Текст книги "Иллюзии"

18

 
Не бойтесь расставаний.
Прощаться необходимо,
чтобы можно было встретиться снова.
Пройдет время, и новая встреча
состоится обязательно,
если вы – друзья.
 

На следующий день, когда солнце уже стояло в зените, а желающих полетать все еще не было, мы стояли у крыла моего самолета.

– Помнишь, что ты сказал, когда нашел мою проблему – никто не станет слушать, сколько бы чудес я ни совершил?

– Нет.

– А ты помнишь тот день, Ричард?

– Да, я помню тот день. Ты выглядел таким одиноким, как-то неожиданно. Но я не помню, что я сказал.

– Ты сказал, что, если я завишу от того, интересуют ли людей мои слова, значит, мое счастье зависит от кого-то другого. Так вот чему я пришел сюда научиться: не важно, есть у меня контакт с людьми или нет. Я выбрал всю эту жизнь, чтобы поделиться с кем-нибудь тем, как устроен мир, и точно так же я мог бы избрать ее, чтобы вообще ничего не говорить. Сущему не нужно, Ричард, чтобы я объяснял кому-то, как оно работает.

– Это само собой разумеется, Дон, сказать тебе это я мог бы и сам.

– Благодарю покорно, я нашел то, ради чего прожил эту жизнь, я закончил работу целой жизни, а он говорит: «Это само собой разумеется, Дон!»

Он смеялся, но был печален, и на этот раз я не мог сказать почему.

19

 
Глубина твоей веры
в несправедливость и трагедию —
это знак твоего невежества.
То, что гусеница считает
концом света,
Учитель называет бабочкой.
 

Слова, прочитанные мной в Справочнике днем ранее, были единственным предупреждением. В какую-то секунду это была нормальная кучка людей, ожидающих полетов. Его самолет выруливал на стоянку поближе к ней, весь в вихре крутящегося пропеллера. Ничем не примечательная, добрая картина для меня, заливающего бензин в бак Флита, в центроплане верхнего крыла. В следующую секунду раздался звук, словно взорвалась покрышка, и сама толпа взорвалась и побежала. Шина у Тревл Эйр была невредима. Мотор постукивал на холостых оборотах, как и за мгновение до этого, но в перкалевой обшивке борта пилотской кабины зияла дыра диаметром в фут, а Шимоду отбросило к другому борту, голова его свесилась вниз, тело было неподвижным, словно застигнутое внезапной смертью.

Прошло несколько тысячных долей секунды, чтобы бросить канистру и спрыгнуть на землю, прежде чем я понял, что Дональда Шимоду застрелили, еще секунда – и я бегу. Это было похоже на любительский фильм. Человек с дробовиком, убегающий прочь вместе с остальными, следом я, так близко, что мог бы достать его саблей.

Теперь я помню, что мне было не до него. Я не испытывал ни бешенства, ни потрясения, ни ужаса. Только одно было важно – как можно скорее добраться до кабины Тревл Эйра и поговорить с моим другом.

Казалось, что в него попала бомба. Левая половина его тела была сплошь кожа, тряпки, мясо и кровь, сочащаяся из массы чего-то алого. Его голова ударилась о кнопку зажигания в правом нижнем углу приборной доски, и я подумал, что, если бы он пристегивался ремнями, его бы так не швырнуло вперед.

– Дон, ты в порядке? – Идиотские слова.

Он открыл глаза и улыбнулся. Его собственная кровь забрызгала ему все лицо.

– Ричард, и как все это выглядит?

Я почувствовал огромное облегчение, услышав его. Раз он может говорить, раз он думает… значит, все будет в порядке.

– Ну, дружище, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что у тебя небольшая проблемка.

Он не шевельнулся, только двинул чуть-чуть головой, и я вдруг испугался, скорее его неподвижности, чем этого кровавого месива.

– Я не думал, что у тебя есть враги.

– У меня их нет. Это был… друг. Лучше, чем если… какой-нибудь бедняга… возненавидевший меня… навлек бы… всякие беды… в свою жизнь… убивая меня.

Сиденье и борта кабины залиты кровью. Трудненько потом будет очистить Тревл Эйр, хотя сам самолет не сильно пострадал.

– Это должно было случиться, Дон?

– Нет, – слабо ответил он, едва дыша. – Но мне кажется… мне просто нравится… драма…

– Что ж, давай приниматься за дело! Исцели себя! С этой толпой, которая направляется сюда, у нас будет масса хлопот с полетами!

Но пока я подбадривал его шутками, мой друг Дональд Шимода, несмотря на все свое знание и все свое понимание реальности, соскользнул на последний дюйм до приборной панели и умер.

В ушах у меня грохотало. Мир опрокинулся, и я свалился с разорванного борта фюзеляжа в мокрую красную траву. Казалось, вес Справочника в моем кармане перетянул меня набок, и, когда я стукнулся о землю, он выпал из кармана, и ветер медленно зашуршал его страницами.

Я равнодушно поднял его.

Так вот как все это заканчивается, —думал я. – Неужто все, что говорил Учитель, – это всего лишь слова, не способные спасти его от первого же нападения какой-то бешеной собаки на фермерском поле?

Мне пришлось прочесть трижды, прежде чем я смог поверить словам на странице:

 
В этой книге все может
оказаться ошибкой.
 

Эпилог

К осени вместе с теплым воздухом я улетал на юг. Хороших полей было мало, но с каждым днем толпы становились все больше. Людям всегда нравилось летать на биплане, и в эти дни все больше их останавливалось поговорить и поджарить алтейный зефир на моей походной печке.

Временами кто-нибудь, кто в действительности не был так уж и болен, говорил, что чувствует себя лучше после нашего разговора, и на следующий день люди как-то странно поглядывали на меня, придвигались ближе, любопытствуя. Чаще всего я быстро улетал прочь.

Никаких чудес не происходило, хотя мой Флит работал лучше, чем когда бы то ни было, и на меньшем количестве бензина. У него совсем перестало подтекать масло, не стало мертвых насекомых на его пропеллере и ветровом стекле. Несомненно, воздух стал холоднее, а может, эти маленькие твари стали хитрее и научились увертываться.

Однако одна из рек времени перестала течь для меня в тот летний день, когда застрелили Дональда Шимоду. Это был конец, в который я не мог поверить, которого я не мог принять. Время как бы остановилось в то мгновенье, и я проживал этот миг снова и снова в тысячный раз – в надежде, что, может, он как-то изменится. Но ничего не происходило. Чему мне следовало научиться в тот день?

Однажды вечером в конце октября, после того, как я струсил и улетел от толпы из какого-то городка в штате Миссисипи, я приземлился на пустом поле, как раз достаточном, чтобы посадить Флита. И снова, прежде чем заснуть, я мысленно вернулся к тому последнему моменту… Почему он умер? Для этого не было никакой причины. Если то, что он говорил, верно…

Не с кем было поговорить, как говорили мы с ним, не у кого поучиться, не на кого наброситься, чтобы атаковать вопросами, не на ком оттачивать мой новый ясный ум. Я сам? Да, но у меня не было и половины того веселья, что было у Шимоды, который учил меня, всегда сбивая с ног своим духовным каратэ.

Думая об этом, я заснул. Я спал и видел сон.

* * *

Он стоял на коленях на лугу спиной ко мне, заделывая дыру в своем Тревл Эйре в том месте, где его пробила пуля. У его колен лежал рулон перкаля марки «А» и банка с авиалаком.

Я знал, что сплю и вижу сон, и я знал, что все это также происходит наяву.

– ДОН!

Он медленно встал, повернулся ко мне лицом, улыбаясь моей печали и моей радости.

– Привет, друже, – сказал он.

Я не мог рассмотреть его из-за слез. Смерти нет, смерти нет совсем, а этот человек – мой друг!

– Дональд, ТЫ ЖИВ! Что ты тут делаешь?

Я бежал, раскинув руки, и обнял его, и он был реальным. Я мог ощущать кожу его летной куртки, до боли стиснуть его руки под этой кожей.

– Привет, – сказал он. – А ты как думаешь? Пытаюсь залатать эту дыру, вот здесь.

Я был так рад его видеть, все это не казалось невозможным.

– Битуратом с перкалем? – сказал я. – Ты пытаешься это заделать битуратом и перкалем?.. Так не пойдет. ТЫ ЖЕ ПРЕКРАСНО ВИДИШЬ, ЧТО ЭТО УЖЕ СДЕЛАНО!.. – С этими словами я провел рукой, как перед экраном, над рваной окровавленной дырой, и, когда моя рука прошла над ней, дыра исчезла. Был просто чистый, выкрашенный до зеркального блеска борт самолета, и никакого шва на обшивке – от носа до хвоста.

– Значит, вот как ты это делаешь! – сказал он.

В темных глазах его светилась гордость за туповатого ученика, который научился наконец-то творить реальность силой воображения. Мне не показалось это странным, во сне работа делается именно таким образом.

Неподалеку от крыла горел утренний костерок, над ним висела сковородка.

– Дон, ты что-то стряпаешь? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы ты что-нибудь готовил. Что это у тебя?

– Лепешка, – сказал он суховато. – Еще одна последняя вещь, которую я хочу сделать для тебя в этой жизни, – показать тебе, как это делается.

Он отрезал два куска перочинным ножом и протянул один мне. Даже сейчас, когда я пишу, я все еще ощущаю запах… аромат опилок и старого канцелярского клея, разогретого на сале.

– Ну как? – спросил он.

– Дон…

– Месть Фантома, – усмехнулся он. – Я сделал это из замазки. – Он положил свою часть обратно на сковородку. – Чтобы напомнить тебе: если ты когда-нибудь вздумаешь их учить, используй для этого свои знания, а не свои лепешки, договорились?

– НЕТ! Любишь меня – люби и мои лепешки! Это же хлеб наш насущный, Дон!

– Очень хорошо. Но я гарантирую, твой первый ужин с кем-нибудь станет твоим последним, если ты накормишь их этой гадостью.

Мы посмеялись и затихли, и я смотрел на него в молчании.

– Дон, у тебя все в порядке, да?

– Ты полагаешь, что я умер? Да ну, Ричард!

– А это не сон? Я не забуду, что тебя сейчас вижу?

– Нет, это сон. Это другое пространство-время – то есть это сон для любого здравомыслящего жителя Земли, которым ты будешь еще некоторое время. Но ты его запомнишь, и это изменит твое мышление и твою жизнь.

– Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

– Думаю, нет. Я хочу проникнуть за пределы времени и пространства. На самом-то деле я уже там, но остается эта связь между нами – между тобой и мной и другими из нашей семьи. Если ты застрянешь на какой-нибудь проблеме, держи ее в голове и ложись с ней спать, и мы встретимся здесь, у самолета, и поговорим о ней, если хочешь…

– Дон…

– Что?

– Почему дробовик? Почему это случилось? Я не вижу никакой силы и славы в том, чтобы позволить выстрелить себе в сердце из ружья.

Он сел на траву возле крыла.

– Поскольку я не был Мессией с первой полосы, Ричард, мне не нужно было никому ничего доказывать. А поскольку тебе нужна практика, чтобы от подобных картин ты не впадал в панику и не отчаивался, – добавил он с силой, – тебе следовало бы использовать эту сцену для своего обучения. А для меня это даже развлечение. Умирание подобно нырянию в глубокое озеро жарким днем. Сначала шок от резкого холода, на секунду боль, а затем приятие – и выплываешь в реальность. Но после стольких повторений даже шок смягчается.

После долгой паузы он поднялся с травы:

– Очень немногим людям интересно то, что ты должен им сказать, Ричард, но это не имеет значения. Помни, уровень Мастера не определяется количеством его учеников.

– Дон, я попытаюсь, обещаю. Но я сбегу навсегда, как только перестану получать удовольствие от работы!

Никто не дотрагивался до Тревл Эйра, но его пропеллер вдруг завертелся, мотор выпустил холодный голубой дымок, и луг наполнился богатым звуком его работы на холостом ходу.

– Обещание принято, но… – Он взглянул и улыбнулся, как будто не понимая меня.

– Принято, но – что? Скажи. Словами. Скажи мне. Что не так?

– Тебе не нравятся толпы, – сказал он.

– Да, меня не тянет к этому, нет. Мне нравится разговаривать и обмениваться идеями, но давление, поклонение, через которое ты прошел, и зависимость… Я благодарен, что ты не спрашиваешь… Считай, что я уже убежал…

– Может быть, я просто болван, Ричард, а может, чего-то не понимаю такого, что ты понимаешь очень хорошо. Но что плохого в том, чтобы записать все это на бумагу? Разве есть правило, что Мессия не может записать то, что он полагает истинным, – те вещи, которые интересны, которые для него работают? А потом, если людям не нравится то, что он написал, то они могут сжечь его слова, вместо того чтобы стрелять в него. Они сожгут его слова и развеют по ветру, а если им понравится, они смогут прочитать эти слова еще раз или повесить их на дверце холодильника, или поиграть с какими-нибудь идеями, которые имеют для них смысл. Что плохого в писании, Ричард? Но может, я просто дурак.

– В книге?!

– Почему нет?

– Знаешь ли ты, сколько работы?.. Я дал зарок больше никогда не писать ни слова!

– Ну извини, – сказал он. – Вот оно как. Я этого не знал.

Он ступил на нижнее крыло самолета, а оттуда – в кабину.

– Ну пока, увидимся. Держись тут и все такое. Не позволяй доставать себя. Ты уверен, что не хочешь об этом писать?

– Никогда, – сказал я. – Никогда ни слова.

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, и коснулся ручки газа, и грохот мотора взорвался и завертелся вокруг меня. Я проснулся под крылом Флита, и эхо сна еще стояло у меня в ушах.

Я был один. Поле было таким тихим, как бывает тих снег, падающий сквозь рассвет и мир в еще зеленую осень. А затем, просто так, для развлечения, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и начал писать о своем друге, один в мире из почти пяти миллиардов мессий этого мира:

1. Жил-был Учитель, который пришел на землю, родившись в святой земле Индиане…