Текст книги "Великое расширение"

Глава
10

Для кампонга и его жителей наступили сытые времена. Каждый день А Боонь и Па выходили в море, а за ними следовали другие рыбаки, которым А Боонь показал не только Бату, но и остальные острова. Месяц за месяцем рыбаки пытались запомнить местоположение этих трудноуловимых клочков суши. Однако это оказалось сложно: острова часто представали в ином составе, некоторые на несколько недель исчезали, иные до неузнаваемости меняли очертания. Даже установить точное их число было непросто, не говоря уж о том, чтобы определить их особенности.

В конце концов количество островов высчитал Па. Одной особенно душной ночью А Боонь без сна лежал на полу, ворочаясь и елозя в попытках поудобнее пристроить голову. Возле уха кружила муха, и ее ленивое жужжание медленно смешивалось с дремотой. А Боонь уже почти заснул, когда кто-то встряхнул его за плечо.

– Боонь? Ты не спишь? Боонь? – В темноте поблескивали зубы Па.

А Боонь покачал головой.

– Что такое? – прошептал он, стараясь не разбудить спящего в нескольких метрах от него Хиа.

– Это все луна, – проговорил Па.

На миг А Боонь испугался. Этот незнакомый Па – зачем он бродит ночами по дому и что значит “это все луна”?

– Острова, – нетерпеливо пояснил Па, – они подчиняются луне.

Послышалось какое-то шуршание. А Боонь уставился в сумрак. Па держал в руках стопку листков. Они вышли на террасу, где на деревянном стуле стоял газовый светильник. Во влажном тяжелом воздухе висел едва заметный запах земли.

Па показал А Бооню рисунки – грубые наброски с изображением примерного расположения каждого острова в каждый из дней на протяжении последнего полугода. А Боонь никогда не видел, чтобы Па что-то рисовал. Он представил, как Па просиживает ночи возле дома, по памяти лихорадочно зарисовывая увиденное.

Па с восторгом перебирал листки, тыча то в один, то в другой и шепча:

– Видишь? Видишь?

Сон выветрился из головы А Бооня, и мальчик внимательно прислушался к словам отца. При полной луне все острова исчезают. Когда луна убывает, снова появляются, а больше всего их, когда от месяца остается тоненький серп. При растущей луне острова один за другим пропадают. Па почти год их отслеживает, и хотя временами что-то меняется, общий принцип он угадал безошибочно.

Па замолчал.

– Погоди, Па. – А Боонь поднялся.

Он прошел обратно в комнату, которую делил с Хиа. Брат лежал на спине и, широко разинув рот, храпел. А Боонь на цыпочках обошел его, приподнял свою подушку и вытащил из-под нее какой-то предмет. Потертый, раздавленный спичечный коробок. Крепко зажав его в руке, он вернулся к Па.

– Вот это с Бату, – сказал А Боонь и открыл коробок.

Внутри лишь песок, остатки листьев и маленькая веточка. Па недоуменно смотрел на него.

– Все это никуда не делось, – пояснил А Боонь.

Во время одной из вылазок на Бату, пытаясь изловить особенно крупного красного муравья, А Боонь набрал песка и листьев. Муравей давно уже сдох, а все остальное по-прежнему лежало в коробке. Мальчику казалось, что он сохранил кусочек острова. Поэтому каждую ночь он проверял, не исчез ли песок так же, как исчезают острова. Но песок оставался в коробке. Словно частичка суши, унесенная с того места, где находилась, утратила свою переменчивость и превратилась в самую обычную.

Сейчас он рассказал об этом Па – одно открытие в обмен на другое. Они проговорили до поздней ночи. Заскорузлая рука Па лежала на плече А Бооня. А Боонь видел, что прежде густые темные волосы отца поредели, смотрел на проплешины у отца на голове, и его захлестывали нежность и желание припасть к ним губами. Разумеется, делать этого он не стал. А Боонь так и сидел – худая спина вжата в стену, голова занята лунными схемами и призрачными картами. На плече, словно якорь на дрейфующих песках, лежала тяжелая отцовская рука.

Под утро, когда они легли спать, хлынул дождь, грозовой ливень, продолжавшийся весь следующий день. Они подставили ведра там, где крыша протекала, и стали ждать. На мир, погрузив его в темноту, опустилась влажная серая мгла. Из дома больше не видно было поблескивающего моря. Лишь темные очертания мангрового леса там, где суша сменялась водой.

Тот дождь был не обычным – он возвещал о сезоне муссонов. С муссонами, как правило, приходили голодные времена, потому что в море выходили реже. Но в этом году из каждого дома плыл запах рыбы – тушеной, жареной, вяленой. Острова принесли улов такой огромный, что жители кампонга не находили ему применения. Разве что на рынке продавать. Если прежде их скудная трапеза ограничивалась бататом, волокнистыми бобовыми ростками и, изредка, тощей курицей, то сейчас они каждый день баловали себя рыбой. Ее варили с имбирем и нарезанным перцем чили, тушили с душистым самбалом, обжаривали, пока плавники не превращались в хрустящее лакомство для детей. Рыбная каша на завтрак, рыбный суп би хун на обед, а на ужин – тушеная с рисом рыба.

Несмотря на влагу, из-за которой свежеиспеченный хлеб покрывался ползучей плесенью, на вой ветра, на беспощадный грохот дождя, на грязь, которая пробиралась в дома, как бы тщательно ты ни вытирал ноги, настроение в кампонге царило приподнятое. Держа над головой газету, жители, насквозь промокшие, но с улыбкой на лице, беззаботно бегали к соседям. Главная проселочная дорога кампонга превратилась в грязевой пруд, в котором радостно плескались дети. Кампонг наводнили улитки и лягушки, а ноги у местных теперь почти всегда были заляпаны грязью.

Муссоны свидетельствовали о приближении лунного Нового года. До него оставалось три месяца, однако когда небо слегка посветлело, местные взялись за приготовления. Обычно они довольствовались тем, что предлагалось в местных лавочках, но в этом году хозяйки отправились в город и раскошелились на дорогую ткань, из которой нашили домочадцам новую одежду. И если прежде хлопушками баловали только детей токея, то в этом году хлопушки, коробку за коробкой, покупали в каждой семье. На напитки тоже не скупились – на газировку, от которой язык делался оранжевым или сиреневым и которую в прежние времена предлагали лишь гостям, да и то по особым случаям.

Когда дожди наконец отступили, жители кампонга принялись отскребать с крыльца засохшую грязь, латать дыры в крышах и выдергивать выросшие на тропинках и на старых могилах папоротники. В этом году праздник должен был стать таким, каких кампонг еще не видел, – подобного изобилия не помнил никто.

В доме Ли, как и в других семьях, атмосфера была радостная. Ма суетилась, прикладывала к плечам домочадцев одежду, прикидывая, сколько ткани ей понадобится для новых рубашек. Хиа гордо притащил домой пару бойцовых рыбок с чудесными волнистыми хвостами – он купил их на скопленные деньги. Дядя больше не кашлял. Па напевал себе под нос старый мотивчик из кантонской оперы, прилипчивую мелодию, рвавшуюся откуда-то из груди.

А еще была Сыок Мэй – она будто еще ярче расцвечивала все хорошее в жизни А Бооня. По вечерам они вместе возвращались из школы домой, играли под дождем, в зарослях гуавы и мангровом лесу. Сыок Мэй помогала ему с уроками, и он начал делать успехи в чистописании. Теперь А Боонь умел читать и писать благодаря прилежанию и усердию, пусть и не с легкостью.

Жизнь делилась на школу и то, что за ее стенами. Вместе с Сыок Мэй они узнали, каково это, когда из раны течет кровь, – они то и дело, гоняясь друг за дружкой среди деревьев, падали на острые камни. В порыве нездоровой впечатлительности они затеяли побрататься – соединили исцарапанные ладони и смешали свою кровь. “Отныне мы брат и сестра!” – провозгласила Сыок Мэй, а после оба смотрели, как кровь возле ран темнеет и запекается. Вместе они бродили по кампонгу, заглядывая в окна кухонь и спален, однажды даже украли жареных креветок, которых соседка вынесла на крыльцо охлаждаться, а как-то дождливым вечером им довелось понаблюдать за удивительными упражнениями, которые А Тун с женой проделывали на матрасе.

Это Сыок Мэй заронила в голову А Бооня мысли об училище. Сперва он отмахнулся: в их кампонге училища нет, придется ездить в город, а такое даже в голове не укладывается. К тому же это неосуществимо, ведь по утрам ему надо выходить с отцом на рыбалку. И вообще они пока дети, до училища еще ждать долгие годы, целую жизнь.

Однако Сыок Мэй рассказывала о своих мечтах с такой уверенностью, что в душе А Бооня тоже проклюнулось стремление. Каждый день Сыок Мэй заглядывала в лавочку и даже подружилась с хозяином, поэтому теперь ей разрешалось полистать “Сынь Су Дзит По”[22]22
  Сингапурская газета, издававшаяся с 1929 по 1983 год.


[Закрыть], не покупая газеты. Под руководством учителя Чи А она начала писать стихи на национально-освободительные темы и посылать их в китайские издания, где публиковались произведения школьников. Пока ни одного ее стихотворения не напечатали, но девочка не сдавалась и говорила, что она только начала учебу и пока слабее других, но когда-нибудь своего добьется.

Ее разум напоминал молнии в грозовую ночь. Сыок Мэй занимала война, которую японцы вели на Материке, и роль живущих за рубежом китайцев в борьбе за сильную республику. Чьи интересы они поддержат – Малайского полуострова, где обосновались, или же исторической родины? Она ненавидела ан мо, прибравших к рукам власть в стране, – грубые неумехи, разве способны они править? Но кто еще хуже, так это англоговорящие китайцы, толстопузые представители среднего класса с их уроками музыки и вечерним чаем. В ее представлении они отреклись от самих себя, поддались искушениям ан мо. Эти идеи с самого раннего детства вкладывали ей в голову родители, готовя дочь к революционной деятельности.

Но Сыок Мэй, все еще ребенок, не очень разбиралась во всех этих тонкостях и просто повторяла и пересказывала то, что ей вдолбили. Сейчас, когда она читала, писала или вела разговоры на подобные темы, она думала о погибшем отце и исчезнувшей матери. Втайне девочка лелеяла надежду, что мама вернется. И когда это произойдет, Сыок Мэй прочитает ей все свои стихи и споет все песни. Она подарит ей отшлифованную драгоценность – собственные умения – и скажет: “Смотри, Ма, что я тебе приготовила”.

В отсутствие родителей наставником Сыок Мэй был учитель Чи А. Если Материку предстоит стать могущественной республикой – а учитель Чи А в это свято верил, – то женщины должны сравняться с мужчинами. Такие идеи нередко поддерживались в китайских народных школах, известных своими националистическими и революционными настроениями. И хотя ученики зачастую не бывали нигде, кроме Сингапура, многие учителя тем не менее считали их в первую очередь китайцами и лишь потом – сингапурцами. Ан мо с большим подозрением относились к этим идеям.

В свое время ан мо арестовали учителя Чи А, который тогда преподавал в престижном городском училище, и подвергли допросу. Его больше двух недель продержали в темной камере, а чужеземцы с молочно-белой кожей проверяли его благонадежность. Разве любить свою родину – это противозаконно? Именно этот вопрос задал он проводившему допрос следователю, который обвинил его в агитации и в гоминьданском заговоре с целью свергнуть данную Богом власть ан мо. За две недели ареста учитель Чи А задал лишь этот вопрос. Это противозаконно? Неужели?

Нет, не противозаконно. Спустя несколько лет о требованиях благонадежности все забудут, но когда учителя Чи А арестовали, ан мо еще прятались под маской цивилизованности. Доказательств того, что Чи А участник заговора, у них не имелось, и его отпустили, сделав выговор и запретив преподавать в школах, где количество учеников превышает пятьдесят человек. Вот так учитель Чи А, этнический кантонец из купеческой семьи, чьи родители оплатили его дорогостоящую учебу в университете на Материке, оказался в крошечной сельской школе, где в классах хорошо, если имелось по одной электрической лампочке.

Это было унизительно. И тем не менее, если пробудить детей из этих сельских районов, добиться можно немалого. Он взялся за обучение. Основным меценатом школы был местный токей, поэтому учителю Чи А предоставили полную свободу действий. В каком-то отношении, убеждал себя Чи А, здесь ему работается лучше, чем в престижном училище, – ни соперничества, ни показухи, к которой склонны некоторые сторонники революционных идей. Тут он волен честно трудиться, воспитывая юные умы.

Ученики, подобные Сыок Мэй, порой вызывали у него едва заметную горечь. Дочь истинных патриотов, вот уже несколько лет как вернувшихся на Материк, чтобы бороться против японских захватчиков, она обладала настоящей добродетелью – обостренным чувством справедливости. Кампонг, сонная рыбацкая деревушка, – место, чуждое политике. Ни в одном доме, за исключением дома Ингов, не было ни портретов Сунь Ятсена, ни гоминьданских флагов. Сам учитель Чи А не имел удовольствия познакомиться с родителями Сыок Мэй, но узнал о них все подробности от двоюродного дядюшки, на чье попечение оставили Сыок Мэй.

О характере Сыок Мэй, думал учитель Чи А, свидетельствует и то, что она не жалуется, когда после уроков ее оставляют помогать более слабым ученикам. Она выполняет свои обязанности с неугасающим рвением. Учитель Чи А полагал, что когда-нибудь она совершит не один великий поступок.

И этот А Боонь Ли, от которого она, похоже, в восторге, ну что ж, возможно, из него тоже что-нибудь выйдет. Сперва учитель Чи А не возлагал на мальчика особых надежд – писал тот скверно, а держался чересчур застенчиво. Когда его вызывали отвечать, А Боонь так мямлил и запинался, что даже самые терпеливые из учителей не выдерживали. Учитель Чи А ожидал, что через несколько месяцев мальчик просто тихо исчезнет из класса и займет свое место в рыбацкой лодке, как уже неоднократно случалось с его учениками, когда те вдруг осознавали, какого усердия требует образование.

Однако А Боонь выдержал. Он выправился, слушал теперь внимательно и время от времени задавал вопросы. В чистописании он тоже делал успехи. А Боонь даже интересовался брошюрками, которые учитель Чи А давал почитать Сыок Мэй, и после уроков спрашивал значение определенных слов. Однажды учитель Чи А слышал, как эти двое на перемене обсуждают училище.

Огонь, горящий в Сыок Мэй, разжег в этом молчаливом мальчике тлеющие искры – амбиции или томление. Учитель Чи А сперва думал, что А Боонь будет тянуть Сыок Мэй вниз. Но, наблюдая за ними на переменах, он видел, как девочка расцветает, как она, когда-то испуганная и зажатая – что немудрено для ребенка, потерявшего семью, – сияет мягким обаянием. Их дружба уравновешивала ее, дарила утешение, которого учитель Чи А, стараясь играть роль наставника, дать ей не мог.

Постепенно он решил убедить их вместе поступить в училище. Там их ждет совсем иной мир, и вполне возможно, что обязательства, которые он накладывает, окажутся для такой незаурядной ученицы, как Сыок Мэй, чрезмерными. А Боонь не даст ей сбиться с пути. В глазах мальчика учитель Чи А заметил характерный блеск и подумал, что, возможно, и А Боонь чего-нибудь достигнет. И учитель постепенно проникся доверием и к Бооню. Вместе, думал он, эти двое вполне способны на великие дела.

Итак, приближался 1942 год, год Змеи готовился уступить место году Лошади. Что же до неведомого прежде благосостояния, дарованного жителям кампонга, до радостных приготовлений к Новому году и до радужных дней, наступивших, когда развеялись тяжелые тучи, тут никто не обвинил бы местных жителей, измученных жизненными тяготами и оттого циничных, в том, что они наконец поверили в перемены к лучшему. Никто из них не сказал бы этого, чтобы не спугнуть удачу, и тем не менее удача давала о себе знать: благодаря рыбе тела людей раздобрели, отремонтированные дома выглядели внушительно. Даже заросли словно слегка отступили, а зажатая меж деревьями дорога из кампонга, казалось, стала шире, светлее, расцвеченная пятнами солнечных лучей.

Лишь когда погасили последний газовый светильник, когда уснул наконец последний неугомонный ребенок, лишь тогда над кампонгом появились самолеты. Если бы кто-нибудь из местных не спал, они бы услышали отдаленный гул семнадцати морских бомбардировщиков, кружащих в предрассветный час над островом. В кампонге не имелось ни фонарей, ни автотранспорта, поэтому он не представлял собой стратегической цели. Бомбардировщики направлялись в город и в порт, что был километрах в восьми оттуда, где спали А Боонь и его родные. Бомбы упали на остров достаточно далеко от их дома, и никто не проснулся – ни когда в огне обрушились несколько строений, ни пятнадцать минут спустя, когда все же сработали сирены воздушной тревоги.

Очевидность войны настигнет их лишь через несколько часов, когда они проснутся. В то утро семья Ли проснулась с приятным послевкусием минувших дней и предвкушением дня грядущего. Ма думала дошить новую ночную сорочку для Хиа, которую тот надел бы в новогоднюю ночь, ложась спать. Настоящая роскошь. Па хотел отшлифовать песком и отполировать лодку, Хиа готовился помогать ему. А Боонь – тот собирался в школу, где увидит Сыок Мэй. После уроков они хотели сбегать к устью реки, где, по словам друзей Хиа, появился дюгонь.

Домочадцы еще умывались и одевались, когда в дверь забарабанили. Этот звук словно отдавался в груди. Все замерли и повернулись к двери. Открывать никто не спешил. А затем из-за двери закричали:

– Японцы! Японцы! Японцы!

Глава
11

Разумеется, в кампонге знали о войне, но смотрели на нее издалека и видели в черно-белом цвете. Она велась в далеких холодных странах, на родине ан мо. Они, ан мо, говорили о ней все чаще и чаще, расписывая в английских газетах свои победы и поражения, которые потерпел враг. Кто такой этот враг, в кампонге не знали, да и английских газет тоже не читали. Зато на рынке они постоянно обсуждали новости, и в лавочке тоже – Суи Хон там часто слушал радио. Познания в английском у лавочника были скудные, но достаточные, чтобы уловить суть новостных сводок, которые теперь выходили все чаще и чаще.

Даже годом ранее, когда японцы, ввязавшись в общую заварушку, прошли по малайским болотам на севере острова и прокатились на танках по городам и весям, рассказы о войне воспринимались по-прежнему – как рассказы. Судачили, что танки танками, однако с одного поля битвы на другое японцы перемещаются на велосипедах, а к такой смешной картинке в кампонге серьезно не относились.

Сейчас же, несмотря на постоянные бомбежки, продолжавшиеся уже два месяца, несмотря на введенный в городе комендантский час, жители кампонга с трудом верили, что на их острове и впрямь идет война. Хотя рев бомбардировщиков в небе и наводил на них страх, бомбы никогда не падали возле кампонга. Разумеется, все знали и о потерях, о том, что одна-единственная ночь способна принести сотню смертей. Они видели фотографии двух величественных военных кораблей, потопленных японскими самолетами. Видели они и лучи прожекторов, обшаривающих ночное небо в поисках любого намека на металл.

Когда появились первые беженцы, не обращать внимания стало сложнее. Семьи с тачками, в которых громоздились мешки с одеждой и утварь, дети – босые, плачущие. Они прибывали в кампонг по главной дороге на автобусе, ходившем все реже, или пешком. Люди лишились домов и теперь искали укрытия подальше от городов. В кампонге относились к ним с пониманием, позволяли набирать воду в колодцах и отдыхать в тени деревьев. В конце концов они всегда уходили дальше.

В кампонге не говорили о войне, разве что пересказывали друг дружке отдельные факты – например, про особенно тяжелую ночную бомбежку.

– Двести пятьдесят, – говорил кто-нибудь.

– Нет-нет, триста! – возражал другой.

Этим разговор и ограничивался. Деревенские погружались в молчание, надеясь защититься от того, что надвигалось на них.

Приготовления к Новому году продолжались, но в меньшем масштабе. Прежний неумеренный восторг был сочтен опрометчивым. Наверное, они обидели какого-нибудь бога или духа предков, вот он и пугает их войной. Все же полностью подготовку к празднику сворачивать не стали – так и беду навлечь недолго, это все равно что к смерти готовиться. Приготовления шли полным ходом, но женщины, подметая кухню, перестали задорно бранить своих детей и хлопотали по дому со спокойной деловитостью. Дети, в свою очередь, отказались от шумных шалостей, не бегали по лужам и не заглядывали в мангровый лес. Ну а отцы семейств снова надели непроницаемые маски фаталистов.

Хотя воды загадочных островов продолжали одаривать рыбаков невиданным уловом, теперь жители кампонга упорно отвергали излишества. Обильные рыбные блюда ушли в прошлое. Все вернулись к обычной тушеной, соленой и сушеной рыбе, пышные трапезы допускались раз в месяц, чтобы принести жертву богам. Ощущение радости казалось приглушенным, люди будто затаили дыхание.

Ближе к Новому году бомбы стали падать все чаще, кучнее. До кампонга дошла весть, что как-то ночью погибла почти тысяча горожан. Жители кампонга удвоили порцию жертвенной курятины и рыбы, несколько раз в день жгли молитвенные палочки, ходили в большой храм, расположенный на севере, возле кампонгов, где разводят свиней, потому что выбираться в город стало небезопасно.

Некоторые засомневались, что им следует продолжать ходить на промысел к островам. В конце концов, они и так уже давно подозревали, что подобная удача просто так не бывает, за все приходится платить. Вдруг они позволили себе чересчур много и разозлили какого-то злобного духа? С каждым днем число рыбаков, отправлявшихся вслед за Па и А Боонем, убывало.

Сингапур привычно считался крепостью. Ан мо называли его “Гибралтаром Востока”, и, даже несмотря на то что японцы уже шли сквозь малайские джунгли, никто всерьез не думал, что война не ограничится лишь дефицитом продуктов и воздушными налетами.

Однако за две недели до Нового года в кампонг пришла весть, что дамба, соединявшая Сингапур с полуостровом Малакка, взорвана. Сделали это не японцы, а ан мо – те самые ан мо, что твердили, будто врагу не преодолеть естественных препятствий в виде джунглей и моря. А сейчас они сами взорвали дамбу. Неужто японцы так близко? В газетах печатали фотографии: разрушенные кампонги, в грязи валяются пронзенные штыками тела жителей. И до местных дошло, что от этих разрушенных домов и растерзанных людей их отделяет лишь узенький пролив. Пролив, через который можно перебраться по дамбе.

Кое-кто, например Ма и Сор Хун, заявляли, что выводы делать рано. Дамбу взорвали из предосторожности – ведь так говорят. Это вовсе не значит, что японцы наступают, однако уж лучше перестраховаться, чем потом рвать на себе волосы, – и с этим не поспоришь. Другие, например А Тун, стали запасаться рисом, консервами и свечами. Па своего мнения не высказывал, но однажды притащил домой два огромных ящика, набитых банками мясного рулета с овощами.

– Не на кухню, – сказал Па, когда Ма стала было доставать банки.

Мальчики пошли вместе с Па за дом и помогли выкопать яму. Когда они с перепачканными землей руками вернулись на кухню, Ма стояла на прежнем месте и взволнованно теребила кожу на локтях.

– Не втягивай в это мальчиков, – сказала она, – нечего их пугать всякими глупостями.

Но с каждым днем это все меньше напоминало глупости. Местные заходили в лавочку, даже когда им не требовались продукты, чтобы просто расспросить Суи Хона о новостях. Он как-то пошутил, что пора бы ему ввести сбор за услуги, и остальные поняли намек. Вскоре у них вошло в обыкновение приносить лавочнику гостинцы – паровые пирожки или креветочную пасту. Суи Хон любезно благодарил дарителей и лишь потом пересказывал последние новости.

Вскоре после того, как Па принес домой консервы, учитель Чи А исчез, а школу закрыли. Теперь А Бооню ничего не оставалось, кроме как сидеть дома вместе с родными, маясь от беспокойства и дожидаясь очередного несчастья.

Когда японцы переправились через северные проливы и начали наступление с севера и запада, Па принес домой еще один ящик, на этот раз с крекерами и спичками, и тяжелый мешок риса. Ма больше не возражала, лишь сказала, что рис, перед тем как закапывать, надо завернуть в старый брезент, иначе в нем заведутся долгоносики.

Новости приходили противоречивые, сбивающие с толку. Ан мо имеют преимущество в воздухе, взлетно-посадочные полосы разрушены. Японцы в двадцати милях, они сгруппировались на северном побережье. Ан мо подожгли мангровый лес. Линия обороны отодвинута назад. Японцы испытывают недостаток горючего и боеприпасов. Как бы там ни было, японские танки уже катились по западным регионам острова. Военно-морские базы подвергались бомбардировкам, облака густого черного дыма видно было даже из кампонга, за двадцать миль. Взрывы были делом рук ан мо – те боялись, что базы перейдут в руки японцев. Такой исход событий представлялся вполне возможным. Дула орудий были развернуты не туда. Хотя нет, орудия смотрели в правильном направлении, вот только это были не те орудия. Впрочем, значения это не имело.

За неделю до Нового года японцы ступили на остров. И тем не менее жители кампонга, не зная, как еще поступить, как обычно, украсили двери красными полотнищами. Узнав, что японцы всего в нескольких милях от центра города, Дядя принес домой большой кусок белой ткани. Ма вырезала из новогодних полотнищ красный круг и нашила его на белый прямоугольник. Получился флаг. Па возражал: разве это дело – приветствовать флагом тех, кто убил столько их соотечественников? Но Ма все равно свернула флаг и спрятала его в кухонный горшок. “На всякий случай” – так она сказала, и Па промолчал.

Наконец пришло время новогодних празднеств. В кампонге царило уныние. Накануне ночью они вслушивались в далекий гул самолетов и воображаемые крики раздавленных танками горожан. Поток беженцев усилился, они прибывали из других частей страны и приносили рассказы о жестоком мародерстве и уличной панике.

Торжественных ужинов не устраивали. И в гости друг к дружке тоже никто не ходил. Все знали, что положение отчаянное: водохранилища в руках врага, город подвергается безжалостным обстрелам, линия обороны рассыпается. Натянуто улыбаясь, жители кампонга вернулись к повседневным обязанностям, а когда им случалось встретить соседей, то лишь бормотали: “С Новым годом”. И ни хлопушек, ни сладостей, ни газировки.

Дело близилось к вечеру, когда в лавочке Суи Хона раздался крик, и возле нее тотчас же собралась толпа. Все молчали, внимательно вслушиваясь в слова, доносящиеся из радиоприемника.

“А можно погромче?” – просили те, кто подходил позже, но на них только шикали, радио и так было включено на полную громкость.

Теперь все официально. В первый день лунного Нового года ан мо потеряли контроль над островом, которым правили более сотни лет.

Из лавочки Суи Хона Па поспешил домой. Ужин ждал его, еще на улице он унюхал аромат тушеных свиных ног – единственного праздничного блюда, которое Ма решилась приготовить. Па вошел в дом, оглядел сидящих за столом домочадцев, их знакомые, такие любимые лица, улыбнулся и ничего не сказал им об оккупации.

Он ждал, когда жена польет соусом рис у него в тарелке, когда выберет для него кусочки мяса пожирнее. Он слушал, как Хиа рассказывает про стрекозу, попавшуюся ему сегодня в сачок, – ярко-зеленую, и если растопырить пальцы, то длиной она будет от кончика большого пальца до мизинца. Он покивал, когда Дядя сообщил, что заделал небольшую, но досаждавшую им щель в днище лодки. Он с отсутствующим видом погладил А Бооня по голове, чувствуя, что младший сын не сводит с него глаз.

Па положил в рот кусочек свинины. Соус был густой и жирный, а мясо нежное, как его собственная щека внутри. Ма сварила белый рис, такой воздушный и сладкий, что у Па слезы на глаза навернулись. Родные ели молча, тишину нарушало только чавканье да стук палочек.

Он сидел в своем доме, сухом и уютном, солнце на небе начало, по обыкновению, одаривать небо цветом, чтобы позже отнять его, жизнь выглядела красивой и полной обещаний. Вот она – незыблемость дома, который он построил для своих родных, и те сидят рядом, наслаждаясь вкусной горячей пищей. Горло опасно сдавило.

Первым вопрос задал А Боонь:

– Па, ну что? – Взгляд младшего сына буравил отцовское лицо.

Родные затихли. Па оглядел дорогие ему лица. Он знал, что японцы, по слухам, творят в других странах. Война везде одинакова. Па радовался, что у него нет дочерей, но испытывал жалость к дочерям людей в их кампонге. Он вспомнил Сыок Мэй, школьную подружку А Бооня, ее веселый смех и ясные глаза, и к горлу подкатила тошнота.

Па обрушил новости на их головы. Ма закрыла лицо руками. На лбу Хиа залегла глубокая морщина – появившись в тот вечер, она так больше и не разгладится. Дядя ничего не сказал, молчаливый, как соль. А Боонь по-прежнему не сводил с Па тревожных глаз.

Мешкать было нельзя, надо готовиться. Па убрал тарелки. Когда Ма с Дядей достали из горшка японский флаг, Па насупился, но возражать не стал. От той ночи у А Бооня остались воспоминания о громком стуке вбиваемых в дверь гвоздей.

Острову суждено было получить название Сёнан-То[23]23
  Японское название Сингапура во время оккупации острова Японией с 1942 по 1945 год.


[Закрыть], то есть “цвет юного острова”. Если произносить эти слова быстро, то получалось Шоу Нань Дао – “остров страданий”.

Ходили слухи, будто над их кампонгом нависла особая опасность, а все потому, что несколько лет назад местные жертвовали в фонды, которые финансировали борьбу с японцами на Материке. Еще хуже были слухи, что учителя Чи А внесли в список разыскиваемых за связь с китайским националистическим движением, – теперь стало понятно, почему он исчез. Перешептывались, что он скрылся на рыбацкой лодке, прячется в городе или в джунглях на севере. Впрочем, в кампонге недолго размышляли о его судьбе, совсем скоро возникли проблемы более насущные.

По радио передали, что все мужчины-китайцы в возрасте от восемнадцати до пятидесяти обязаны на следующий день пройти регистрацию в соответствующих пунктах. Наконец-то радиоволны донесли сведения, важные и для их жизней. Те, кто топтался тогда в лавочке Суи Хона и услышал это объявление, недоверчиво переглянулись. Многим из них было от восемнадцати до пятидесяти. Да и самому Суи Хону исполнилось сорок девять. Его рука, сжимавшая соломенный веер, замерла на полпути, и на щеку Суи Хона стали слетаться мухи. Война все-таки началась по-настоящему.

В тот момент Па в лавочке не оказалось. Они с А Боонем вышли рыбачить – уже несколько недель они старались вытащить столько рыбы, сколько им по силам. Продуктовый рынок закрылся, продавать рыбу было негде, зато перед домом тянулись длинные ряды вялящейся на солнце рыбы. В ход пошли брезент и газеты, рыбу уже приходилось раскладывать даже на старой одежде. Что они будут делать с этими запасами, Па не говорил, но снова и снова повторял, что им необходимо подготовиться.