Текст книги "Великое расширение"

Глава
6

Ход жизни А Бооня изменился. Или, возможно, это он сам изменился, сделался весомее, даже тело стало иным, более крепким. Прежде у него получалось передвигаться незамеченным, разве что чувствуя время от времени руку отца у себя на голове, притом что взгляд Па проходил сквозь него, зато теперь глаза всех домочадцев обратились на него. Любовь Ма была не в новинку – А Боонь знал окутывающее тепло закоулков ее любви, сумрак, в котором он мог исчезнуть. А вот Па изменился тоже. Он дожидался А Бооня на веранде и радостно окликал, когда мальчик возвращался из школы. И Хиа было не узнать. Его зависть заглушали детский восторг от того, что они открывают новые острова, и жажда говорить о них. Такой старший брат был Бооню в диковинку.

Близость между ним и родными окрепла, но особенно он сдружился с Дядей. В тот первый вечер, когда они снова отыскали остров, А Боонь, едва сойдя на берег, с ликованием бросился рассказывать Дяде новости. Он вбежал в спальню, где, окутанный тяжелым облаком запахов, дрожал на кровати Дядя, и затараторил: они отыскали остров, сети того и гляди лопнут от рыбы, у них теперь будут деньги на знахаря! Лицо Дяди озарила широкая улыбка, и на секунду залегшие под глазами темные круги будто исчезли, щеки округлились и он опять сделался прежним – сильным и крепким.

– Я знал, что ты справишься, малыш, – сказал он и костлявой рукой похлопал А Бооня по плечу.

А Боонь просиял от гордости.

Знахарь, ставший им по карману, теперь заглядывал часто и вернул Дядю на путь выздоровления. Через несколько месяцев Дядя уже бодро возил с берега груженные рыбой тачки и не задыхался. С несвойственной ему прежде ребячливостью он подхватывал А Бооня на руки и катал на плечах, называя это своей ежедневной тренировкой. Кататься у Дяди на спине Боонь обожал. Часто они так гуляли по лесу, А Боонь срывал с веток пониже мангустины и гуавы, чистил их и делился сочной мякотью с Дядей. С Дядиных плеч мир пугал меньше, казался более открытым и приветливым, чем прежде.

Он дорос даже до любви к самой рыбалке и ловил себя на том, как, решая особенно заковыристую арифметическую задачку, вдруг с особым ноющим нетерпением начинает представлять себе лопасти лодочного мотора. Море вспоминалось ему часто и неожиданно. В лодке он ощущал себя так, будто смотрит в окно, когда-то покрытое жутковатой грязью, но сейчас ставшее прозрачным. Хотя по краям окна по-прежнему темнела грязь. Даже в самые чудесные моменты, когда играющий его волосами ветер наполнял душу мальчика ликованием, Боонь балансировал между радостью и ужасом.

А еще была школа. В школе самое сильное волнение вызывали не книги и не учебники, а одна-единственная одноклассница. Уже три месяца А Боонь сидел рядом с Сыок Мэй и не отваживался ей слова сказать. Когда она смотрела в его сторону, он упорно отводил глаза, а щеки пылали так, что – он не сомневался – она это чувствует. Иногда он был уверен, что она вот-вот заговорит с ним, и тогда наклонялся и делал вид, будто ищет в сумке карандаш, или заходился в приступе притворного кашля. В остальное время он словно вообще не замечал ее присутствия.

Школа превратилась в долгие часы тихого страдания рядом с Сыок Мэй. А Боонь так и не научился понимать страницы старых газет, на которых они сушили рыбу. Он узнавал несколько простых букв, освоил науку держать карандаш и заполнять зеленые клетки в прописях черточками, которые обещали когда-нибудь превратиться в целые слова. Он послушно выполнял задания, однако к одаренным ученикам не относился. Черточки часто выходили за рамки клеточек, а грифель ломался. Он отчетливо представлял себе линии, ясные и четкие, но поднесенный к странице карандаш все портил и калечил.

А Боонь преисполнился отвращением к чистописанию. Каждая плохо написанная черточка подтверждала его неспособность сделать то, чего ему хотелось на самом деле, – заговорить с Сыок Мэй.

Хотя он общался с другими своими ровесницами. В их компании ему было легче, чем с мальчиками, громкими и хулиганистыми приятелями Хиа. Он дружил с Аисьях, внучатой племянницей Пак Хассана, которая часто приходила собирать гуавы к высоким деревьям за домом Ли. И с А Хуэй он тоже дружил, и со всем многочисленным выводком ее младших сестер – дочками живущего по соседству семейства Чань. Как-то раз А Хуэй поспорила с А Боонем, что дольше задержит под водой дыхание, и выиграла. А Сыок Мэй всего лишь одна из трех девочек в их классе, где двадцать учеников. Кампонг был чересчур мал, чтобы держать там две школы, для мальчиков и для девочек, но в некоторых семьях все равно хотели научить дочерей читать и писать.

Однако другие девочки не вызывали у А Бооня такого удивительного чувства – страха и в то же время томления, рядом с ними ему не казалось, будто они открыли окно в другой, просторный мир. Знакомые ему девочки без труда вписывались в привычные будни кампонга. Подобно ему самому, они перебирали рыбу, прыгали в классики и играли в шарики, с легкостью ожидая будущего, в котором выйдут замуж за рыбаков, таких же, как их отцы. Казалось бы, Сыок Мэй ничем от них не отличалась. Чаще всего она сидела под кокосовой пальмой, читая какую-нибудь из брошюрок, что давал ей учитель Чи А. От одноклассников А Боонь слышал, что воспитывает ее дядя. Куда подевались ее родители, А Боонь точно не знал. Кто-то говорил, что они умерли, другие – что у Сыок Мэй родителей никогда и не имелось. Самыми правдоподобными были слухи, что они “уехали за границу”, иначе говоря, они “политические”, хотя смысла этого слова А Боонь не понимал.

Все эти пересуды его не интересовали. Зато он словно зачарованный наблюдал, как она строго хмурит брови, когда читает, как она, не раздумывая, поправляет других, порой даже учителя Чи А.

Она жила с серьезностью, подобной которой он прежде не видел, как будто готовилась к более значимой судьбе. Как же это возможно, чтобы кто-то был настолько особенным, полностью и непреклонно – самим собой?

Кажется, он так бы никогда и не заговорил с ней. Но, как ни странно, его с Сыок Мэй сблизило чистописание.

Тот день все никак не заканчивался, в наказание за скверное поведение учеников оставили после уроков и велели им переписывать из учебника длинный и мудреный отрывок. Доделав это нудное задание, ученики один за другим сдавали тетради дежурному и радостно бежали на улицу, в золотую послеобеденную жару. А Боонь, разумеется, был в числе последних. В классе осталось всего несколько человек, когда Сыок Мэй вдруг вернулась за забытой книгой.

– Да уж, сложновато, – сказала ему Сыок Мэй. Обыденно, словно у них давно вошло в привычку болтать друг с дружкой. – Мне сначала тоже не давалось. Покажешь?

А Боонь вспыхнул. Девочка смотрела на тетрадку, что лежала перед ним, на страницы, испещренные корявыми загогулинами. Он захлопнул тетрадь и наклонился за упавшим карандашом.

– Нет, – отрезал он. Еще не хватало перед ней унижаться.

– Ладно. – Она отвернулась.

А Боонь тотчас же пожалел о сказанном.

– Ты с дядей живешь, да? – выпалил он и тут же ощутил укол совести. Зачем он только напомнил ей о родителях?

Но Сыок Мэй лишь кивнула.

– А у вас дом около старого колодца, да? – спросила она. – В конце последнего кампонга? Хочешь, вместе домой пойдем?

А Боонь замешкался с ответом. Дорога занимает двадцать минут. Значит, все эти двадцать минут придется с ней разговаривать.

Ему одновременно хотелось и не хотелось. Наконец он покачал головой.

– Мне закончить надо, – показал он на тетрадь.

– Я тебя подожду, – предложила Сыок Мэй.

– Нет, я потом пойду побыстрей, меня Па ждет, – соврал А Боонь.

– Я тоже быстро хожу, – не отставала Сыок Мэй. И добавила, что бегает быстрее многих мальчишек в классе.

С этим А Бооню пришлось согласиться. Что тут скажешь?

– Ладно.

Сыок Мэй кивнула, села на свое место и погрузилась в чтение.

Никогда еще чистописание не доставляло ему такого удовольствия. Его карандаш словно зажил собственной жизнью, перелетая от одной клетки к другой, и каждый элемент получался полностью завершенным, хоть и без особого порядка. Оказывается, не так уж это и сложно. Закончив и отдав тетрадь недовольному дежурному (“Ну наконец-то!”), А Боонь вышел, а с ним и Сыок Мэй.

На улице А Боонь пустился бежать. Мимо тележки с лапшой, мимо домов, где на крыльце сидели кумушки, мимо маленького храма, окутанного жженым запахом молельных палочек. Чтобы срезать путь, А Боонь бросился через заросли, так что лаланг[17]17
  Злаковая культура с длинными стеблями.


[Закрыть] минут пять хлестал его по икрам, пока не вылетел на главную дорогу, соединяющую все кампонги. И все это время он слышал позади дыхание Сыок Мэй – так близко, что оно почти обжигало ему шею.

Он остановился. Горло и легкие сдавило от нехватки воздуха. Совершенно невозмутимая Сыок Мэй стояла сзади.

– Ну что, ты готов? – Она приготовилась бежать дальше.

А Боонь посмотрел на дорогу перед ними. Склонившиеся с обеих сторон деревья, знакомый стрекот насекомых, словно рикошетом отскакивающий от стен этого сумрачного влажного коридора, который почему-то больше не пугал его, как в то утро, когда они шли здесь вместе с Ма. Лишь сейчас А Боонь заметил осколки света, пронизывающие этот лесной свод, услышал, как перешептываются листья.

Сыон Мэй встала в стойку бегуна, готового к соревнованиям, – так их учили на уроках физкультуры.

– Ну и кто у нас не отстает? – ухмыльнулась она.

Мокрая челка прилипла ко лбу, лицо раскраснелось от напряжения. Девочка самодовольно сдула с плеча несуществующую букашку.

А Боонь рассмеялся, но легким по-прежнему не хватало воздуха, поэтому вместо смеха он зашелся в икоте. Сыок Мэй похлопала его по спине, и от прикосновения ее твердой маленькой руки А Боонь залился краской. Чтобы не смотреть ей в глаза, он снова побежал, подныривая под низкие ветки, перескакивая через торчащие корни деревьев. Грудь, казалось, того и гляди лопнет, однако эта боль отзывалась радостным томлением. А Боонь все бежал, больше не пытаясь скрыться от Сыок Мэй, ему хотелось, чтобы все так же обжигало икры, чтобы ветер обдувал лицо. Девочка бежала рядом. А Боонь подумал, что она специально сбавляет ход, чтобы не обгонять его, ну да ладно.

Наконец там, где дорога сворачивала, они остановились. А Боонь огляделся – похоже, они миновали и малайский кампонг, и их собственный, а нужный поворот остался далеко позади. Они развернулись и пошли обратно. Неловкость исчезла, они принялись болтать. Сыок Мэй расспрашивала, чем занимаются его родители, есть ли у него братья и сестры, нравится ли ему школа и учитель Чи А. Каждый ответ она принимала с удивительной серьезностью, будто обычные ответы – это доверенные ей драгоценные камни. Особенно ее впечатлил рассказ о том, как А Боонь помогает отцу рыбачить. Сыок Мэй спросила, нельзя ли и ей как-нибудь с ними.

– Женщинам нельзя, – ответил он.

– Это почему? – удивилась Сыок Мэй.

Неужто она и впрямь не знает? А Боонь напомнил себе, что ее родители не рыбаки, и серьезно растолковал ей, что это плохая примета.

– А почему?

Он растерялся. Но потом нашелся с ответом: от этого морские духи злятся.

– Но почему?

– Я не знаю. – Он рассмеялся. Отчего-то признавать собственное невежество перед Сыок Мэй было совсем не зазорно. Даже почти приятно – получается, что они вместе выясняют, кто из них чего не знает.

Помолчали, и А Бооня вдруг снова накрыло смущение. Совсем он заболтался! Его никто никогда ни о чем не расспрашивал, а сейчас, когда это наконец произошло, он целых пятнадцать минут рассказывает о скучнейших подробностях собственной жизни. И он попробовал исправиться.

– А ты? У тебя есть братья и сестры? – выдавил он.

Сыок Мэй молчала, и он опять отругал себя. Зачем про семью спросил, это же запретная тема. Но удержаться от вопросов он не мог. Сыок Мэй опустила взгляд.

– У меня, например, есть Хиа, – выпалил А Боонь, чтобы хоть что-то сказать.

– Две сестры и три брата, – ответила в конце концов Сыок Мэй. – Братьев родители с собой забрали, а сестры у тети в городе живут.

В городе. Ма дважды брала А Бооня с собой в город. Дорога туда занимала час на автобусе. Ма тогда понадобилось что-то купить к дню рожденья или к китайскому Новому году. Во время таких поездок А Бооню казалось, будто за окном так и будут вечно мелькать обвитые жадными лианами старые деревья, случайные лавочки придорожных торговцев и дома с оцинкованной кровлей. А затем безлюдье сменилось вдруг городским шумом и суетой – вдоль улицы тянулись вереницей деревянные дома; двери распахивались, и выскакивавшие оттуда дети бежали гонять замызганных кур; одинокие собаки рылись в кучах мусора; бронзовые, сморщенные старики привычно катили по лужам на велосипедах. В их деревнях жили в основном китайцы и малайцы, а в городе А Бооню слышались самые разные языки, будто тут проживают люди из всех стран мира. За пыльными стойками перед шопхаусами[18]18
  Шопхаусы – характерные для Юго-Восточной Азии двух-трехэтажные здания, на первом этаже обычно располагается магазин, верхние этажи – жилые. В Сингапуре шопхаусы стали особенным архитектурным стилем.


[Закрыть] сидели ростовщики-индусы; смешанных кровей веснушчатые девочки в плиссированных юбках, ученицы католических школ, прыгали через скакалку; яванские рабочие перетаскивали в плетеных корзинах кирпичи; бледные, жутковатые ан мо, правители острова, важно шагали по улицам, наряженные в странную жесткую одежду, совсем не подходящую для местной жары.

При виде налезающих друг на дружку зданий и от гула человеческих голосов А Бооню захотелось уткнуться матери в бок и не отцепляться, а так и пробираться вместе с ней сквозь толпу, пока она не обойдет все нужные ей магазины. Город внушал ему ужасное, благоговейное осознание того, сколько жизней проживается каждый день. И в кампонг А Боонь возвращался с чувством беспокойного растревоженного облегчения.

Но сейчас город окутала тайна. Теперь город – это прошлое Сыок Мэй, ее братья и сестры.

– Скучаешь по ним? – спросил он.

– Бывает, – ответила Сыок Мэй. – По Ма очень скучаю.

– А по чему именно скучаешь?

Она помолчала.

– По ее запаху. И по тому, как она меня просит что-нибудь сделать… – Она посмотрела на ноги. – Ой!

Ее школьные туфли, матерчатые, белые, потемнели от грязи, и девочка, присев на корточки, стала оттирать их. А Боонь отыскал большой сухой лист и поспешил на помощь – пока Сыок Мэй отчищала правую туфлю, он тер левую. Поглощенные работой, они молчали. Немного погодя Сыок Мэй выпрямилась и грустно посмотрела на туфли.

– Ты их постирай, и все нормально будет, – посоветовал А Боонь.

– Наверное, – рассеянно согласилась она, и А Боонь понял, что расстроилась она не из-за туфель.

– Если хочешь, я тебе как-нибудь лодку покажу, – сказал он. – Даже если на воду ее не спустим, просто внутрь залезешь.

Сыок Мэй подняла глаза. Темные блестящие шарики, которые словно впитывали весь проникающий сквозь листву свет. А Бооню показалось, что в этих глазах он видит Сыок Мэй, ее маленькую копию меж холодных, сводчатых стен. Он представил, как ныряет туда, к ней.

– Ну ладно, давай, – согласилась она и на миг задумалась. – Если хочешь, я тебе с чистописанием помогу.

На этот раз А Боонь отказываться не стал. Он протянул ей руку, и Сыок Мэй с серьезным видом пожала ее. Здесь – стрекот насекомых в кустах. Здесь – осколки света сквозь листву. Далекие отголоски океана, накатывающего и отступающего. А может, это мальчик придумал. Рукопожатие словно обещало, что этот договор – надолго, хотя в чем именно он заключается, мальчик пока не понимал.

Глава
7

Уже четыре месяца подряд Ма вносила в общую кассу совсем немного. Украдкой взглянув на остальных женщин за столом и убедившись, что никто из них не смотрит на нее, она выводила на клочке бумаги цифры. Восемь женщин бросали свернутые бумажки в коробку из-под печенья, а Сор Хун, распорядительница кассы, одну за другой доставала бумажки, разворачивала и объявляла число. Тот, кто вносил больше всех, получал право в течение месяца распоряжаться всеми деньгами. Так что никто не узнает, что дела у семейства Ли, прежде живущего совсем скромно, теперь пошли в гору и Ма больше не нуждается в ссудах, которые предоставляются в кассе.

Когда записки были собраны, Сор Хун протянула руку с длинными тонкими пальцами и встряхнула коробку. Шуршание бумаги словно предвещало землетрясение, и Ма машинально посмотрела вниз.

Однако там, под столом, она увидела лишь собственные голые ноги и чистый деревянный пол большого благополучного дома Сор Хун. Других домов, подобных этому, в кампонге не имелось. Выстроенный на бетонных сваях, он был достаточно просторный, чтобы в нем хватило места для гостиной, трех спален, столовой, кухни, ванной и туалета. Сейчас женщины разместились в столовой, за овальным столом, накрытым чистой скатертью жизнерадостного желтого цвета. В комнате по-прежнему пахло обедом, и Ма различила сладкий душок подгоревшего самбала[19]19
  Очень острый густой индонезийский соус, популярный в Малайзии и Сингапуре, в основе – смесь перцев чили, к которым обычно добавляется креветочная паста, остальные ингредиенты могут быть самыми разными.


[Закрыть] и едва заметный запах рисового вина.

Сор Хун разворачивала бумажки, называла суммы и раскладывала бумажки по порядку, в зависимости от величины вклада. Женщины беспокойно постукивали пальцами по столешнице, под потолком крутились лопасти вентилятора. Ма всегда видела, кто в этом месяце больше всего нуждается. Даже если лица оставались бесстрастными, женщин выдавали жесты. Сама она старалась держать спину прямо, нервно сцепив руки, но время от времени грызла ноготь.

Однако сейчас события развивались странным образом. Сор Хун разворачивала бумажку за бумажкой, и суммы в каждой были меньше той, что написала Ма, меньше чем когда бы то ни было. Ма написала два доллара при максимальном взносе в сотню, но на остальных бумажках было указано полтора доллара или вообще один.

– Ух ты, – сказала Сор Хун, – на этой неделе все богатые, да?

Женщины рассмеялись.

Сор Хун сказала, что два доллара – это высшая ставка. Обычно потом она спрашивала, кто ее сделал. Но сейчас все семь женщин смотрели на Ма.

– Это моя, – непринужденно заявила Ма, – повезло мне на этой неделе. Вы все подарили мне этот шанс!

И все же, судя по их лицам, в том не было никакой случайности.

– А Би… – обратилась к ней Сор Хун и умолкла.

– Что? – Ма сцепила под столом руки. Сердце в груди колотилось. Как же глупо. Ее разоблачили. Ей следовало вести себя иначе, делать более высокие ставки и забирать кассу, пускай даже за это пришлось бы платить.

– Когда ты нам все расскажешь? Твой муж в маджонг выиграл, да? – спросила Суи По.

Голос ее звучал громко и резко. Низенькая и коренастая Суи По знала, что муж Ма вовсе не любитель азартных игр. Все знали. В этом и заключалась ее шутка. Суи По относилась к тому типу соседок, что посочувствуют твоим неудачам и порадуются твоему успеху, и всегда – с неискренним усердием сплетницы, которая старается запомнить мельчайшие подробности твоего поведения и речи, чтобы потом отправиться судачить по всему кампонгу.

Ма была из тех, кто вызывает раздражение у соседок, подобных Суи По. Пусть она всегда послушно сидела с другими женщинами возле кофейного ларька, улыбалась и, как все остальные, обмахивалась ладонью, но все равно в поведении Ма словно сквозила снисходительность. Она все делала правильно: смеялась над скабрезными шутками подруг, цокала языком, обсуждая, как некоторые дети бегают по кампонгу полураздетые и орут. Однако она никого не хаяла и, в отличие от остальных, никогда не выносила суждений. Она казалась скрытной, и Суи По, будто ищейка, пыталась вынюхать, что же такое Ма скрывает.

– Мы с Сор Хун заметили, – похвасталась она, – что каждый месяц кто-то делает очень низкий взнос, причем всегда два доллара. И почерк один и тот же.

Ма залилась краской. Значит, сегодняшние взносы – это лишь представление, ведь все уже поняли, что это ее почерк, и если они успели опросить всех остальных – а ведь это вразрез с правилами общей кассы, – тогда зачем на этой неделе они вообще записывали взносы? Суи По просто захотела прилюдно поиздеваться над ней. От Суи По такое вполне можно было ожидать, но от Сор Хун, супруги Гим Хуата, старейшего рыбака в их кампонге и доброго друга Па? И не от толстушки Лэ Он Хо, сестры лавочника, – когда им приходилось туго, она всегда насыпала Ма чуть больше риса. Ма оглядела усевшихся в круг женщин. Возможно, глядя на ее вздернутый подбородок, они решили, будто она обвиняет их, потому теперь так старательно отводили глаза.

– У А Хуата в последнее время отличный улов бывает, – сказала Сор Хун.

Замечание бесцеремонное, но не злое. Сор Хун смотрела на нее по-доброму, разве что слегка обеспокоенно. Словно понимала, как Ма нелегко. Ма взглянула на широкое, выдубленное солнцем лицо пожилой женщины, и ее охватило желание рассказать ей обо всем.

О том, что Па уже три месяца рыбачит возле острова и каждый раз, пробыв там всего десять-пятнадцать минут, возвращается с сетями, полными рыбы. О том, что А Боонь единственный, кто способен определить местоположение острова. И о том, что они догадались: остров не один – их неопределенное и постоянно меняющееся количество, а как такое возможно, она не понимает.

Па взволнованно описывал ей эти острова. Некоторые плоские, и берег там чистейший, песчаный, – так он говорил. На других – например, на самом первом, который они назвали Бату, – есть известняковые утесы. Одни острова большие, надо минут двадцать, чтобы обойти их на лодке, а другие смахивают на отмель – от силы пара метров в поперечнике. Общее между ними лишь изобилие рыбы у берега.

Ма не знала, что и сказать. Тихий, медлительный мужчина, которого она знала всю жизнь, превратился в незнакомца.

– Что ты будешь делать? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – Но рассказывать мы пока никому не станем.

– Почему?

Он сурово нахмурился.

– Они мне не поверят. Как в прошлый раз.

– Но теперь ты же знаешь, где эти острова. Вот и покажешь.

Па упрямо выпятил подбородок.

– Нет, – повторил он, – они думают, я спятил. Вот и пускай думают.

И они оставили это в тайне. Дядя, разумеется, знал, они рассказали ему, чтобы тот не мучился, прикидывая, во сколько обходятся его лечение и еда. А от всех остальных скрыли – и от А Ки, и от Гим Хуата, и от А Туна, и от Пак Хассана. С той поры в глазах мужа поселилась тревога. Дотрагиваясь до его плеча, Ма ощущала неведомое прежде напряжение. Смех Па, громкий и внезапный, быстро уступал место загадочной тоске.

Ма переживала за мужа, и сейчас, глядя на спокойное, всепрощающее лицо Сор Хун, неожиданно почувствовала облегчение. Она скажет А Хуату, что женщины сами догадались, что их мужья уже несколько месяцев замечают его невероятный улов. Тайное станет наконец явным, причем не по ее вине.

Рука Ма лежала на столе. Бережно, едва касаясь костяшек ее пальцев, Сор Хун, будто утешая ребенка, погладила руку Ма.

– Расскажи мне, – попросила она, и Ма принялась рассказывать.

Спустя некоторое время Ма уже спешила домой. Густая растительность укрывала ее от послеполуденного солнца, однако повсюду – с красной почвы, с плоских матовых листьев аксонопуса, склонившихся травинок лаланга, с усыпавших землю плодов каучукового дерева – поднимался горячий пар. Ма отогнула воротник блузки, чтобы ткань не касалась кожи.

Па сейчас наверняка лег вздремнуть после обеда. Она представляла, как он лежит на футоне в гостиной, в самом продуваемом месте в их доме. Он лежит на боку, майка задралась, обнажив бледную, никогда не видевшую солнца кожу. Это тело Ма изучила лучше, чем свое собственное. Его жилистая спина со всеми ее выпуклостями вызывала у нее ноющую нежность. Когда он засыпал вот так, ей хотелось пробежаться пальцами по всем этим бугоркам, ласково погладить шею. Но это между ними не было заведено.

Ее мужа человеком неблагоразумным не назовешь. Она расскажет ему, как женщины загнали ее в угол. Передаст слова Сор Хун, ведь А Хуат глубоко ее уважает, а Сор Хун сказала, что в таком маленьком кампонге, как их, нет места для тайн, а ложь и полуправда лишь разрушат узы, связывающие его жителей. Ма знала, что слова о ценностях и единстве не оставят Па равнодушным. Именно за это она и любит его, хоть они и не говорят о любви.

Обедневшие родители продали ее собственную мать в девятилетнем возрасте в услужение в семью состоятельного торговца. Там девочка была помолвлена с их старшим сыном, а когда ей исполнилось тринадцать, стала его третьей женой, хотя ее положение после этого почти не изменилось. По большому счету она оставалась служанкой, и тот факт, что она производила на свет одну дочь за другой – Ма, бедняжка, родилась четвертой, а Дядя появился намного позже, – дело не поправило.

И потому, когда Ма исполнилось шестнадцать и пришла пора ей выходить замуж, выбор у нее был почти такой же ничтожный, как у ее матери. Мужем одной ее сестры стал калека, другой – одетый хуже бродяги и злобно поглядывающий на всех выходец с Материка, а третьей – золотарь, чьи руки вечно пахли нечистотами. Ма тоже готовилась к жизни, которой жили ее сестры, к бесконечной работе и борьбе за объедки. Услышав от матери про А Хуата, младшего сына спившегося, просадившего имущество своей семьи игрока, Ма стиснула зубы и ничего не сказала.

Она взяла маленькую фотографию и сделала вид, будто рассматривает ее, а на самом деле хотела собраться с мыслями. Ма разглядывала длинные печальные брови, выступающие скулы и острый нос, едва заметные морщинки возле глаз, свидетельствующие об улыбке. Таково ее будущее. Она силилась осознать это, однако в голове вертелось лишь, что мужчина на снимке выглядит как любой другой мужчина.

– По-моему, он добрый, – наконец сказала она, посмотрев матери в глаза.

– Нос прямой, как у твоего брата, – сказала мать. Она забрала у Ма снимок и ткнула пальцем в изображение: – Лицо хорошего человека.

Казалось, она довольна. Голос больше не дрожал, подозрительный блеск глаз исчез. Едва ли не сильнее всего в жизни Ма боялась, что мать не доживет до ее замужества.

До свадьбы оставалось несколько месяцев, когда ее мать вместе с двоюродным братом ехали на велосипеде по дороге. Мать пристроилась на багажнике. В них врезался автобус, и мать умерла на месте. Мешок с рисом, который она держала на коленях, упал на дорогу, и рис рассыпался. Когда старшая сестра Ма приехала и увидела это трагическое зрелище, она, сдерживая слезы, ссыпала потемневший от грязи рис обратно в мешок. А вернувшись домой, промыла его. Их мать поступила бы так же.

Во время скромной свадебной церемонии Ма очень тосковала по матери, но еще сильнее расстраивалась от того, что мать так и не узнала, насколько оказалась права. А Хуат и впрямь хороший человек. Лучший в мире. Очевидные доказательства этого – что он ни разу не поднял на нее руку и не кричал, не играл в азартные игры и не пил, а работал как никто другой. Но помимо этого, помимо качеств, которые она могла облечь в слова, был еще его взгляд, то, как Па смотрел на нее в день свадьбы, когда впервые взял ее за руку. Он смотрел на нее не как собственник и не как воздыхатель, а иного от мужчин она не видела. Первое – самое распространенное, въевшееся в привычные будни множества семей, а свидетельницей второго Ма стала только раз, в детстве, когда подглядывала за двоюродной сестрой и ее любовником. Парень сжимал в ладонях лицо возлюбленной бережно, словно сосуд с драгоценной жидкостью.

Ма никогда не задумывалась над тем, каких взглядов от мужчин она ждала, но если бы и задумалась, то сосудом с драгоценной жидкостью ей быть точно не хотелось. Такое отношение сделает ее уязвимой, даже когда это не так. Однако они с А Хуатом не спорили о власти в семье – он не навязывал ей свою волю, но и не покорялся полностью ее желаниям. Вместе они напоминали два дерева, посаженные на непреодолимом расстоянии друг от дружки, вот только тени их всегда переплетались.

Ма почти добралась до дома. За кустами возле дома она услышала незнакомый голос и смех. А затем крик – этот голос она хорошо знала.

А Боонь лазил по кустам, спугивая с низких ветвей птиц. Рядом Ма увидела девочку. Даже издали было заметно, что ее голубое самфу[20]20
  Традиционная женская верхняя одежда, состоящая из рубахи или жакета и длинных брюк.


[Закрыть] пестрит заплатками. Девочка засмеялась. Она что-то держала в руках. И у А Бооня в руке тоже был какой-то небольшой предмет. Словно два котенка перед дракой, они повернулись друг к дружке, а затем, будто по сигналу, бросились к дому.

Когда Ма подошла, А Боонь и девочка стояли у старого колодца. И тут Ма догадалась. В руках у обоих было по семечку каучукового дерева. Если быстро и с силой потереть его о кирпичи колодца, семечко делается горячим и превращается в настоящее оружие.

У Бооня появилась подружка! За младшего сына у Ма всегда болела душа, ей хотелось, чтобы у него все сложилось как полагается. У ее тихого, замкнутого мальчика, который, в отличие от брата, никогда не играл с другими мальчишками в кампонге. Отчасти потому она и отправила его в школу.

Дети настолько увлеклись игрой, что когда Ма окликнула А Бооня, оба подпрыгнули и обернулись к ней с чуть виноватым видом, будто в том, чтобы уйти с головой в игру, было нечто предосудительное.

– Ма, – сказал А Боонь, – я скоро приду, помогу тебе стирать.

И он крутанул в руке семечко каучукового дерева, словно мячик, который приготовился бросить.

– А это твоя подруга? – Ма повернулась к девочке.

– Здравствуйте, тетушка. – Девочка закивала головой.

Голосок звучал уверенно, маленькие зубы сверкали белизной. Ма сразу же преисполнилась симпатией.

– Тебя как зовут?

– Ин Сыок Мэй, тетушка. Мы с А Боонем вместе в школе учимся. Я у двоюродного дяди живу, недалеко от лавочки.

Ма заметила маленький белый лоскуток, приколотый к рукаву Сыок Мэй. Так, значит, вот чья это дочка. Родители у нее такие патриоты, что вернулись на Материк, чтобы воевать против напавших на страну японцев, а детей пристроили по родственникам. Говорят, отца недавно убили – отсюда и эта траурная метка. Если верить слухам, мать девочки прячется где-то возле юго-западной границы, защищая конвои машин, которые по коварным горным дорогам доставляют войскам боеприпасы и провизию.

Такая жертвенность, верность идеалам вызывала уважение, и все же в голове у Ма не укладывалось, как же это они взяли и бросили дочку. Ее захлестнула жалость, захотелось обнять эту маленькую сильную девочку, погладить по голове и прошептать слова утешения. Но девочка глядела радостно и голову держала гордо. Ничто в ней не выдавало скорби. В утешении она не нуждалась.

– Поужинаешь с нами? – предложила Ма.

А Боонь не смог скрыть смущения:

– Ма, у Сыок Мэй есть свой…

– Спасибо, тетушка, – поблагодарила Сыок Мэй, – не хочу вас утруждать.

Но Ма и слушать не желала. Еды у них на всех хватит. Сыок Мэй девочка высокая, выше А Бооня, – Ма не сомневалась, что у нее отменный аппетит.

Лицо у А Бооня сделалось пунцовым. А Сыок Мэй улыбнулась и согласно кивнула.

– Вот и хорошо. Позову вас, когда ужин будет готов, – сказала Ма.

Направившись в дом, она вдруг вспомнила, что должна рассказать Па про общую кассу. Впрочем, тревога покинула ее. У А Бооня появилась подруга, Ма потушит отличную рыбу со свежим чили. И А Хуат поддержит ее: поделиться тайной с кампонгом – решение верное, а А Хуат из тех, кто старается поступать правильно.