Текст книги "Чумные псы"

Здесь и в самом деле было полным-полно птиц. Отовсюду исходил легкий острый запах помета, и, конечно же, из темноты доносились голоса, звучавшие гораздо быстрее и тише собачьих речей. Вот завозился в клетке голубь, вытянул крыло, сонно проворковал: «Руу-руу-руу-тук!» – и снова замолк. Судя по всему, пернатых здесь было неисчислимое множество. Звуки и запахи создавали у обоих псов впечатление леса, в котором каждый лист был голубем – ветвь за ветвью, сколько можно разобрать впотьмах. Только поскрипывали тут и там проволочные сучья этого леса да иногда падало зернышко из кормушки, легкое, словно сосновая иголка или буковая шишечка, слетающая на травяной покров.

Сами того не зная, собаки вторглись на территорию одного из наиболее важных и амбициозных проектов Ж.О.П.А., которому уделялось исключительное внимание. Здесь, на этой голубятне, пытались наконец-таки установить, каким образом работает у сизарей знаменитый инстинкт, приводящий их к дому. Воистину новаторский эксперимент – ведь сами птицы от века пользовались этой своей способностью, нимало не задумываясь о ее механизме. Опыты разработал и со всей тщательностью проводил мистер Лаббок, друг и соратник доктора Бойкотта. Размах впечатлял: разделенные на группы и подгруппы, здесь обитали многие сотни птиц. Так сказать, отдельные кораллы в составе великого рифа познания, воздвигаемого мистером Лаббоком ради блага, просвещения и прогресса человеческой расы (за точность формулировки не ручаемся, но смысл ясен). Птиц выпускали на том или ином расстоянии от голубятни, причем один глаз, а то и оба заклеивали специальной нашлепкой. Некоторых оснастили малюсенькими контактными линзами для искажения зрительного восприятия. У других перед полетом была нарушена или вовсе уничтожена чувствительность перьев, лапок, клювов, глоток и легких. Третьих определенным образом выдерживали, с тем чтобы обычные погодные условия сбивали их с толку. Так, в клетке номер девятнадцать круглые сутки моросил дождь. В клетке номер три, отделенной от остального помещения светонепроницаемым колпаком, ни на мгновение не меркнул «солнечный» свет, а в клетке номер одиннадцать, наоборот, царила постоянная тьма. В клетке номер восемь источник света, имитировавший солнце, двигался против часовой стрелки. В двадцать восьмой клетке поддерживался аномально жаркий искусственный климат, в шестнадцатой «А» (названной так во избежание путаницы с изначальной шестнадцатой, все обитатели которой однажды ночью замерзли) климат был аномально холодным. В тридцать второй днем и ночью тянул, не меняя направления, легкий ветерок… Птицы, рождавшиеся в этих клетках, никогда не знали иных условий обитания – до того момента, когда им предстояло быть выпущенными в полет и затем вернуться домой. В клетке номер девять имелся особый потолок, имитировавший ночное небо, вот только созвездия на нем были намеренно перепутаны. А в самом конце птичника находился ряд одноместных клеток, где сидели голуби со специальными магнитными устройствами на головах. Ну и наконец, здесь можно было найти птиц, которых искусственно лишили слуха, оставив в неприкосновенности другие органы чувств. Все ради науки!

Эксперименты оказались в высшей степени плодотворны. Одни птицы благополучно возвращались домой, другие – нет. Многие пернатые, повинуясь искаженному восприятию, улетели прямо в море и мчались над волнами, пока не ослабели и не погибли в воде. Несомненно, это были очень интересные факты, которые наводили исследователей на весьма нетривиальные выводы. Во-первых, птицы, подвергшиеся тому или иному воздействию, при возвращении домой выказали меньше сметливости и проворства, нежели те, над которыми опыты не проводились. Во-вторых, в каждой группе и подгруппе кто-то успешно прилетал в голубятню, а кто-то пропадал без вести, предположительно погибая. Полгода назад мистер Лаббок принял участие в телепередаче, посвященной проекту. Он рассказал об общем замысле экспериментаторов и о системе, по которой они «отключали» у птиц те или иные природные способности. С тех пор появились очевидные свидетельства в пользу теории, гласившей, что птицы обладают инстинктом, не вполне объяснимым в терминах современной науки. В Лоусон-парке эта теория получила шутливое прозвище ШИЗ-версии – по первым буквам слов Тайсона, заявившего однажды мистеру Лаббоку: «А шут их знает, как у них это получается!»

Надоеда и Рауф опасливо пробирались между птичьими клетками, в любой момент ожидая напороться в этом странном месте на какого-нибудь врага. Например, на одного из белых халатов – из тех, что ходили быстрым шагом, целеустремленно постукивая каблуками. Вдруг такой человек неожиданно распахнет дверь, поднимет к стене пахнущую мылом руку – и сотворит жест, после которого повсюду загорается свет?! Однако все было тихо, и двое друзей осторожно крались вперед, бок о бок продвигаясь к дальнему концу голубятни.

Здесь им преградили путь такие же распашные двери, что и на входе в отсек. Надоеда уже привычно просунул нос в створки, и Рауф молча и беспрекословно последовал за ним.

Они оказались в помещении, очень похожем на предыдущее. Во всяком случае, стены здесь были сделаны из тех же самых материалов. Но вот что касается звуков и запахов… перемена была поразительной – примерно так же удивились бы люди, если бы свет ламп из привычного желто-оранжевого стал зеленоватым. Обеих собак сразу охватило охотничье возбуждение, и пасти мгновенно наполнились слюной. Псы затряслись и заскулили, царапая когтями пол, а Рауф даже прыгнул вперед и дважды коротко гавкнул.

Повсюду в этом помещении были крысы! Мириады крыс, которые то сидели смирно, то бегали взад-вперед внутри бесчисленных клеток. Запах подсказывал, что где-то здесь лежат и дохлые зверьки. Еще он говорил о каких-то странных крысах, большинство которых находилось в отдаленном углу. Это был черный запах, тяжелый и жуткий. Тлетворные и смертоносные токи сочились сквозь слабый запах здоровых крыс, да так, что кровь стыла в жилах и шерсть порывалась встать дыбом. Даже Рауфа проняло. Он тотчас перестал лаять и, охваченный ужасом, вернулся к Надоеде, который, насторожив уши и склонив голову, стоял в тени под металлическим столом.

Они не знали, что их занесло в тот отдел вивария, где исследовали рак. У здешних крыс так или иначе вызывали злокачественные новообразования, после чего давали им разнообразные паллиативные средства[17]17
  Паллиативные средства – медикаменты, снимающие симптомы, но не излечивающие болезнь.


[Закрыть] и препараты. Умерших зверьков отправляли на вскрытие, дабы изучить действие медикаментов. Всего здесь насчитывалось шестьдесят две клетки и еще одна большего размера, где располагалась контрольная группа, она же – рассадник здоровых крыс, которых по мере необходимости забирали отсюда ради того или иного эксперимента.

В различных клетках можно было наблюдать все мыслимые формы рака, поражавшего ухо, нос, горло, внутренности; опухоли от доброкачественных или почти доброкачественных до самых что ни на есть смертоносных; всевозможные саркомы, разраставшиеся, подобно морским анемонам, в сокровенных полостях тела. Такой вот зловещий, пропитанный скрытой смертью питомник, посреди которого стояли сейчас два озадаченных пса. Крысы безостановочно сновали по клеткам, лишь мертвые тела – урожай завершенного дня – неподвижно лежали на стеклянном столе, распластанные прозекторскими ножами, выставив на обозрение опухоли – белые, бугристые, сморщенные, похожие на ядра орехов с ободранной скорлупой…

В одном из углов помещения виднелась выгородка, наподобие отдельной палаты в больнице. На запертой двери висела табличка, гласившая: «Доктор У. Гуднер. Без особого допуска НЕ ВХОДИТЬ!» Здесь тоже сидели крысы – черные норвежские крысы. Естественно, у них не было никакого «особого допуска»; в Лоусон-парке, как, впрочем, и решительно повсюду, допуск считали исключительной привилегией человеческих особей (что подтверждалось не только всевозможными должностными инструкциями, но и даже – только не смейтесь – некоторыми молитвами и гимнами, в частности: «Все служащие, как семья, предстаньте Господу с хвалой»[18]18
  …«Все служащие, как семья, предстаньте Господу с хвалой»… – Пародия на известный англиканский гимн «Воскликни Богу, вся земля», стихотворное переложение псалма 88 (перев. Д. Ясько).


[Закрыть]).

Проект, которым занимались в отгороженном помещении, был строго секретным. Доктор Гуднер никогда и ни с кем не обсуждал его – разве что с директором. Впрочем, непричастные к проекту сотрудники Ж.О.П.А., в том числе мистер Пауэлл, предполагали, что заказчиками (как водится при подобной работе) являлись военные.

Рауф помедлил возле запертой двери, принюхиваясь к щели внизу и напряженно прислушиваясь.

– Там что-то не так, но вот что? – спросил он наконец. – Что это за запах?

– Листья гниют… – пробормотал Надоеда. Из-под двери тянуло чем-то неисповедимо ужасным. – Они облетают по осени, ты же знаешь… И забивают сточные канавы. Там заводятся личинки и вылупляются мухи. Личинки и мухи, личинки и мухи… Есть хочешь?

– Нет пока.

– Тогда пошли. Мы все-таки выбраться отсюда хотим. Если мы сумеем влезть туда и съедим то, что так пахнет, к рассвету нам будет уже ни до чего, и человек-пахнущий-табаком найдет нас здесь совершенно беспомощными, если не хуже. Там, внутри, обитает какая-то жуткая болезнь. О ней и говорит запах. Хватит нюхать, пошли, а то у тебя нос отвалится! Где новый возьмешь?

И Надоеда, повернувшись, первым побежал в дальний конец крысиного питомника и взял штурмом очередную дверь.

Дальнейшие странствия по исследовательскому центру слились для двоих друзей в бессвязную мешанину из запахов формалина и медицинского спирта, меха, перьев и волос; краски, стекла и дезинфектантов; соломы, сена и ваты; всяческих выделений; карболки и ржавчины, засохшей крови и влажной слизи; пыли, пота и сточных вод; негромких быстрых тревожных вскриков неведомого зверья и одышливого, трудного дыхания в темноте. Они забрели в отсек мелких птиц, где на воробьях и зябликах изучались болезни, поражающие птиц при содержании в клетках, а также воздействие на них различных препаратов, которыми перед посевом обрабатывают семенное зерно. Обитавшие здесь воробьи обошлись Ж.О.П.А. куда дороже, чем по два ассария за пяток[19]19
  …воробьи обошлись Ж.О.П.А. куда дороже, чем по два ассария за пяток… – Парафраз и компиляция двух евангельских цитат: «Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12: 6) и «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего» (Мф. 10: 29).


[Закрыть], – естественно, бóльшую часть наценки к себестоимости составили накладные расходы. Участью воробьев повелевал особый промысел, правда осталось неизвестным, случилось это по воле Отца вашего, моего и доктора Бойкотта (тот, однако же, Его не признавал, хотя Отец Небесный един для всех нас, любезный читатель) или без оной.

Псы быстро проскочили небольшое отделение, где содержались носухи и мангусты. Там пахло буйными тропиками и представителями семейств енотовых и виверровых, которые не слишком боялись змеиного яда. Эту их особенность исследовал мистер Пауэлл, делавший зверькам ежедневные инъекции различной степени ядовитости. Потом Рауф и Надоеда попали в отдел, где разрабатывались тесты на беременность. Здесь моча молодых женщин впрыскивалась мышам, чтобы те (разумеется, молодые женщины, а не мыши) могли по реакции подопытных зверьков чуточку раньше понять, что не проявили должной осмотрительности и «залетели». Понятно, что в Ж.О.П.А. не собирались дублировать деятельность женской консультации, но директор исследовательского центра был, помимо прочего, медиком с ученой степенью, питавшим специфический интерес к проблемам гинекологии. Поэтому он с готовностью занялся испытанием новых, более быстрых методов раннего определения беременности, не предполагавших использования животных. И конечно, для этих исследований тут же понадобилась контрольная группа мышей, дабы действенность новых методов можно было сравнить с эффективностью старых.

В этом отделении Рауфу не повезло. Снедаемый нетерпением, он чувствовал себя не в своей тарелке и потому двигался неуклюже. Он перевернул небольшой столик, на котором стоял целый ящик с мышами: каждый зверек в отдельной секции со стеклянной дверцей. Эти дверцы сразу разбились, и те мыши, что еще не успели сдохнуть, тотчас разбежались по сторонам. Некоторые из них сумели проникнуть в сточные желоба и покинуть здание центра.

Рауф еще обнюхивал стеклянные осколки, усеявшие пол, когда Надоеда снова принялся его торопить.

– Оставь, старина, – сказал маленький терьер. – Пусть утекают. Пол здесь стал острым, смотри, нос себе раскровянишь. Давай лучше помоги мне следующую дверь толкнуть, а то я что-то устал!

Очередная дверь привела их в отделение, где исследовались различные способы доставки животных в багажных отсеках авиалайнеров. Эти опыты сообща заказали центру несколько авиаперевозчиков, которые нуждались в оправданиях на случай гибели транспортируемых животных – например, мелких обезьянок, лемуров-лори и мадагаскарских руконожек, схваченных в Африке и предназначенных… нет, не для рабского труда на плантациях Каролины, а для прозябания за решетками зоопарков. Этих созданий, сотворенных Господом, затворяли в ящики-переноски, где редкие зверьки жестоко страдали от скученности, или испуга, или жажды, или недостатка ухода – а зачастую от всех четырех факторов разом. Понятно, что разработка удобных и гуманных переносок никакой технической сложности не представляла, вопрос заключался только в цене и в том, чтобы во время самого перелета обеспечить четвероногим невольникам компетентный присмотр (это тоже стоило денег). Учитывая общий недостаток знаний, внимания и добросовестности у персонала авиалиний, требовалось точно знать, какие именно неудобства то или иное животное может вынести. Будущих обитателей зверинцев проверяли на устойчивость к стрессам от неожиданных падений и столкновений коробок, от выхлопных газов и шума работающих двигателей, от тревожных запахов табака и человеческого пота. Контрольные группы животных подвергались этим воздействиям в течение различных периодов времени, и доктор Бойкотт тщательно фиксировал показатели. Всего лишь три месяца опытов позволили ему достигнуть впечатляющих результатов, а именно: главными факторами, которые приводили к массовой гибели мелких млекопитающих, перевозимых воздушным транспортом, являлись скученность, грубое обращение и длительная жажда.

Далее Рауф и Надоеда угодили в крольчатник. Здесь люди в белых халатах вели разработку особого корма, чем-то напоминавшего крысиный яд, чтобы кролики, не подверженные слизистой дистрофии, охотно поедали его – и немедленно гибли. Здесь тоже все упиралось в цену продукта. Уже был успешно испытан корм, охотно потребляемый кроликами и достаточно едкий, чтобы в течение суток разрушить внутренности с последующим летальным исходом. Увы, массовое производство этого вещества оказалось нерентабельным. Еще одну разновидность прикормки доктор Бойкотт недавно демонстрировал перед телекамерами. Она была достаточно дешева и к тому же безопасна для человека. В той телепередаче доктор Бойкотт сделал инъекцию сперва своему коллеге, затем кролику. Две минуты спустя кролик в конвульсиях умер на глазах у тысяч заинтересованных зрителей, тогда как ученый продолжал стоять на ногах и улыбаться. Проблема заключалась в том, что никак не получалось придать этой отраве вкус, который был бы привлекательным для животных. Соответственно, пока вещество удавалось вводить кроликам только путем уколов.

Поэтому доктор Бойкотт возлагал большие надежды на другой препарат, лишавший кроликов возможности размножаться. Именно его сейчас в основном и испытывали, вводя в различных дозах и концентрациях как самкам, так и самцам.

Рауф попытался было вломиться в одну из клеток крольчатника. Вскинувшись на задние лапы, он уперся передними в сетку, но оставил свое занятие после того, как сидевший внутри кролик взмолился, чтобы ему дали умереть спокойно. Рауф уважил просьбу зверька и присоединился к Надоеде, который обшаривал периметр отсека в поисках какого-нибудь выхода, не перекрытого распашными дверями. Ничего подходящего не обнаружилось, и собакам пришлось протиснуться в следующий круг ада.

За дверьми оказалось отделение, где размещались кошки. Здесь практически отсутствовали шум и движение, поскольку на всех кошках были плотные колпачки, прикрывавшие глаза и уши. Опыты проводились с целью изучить последствия постоянного содержания в таких колпачках.

Внимание Рауфа привлек одинокий голосок, без конца повторявший: «Ой, да как же это, ой, да как же это, ой, да как же это…» – причем интонация не свидетельствовала о страдании, а лишь выдавала беспокойство. Рауф собрался доподлинно выяснить, кто это там бормочет. Надоеде пришлось ждать, пока приятель удовлетворит свое любопытство, и лишь после этого они продолжили путь.

В какой-то момент они увидели аквариумы. Сидевшие там осьминоги (подвергшиеся нейрохирургическому вмешательству и избежавшие оного) получали электрический удар, если пробовали взять предложенную им пищу. Таким образом в Ж.О.П.А. изучали способность головоногих обучаться, запоминая предыдущий удар, дабы избегать последующего. Сейчас электроды были выключены, аквариумы затемнены, а их обитатели то ли пребывали в ступоре, то ли попросту спали. Тем не менее где-то что-то негромко журчало, булькало и плескалось. Звуки воды быстро привели Рауфа на грань истерики, и, пока Надоеда пытался отыскать доступное и незапертое окошко, черный пес, не мудрствуя лукаво, первым толкнул следующие двери.

Друзья оказались в окружении множества морских свинок всех разновидностей и мастей. Рыжие, черные, белые, черные с белым, рыжие с черным, длинношерстные, короткошерстные, с умильными мордочками и не очень, они содержались здесь в качестве резерва для каких-нибудь опытов. У некоторых было ампутировано по одной лапке, а у иных и больше. Таким образом было подтверждено отсутствие у морских свинок способности к адаптации – зверьки не меняли характера своих движений, продолжая вести так, словно им по-прежнему исправно служили все четыре лапки.

Здесь Надоеда, по обыкновению живо обшарив всю комнату, наконец-то остановился в самом дальнем углу и жадно припал носом к щели под дверью. Оказалось, что это не очередная распашная дверь. Это была самая обычная тяжелая дверь, выкрашенная в зеленый цвет, плотно закрытая и надежно запертая, прочнее аравийских деревьев[20]20
  …прочнее аравийских деревьев. – Отсылка к цитате из трагедии У. Шекспира «Отелло»: «…в жизни слез не ведав, // Он льет их, как целебную смолу // Роняют аравийские деревья (акт V, сцена 2, перев. Б. Пастернака).


[Закрыть].

– Чую дождь, – объявил Надоеда. – Влажную грязь, листья в сточной канаве… Понюхай, Рауф!

Тот немедленно опустил нос. Какое-то время оба сосредоточенно внюхивались в запах дождя, деловито моросившего снаружи. Рауф попробовал сдвинуть дверь, но та не поддалась.

– Не получится, – сказал Надоеда. – Это дверь почтальона. Паренька, который приносит газеты… Не бери в голову, – добавил он, поскольку Рауф молчал, явно не понимая, о чем речь. – Мы вычистили миску до последнего кусочка, вот и все.

– В смысле, нет выхода? А как насчет подраться с этим, как его… почтальоном?

– Когда ты загоняешь кошку на дерево, она лезет вверх, пока ветки не начинают гнуться. А потом что? Только повиснуть на облачке и думать, как быть дальше. Давай, а я рядом повисну… – Словно в поисках уверенности, Надоеда задрал лапу у двери, побрызгал немного, потом уселся, ежась на сыром сквозняке; снаружи сквозь щель проникали тонкие струйки тумана. – Холодно, – пожаловался он. – У меня лапки мерзнут.

– Горит, – сказал вдруг Рауф.

– Что?

– Там что-то горит. Золой пахнет. Пошли, там должно быть теплее.

И в самом деле, откуда-то явственно тянуло жаром. Не сильно, но вполне ощутимо. Тепло шло с противоположной стороны отсека, из-за клеток с морскими свинками, наставленных посредине. Повернув голову туда, куда смотрел Рауф, Надоеда не только учуял угли и золу, но и увидел в скудном свете порхающие пылинки. Их несло вверх воздушным потоком, который был явно теплее воздуха в комнате. Вслед за Рауфом терьер обошел нагромождение клеток и увидел, что большой пес уже обнюхивает квадратную железную дверцу, вставленную в кирпичную кладку и выступавшую из стены над самой его головой. Дверца была слегка приоткрыта. Запрокинув голову, Надоеда смог рассмотреть уходившие вверх стены довольно обширной железной пещеры. О ее размерах можно было судить по теплому сквозняку, увлекавшему частицы золы, и по легкому звяканью и потрескиванию, гулко отдававшимся от металлических стен.

– Что это такое? – спросил Рауф. Шерсть у него стояла дыбом, словно он собирался сражаться.

– Это не животное, так что можешь спрятать клыки, – сказал Надоеда. – Просто какая-то дверца… Не откроешь ее пошире?

Рауф хотел привычно толкнуть створку, но Надоеда остановил его:

– Нет, так ты ее только захлопнешь. Нужно сунуть туда нос или лапу… Дай покажу!

Поднявшись на задние лапы, он положил передние на выступавшую часть кладки, просунул мордочку в щель и резко повернул вбок, отодвигая железную створку. Правда, что-то заставило его тотчас отпрянуть и ощетиниться почти так же, как Рауф несколько мгновений назад. Оба пса прижались к полу у ближнего ряда клеток, напряженно глядя в открывшийся проем.

– Что это такое? – повторил Рауф. – Там что-то горело. Что-то мертвое… кости… шерсть… смерть…

– Твари, – сказал Надоеда. – Какие-то твари. Те же, что в клетках, только мертвые и сгоревшие. Запах тот же самый, просто горелый. Наверно, это белые халаты кого-то сожгли. Ну да, так и есть, – добавил он, подумав. – Со мной тоже так было. Они сожгли мою голову. И человек-пахнущий-табаком все время жжет ту штуку, которую держит во рту. А здесь они просто сжигают животных…

– Зачем?

– Не говори глупостей. – Надоеда медленно приблизился к раскрытой дверце. – Смотри-ка, там еще тепло. Вот ведь как. Мертвые твари – но не холодные. Горячие кости, горячие кости… Сунуть, что ли, туда голову? – И он снова поднялся на задние лапки, заглядывая в квадратное устье железной пещеры.

Потом у него неожиданно вырвался взвизг возбуждения.

– Свежий воздух! – воскликнул Надоеда. – Овцы! Дождь! Запах пробивается сквозь пепел! Точно тебе говорю!

Железный, обложенный кирпичами дымоход проходил под углом сквозь стену здания, присоединяясь к расположенной снаружи небольшой печи, сходной с теми, которыми обогревают теплицы. В ней сжигали всякий мусор, вроде использованных хирургических повязок, грязной соломы и подстилок из клеток. Сюда же отправляли трупики морских свинок и иных животных, размеры которых позволяли избавляться от них подобным образом. В тот конкретный вечер печь полыхала жарко и весело. Помимо прочего, огонь поглотил искалеченные останки примерно двадцати морских свинок, отслуживших свое на благо науки, а также двух котят и одного мангуста. Сегодня печкой занимался Том, молодой парень, помогавший Тайсону управляться с виварием. Ему было велено вычистить топку к пяти часам, но Том знал, что Тайсону не терпится уйти домой и вряд ли он станет проверять, насколько тщательно все сделано. Поэтому парень всего лишь наскоро пошуровал внутри кочергой, перемешав угли, недогоревшие кости, солому и шерсть, и решил отложить основательную чистку на утро понедельника. Кроме того, Тайсон не дал ему прямого указания перекрыть и дверцу печи, и вьюшку дымохода, расположенную в двенадцатом блоке, – а Том определенно не относился к числу людей, склонных делать подобные умозаключения самостоятельно. Да и куда уж ему было думать о вьюшках – его мысли всецело занимали шансы «Манчестер юнайтед» на победу в ближайшей игре и характеристики новинок фирмы «Ямаха», не говоря уже о прелестях некой мисс Наны Мускури[21]21
  Нана Мускури (р. 1934) – известная греческая эстрадная певица, пик всемирной популярности которой пришелся на 1960–1970 гг.


[Закрыть].

В итоге после ухода Тома огонь в печи ненадолго ожил на сквозняке, заполнив отсек с морскими свинками легким дымком и запахом горелых костей. Потом все погасло, с наступлением темноты печь постепенно остыла, и только сквозняк по-прежнему перебирал тихонько шуршавшие угольки.

– Свежий воздух, – снова пробормотал Надоеда. – Запах желтоватый такой… Колючки, пчелы… очень слабый… А еще где-то там – мокрые рододендроны. Представляешь, Рауф, рододендроны…

– Чего-чего?

– Утесник. Желтый. Мы могли бы свалиться туда! Мы могли бы! Могли!..

Надоеда широко раскрыл пасть, показывая зубы, тронутые у десен бурым налетом, – зубы собаки, выздоровевшей после чумки. Он принялся карабкаться в топку, цепляясь передними лапами за край, и повис было, но потом свалился обратно на бетонный пол.

Рауф молча наблюдал за приятелем.

– Там горячо? – спросил он затем.

– Не горячее, чем у мамки под брюхом, когда ты был щенком и лежал с ней в корзинке. Помнишь? Я помню. Только вот до соска никак не добраться…

– То есть влезть не можешь?

– Рододендроны, понимаешь?! Там! Снаружи! Оттуда входит запах, значит собака может выбраться…

Рауф задумался.

– Запахи, – сказал он, – иногда проникают в крохотные щели. Ну, как мыши. Собакам туда не пролезть. Что, если там всего лишь щелка? Узкая трещина? Ты застрянешь в ней и умрешь. Даже обратно не выберешься.

– Ты, бродяга блохастый! – рассвирепел Надоеда. – Это тебе не за сучками по переулкам ухлестывать! С чего ты взял, будто я наобум туда лезу? Стоит всунуть голову, и там ветер чувствуется! Широкий, шире твоей задницы! И дождем пахнет! – Надоеда снова рванулся вверх и свалился, мокрая мордочка поседела от прилипшей золы. – Горите, косточки, горите! И моя голова с вами…

Он сел и принялся вытирать лапой нос.

Рауф, будучи гораздо крупнее, легко закинул передние лапы на край печного устья и заглянул внутрь. Некоторое время он стоял неподвижно, вглядываясь и вслушиваясь. Потом, так ничего и не сказав, полез в топку. Задние лапы оторвались от пола и, дергаясь в воздухе, начали царапать когтями кирпичи в поисках опоры. Рауф подтягивался буквально дюйм за дюймом, передние лапы скользили по гладкому металлу. В какой-то момент его кобелиное достоинство зацепилось за порожек топки. Почувствовав боль, Рауф извернулся боком и одновременно попал задней лапой на выступающую петлю дверцы. Используя подвернувшуюся точку опоры, Рауф сделал еще одно усилие и стал медленно исчезать из поля зрения Надоеды. Последними скрылись задние лапы и хвост между ними.

Маленький фокстерьер вне себя метался туда и сюда перед печью. Он совершил еще несколько прыжков, пытаясь последовать за Рауфом, но наконец сдался и лег на пол, высунув язык и тяжело дыша.

– Рауф?

Из темного тоннеля не донеслось ни звука в ответ.

Поднявшись, Надоеда медленно попятился от зияющей дверцы, словно пытался рассмотреть происходившее внутри:

– Рауф!

Ответа по-прежнему не было. Не удавалось и заглянуть за порог.

– А кто сахарку хочет?! – громко пролаял вдруг Надоеда.

Стремительно разбежался – и прыгнул вверх и вперед, прямо в отверстие, как цирковая собачка сквозь обруч. Задние лапы больно ударились о металлический край, и фокстерьер взвизгнул от боли. Однако тело его почти целиком оказалось внутри. Повиснув, Надоеда принялся извиваться, почти как Рауф, но, будучи намного меньше, с легкостью подтянул заднюю часть. Несколько мгновений он неподвижно лежал в золе, силясь отдышаться и дожидаясь, когда утихнет боль в лапах. Потом поднял голову и принюхался.

Сквозняка больше не чувствовалось – мохнатое тело Рауфа впереди перекрывало дымоход. И пахло только Рауфом и железной водой, в которой белые халаты заставляли его плавать. Надоеда ощутил страх. В тоннеле было не развернуться, Рауф явно не слышал его… И, что хуже всего, тело Рауфа, кажется, не шевелилось.

Надоеда пополз вперед. Когда его морда уткнулась в задние лапы приятеля, он заметил, что Рауф все-таки двигается, хотя и мучительно медленно – медленнее, чем улитка по мокрому гравию! Фокстерьер обонял мочу Рауфа, растекшуюся по железному полу тоннеля. От нее так и разило страхом. Надоеду затрясло, он беспомощно заскулил, лежа на брюхе в тесной, темной дыре, усыпанной тонким порошком пепла…

Тоннель был до того узким, что, когда фокстерьер попробовал встать, его круп уперся в потолок и лапы выпрямить не удалось. Удержаться в подобном положении тоже не получилось, и Надоеда почти сразу завалился вперед, врезавшись головой в мохнатое охвостье приятеля. Когда они столкнулись, терьер вдруг ощутил, что тело Рауфа подалось и сдвинулось. Совсем чуть-чуть, на длину зуба или коготка, но все-таки сдвинулось! Надоеда принялся отчаянно бодать лбом пушистый зад друга, с каждым ударом слегка пропихивая тяжелое туловище вперед…

При этом Надоеда понятия не имел, удастся ли Рауфу достичь дальнего конца трубы и тем более выскользнуть из него на свободу. Он понимал только, что большой пес еще жив. Тычась мордой, он при каждом толчке чувствовал биение его пульса и осязал судорожное напряжение мышц. Этого ему было довольно.

Он не считал времени и не знал, как долго продолжались его беспорядочные толчки и тычки. Воздух в тоннеле, где больше не было сквозняка, скоро стал зловонным и спертым, пар от дыхания Надоеды оседал на железных стенах каплями влаги. Может быть, спрашивал он себя, там, снаружи, уже и день наступил?..

Преодоленный ими отрезок трубы медленно увеличивался, но никаких признаков того, что Рауф близок к выходу, по-прежнему не наблюдалось. Но как раз когда Надоеда полностью выдохся и даже его терьерского упрямства было уже недостаточно для дальнейших усилий, круп Рауфа вдруг заскользил вперед, мягко и гладко, точно какашка в хорошо работающем заднем проходе… и скрылся из виду.

Первым делом Надоеда с наслаждением набрал полную грудь чистого воздуха. И только потом увидел перед собой пустой квадрат темноты, расчерченной дождевыми каплями, от которого веяло восхитительной свежестью. Это была дверца по ту сторону стены, открывавшаяся в зольник. Надоеда перевалился через край и с высоты примерно двух футов свалился в целый сугроб мягкого пепла, в котором таились крохотные, острые осколки костей. Под пеплом обнаружилась толстая железная решетка. Это была внешняя топка печи.

Надоеда кое-как поднялся и начал принюхиваться. Место, где они оказались, было не больше собачьей будки: лежа бок о бок, две собаки занимали весь пол. Их падение подняло целую тучу пыли, но воздух здесь все равно показался Надоеде куда лучше того, которым приходилось дышать все последние дни. Прохладный ветерок, кружившийся между стенами, нес множество запахов, среди которых были и совсем незнакомые. Сквозняк тянул снизу, обдувая Надоеде живот. Это удивительным образом ободряло его и вселяло надежду. После мученических усилий в тесном тоннеле живительное дуновение приносило такое блаженство, что пес закрыл глаза, свесил язык и перекатился на бок, наслаждаясь чудесным прикосновением ветерка.

В действительности наружный мусоросжигатель открывался на все четыре стороны. Внизу, под решеткой, располагалось поддувало; шедший через него поток воздуха регулировался железной заслонкой, определяя силу огня. Растяпа Том оставил заслонку полуоткрытой, так что влагу дождливой ночи ровным потоком затягивало сквозь поддувало в топку, а из нее – в дымоход над собачьими головами. А поскольку Том и главную дверцу печи бросил абы как, воздушный поток перетекал по восходящему ходу через вспомогательную камеру сжигателя прямо в отсек с морскими свинками.