Текст книги "Последний сёгун"

– Отлично. Пусть порт Иокогама будет закрыт, – провозгласил он.

Закрытие Иокогамы – давняя мечта настроенных против иноземного присутствия придворных экстремистов со времен расцвета Тёсю. Время от времени они давили на бакуфу, пытаясь добиться решения этого вопроса. Закрыв порт, скинув иностранных консулов и торговые дома в море, сторонники политики «Дзёи» – «Изгони варваров», – вне всякого сомнения, навлекут на себя гнев западных держав. В таком случае, рассуждал Кэйки, не удастся уйти от войны. Теперь Сацума – их враг.

Необходимо было привлечь двор на свою сторону. Кэйки попытался обратиться за советом к Сюнгаку Мацудайре и Мунэнари Датэ, надеясь заручиться их поддержкой, но обнаружил, что сацумцы уже успели добраться до них и склонить обоих на свою сторону. Кэйки понял, что потерпел поражение.

Тогда он послал Энсиро Хираоку и Итиносина Хару озвучить его взгляды для принца Накагавы и других придворных и обнаружил, что выход высочайшего указа об открытии страны – всего лишь дело времени. И тут его обошли, опять проигрыш.

Сначала Тёсю, теперь Сацума заставили императора издать нужные им указы, думал он, пытаясь скрыть за раздражением ощущение личного поражения. Это надругательство и форменное беззаконие. У Японии даже официального правительства для решения практических задач нет.

Кэйки пошел в контрнаступление. Первым он перетянул на свою сторону принца Накагаву, ставленника Сацумы, и через некоторое время преуспел в получении директивы о закрытии Иокогамы. Хисамицу Симадзу, Сюнгаку Мацудайра и Мунэнари Датэ яростно сопротивлялись этому, причем Сюнгаку был настолько рассержен, что в личной беседе заявил: «Хитоцубаси лишился рассудка». Вся троица встретилась с Кэйки и насела на него, но в результате им самим пришлось защищаться.

– Вы все не правы, – без обиняков заявил он. – А вы, почтенный Сюнгаку, – в первую очередь. Вы же сами, будучи государственным управляющим, выступали за закрытие гавани! Но давайте оставим прошлое в покое. Я хочу поговорить о настоящем, о той ситуации, которая сложилась теперь. Открытие Иокогамы и других портов привело к росту цен, и от этого пострадал прежде всего простой народ. Ясно, что торговые сношения с иноземными державами нанесли стране вред. Если из трех гаваней закрыть лишь одну, Иокогаму, зачем кому-то поднимать шум? – В своем экстремизме он сумел превзойти даже радикалов Тёсю.

Троица переглянулась, пораженная столь внезапной переменой в Кэйки, и вышла, не проронив более ни слова. Однако Хисамицу Симадзу разработал собственный проект, призванный нарушить планы Кэйки. Он хотел уговорить принца Накагаву воспользоваться своим влиянием и не допустить подписания приказа о закрытии Иокогамы. Принц, который в очередной раз переметнулся на другую сторону, обещал Симадзу поддержку, и маневры Сацумы принесли свои плоды.

К этому времени сёгун Иэмоти вернулся в Киото и поселился в замке Нидзё. Однажды, когда Кэйки сидел в своем замковом кабинете, вошел Иэмоти и предложил выпить сакэ. Сюнгаку Мацудайра, Мунэнари Датэ и Хисамицу Симадзу также были приглашены, и Иэмоти собственноручно разлил напиток по чашкам. После того как сёгун удалился в свои покои, Симадзу подсел поближе к Кэйки и повел с ним доверительную беседу.

В то утро вассал Симадзу, Тётаро Такасаки, был приглашен в резиденцию принца Накагавы, где ему сообщили, что приказ о закрытии гавани Иокогама вышел ошибочно, что на самом деле он не отражает желаний императора и что впредь к нему следует так и относиться.

– Я подумал, что вам надо это знать, – сказал Симадзу, закончив повествование.

Кэйки молча посмотрел на всех троих. Он не находил слов. Этот факт был оскорбительным не только лично для него, но и для всего бакуфу. Директива императора, добытая через принца Накагаву людьми Сацумы, считалась полноценной, но если он, Кэйки, поступал так же – объявлялась фальшивкой!

Он не мог так этого оставить. Пришло время положить конец столь бессовестному вмешательству в государственные дела. Либо он возложит на себя обязанность лично передавать все приказы императора бакуфу, либо болезни нации уже ничем не излечить.

Кэйки вскочил и сказал:

– Я немедленно отправляюсь к принцу. Идемте со мной. Выясним, что к чему.

Мужчины неохотно поднялись, и все вместе покинули замок, причем Кэйки чуть ли не силой тащил остальных в дом принца Накагавы.

Принц, известный в свое время под прозвищем Лев, всегда был ревностным сторонником политики изгнания иноземцев. После Ансэйского террора он начал активно поддерживать бакуфу, а теперь стал предводителем придворных сановников, поддерживающих Сацуму. Он быстро сообразил, к чему приведет этот неожиданный визит. Чувствуя, что посетители не в духе, принц решил поднять им настроение и немедля послал за напитками и закусками, разыгрывая роль радушного хозяина. Кэйки тут же раскусил его уловку и решил воспользоваться сложившейся ситуацией.

– Эти чашки слишком малы, – заявил он и заставил прислужницу налить ему сакэ в перевернутую крышку суповой миски.

Кэйки, который в этот период своей жизни особого пристрастия к спиртному не имел, в тот вечер удивил собеседников количеством выпитого сакэ. Вскоре даже руки и ноги его стали красными, глаза засверкали.

– Правда ли то, что я слышал? – осведомился он, намекая на отзыв указа императора.

Загнанный в угол принц Накагава соврал было, что не помнит, чтобы когда-нибудь говорил нечто подобное людям Сацумы, но присутствие Хисамицу Симадзу свело на нет все его усилия. История его звучала совершенно неправдоподобно. Через некоторое время принц запутался в собственной лжи и умолк.

– Это непростительно! – прорычал Кэйки. – Ваше высочество, вы что, поиграть с Японией захотели? – И обрушил на несчастного принца все свое красноречие.

Голос у него всегда был громоподобным, таким, что даже пыль со стропил слетала, и в то же время мог звучать ласково и вкрадчиво, отчего эффект достигался поистине драматический. Кэйки был прирожденным актером. Через некоторое время он поднял голос еще на один тон и словно плетью стеганул:

– Зловредные планы Сацумы по всей земле известны!

Присутствующие побледнели. Хисамицу Симадзу с такой силой вцепился в свои парадные хакама,[47]47
  Хакама – широкие штаны, элемент парадного костюма японского аристократа.


[Закрыть] что казалось, будто у него даже вены на руках вздулись. Сюнгаку и Мунэнари тоже приняли гнев Кэйки на свой счет, поскольку были не меньше Хисамицу замешаны в пресловутых «зловредных планах». Сюнгаку нижнюю губу – он всегда так делал, когда волновался. Мунэнари Датэ, чьи волосы уже поседели в тридцать восемь лет, не знал, как принять подобный выговор от человека на десять лет младше его. Отставив чашку с сакэ, он напустил на себя невозмутимый вид и уперся взглядом в потемневший от времени растительный орнамент на колонне: шестнадцатилепестковые хризантемы.

Кэйки не обратил никакого внимания на то, в какой шок повергли окружающих его неосмотрительные речи.

– Ваше высочество, вняв гнусным увещеваниям негодяев из Сацумы, вы отступились от своего обещания и совершили тем самым ужасающую ошибку, граничащую с преступлением. Если слово вассала Сацумы принимается, а слово опекуна сёгуна игнорируется, дни японской нации сочтены. Поначалу я намеревался принести вас в жертву империи, а затем покончить и с собственной жизнью, для чего и захватил с собой этот меч. Но теперь вы, похоже, указали, что истинные обстоятельства дела выглядят совсем по-другому. Да будет так. Я не стану более настаивать. Позвольте мне сказать лишь одно: пока высочайшие оповещения, приказы и личные послания императора изменяются и отменяются по прихоти вельмож, каковые идут на поводу у наушников, – страна в опасности. Хочу, чтобы вы поняли, что отныне бакуфу не станет более искать одобрения Небесного государя по каким бы то ни было вопросам, но будет решать дела всенародные так, как сочтет потребным и правильным.

Плечи принца поникли, он не мог вымолвить ни слова. Кэйки некоторое время пристально смотрел на него, затем развернулся к Сюнгаку, Мунэнари и Хисамицу:

– Что до вас троих, вы – самые непроходимые тупицы и самые гнусные злодеи во всей Японии!

Троица ушам своим не могла поверить. За все время существования сёгуната Токугава ни один даймё не подвергался столь суровой головомойке. Кэйки вовсе не стремился продемонстрировать лишний раз свой ум и блистательную иронию, ими тут и не пахло – он говорил от чистого сердца и был уверен в правоте своих слов. «Три мудреца» могли гордиться собственной мудростью и патриотизмом, и, вне всякого сомнения, намерения их были самыми чистыми, но они попрали великий закон, состоящий в том, что дела общегосударственной важности надлежит решать бакуфу, и только ему, и попытались воспользоваться влиянием глупых императорских сановников, чтобы добиться своего. Они были очень умны, и поэтому их стоило опасаться. В то же время эти трое выглядели настоящими болванами из-за неспособности понять, что, хотя они и не выступают против бакуфу открыто, на деле их действия принижают престиж Токугава. Кэйки считал, что их единственная надежда состоит в бескровном приспособлении древней теории управления государством к современной политической ситуации. В этом смысле Хисамицу Симадзу, Мунэнари Датэ и Сюнгаку Мацудайра угрожали будущему Японии больше, чем любой радикал из клана Тёсю. И они были не одиноки в своих чаяниях.

Кэйки поднял голову и поглядел на принца Накагаву. Этот человек, любимец императора, являлся самой большой помехой. Кэйки был готов излить на него весь свой гнев и презрение, но в итоге вооружился иронией.

– Скажите мне, что заставило вас довериться этим троим? А? О да, конечно, Хисамицу Симадзу отвечает за финансовые дела. Вот отчего вы стали таким послушным!

Намек был слишком прозрачным: князь хотел сказать, что Накагава получает от Сацумы деньги и потому позволяет командовать собой.

Принц силился найти слова протеста и возмущения.

– Не пытайтесь защитить себя! – опередил его Кэйки пьяным выкриком. – Начиная с завтрашнего дня я сам буду платить вам, так что впредь вы станете делать то, что велю я! – Этим он ясно дал понять, что принц – беспринципный злодей, руководствующийся лишь своей жадностью. – Так что с этих самых пор, – повторил князь, чья речь становилась все более невнятной, – прошу не воротить носа от меня, опекуна сёгуна, между прочим. И не путайте меня с этими тремя лошадиными задницами. Не за… забудьте…

Не договорив, Кэйки повалился на стоявший перед ним низкий столик. Посуда разбилась, соевый соус разлился, бутылочка сакэ опрокинулась. Кэйки лежал на полу без движения. Этой выходкой князь желал продемонстрировать присутствовавшим, насколько он пьян. Если впоследствии его кто-то станет осуждать за резкие слова, у него всегда будет возможность сказать, что виной всему слишком крепкий напиток и он помнить не помнит, что наплел во хмелю.

Вид распростертого на полу Кэйки потряс его собеседников.

– Что же нам делать? – прошептал Сюнгаку. Опекуна сёгуна следовало пронести через парадный вход. Они могли бы попросить своих вассалов, но чтобы человека столь высокого положения, как Кэйки, в буквальном смысле слова тащили люди низкого ранга – дело неслыханное. Нет, у этих троих, которых Кэйки только что обозвал лошадиными задницами, не было иного выбора, как только собственноручно вынести его.

– Не просите меня делать это, – заявил Хисамицу Симадзу, который был не в состоянии унять свой гнев.

Хотя Сюнгаку не отличался физической силой, ему пришлось склониться над бессознательным Кэйки, подсунуть под него руку и взвалить себе на плечи. Мунэнари Датэ поддерживал князя за пояс, его длинное строгое лицо, казалось, еще больше вытянулось и посуровело.

После этого случая от князя Хитоцубаси отшатнулись даже его сторонники. Однако Кэйки был не из тех, кто боится одиночества. Он занялся укреплением своей политической позиции в Киото, не обращая ни малейшего внимания на чувства окружающих.

Вскоре Кэйки случайно узнал о том, что Симадзу обратился к кампаку по делу чрезвычайной важности: защита бухты Осака. Он предлагал разместить вдоль всего берега батареи и послать туда большое количество солдат, с тем чтобы, когда иностранные военные корабли войдут в залив и попытаются прорваться к Киото, силы Сацумы были готовы отразить удар. Однако и бакуфу, и все остальные княжества расценили намерения Сацумы иначе. Им виделось это следующим образом: единственная причина, по которой сацумцы желают разместить армию в Осаке, в непосредственной близости от Киото, заключается в том, что они сами рассчитывают захватить императорскую столицу, предприняв стремительную атаку.

Замок Нидзё полнился слухами.

Может, это и правда, размышлял Кэйки. Вне всякого сомнения, сацумские вожди действительно вынашивали подобные планы. Он же хотел перехватить инициативу и лишить их надежды на успех. Для этого его вассал Энсиро Хираока вошел в тесный контакт с представителями придворной знати, по большей части проводя переговоры с принцем Накагавой. С того самого вечера, когда Кэйки дал волю языку, казна дома Хитоцубаси была открыта для принца, тот поддался на уговоры и добился от императора прямого приказа, о котором даже кампаку ничего не знал. В то же самое время, чтобы окончательно расстроить планы сацумцев, Кэйки вытребовал для себя пост начальника дворцовой стражи – теперь он официально числился «командующим силами морской обороны и хранителем дворца», таким образом ему удалось укрепить свои позиции как в Киото, так и в Осаке.

Однако общественное мнение не одобрило этот политический шаг. В бакуфу поговаривали: «Темна воля Небесного государя. К чему этот указ? В конце концов, у Киото уже есть хранитель – генерал-губернатор Катамори Мацудайра, князь Айдзу».

В Эдо только и делали, что открыто обсуждали планируемый князем Хитоцубаси «мятеж», и эти слухи вызвали такую волну неприязни к Кэйки, что люди гнушались даже имя его произносить. Вместо этого они называли его Двуликим, ибо, по их мнению, он вознамерился свергнуть сёгунат и провозгласить себя единовластным правителем.

И еще его называли Свиноед. Подобное прозвище было особенно оскорбительным, поскольку оно намекало не только на его отвратительное пристрастие к мясу, но также и на то, что человек столь неестественных наклонностей способен бог знает на какое предательство. Одним словом, никто в бакуфу не питал к Кэйки расположения. За исключением главного советника Кацукиё Итакуры, все чиновники были его врагами.

Даже люди Сацумы распускали лживые слухи, что князь Хитоцубаси – «честолюбивое ничтожество, хитроумный интриган, каких свет не видывал». Для некоторых это были всего лишь слова. Но находились и такие, как, к примеру, лидер Сацумы в Киото Итидзё Окубо, кто искренне верил, что так оно и есть.

Получив новую должность, Кэйки призвал к себе Хираоку и приказал ему провести смотр вооруженных сил. Семейство Хитоцубаси тоже нуждалось в воинах. Теперь Кэйки по чину полагалось иметь в своем распоряжении по меньшей мере столько же солдат, сколько насчитывалось в расквартированных в Киото отрядах крупных княжеств. В конечном счете предполагалось полностью укомплектовать личный состав, а пока Хираока одолжил двести человек у клана Мито. Эти его действия лишь еще больше насторожили общественность. Кэйки подозревали в том, что он выступает заодно с националистическими элементами из княжества Мито, собирается захватить Киото и присвоить себе государственную власть. Даже принц Накагава, который находился в союзе с Кэйки, предупредил Хираоку, что перевод такого большого числа радикально настроенных самураев из Мито в Киото вызовет новую волну недоверия.

Вскоре даймё начали покидать Киото, один за другим. К началу лета Сюнгаку Мацудайра, Мунэнари Датэ и Хисамицу Симадзу вернулись в свои поместья, и напряжение последних нескольких лет в императорской столице стало спадать, уступая место чувству бренности всего сущего. Кэйки это было на руку, но в Сацуме не переставали перешептываться: «Киото заброшен. Этого в Тёсю только и ждали!»

Люди Тёсю, которые смирно сидели по домам со времен прошлогоднего политического кризиса, теперь зашевелились и начали строить хитроумные планы по возвращению в столицу, желая отвоевать оставленные позиции. Переодетые ронинами, мелкими торговцами и подобным сбродом, они проникали в город в огромных количествах и были в ответе за разыгравшуюся повсеместно резню. Среди самых известных жертв числились Канаэ Мацуда из Айдзу и Кэннодзё Такахаси, приближенный принца Накагавы. Оба были зарублены неизвестными преступниками, считавшими себя орудием Кары Небесной.

Бакуфу провело собственное расследование. 8 июля 1864 года, когда стало известно, что ронины-лазутчики из Тёсю должны будут собраться в «Икэдая», гостинице в центре Киото, «Синсэнгуми» устроили там засаду, многих перебили и взяли в плен.

Кровавый инцидент разозлил радикально настроенных «людей высокой цели» во всех уголках страны, они пришли к выводу, что за этим стоит Кэйки, а потому сконцентрировали свою ненависть именно на нем. По городу были развешены листовки, обвиняющие Кэйки в подстрекательстве к мятежу. «Князь Хитоцубаси строит жестокие козни, берет в плен и убивает людей, преданных императору и выступающих за торжество справедливости. Его покои следует предать огню!» – заявлялось в одной из них. «Недавняя резня – его рук дело. Хитоцубаси – величайший преступник империи, и вскоре на него падет Кара Небесная», – говорилось в другой.

Дней через десять Энсиро Хираока вышел из резиденции Кэйки и свернул на восток. Несмотря на невыносимую летнюю жару, одет он был аккуратно и в соответствии с правилами шел пешком, веера не раскрывал. Его сопровождали двое слуг и сын самурая Кэйдзюро Кавамура, с которым Хираока подружился во время ссылки в Каи. Возвратившись из политического изгнания, Хираока порекомендовал этого юношу семейству Хитоцубаси. Более склонный к воинским искусствам, нежели к книжной премудрости, Кавамура следовал за Хираокой везде и всегда в качестве телохранителя.

Они уже подходили к мосту Хорикава, когда кто-то позвал Хираоку из правой аллеи, и тот допустил ошибку, развернувшись в ту сторону. Убийцы выскочили слева, как из-под земли, и перегородили тропинку. Один из них молниеносно взмахнул мечом и, рубанув наискосок, рассек Хираоку от правого плеча до левого бока. Деревянная ограда стоявшего слева от Хираоки особняка окрасилась его алой кровью. Разумеется, удар оказался смертельным.

Кэйдзюро Кавамура без промедления обнажил меч и разрубил убийцу, снова взмахнул клинком и опустил его на голову другого нападающего. За это время остальные заговорщики успели прикончить двух слуг Хираоки и разбежались в разные стороны. Улицы были темными. Раненый Кавамура погнался за двумя убийцами, но вскоре ему пришлось бросить эту затею. Лиходеи удрали по улице Хорикава и, задыхаясь, остановились перед цветочной лавкой. Там один из них выпустил себе кишки собственным мечом, а второй вонзил клинок себе в горло. Так они и лежали рядышком, в крови. Для убийц смерть они приняли благородную, и этот случай еще долго вспоминали в округе.

Кэйки услышал новости уже за полночь. С ним делила ложе девушка из Эдо по имени О-Ёси. Заслышав возбужденные крики, князь накинул одежду, не вылезая из-под москитной сетки, и схватил меч. Воином он был умелым и проворным. Немногие мужчины его происхождения могли похвастаться подобной физической подготовкой.

– Самми-сама, – позвала его О-Ёси, употребив вежливое обращение, которым пользовались все наложницы. Она тоже поспешно оделась, стараясь не шуметь. – Что там?

Кэйки ничего не ответил. Развешанные по улицам листовки, призывавшие к расправе над ним, не оставляли никаких сомнений в происхождении этих криков – Кэйки решил, что в особняк ворвалась банда головорезов. Однако вскоре он узнал горькую правду: Хираока мертв.

– Кто это сделал? – потребовал он ответа, но подробности были пока еще неизвестны. Утром трупы осмотрят, тогда и появится новая информация.

Кэйки вернулся в спальню, но дышал все еще тяжело. Чтобы успокоиться, он зажег свечи. О-Ёси почувствовала себя лишней и хотела было уйти, но он уговорил ее остаться, одарив эту юную дочь пожарного из Эдо взглядом, полным страха и растерянности, которые всегда скрывал ото всех при свете дня.

– Хираока принял смерть вместо меня, – простонал он и закрыл лицо руками. Но аристократическое воспитание взяло верх над эмоциями, и следующие его слова сделали честь истинному воину Мито: – Он умер так, как хотел бы умереть.

Умереть за своего господина – долг каждого самурая, так что случилось именно то, что должно было случиться. И все же оставались два вопроса: кто это сделал и на чьей стороне были убийцы?

Нехватки в противниках у Кэйки и Хираоки не было ни с одной стороны. Это и преданные военному правительству хатамото, которые смотрели на Кэйки как на предателя; и политические враги из Сацумы, к которым теперь прибавились и самураи из Тёсю. У него ни одного друга во всем государстве не осталось. О-Ёси была чуть ли не единственным человеком, который пошел бы за ним хоть на край света. И может быть, еще ее отец, эдоский пожарный Тацугоро Симмон.

Перед отъездом из Эдо Кэйки сказал Хираоке и другому вассалу, Кахэю Курокаве, что боится заскучать по дому в чужой стороне, а потому желает взять с собой в Киото женщину. Обращаться к своим приближенным с подобными просьбами Кэйки не привык, но знал, что выбора у него нет. Жена его, Микако, была по натуре ревнивой; если бы он попросил об этом одолжении какую-нибудь даму из ее окружения, она наверняка бы о том узнала, и тогда неизвестно, чем бы все закончилось.

Кэйки не мог заснуть, если проводил без женщины более одной ночи. Вне всякого сомнения, в нем играла кровь его отца, Нариаки. И все же в женщинах он был разборчив, и уроженку Киото держать рядом с собой не хотел – отчасти потому, что жена его происходила из этих мест и через нее он уже пресытился столичными красавицами. Для себя Кэйки решил, что нет никого лучше дочерей эдоских простолюдинов, поэтому Курокава без промедления договорился со своим другом, пожарным по имени Тацугоро Симмон. Вот так Кэйки и познакомился с О-Ёси.

В Киото князь почувствовал нужду в верных людях, к тому же ему потребовалась пожарная бригада, и он послал за отцом своей наложницы в Эдо. Тацугоро тут же ухватился за выпавший ему шанс и заявил во всеуслышание, что готов служить князю до скончания своих дней. Набрав себе в попутчики двести человек, он взошел на борт парохода бакуфу и отбыл на запад. Через некоторое время Симмон уже отвечал за охрану резиденции Кэйки и снабжение рабочей силой, а двадцать самых толковых парней из тех, что прибыли с ним, спешно обучались западному искусству пожаротушения.

На рассвете один из чиновников судебной управы пришел доложить о погибших убийцах. К всеобщему удивлению, ими оказались вассалы клана Мито по имени Тюгоро Хаяси и Тэйситиро Эбата, два наиболее радикально настроенных члена националистической группировки.

– Люди Мито? Неужели? – изумился Кэйки. Если даже вассалы дома, в котором он родился, начали выступать против него, в таком случае ни в одной из более чем шестидесяти провинций Японии поддержки ему не найти.

После гибели Хираоки среди вассалов Хитоцубаси распространился слух, что все началось, когда несколько ярых сторойников политики изгнания варваров, уверенных в том, что в семействе Хитоцубаси появился отступник, наведались в дом Итиносина Хары. В свое время Хара перенял взгляды старшего вассала Мито Коунсая Такэды и был известен как фанатичный приверженец идеи «Дзёи». Кэйки оценил ум и энтузиазм этого человека и испросил разрешения у клана взять его с собой в качестве главного советника.

Однако вышло так, что именно Кэйки стал наставником Хары, а не наоборот. Вместо того чтобы давать советы своему господину, Хара сам перешел в его веру, отступившись от былой предубежденности против иностранцев уже на десятый день пребывания в свите князя Хитоцубаси. Политика «Дзёи», конечно, имела много сторонников в обществе, но по сути была весьма непрактичной. Без лишнего шума Хара превратился в защитника курса на открытие страны. Патриоты из клана Мито в Киото быстро пронюхали о том, что он переметнулся на другую сторону. «Итиносин – человек лукавый», – вынесли они вердикт и обвинили его в том, что своими хитроумными речами он сбил Кэйки с пути истинного. Только этим они могли объяснить смысл непостижимо быстро сменявшихся политических пристрастий Кэйки. Разъяренные патриоты явились к Харе и осудили своего старинного друга. Под градом обвинений Хара заявил, что никакой он не предатель.

– Ладно, тогда кто же? – потребовали ответа фанатики.

Если бы он не назвал имя, его, несомненно, убили бы прямо на месте.

– Это Энсиро Хираока! – выкрикнул загнанный в угол Хара.

Через день Хираоку зарубили, старинная вака[48]48
  Вака – «японская песнь» (яп.) классическая японская поэзия, включающая в себя несколько жанров.


[Закрыть] была переписана женской рукой на полоске бумаги и вывешена на ветке дерева в саду резиденции Хитоцубаси:

 
Мир колесо судьбы,
Что движется без остановки.
Доброе и дурное
Приходят на смену друг другу
В этом извечном вращенье.
 

Все произошло, как и в тот раз, когда неосмотрительность Хираоки привела к гибели Тёдзюро Наканэ у ворот Кидзибаси Эдоского замка. Теперь настал черед Хираоки расплачиваться за свой поступок. Как Наканэ прикрыл спину Хираоки, так и ныне смерть Хираоки спасла жизнь Харе. Переписанное женской рукой стихотворение прямо указывало на то, что и Хара ни от чего не застрахован.

«Колесо судьбы?» – пробормотал Кэйки себе под нос, разглядывая послание в саду и раздумывая над тем, не камень ли это и в его огород, но быстро отогнал опасные сомнения. Для князя не должно существовать ни слабости, ни поражения. Вся вина за слабость и поражение ложится на его советников. Таков был основной принцип отношений между господином и вассалом – краса и слава феодальной эпохи. Будучи истинным князем по рождению и воспитанию, даже Кэйки, человек беспримерной душевной тонкости, в этом отношении ничем не отличался от других даймё. Мысли о том, что его акробатические трюки на политической арене стоили людям жизни и дорога его была усеяна трупами преданных вассалов, даже не приходили ему в голову.