Текст книги "Уиллард и его кегельбанные призы"

Обычно путевые заметки об Аляске не такие, и вообще, где он раздобыл хот-дог? – недоумевают некоторые из вас. Хот-дог с Аляской как-то не ассоциируется. Медведи, горы, эскимосы – это да, а хот-дог с горчицей и кетчупом – нет.

Я его раздобыл где-то в городе.

Не так уж это было сложно.

Вот, а съесть его – другое дело.

Мне надоело смотреть, как вороны смотрят на хот-договую булку, и я опять взглянул на судно – убедиться, что не перепутал Панаму со Швейцарией.

Вполне себе Панама, а одна ворона держала булку во рту. Я думаю, то была ее первая булка в жизни, потому что ворона не знала, как с ней поступить. Стояла, нелепая такая, а хот-договая булка торчала из клюва, будто крохотная шлюпка.

Остальные вороны тоже стояли как зачарованные.

– Вот затем я и на Аляске, – сказал я себе. – Посмотреть на ворону, у которой хот-договая булка торчит из клюва, будто шлюпка.

Я подошел к припаркованной поблизости машине, разогнав ворон, и хот-договая булка улетела с ними, а я взял горсть снега с капота и свирепо растер лицо.

До интервью оставалось всего ничего, надо оклематься.

Может, расскажу репортеру про ворон и мою хот-договую булку. Полезно, чтобы растопить лед и перевести интервью в легкомысленное русло.

Так я и сделал.

Интересно, что он подумал.

Я очень оживился, рассказывая про ворон с булкой, и, наверное, немного чересчур жестикулировал. Господи, кошмарное же было похмелье. Дважды вскакивал из-за стола, где мы сидели, только познакомившись, и воодушевленно махал руками.

Интересно, что он написал.

Самолет в Анкоридж летел, кажется, вечность.

Полеты с похмельем – в моем топ-40 худших вещей в жизни.

Центральная нервная система в прямой конфронтации со скоростью и ревом самолета. Все равно как хирург меня оперирует: я еще в сознании, а он стоит со скальпелем в одной руке и учебником в другой и беспрестанно твердит:

– Надо было прилежнее учиться, – и тут в операционную врывается его мамаша, вырядившаяся на огород, подходит, заглядывает в дыру у меня в животе и давай орать на врача:

– И зачем только я деньги тратила, тебя в медицинскую школу отправляла! – А потом, ткнув пальцем: – Ты глянь на эту дыру! И что теперь? Вот посмотрим, как ты на этот раз выпутаешься!

Она придвигает стул прямо к дыре у меня в животе.

– Ладно, умник, – говорит она сыну. – Дальше-то что?

6 февраля 1982 года закончилось.

А в этой фразе я опять живу в странном доме в Беркли, где повесилась женщина. Вообще-то я сижу тут в гостиной, прошло девять дней февраля, сегодня 15-е.

Что случилось?

Ну, случилось то, что порою мы над своей жизнью не властны. Я планировал остаться в гостинице в японском квартале, закончить книгу, потом уехать в Чикаго, вернуться в Сан-Франциско, сделать тут кое-что и отправиться в Денвер, провести несколько дней в Боулдере, Колорадо, а уж затем улететь на всю весну в Монтану.

А я говорил, что дом очень старый – высокие потолки и темно-деревянный интерьер? Деревянный дом в классическом смысле описания деревянного дома, и домашние тени живут здесь давным-давно, тени с самого начала и потом десятилетия теней, что подселялись к первым теням, копились, и сегодняшний день добавил теней – понедельник, 15 февраля 1982 года.

Послезавтра, в среду, я уезжаю в Чикаго, но сегодня сомнения и влечения жизни вернули меня сюда.

Может, расскажу, что делал с тех пор, как девять дней назад я прервал или мне прервали написание этой книги, потому что книга эта – календарь странствия одного человека за несколько месяцев жизни.

Мне бы не помешал другой календарь, чтоб аккуратно расписать прошлую неделю. Наверное, это не очень важно, хотя я бы не прочь выяснить, в какой день перестал писать. Нет, не какого числа. Число я знаю – 6 февраля, но в субботу или в воскресенье? Вот в этом я не уверен, и в какой день – вскоре после того, как перестал писать, – я сюда вернулся?

Тут я, очевидно, не специалист.

Я считал по пальцам, каждый палец – день, но умудрился запутаться, хотя это наверняка невозможно. Кажется, меня сбила попытка соотнести день, когда я перестал писать, с днем, когда сюда возвратился. Не знаю, почему так путано вышло, – а вот же. Надеюсь, это не выставляет в прискорбном свете мою нынешнюю способность принимать решения. Хоть что-нибудь я вообще делаю правильно?

Я не планировал возвращаться в этот дом в Беркли – никогда. Предполагалось, что он из моей жизни уйдет. Я займусь другим, поживу еще где-нибудь, буду спать в новых постелях.

Но все обернулось иначе.

Я решил сюда вернуться по пяти или шести причинам. А интересна только одна. Я почувствовал, что мне нужно еще побыть в атмосфере этого дома. Лучше узнать его роль в вечности.

И вот я здесь, сплю наверху, в постели, где когда-то спала она, брожу по дому среди антиквариата и барахла. Снаружи ливень, отчего получается дневная зимняя буря. Куда ни глянь, дом полон призрачных расселин темноты. Каньоны ностальгии и воспоминаний о дождливых вечерах.

Я сижу в… пожалуй, можно сказать, кабинете или небольшой гостиной. Не знаю, как описать. Через прихожую вообще-то есть официальная гостиная, к ней примыкает столовая, а оттуда – дверь в кухню.

И все комнаты по-зимнему-предвечерне-дождливо сумрачны.

Мне кажется, вот эта комната, где я сижу и пишу под затененной лампой, должна быть кабинетом. Не представляю, чем еще она может быть. В доме она единственная освещена, и на свет все равно посягают тени.

Они так близко – ошибись хоть капельку свет, и дождливые тени этой зимы мгновенно захватят всю комнату, уволокут к остальному дому.

Почему я девять дней добирался назад, к этой книге? Может, надо было остаться в гостинице, не приезжать сюда, в какой уж там день я приехал, в день, что я и вспоминаю-то под сомнением?

Воскресенье или понедельник?

Я, по-моему, уверен, что был здесь во вторник, но, окажись я в суде под присягой, какой бы день я назвал?

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ: Зал судебных заседаний

Я даю показания под присягой. Судье не нравлюсь. Если мою вину докажут, он с радостью приговорит меня к пожизненному без малейшего шанса на условно-досрочное освобождение. Я обвиняюсь в том, что не знаю, в какой день недели бросил писать эту книгу. Я также обвиняюсь в том, что не знаю, в какой день сюда переехал. Процесс получил широкую огласку. Отбор присяжных оказался нелегок. Говоря хронологически, масса людей, преданных времени и зависимых от него, считают меня монстром в человеческом облике.

Тут есть люди, которые полагают, что время – это их дело.

Они хотят, чтобы я легко не отделался, чтобы меня приговорили.

Пара человек за меня вступились, но у них репутация негодных людишек, и спровоцировать общественный протест им явно не удалось. Им непросто вовремя что-то завершать или куда-то попадать, так что на их поддержку рассчитывать не приходится.

Мой адвокат только что окончил юридический факультет, по успеваемости – последний в группе. Считалось чудом, что его допустили в коллегию, поскольку и в свободное время, и на работе он сильно любит выпить. Другие адвокаты часто шутили – мол, это, наверное, единственная его коллегия за последние годы, где коллеги не закладывают за воротник.

Да нет, я не осуждаю его за пьянство. Я бы на его месте, вероятно, тоже пил. Испытание такими физическими муками доведут до пьянства кого угодно. Сейчас я в них углубляться не хочу, поскольку даю показания, меня допрашивает крайне опытный прокурор, чей отец, по стечению обстоятельств, – владелец календарной фабрики и пятизвездочной сети мастерских по ремонту часов. Но, прежде чем перейти к процессу, я скажу об адвокате еще кое-что.

В зале судебных заседаний мой адвокат сидит подле меня в доспехах. То, что довело его до пьянства, еще заставляет его на людях и в одиночестве носить доспехи.

Ну, он ведь как бы тоже человек.

Зачем ему подставляться, если можно этого избежать?

В общем, я даю показания, и обвинитель прямо заваливает меня вопросами. Все присяжные выставили напоказ свои часы. У некоторых вместо бижутерии – календари. Могло быть и повеселее, думаю я, особенно когда смотрю на одного присяжного, который – так случилось – кролик: часы ему явно велики.

Кролик мне ухмыляется.

Во что же это я вляпался?

Я кошусь на своего адвоката, который сидит в зале суда в доспехах, – от этого не легче. Когда прокурор спрашивает, терял ли я когда-нибудь часы, адвокат взлязгивает и говорит:

– Протестую! Вопрос к делу не относится! Обвинение пытается сделать кратер из кротовины!

Что это, к чертовой матери, значит?

Кролик мне ухмыляется и с морковным придыханием бормочет:

– Повесить сукина сына! – так, что слышит весь зал.

Адвокат принимается возражать, но его обрывает судья:

– Протест отклонен. Немедленно сядьте, пока не упали.

Доспехи тяжелые, и мой адвокат пошатывается.

Он садится – будто опрокинулся мусорный бак, набитый подковами.

И что мне делать?

Может, нам надо заключить сделку.

Я тогда, возможно, отделаюсь хронологической халатностью второй степени и при условии безупречного поведения выйду досрочно в 1987 году.

Я смотрю на кролика.

Смотрю на адвоката.

Может, было бы чуть проще, купи я месяц назад календарь? Ни о чем подобном не думаешь, пока не случается вот такое. А тогда уже поздновато.

Кролик жаждет крови, и отнюдь не морковной.

Подозреваю, у моего адвоката не найдется сил еще раз встать. Он что-то достает из портфеля, поднимает забрало и вливает это что-то внутрь.

(Зал судебных заседаний, доспехи, толпа треклятых часов, кровожадный кролик и все остальные уходят).

В общем, я теперь вполне уверен: я точно жил здесь в прошлый вторник. Я знаю, потому что мне звонили из Сан-Франциско. Это был важный звонок, и я его запомнил – еще и поэтому я здесь во вторник был.

15 февраля 1982 года закончилось.

…а сегодня среда, и я сижу в кофейне, в Сан-Франциско, пишу и все еще полон решимости, ну, в общем, как бы примерно описать, что творилось в те февральские дни, когда я прервал книгу, перестал писать и вернулся в Беркли, в дом, где повесилась женщина.

…да особо ничего. Такой вроде апатичный период дрейфа и мелких задач, на которые я тратил слишком много времени. Два года назад дела, что теперь занимают неделю, я выполнял за единственный день 1980 года.

Личной жизни в те девять дней у меня не было – правда, снились эротические сны. Тут и там встречал красивых женщин, но действовать был не в состоянии. Улыбка или просто «привет» оставались за пределами моих способностей.

Мне вообще-то не хочется сложностей встречи с новым человеком или свидания со знакомой из прошлого – звонить ей, звать на обед или ужин, встречаться, она станет рассказывать, что происходило в ее жизни, а я – сидеть и задавать вопросы, потому что меня моя жизнь утомила, не о чем разговаривать.

На самом деле уже больше года жизнь у меня – без всякой динамики, я все так же подолгу делаю простые вещи, а сердце мое – словно лунная колония, населенная удивительными сосульками, которым явно не светит фазовый переход.

Я знаю, я и раньше так чувствовал, и все менялось, едва я думал, что не изменится никогда и ничего, но мне все-таки сложно верить, что оно изменится.

По-моему, очень трудно поверить, что когда-нибудь у меня случится новый роман, как будто с самого начала: «привет» незнакомке, и сердце мое, и тело переключатся на общий ритм, на сплетение стилей, открывающих собственную историю.

Что мне предстоит?

С тех пор как я вернулся в Беркли, на рассвете меня постоянно будят стоны женщины, которая занимается любовью. Сегодня утром я вновь ее слышал… нежные животные стоны, но громкие – наверное, где-то неподалеку.

Это, пожалуй, довольно громко. Дома тут не очень теснятся.

Она принимается стонать на рассвете, и длится это минут по десять. Она умолкает, и я одиноко лежу в постели, ужасно одинокий в безмолвии простыней женщины, которая повесилась.

Порой мне любопытно, не мешает ли это, не будит ли других людей, которые живут еще ближе. Странно, что они ничего не предпринимают.

А что им предпринять?

Звонок в полицию – и ты сам за решеткой, как вуайерист-извращенец, вся жизнь коту под хвост, и вперед, объясняй полицейским, что крики этой женщины будят тебя и нарушают твой душевный покой.

Так что все молчат.

Разумеется, она не сознает, что ее слышно на весь район, а может, и дальше, она бы вела себя потише, если б знала, что транслирует свою страсть на весь мир.

Ей кажется, прекрасная любовь, которой она занимается по утрам, никогда не выходит из спальни.

Она не знает, что она тоже рассвет.

16 февраля 1982 года закончилось.

…и вдруг 1 марта.

Что случилось с последними 14 днями этой книги, которая хронологически откровенно зловредничает и все больше западает в колею, проложенную жизнью? Начав писать, я обещал закончить перед отъездом в Чикаго, но вот я съездил в Чикаго, снова живу в гостинице, в японском квартале Сан-Франциско – видимо, таков и был конечный удел этих слов.

Странствие продолжается, и все яснее, что жизнь не проконтролируешь, может, даже и не вообразишь, а о замыслах и знаках определенно не может быть и речи.

Бытие этой книгой лишь подчеркивает мою повседневную беспомощность. Может статься, вся затея обречена с самого начала. Надо было открыть книгу словом «самообман».

Короче, я не сдаюсь.

Поездка в Чикаго не будет финалом – лишь очередным прологом, одним из множества прологов, что мы уже пережили.

Я оставил позади стоны рассветной любви в Беркли и отправился на скорый транзитный поезд. Дорога моя лежала меж цветущих деревьев – яблонь, вишен, слив, и все они в цвету сочиняли мою дорогу в Чикаго.

В Чикаго оказались холод и зима.

Земля в снегу.

Друг встретил меня и повез в Де-Калб, Иллинойс, милях в 50, наверное. Это было 18 февраля. Мне хотелось есть, и мы заехали в «Макдоналдс», я съел рыбный сэндвич и выпил чашку кофе.

Я поселился в двухкомнатной квартирке моего друга, в студенческом городке Де-Калба возле университета Северного Иллинойса, где мне предстояло 19-го читать лекцию.

Мы не спали до четырех утра, пили и рассказывали про жизнь. Потом друг уступил мне свою кровать, а сам лег на диване. В моем обитании у него в спальне имелся любопытный выкрутас, о котором я, надеюсь, расскажу позже. Я эту книгу, естественно, не перечитываю.

Друг мой преподавал в университете английский, и я должен был после обеда поучить его группу, что я и сделал, а потом надо было устроить праздник раздачи автографов, длившийся три часа без малого, что я и сделал, и еще надо было прочитать публичную лекцию в студгородке, что я и сделал, а потом поехать к другу домой со студентами и преподавателями и снова не ложиться до четырех утра, что я и сделал.

…а потом на Среднем Западе пролетели десять дней, что я и сделал. Я сейчас набросаю схему, чтобы разобраться, и, пожалуй, без особого порядка или очередности, не считая случайного выбора собственной поисковой системы памяти, перечислю кое-что из того, что было или случалось в эти полторы недели на Среднем Западе.

1. Люди всё спрашивали, зачем я остался на Среднем Западе. Я туда поехал читать лекцию – это им было понятно, непонятно только, зачем я остался потом.

– Ты почему до сих пор здесь? – нередко спрашивали меня.

– Надо же мне где-то быть, раз я на этой планете еще живу, – нередко отвечал я.

Почему же я остался?

а. Мне приятно общество тамошних людей.

б. Я был рад снова увидеться с другом и какое-то время с ним пообщаться.

в. У меня появилась возможность кое-что узнать о Среднем Западе, а мне всегда интересно что-то узнавать.

г. Если я где-нибудь селюсь и живу несколько дней, мне уже трудно уехать, пока не требуется, а тогда уже становится легко, и я часто удивляюсь, что ж я раньше-то не уехал, у меня ведь полно вариантов, где быть, но порой неохота выбирать, если я уже где-то есть. Иными словами, парадокс в том, что я вообще-то ненавижу странствовать, хотя только этим и занимаюсь.

2. За ужином я сидел рядом с женщиной, торгующей «Таппервером»[4]4
  Tupperware – пластиковые и стеклянные контейнеры для хранения пищевых продуктов производства корпорации Tupperware Brands (с 1938), распространяется посредством прямых продаж.


[Закрыть]. Очень серьезная такая приверженка «Таппервера», для нее торговля – вроде религии. И сама она тоже яростно «Тапперверу» поклонялась. Утверждала, что накупила себе «Таппервера» на тысячу долларов.

Можно еще прибавить: она была молодая студентка из колледжа, жила одна и планировала никогда не выходить замуж.

Утверждала, что накупила себе «Таппервера» в рамках подготовки к остатку жизни в одиночестве. Еще говорила, что когда порвала с последним другом, он уехал из Иллинойса, отправился в Калифорнию и стал морпехом. В общем, из всего этого «Таппервера» она составляла себе приданое старой девы – или просто нас в этом убеждала.

Что интересно, я понятия не имел, что такое «Таппервер», и попросил ее объяснить. Ей почему-то стало неловко. По-моему, она еще никогда не встречала человека, не знающего, что такое «Таппервер».

Я ее спросил про основную единицу «Таппервера». Я понимал, что это, наверное, унифицированная коллекция каких-то предметов, и хотел знать, какой предмет идет первым.

Я хотел знать про «Таппервер» все с самого начала.

Это ужасно ее смутило, потому что она ни разу не встречала человека, не понимающего, о чем она.

За столом сидел преподаватель английского.

Где-то посреди вечера он сообщил присутствующим, что если сбросить баскетбольный мяч с крыши Эмпайр-стейт-билдинг, то он, ударившись о тротуар, подскочит на двадцать один фут и девять дюймов или семь, что ли, дюймов.

Нам оставалось только согласиться.

Я думаю, теперь вы понимаете, почему я провел на Среднем Западе десять дней. Тамошние люди сюрреалистически восхитительны. Нередко, слушая что-нибудь такое, я размышлял, как же мне потом объяснить все это тем, кто на Среднем Западе не живет.

3. В Де-Калбе я спал на кровати моего друга, а он великодушно перебрался на диван, но сон на его кровати оказался неповторимо занимательным и подарил мне еще один новый опыт.

Под квартирой размещалась другая квартира, и у человека в той квартире висели часы с кукушкой – в спальне, как раз под спальней моего друга; короче говоря, я весьма отчетливо слышал, как кукуют часы с кукушкой, когда он, она или оно каждые пятнадцать минут выпрыгивало из часов и говорило одно ку-ку, а каждый час – столько ку-ку, сколько времени, вот так:

Час: ку-ку

Два часа: ку-ку, ку-ку

Три часа: ку-ку, ку-ку, ку-ку

до финального крещендо в полдень или в полночь

ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку

Кукушка в часах была настоящая кукушечная трудяга. Он, она или оно очень серьезно подходило к работе и всегда являлось вовремя. Поэтому, когда я лежал в постели, пытаясь заснуть или проснуться, мозг мой терзали ку-ки.

Если учесть, что я нередко страдаю бессонницей, более диковинную ситуацию трудно вообразить. Всякий раз, когда я пытался заснуть в этой постели в Иллинойсе, кукушка систематически сбивала мне кусочек мозга с панталыку, отчего я чувствовал себя персонажем комиксов, который пытается уснуть.

Я, естественно, недоумевал, как же тот человек внизу вообще спит, но так и не попросил поменять мне эту кровать на диванное пристанище. Я понимал, что никогда больше не буду спать над часами с кукушкой. Можно считать, я – вроде как юмористический военкор: подпись «с линии фронта» на странице комиксов.

1 марта 1982 года закончилось.

СОВРЕМЕННАЯ ПЕРЕБИВКА

Я сейчас ненадолго прерву воспоминания о зимней жизни в Иллинойсе 1982 года и запишу пару вещей, случившихся вчера здесь, в Сан-Франциско, потому что один из обреченных замыслов этой книги – попытка заставить прошлое и настоящее жить одновременно.

Вчера у меня был фактически первый настоящий день в Сан-Франциско. Из Чикаго я вернулся поздно вечером в субботу и все воскресенье промучился с джетлагом, который вечно меня донимает. Даже за двухчасовую разницу между Чикаго и Сан-Франциско с моего тела и ощущений взыскивается плата в виде легкой дезориентации, беспокойной усталости. Продлилось это, пожалуй, даже до вчерашнего дня.

Дописав, я вышел из-за деревянного столика в крытых рядах Японского торгового центра – там еще у стола дерево и две пуансеттии в кадке: у одной белые лепестки, у другой красные.

Тихое место, можно работать.

Такое как бы кафе на тротуаре, только тротуара нет, одни цементные полы, а вокруг японские лавки и солидный пеший поток: туристы или японцы, которые живут в Сан-Франциско, работают здесь, а может, пришли что-то купить или поесть – тут полно ресторанов.

Мне нравится отрывать взгляд от этих слов и видеть, как мимо идут люди. Эта книга не требует исключительности уединения.

За соседним столиком два японца пьют кофе.

У них ни малейшего представления нет о том, что я задумал, и им, вероятно, все равно. Только что вошла японка со сложенным зонтиком. И ей все равно. На меня даже не взглянула.

Зонтик вот почему: тут, конечно, дождь не идет, тут крыша и все такое, но снаружи иначе, потому что Сан-Франциско намочила очередная зимняя буря.

8:25, утро, в торговом центре тихо, и магазины еще не открылись.

До предыдущего абзаца я собирался упомянуть, что японец за другим столиком ест пончик, но когда я досказал вам, который час и что магазины еще закрыты, японец вместе с пончиком исчезли, а теперь вот я смотрю на пустоту из-под японца с пончиком, и, черт возьми, он опять вернулся, только теперь – со сладкой улиткой. Я-то думал, он ушел, а он, оказывается, ходил к прилавку, покупал еще одну плюшку и всю дорогу намеревался вернуться.

Да, трудновато заставить прошлое и настоящее твориться одновременно, никогда нет уверенности, что они согласятся играть свои роли. С них станется – вдруг взбунтуются против тебя и заработают диаметрально противоположно твоему пониманию и нуждам реальности.

Так или иначе, я, наверное, вот зачем позабыл о своем кратком пребывании в Иллинойсе – хотел рассказать об одной вещи, которую видел вчера вечером, когда шел по китайскому кварталу на автобус домой, в гостиницу.

Может, с самого начала следовало выдумать другой метод рассказать, что хотел, как-то покороче, а именно: я задержался у китайского кинотеатра глянуть рекламные фотографии идущих фильмов и тех, которые еще пойдут, и среди анонсов будущих сеансов обнаружился фильм ужасов о призраках – ужасы его графически изображались портретами злобных привидений и их деяний. И висела просто-таки зверская, должен вам сказать, афиша.

Перед витриной анонсов с призрачной афишей и фотографиями стояла хрупко-ветхая, очень старая женщина, и, глядя на них, она принялась в ужасе всхлипывать. Ей не нужно было смотреть фильм ужасов – она ужаснулась и так. Глядя на афишу, испугалась до слез. Уже сидела в зале, в кресле и в страхе тряслась от фильма, который появится на экране лишь через пару дней или неделю.

По пути к автобусу я подумал: может, плакат ее так перепугал, потому что она и сама почти призрак.

4. В Иллинойсе мне показали единственную достопримечательность – дом человека, придумавшего колючую проволоку. Когда колючая проволока сделала его богатым и знаменитым, он построил себе особняк. Не помню, как этого человека звали, но в особняк мы все равно не зашли. Только проехали мимо, мне его показали – вот и все мои экскурсии на Среднем Западе.

5. Пока я жил у моего друга, мы совсем ничего не готовили. Ели в городе или потребляли дома всякий фастфудный мусор из сетевых закусочных, которых в студгородке, где жил мой друг, навалом.

На двое суток подряд оккупировав одинокий аванпост на холостяцком рубеже, мы питались сплошь едой в обертках, и наша роль в жизни цивилизации таяла под бешеной атакой гамбургеров, хот-догов, итальянской еды навынос, картошки фри, молочных коктейлей, бургеров с курицей и рыбой, пока квартира не провоняла жирными сладкими фастфудными отбросами, точно домашним смогом, и после примерно четырех фастфудных трапез все вокруг было усеяно их останками: сальной вощеной бумагой, пенопластовыми коробками, пустыми картонками из-под коктейлей и колы, гниющей картошкой фри – в итоге ими обросли все поверхности в квартире, и мы перешли на следующую логическую ступень разложения и упадка.

«Поев», мы кидали на пол упаковки, лишенные теперь «питательных веществ», так что вся квартира стала напоминать пикниковый ералаш.

И, разумеется, не следует забывать, что, пока это все происходило, часы с кукушкой под полом в спальне куковали каждую четверть часа, ночью и днем, днем и ночью: ку-ку.

Наконец терпеть это не стало больше никаких сил, мы прибрались и выкинули наш двухдневный музей поп-арта в мусорное ведро. Пришлось, потому что после двух фастфудных дней квартира пахла стремительно разлагающимся трупом.

Кроме того, зашел один студент моего друга, принес гамбургер перекусить и, доев этот гамбургер, невозмутимо бросил пенопластовую коробку на пол, к остальному дерьму.

Мой друг решил, что это не способствует осмысленным отношениям между студентами и преподавателем.

В общем…

Когда весь мусор исчез и мы хорошенько проветрили квартиру, изгнав из нее, так сказать, оберточный дух, получился чудной вакуум, точно вырезали мультяшную раковую опухоль.

6. Я познакомился с кучей народу, которого никогда прежде не видел и больше не увижу. Это элемент странствия до самого теперь. До его прямо сейчас.

Магазины в торговом центре уже открылись.

Человек с плюшками, который облапошил мою реальность, недавно уйдя и вернувшись, удалился по-настоящему. Ни клочка его присутствия не осталось. Не считая написанного мною в этом странствии, нет ни малейших доказательств тому, что он был здесь и вообще на этой планете.

Вот такая мысль: что, если я соврал, что, если я выдумал и его самого, и это его неуловимое поедание плюшек? Пожелай я легкой мести, мог бы и вовсе отрицать его существование. Мне ведь из-за него пришлось резко менять абзац, который тек себе более или менее без затей, он впихнул меня на синтаксическую карусель – а это все равно что ведерком вычерпывать воду с «Титаника».

Но я не брошу его на произвол иллюзии.

Я встану на его защиту, признаю его право существовать, хотя он сегодня утром не очень-то порадовал меня, встав и уйдя за следующей плюшкой, чуть только я отвернулся.

Интересно, он отплатил бы мне тем же?

2 марта 1982 года закончилось.

3 марта, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 1 апреля, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 1 мая, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 1 июня, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, и я вновь начинаю писать 22 июня 1982 года.

Что за чертовщина?

Куда делись больше ста дней между словами «чуть только я отвернулся» и «я вновь начинаю»… куда?

Чем я был занят и где я теперь?

Ну, я в сотне дней от наблюдения за плюшечным провокатором в летнем кафе японского квартала Сан-Франциско, сижу на задней веранде на своем ранчо в Монтане, где живу с 1 апреля, – я приехал сюда на весенний семестр преподавать писательство в местном университете и закончил десять дней назад, поставив оценки.

В Монтане великолепное утро.

Куда ни посмотришь – все зеленое, солнечное, птицам очень нравится, о чем они и сообщают, распевая и крылато скача, потому что весна тут выдалась зимоподобная. Я вообще-то ее и весной бы не назвал. Такая зимняя весна, с метелями, извела даже самых закаленных монтанцев, они озлобились, или обалдели, или то и другое сразу. Источали сюрреализм сна в летнюю ночь.

От этого бары Бозмена, штат Монтана, стали занимательнее, и вдобавок в такую погоду мне очень трудно было перемещаться, потому что в Сан-Франциско я как-то умудрился сломать ногу.

В сущности, я ненавижу выслушивать чужие сны, а истории про сломанные ноги – из той же категории, но людям почему-то хочется, чтоб из сломанной ноги вышел драматичный рассказ, и они не отстанут, пока его не получат.

– Как же это вы ногу-то сломали? – с упоением спрашивают они. Или притворяются равнодушными: – Ногу сломал, а?

Конечно, ага, еще как сломал.

Но им мало.

Им требуются драматические детали, а никаких драматических деталей и нету. Все истории сломанных ног – это как ты оказался в неправильном месте в правильное время, а потом кальций сделал «кряк».

Я историй про сломанные ноги слышал сотни.

Первый раз я сломал ногу, споткнувшись о корень и упав с четырехфутового пригорка – вот именно, четырехфутового, – и весь Сан-Франциско жаждал узнать, как же это я сломал ногу. Я до смерти утомился объяснять, что споткнулся о корень и упал с высоты четырех футов. На меня все так смотрели, будто я вру, будто я им сказки рассказываю – что я и сделал однажды в такси.

– Ногу сломал? – спросил шофер, наблюдая, как я карабкаюсь в такси с парой костылей и загипсованной ногой. Прозрачные такие намеки.

– Похоже на то, – отвечал я, не углубляясь в детали, а затем сообщил водителю, куда мне ехать, – крайне четкое, телеграфное указание. Я надеялся, это собьет его со следа.

Я понял, что ошибся, когда он спросил, куда мне ехать. Я повторил свою телеграмму о пункте назначения и стал ждать того вопроса.

– Ногу сломал? – повторил он, уже взяв нужный курс. – Как же ты ногу-то сломал?

– Дракон, – ответил я.

– Что? – Он вдруг ужасно смутился и чуть не впечатался в зад другому такси. Не исключено, что на заднем сиденье того такси тоже сидел пассажир со сломанной ногой и в том же тягомотном ритуале повторял ту же тягомотную историю, которую излагал уже по крайней мере сотню раз:

– Я сломал ногу, сойдя с бордюра.

– С тротуара?

– С бордюра.

– Как это? – недоверчиво спрашивал шофер такси впереди, хотя его недоверчивости до недоверчивости моего шофера – как до неба.

– Просто сошел с бордюра и сломал, – сказал пассажир впереди, нервно озираясь, потому что мы в него чуть не впечатались, когда я ответил своему шоферу: «Дракон». – То такси очень близко, – сказал пассажир, опасаясь, как бы мы не сломали ему другую ногу.

– Да что это с ним такое? – сказал другой таксист, давя на гудок и оглядываясь на нас, прежде чем хорошенько вникнуть в банальную и ужасно тягомотную историю своего пассажира, тоже сломавшего ногу.

– Дракон, – повторил я.

– Вы сказали «дракон»? – переспросил мой таксист.

– Да, дракон, – ответил я.

– Дракон – то есть дракон?

– Дракон – да, дракон, – ответил я, едва сдержав улыбку.

Теперь мяч на его поле. Интересно, как он поступит. Я уже перешел грань, за которой не стану в миллиардный раз сообщать незнакомому человеку, что споткнулся о корень, упал с четырехфутового пригорка и сломал ногу.

– Вы же знаете, кто такие драконы? – спросил я таксиста.

В нашем такси наступила тишина – шофер вилял в вечернем часе пик Сан-Франциско. Повисла трехквартальная пауза. Я поглядел в окно, потом в затылок шоферу, потом в зеркальце заднего вида, где шофер очень старательно избегал смотреть мне в глаза.