции и был немедленно препровожден в опочивальню больного. Иэмоти покоился на ложе, вид у него был изможденный, но в общем и целом Кэйки нашел его не в столь плачевном состоянии, как ожидал. В ответ на взволнованные расспросы князя Иэмоти сумел выдавить улыбку и даже сказал ему несколько слов. Голос его был слаб и едва слышен.

– До недавнего времени я хоть садиться мог, – пожаловался молодой сёгун, – но сегодня и на это не способен. Лекарь вам все объяснит. – И с тревогой поинтересовался: – Как там, в Киото? – выразив тем самым заботу о государстве, несмотря на свое недомогание.

Тронутый до глубины души Кэйки поспешил успокоить его:

– Все тихо. Поэтому я и смог так легко приехать сюда, в Осаку.

Затем он откинул покрывала и начал обеими руками массировать ноги сёгуна. Мышцы несчастного были ужасно напряжены. Минут через тридцать Иэмоти задремал, и Кэйки выскользнул из его покоев. После этого он вернулся в Киото. Следующей ночью состояние Иэмоти внезапно ухудшилось, и вскоре сёгун скончался. Ему было всего двадцать лет.

Наследников Иэмоти не оставил, но успел дать распоряжения по поводу своего преемника. Уезжая из Эдо, он обратился к приближенным со словами:

– Если мне придется ступить на поле битвы, быть может, я паду в сражении или умру от болезни. В этом случае пусть следующим сёгуном станет Камэноскэ из дома Тая су.

Камэноскэ был сыном Ёсиёри Таясу, главы одного из «трех благородных домов». Эту просьбу сёгуна передали престарелой даме по фамилии Такияма, и в тот день, когда Иэмоти покинул Эдо, она поделилась новостью с его женой, принцессой Кадзу. Дамы Ооку были вне себя от радости, что выбор не пал на Кэйки, но бакуфу пребывало в полной растерянности.

Камэноскэ Таясу исполнилось всего два года. «Разве может такая кроха помочь сёгунату удержаться на плаву в столь трудные времена, особенно теперь, когда новости о поражениях в битвах с Тёсю приходят чуть ли не ежедневно?» – вздыхали государственные мужи.

Понимая, что выбора у них нет, чиновники сёгуната добились от императорского совета и видных даймё одобрения кандидатуры князя Хитоцубаси. Главный советник Кацукиё Итакура поспешил в Киото, с тем чтобы уговорить Кэйки взять на себя обязанности сёгуна.

Кэйки отказался. Итакура старался изо всех сил, пытаясь убедить князя, но тот лишь отмахивался от него:

– Полно вам. У меня таких намерений нет. – И это была чистая правда. Кэйки понимал: даже если он примет предложение, его шансы на успех будут равны нулю, особенно теперь, когда со всех сторон напирают недоброжелатели. – Пусть следующим сёгуном будет Камэноскэ. Я с радостью стану его опекуном.

Но Итакура был не из тех, кто легко сдается. Он остался в Киото и ежедневно наносил Кэйки визиты, упорно отстаивая свою точку зрения. В итоге Кэйки, который не уступал советнику в упрямстве, перестал принимать его.

Смерть Иэмоти какое-то время держалась в секрете, но слухами земля полнилась. «Пост сёгуна свободен!» – шептались в народе. В Киото об этом знали даже дети бедняков.

А Кэйки продолжал упорствовать, прекрасно понимая, что его отказ – это политический шаг, который вскоре сам по себе создаст ему определенную репутацию.