Текст книги "Огарок во тьме. Моя жизнь в науке"

Большую часть взрослой жизни я выглядел моложе своих лет (мы еще вернемся к этому в главе о телевидении), и как-то раз во время вступительных собеседований произошел забавный случай. Изнемогая от жажды после целого дня собеседований с абитуриентами, я укрылся в пабе “Королевский герб” неподалеку от Нового колледжа. Я стоял у стойки и ждал пива, когда ко мне стремительно прошагал высокий юноша, добродушно похлопал по плечу и спросил: “Ну, как у тебя все прошло?” Я узнал в нем одного из абитуриентов, которого совсем недавно собеседовал. Должно быть, он тоже запомнил меня в лицо, поскольку видел меня в тот день, и решил, что я один из его соперников. Этот юноша, Эндрю Помянковски, получил место в Новом колледже, окончил с блестящим дипломом первой степени, затем отправился в аспирантуру к Джону Мэйнарду Смиту в Сассекский университет, а теперь он профессор эволюционной генетики в Университетском колледже Лондона. Он лишь один из множества очень умных студентов, которых мне довелось учить.

Расскажу еще одну историю о необыкновенном студенте, с которым отлично работала система консультаций. На этих встречах в Новом колледже я часто задерживался со студентом у себя в кабинете, и следующему приходилось ждать за дверью. Но что мой голос слышно через дверь, я сообразил только в тот раз, когда посреди моих рассуждений дверь внезапно распахнулась и следующий студент ворвался с негодующим криком: “Нет-нет-нет, я никак не могу с этим согласиться!” Встречайте, Саймон Барон-Коэн. Уверен, что прав был он, а не я. Теперь он профессор в Кембридже, знаменитый новаторскими исследованиями аутизма (но чуть менее знаменитый, чем его двоюродный брат, забавно-скандальный актер Саша Барон-Коэн).

Алан Грейфен, мой аспирант, звездный ученик, а впоследствии – учитель (который будет еще не раз упомянут в следующих главах), не был моим студентом в Новом колледже, но у меня учился его друг и соавтор Марк Ридли. Марк менее склонен к математике, чем Алан; Марк неимоверно эрудирован и начитан, обладает острым критическим умом и способностью к синтезу, он блестящий историк биологии и талантливый писатель. Впоследствии он написал много важных книг, в том числе ту, что стала одним из двух главных учебников по эволюции: книжные магазины американских университетов закупают их кубометрами, регулярно пополняя запасы переизданиями. Алан и Марк не раз работали вместе, в том числе – над полевым проектом по альбатросам; тогда они жили в палатках на одном из Галапагосских островов, с ними еще была Кати Рехтен, необычайно умная девушка из Германии. Позже Алан рассказывал, как они с Марком вместе летели на Галапагосы: с соседнего кресла он все время слышал какой-то странный низкий бормочущий звук. Выяснилось, что это был Марк: он читал себе вслух латинскую поэзию. Таков Марк, и я не сомневаюсь, что долготу гласных в элегических дистихах он выдерживал идеально. Весьма в духе Марка и формулировка благодарности в его первой книге: “Профессору Саутвуду, который временно заменил мне научного руководителя, когда Ричард Докинз на два семестра уехал в творческий отпуск на Плантации”. Под Плантациями имелась в виду Флорида.

Марка не следует путать с его оксфордским современником, Мэттом Ридли (родственных связей не установлено, хотя Мэтт провел исследования и выяснил, что они принадлежат к одному Y-хромосомному племени). Обоих я считаю близкими друзьями, оба – первоклассные биологи и успешные писатели. Как-то раз одному редактору удалось получить от них рецензии на книги друг друга – для одного и того же выпуска журнала, о чем эти двое не знали. Каждый хорошо отозвался о другом, а Марк написал, что книга Мэтта “станет прекрасным дополнением к нашему общему резюме”.

В 1984 году мы с Марком приняли приглашение издательства “Оксфорд юниверсити пресс” стать первыми редакторами нового ежегодного журнала Oxford Surveys in Evolutionary Biology (“Оксфордские обзоры по эволюционной биологии”). Мы продержались на этом посту лишь три года, а затем передали свое детище Полу Харви и Линде Партридж. Но мы были очень довольны тем, каких выдающихся авторов удалось заманить за эти три года (статьи авторам заказывались, а не принимались от них) и какими звездами блистала первая страница – список редколлегии.

Я очень серьезно подходил к подготовке своих оксфордских студентов к выпускным экзаменам. В Америке студенты обычно сдают экзамены по каждой изучаемой дисциплине в конце каждого семестра (а иногда и в середине семестра). В Оксфорде все обстоит иначе. Каждый колледж по своему усмотрению проводит неформальные тесты, которые у нас называются “собрания”, чтобы отслеживать прогресс обучения; но они никак не отражаются на официальном учете успеваемости. Большинство оксфордских студентов не сдает никаких других экзаменов с конца первого года обучения до конца третьего. Все упаковано в одно кошмарное испытание – выпускные экзамены, или просто “выпуск”, кошмарность которых усугубляется требованием парадной академической формы одежды[6]6
  Subfusc — парадная форма академической одежды, принятая именно в Оксфорде.


[Закрыть]. В мои времена мужчины должны были одеваться в темные костюмы и белые галстуки-бабочки, женщины – в белые рубашки, темные юбки и черные галстуки, сверху – черная академическая мантия и черная академическая шапочка. С 2012 года руководство изящно сформулировало политически приемлемую слепоту в отношении пола: “Студенты, относящие себя к любому из полов, могут носить исторически мужские или женские костюмы”.

К устрашающей атмосфере, которую создает форма, добавляется строгий надзор. По формальным правилам, если студентам нужно выйти в туалет, им полагается сопровождающий того же пола, который проследит, чтобы они не подглядывали в шпаргалки. К тому времени, как я стал наблюдателем на экзаменах, мы обычно не утруждали себя соблюдением этого правила. Во всяком случае, в мои времена не требовалось прощупывать экзаменуемых на предмет мобильных телефонов с выходом в интернет, как это, предполагаю, требуется сегодня.

Все действо устроено так, чтобы внушать ужас, и в пору экзаменов нередко случаются нервные срывы. Мой коллега Дэвид Макфарленд, преподаватель психологии в Баллиол-колле-дже, однажды получил звонок от наблюдателя с экзамена: “Ваш ученик, мистер такой-то, беспокоит нас. С начала экзамена его почерк становился все крупнее, сейчас каждая буква у него шириной три дюйма”.

Я считал своим преподавательским долгом почаще встречаться со студентами в течение последнего семестра, так сказать, вести их за руку сквозь испытание долгой подготовкой и выпускными экзаменами. Я собирал всю группу у себя в кабинете и проводил регулярные занятия для отработки экзаменационной техники: они писали множество пробных экзаменационных работ – на каждую отводилось ровно по часу. Добровольно установленное ограничение времени было очень важно. На каждом письменном экзамене им давали три часа на три эссе, на темы по выбору из списка примерно двенадцати предложенных. На общих консультациях я настоятельно рекомендовал студентам не слишком отклоняться от того, чтобы на каждое эссе отвести одинаковое время, около часа. Я немного преувеличивал, чтобы предостеречь: рассказывал, как в стрессовой ситуации множество людей попадается в ловушку – увлекается любимой темой и посвящает ей почти все время, и его практически не остается на нелюбимые вопросы.

“Предположим, вы эксперт мирового уровня по теме своего любимого вопроса, – рассуждал я. – Вы не успеете написать и доли того, что знаете”. Отдавая дань Эрнесту Хемингуэю, я ратовал за “метод айсберга”. Девять десятых айсберга находятся под водой. Если вы мировой эксперт по заданной теме, вы могли бы писать о ней до скончания времен. Но у вас, как и у всех остальных, есть только час. Поэтому примените хитрость – покажите верхушку айсберга и позвольте экзаменатору сделать заключение о его масштабах, скрытых под поверхностью. Напишите: “Невзирая на возражения Брауна и Макалистера… ” – так вы покажете экзаменатору, что, будь у вас достаточно времени, вы бы разнесли Брауна и Макалистера в пух и прах. Но не налегайте на них по-настоящему – это отнимет слишком много времени, которого тогда не хватит на верхушки других айсбергов, по которым нужно проскакать. Достаточно упомянуть нужные имена, и экзаменатор домыслит остальное.

Важно добавить, что метод айсберга работает только на допущении, что экзаменатор владеет материалом. Писать в виде айсберга, скажем, инструкции к технике нельзя ни в коем случае: там автор знает, что хочет передать, а читатель – нет. На этом настаивает и Стивен Пинкер в своей блестящей книге “Чувство стиля”, говоря о “проклятии знания”. Объясняя что-то человеку, который знает меньше вас, нужно поступать прямо противоположно методу айсберга. На экзаменах она работает только потому, что вашим читателем, по всей вероятности, будет знающий экзаменатор.

Когда я сам был студентом, мудрый и высокообразованный Гарольд Пьюзи проводил такие же консультации со мной и группой моих современников: метод айсберга был среди его рекомендаций. Кажется, он использовал метафору не айсберга, а витрины магазина: так тоже работает. Привлекательная витрина магазина будет обставлена негусто. Несколько расположенных со вкусом вещей наводят на мысли о скрывающихся внутри богатствах. Хороший декоратор не захламляет витрины всем, что есть в магазине.

Еще один совет мистера Пьюзи (да, всего лишь “мистера”: это был дон старой школы, он решил не утруждать себя защитой диссертации), который я передавал своим студентам дословно, был таков. Прочитав список экзаменационных вопросов и обнаружив любимую тему, не начинайте сразу о ней писать. Сначала выберите три вопроса из двенадцати, затем составьте письменные планы для всех трех эссе, каждый на отдельном листе бумаги, и только потом начинайте писать. Далее, пока вы пишете первое эссе, в вашу подготовленную голову непременно потекут мысли для двух других. Кратко записывайте их на соответствующих листах. Когда дело дойдет до второго и третьего вопросов, вы обнаружите, что большая часть мысленной работы уже сделана, а времени на нее практически не потрачено. Я слышал, что так советуют поступать и американским школьникам, сдающим выпускные экзамены повышенной сложности.

Впрочем, я не отваживался повторять студентам другой совет Гарольда: прекращайте готовиться ровно за неделю до экзаменов; проведите ее за катанием на лодках – пусть все уложится в голове. Но я пересказывал еще одну его мудрую мысль: во время выпускных экзаменов в Оксфорде у вас в уме скопится больше концентрированного знания, чем когда-либо еще в жизни. Ваша задача при подготовке к экзаменам – разложить все по полочкам, пока горячо. Ищите связи и взаимоотношения между разными областями своих знаний.

За годы работы на кафедре зоологии мне иногда приходилось бывать и экзаменатором; это огромная ответственность – не говоря уже о том, какой это труд. Невозможно избежать груза понимания, что твои решения повлияют на всю жизнь перспективных и энергичных молодых людей. Несправедливость встроена в саму систему. Так, по результатам студентов разбивают на три отдельных класса, хотя всем известно, что последние в более высоком классе ближе к первым в следующем, чем к первым в своем классе. Я писал об этом в “Тирании прерывистого ума” (в журнале New Statesman в роли приглашенного редактора) и не буду повторять свои рассуждения здесь.

Но есть и аспекты, где экзаменатор может и должен проявить инициативу, чтобы не дать свершиться несправедливости. Насколько вы уверены, например, что порядок чтения студенческих работ неважен? Не устанете ли вы, читая одну за другой? Не сдвинется ли от этого планка оценки, будь то вверх или вниз? Пусть вы не устаете физически, но не становится ли скучнее от неизбежной предсказуемости, когда в голову один за другим валятся ответы на тот же популярный вопрос? Не дает ли это несправедливого преимущества студентам, выбравшим непопулярные вопросы? И так ли несправедливо это преимущество? Не дает ли “эффект усталости или скуки” несправедливого преимущества работам, которые вы прочитали первыми? Или последними? Я старался предотвратить “воздействие порядка”, пользуясь элементарными принципами, которые все биологи изучают для планирования экспериментов. Не читайте все три эссе одного студента, затем все три другого и так далее. Читайте лучше у каждого первое, потом у каждого второе, потом у каждого третье. И в каждом из трех проходов по работам лучше читать их в случайном порядке, а не каждый раз в одинаковом.

Опять же, не восхищает ли вас изящный почерк и не настраивают ли против себя неряшливые каракули: ведь эти достоинства и недостатки не имеют ничего общего с научным знанием – или имеют? Нам с Мэриан, моей первой женой, обоим довелось побыть экзаменаторами на зоологической кафедре Оксфорда, и в порядке эксперимента мы читали студенческие работы друг другу вслух. Это должно было в некоторой степени избавить от “эффекта почерка” и давало дополнительные преимущества. Дочитав работу, не говоря друг другу ни слова, мы одновременно, на счет “три” (чтобы не повлиять друг на друга), выкликали оценку, которую поставили бы за эту работу. И нас обоих обнадеживала высокая согласованность независимых оценок. В любом случае, все оксфордские работы оценивают двое независимых преподавателей – хорошая мера предосторожности от некоторых видов несправедливости. Еще в нынешние времена имена студентов скрыты и работы обозначены только числовым шифром (в мои экзаменаторские времена такого не было). Это защищает от личных пристрастий и предубеждений, что немаловажно на маленькой кафедре вроде зоологической, где преподаватели лично знакомы с большинством студентов.

Мне случалось беспокоиться об эффекте порядка и в принятии других решений, например, когда я заседал в комитетах, выбиравших новых преподавателей и сотрудников или присуждавших награды и премии. Лондонское королевское общество присуждает ежегодную премию Майкла Фарадея за успехи в популяризации науки для широкой аудитории. Я получил ее в 1990 году, а позже вошел в состав комитета по выбору лауреатов. Членство в комитете устроено на основе ротации, и в последние три года из своих пяти я был председателем. В первые два года, когда председателем был мой предшественник, меня беспокоили порядковые эффекты. На каждого кандидата у нас было досье, состоявшее из резюме и рекомендательных писем. Перед собранием все добросовестно прочитывали эти досье. Пока все выглядит неплохо. Но, собравшись, мы обсуждали всех в некоем порядке – возможно, в алфавитном, что еще хуже, но речь сейчас не о том. Каким бы ни был порядковый принцип, его влияния не избежать. Было явно заметно, что первые несколько досье обсуждали подолгу, но шли часы, и длина обсуждений убывала. Это было особенно досадно потому, что в начале мы могли потратить массу времени, обстоятельно обсуждая кандидата, у которого, как выяснялось, не было никаких шансов и поддержки ни от кого из членов комитета.

Когда я стал председателем, я внес в систему изменения, которые рекомендую для всех подобных комитетов, поэтому опишу их здесь подробно. До того, как комитет (в котором все прочитали досье до собрания) начинал какие-либо обсуждения, каждый из нас тайно записывал на листке бумаги имена трех кандидатов, которых хотел обсудить в первую очередь, и баллы: три балла ведущему кандидату, два – следующему, один – третьему. Затем я собирал листки, суммировал баллы и объявлял общий рейтинг. Я четко оговаривал членам комитета, что мы не голосуем за кандидатов на премию, но голосуем только для того, чтобы определить порядок обсуждения кандидатов. Затем мы, как положено, подробно обсуждали досье кандидатов, но делали это не в алфавитном порядке, не в обратном алфавитном (к которому иногда прибегают в тщетных попытках противостоять известному преимуществу букв “А” и “Д” над “Р” и “Т”) и не в случайном, а в порядке, определенном предварительным тайным голосованием. Закончив обсуждения, мы переходили к завершающему тайному голосованию для выбора победителя. Победить мог тот же кандидат, что возглавлял предварительное голосование о порядке, а мог и кто-то другой: за целый день обсуждений люди могли передумать. Но по старой системе львиная доля времени обсуждений растрачивалась на кандидатов, у которых все равно не было никаких шансов. Новая система означала, что у нас было время подробнее обсудить тех, у кого были хоть какие-то сторонники, и обсудить их в справедливом порядке.

Заместитель смотрителя

Заседать в комитетах, выбирающих новых преподавателей и научных сотрудников, было лишь одной из моих серьезных обязанностей в Оксфорде. Имелись и другие обязанности – финансовые, наставнические, попечительские. Членство в советах колледжей Оксфорда и Кембриджа означает, в сущности, участие в руководстве крупной благотворительной организацией, и если она относительно богата – как Новый колледж, – то этому руководству требуется принимать решения о выплате или вложении довольно значительных сумм. К тому же члены совета колледжа несут коллективную ответственность за благополучие студентов и дисциплину, за содержание часовни и других значимых средневековых зданий, и многое другое. Для всех основных дел мы избирали из своего числа должностных лиц. Меня, к счастью, никогда никуда не избирали (и правильно – я бы безнадежно провалил задание). Но есть должность, которой не избежать ни одному члену совета Нового колледжа: заместитель смотрителя. Другие колледжи Оксбриджа могут выбирать вице-смотрителем (вице-директором, вице-деканом, вице-проректором и т. п., в зависимости от обескураживающе разнообразных названий, которыми оксфордские колледжи зовут своих начальников) уважаемого коллегу, которому оказывают честь выступать представителем главы колледжа. Но не таковы порядки в Новом колледже. Заместителя смотрителя мы не выбираем: это ярмо длительностью в год неумолимо настигает каждого в списке членов совета колледжа, и уважения к нему не прилагается. Каждый год, пока в 1989-м черная метка не пала на меня, я подсчитывал годы до ее пришествия. Я всегда брал максимальное значение – но каждый раз, когда кто-то из коллег в списке передо мной умирал или (что случалось довольно часто) покидал колледж, чтобы занять профессорский пост где-то еще, – счет зловеще укорачивался на год. “Зловеще”, потому что своей очереди я ожидал с ужасом.

Тягость обязанностей заместителя смотрителя оправдывается их краткостью: всего лишь год вашей жизни. В роли заместителя смотрителя я должен был посещать все заседания комитетов (а значит – и всех подкомитетов, и всех избирающих и назначающих комитетов), а также все общие заседания колледжа, где должен был вести протокол. Как оказалось, вести протоколы мне вполне нравилось – ими я старался позабавить коллег (тех, кто читал протоколы, – то есть вовсе не всех, как мы иногда выясняли во время следующего заседания). Заместитель смотрителя должен возглавлять заседания колледжа, когда смотритель не может на них присутствовать или когда смотрителю не положено участвовать в обсуждении, касающемся его лично. Ответственность становится особенно весомой, когда колледж выбирает нового смотрителя: действующий заместитель должен руководить всей процедурой голосования. К счастью, при мне такого не случилось. Во всех четырех выборах смотрителя, в которых мне приходилось участвовать, действующий заместитель либо уже был достаточно компетентен, либо сумел оказаться на высоте. Однажды, путем некоторого искусного лавирования, вышло так, что год службы члена совета колледжа, известного своим неустойчивым характером, граничащим с мизантропией, был отложен в пользу уважаемого и надежного человека. Кстати сказать, о моей неумелости в политических делах можно судить даже по тому, что в трех из четырех выборов я голосовал за того, кто занял второе место.

В роли заместителя смотрителя я должен был председательствовать за ужином в Главном зале и читать молитву до (Benedictus benedicat[7]7
  Да благословит благословенный (лат.).


[Закрыть]) и после еды (Benedicto benedicatur[8]8
  Да благословится благословенному (лат.).


[Закрыть]). Я был среди большинства, которое произносит последнее слово как “бенедиката”, уходя от английского произношения; но некоторые из старших членов совета колледжа с классическим образованием произносили “бене-дай-кей-тур”, как будто это английское слово; это приводило меня в восторг, хотя я и не осмеливался последовать их примеру. Сомневаюсь, что они и вправду думали, будто древние римляне так говорили, но их аргументы наверняка были продуманными и взвешенными и, вероятно, брали свой исток в каком-нибудь незапамятном диспуте церковных наставников. Один из моих предшественников на этом посту, Джеффри де Сент-Круа, специалист по древней истории, отказывался читать молитву по соображениям свободы совести (он называл себя “вежливо воинствующим атеистом”). Но свою совесть он проявлял и тем, что любыми усилиями находил кого-нибудь, кто все же прочтет молитву вместо него. Однажды я был в гостях на ужине в Королевском колледже, нашем сестринском колледже в Кембридже (часовня которого, кстати, – одно из прекраснейших зданий в Англии). Председательствовал один из старших членов совета колледжа, несравненный Сидней Бреннер, один из отцов-основателей молекулярной генетики и заслуженный (а они не всегда заслуженны) лауреат Нобелевской премии. Сидней постучал молотком, призывая всех встать, а затем торжественно провозгласил соседу: “Доктор ***, не будете ли вы столь любезны прочесть молитву?” Я же придерживался точки зрения великого философа сэра Альфреда Айера, который, будучи заместителем смотрителя Нового колледжа, охотно читал молитву, объясняя: “Я не согласен говорить неправду, но ничего не имею против того, чтобы произносить бессмыслицу”.

За свое согласие с этой позицией я как-то подвергся яростным нападкам ребе Джулии Нойбергер. Одна из самых известных раввинов Британии, кавалерственная дама и член палаты лордов, она несомненно принадлежала к обществу великих и заслуженных. Вытянув из меня на одном торжественном обеде, что я произносил молитву перед едой в столовой Нового колледжа, она гневно обвиняла меня в лицемерии. Я возразил: пусть это многое значит для нее, но для меня не значит ничего, так отчего должен противиться я? Мне это казалось всего лишь жестом вежливости, как снять обувь, входя в индуистский или буддистский храм. Разве это плохо – просто отдать дань уважения древней традиции? (Хотя на самом деле я не уверен, что Benedictus benedicat такая уж древняя: возможно, как и многие другие “древние” традиции, она уходит корнями не далее XIX века). Как-то в начале ужина в Веллингтон-колледже после спора, в котором участвовали епископ Оксфордский, философ Э. К. Грейлинг и журналист Чарлз Мур (который зачем-то принес на встречу пару дробовиков), глава колледжа, заслуженно знаменитый Энтони Селдон, жизнерадостно предложил мне прочесть светскую молитву. Оказавшись в неловком положении, я не смог быстро выдумать ничего лучше “За дары, что предстоит нам принять, возблагодарим же повара”.

Самой гнетущей среди обязанностей заместителя смотрителя было произносить речи – обычно приветствуя новых членов совета колледжа или прощаясь с отбывающими. По мере приближения года моих мытарств именно речей я боялся больше всего: передо мной были примеры не только весьма неплохих заместителей, но и совсем жалких. Как оказалось, я был вполне к этому способен, но не экспромтом: мне пришлось провести немало времени, готовя речи заранее, и здесь мне очень помогала Хелена Кронин, философ и историк науки из Лондонской школы экономики, наделенная даром остроумной импровизации, – мы с ней тогда много работали вместе, помогая друг другу писать книги (об этом я расскажу позже).

Произносить речи о новых сотрудниках непросто: в самой природе их “новизны” заложено то, что никто их еще не знает, и в поисках материала приходится полагаться на их письменные curricula vitae. Например, в резюме Сюзанн Гибсон, нового преподавателя права, значился профессиональный интерес к “телу как визуальной и нарративной структуре”. Я немного поразвлекся с этим и слепил образ карикатурного будущего адвоката, отучившегося у нее в Новом колледже:

Ваша честь, мой ученый друг представил доказательства, что моего клиента видели закапывающим тело среди ночи. Но, дамы и господа присяжные заседатели, я утверждаю, что тело – это визуальная и нарративная структура. Невозможно вынести человеку приговор на основании захоронения не более чем визуальной и нарративной структуры.

Сюзи была молодцом, не обиделась на это, и позже мы стали добрыми друзьями. Тем же вечером мне нужно было представить еще одного нового члена совета колледжа, Уэса Уильямса, специалиста по французскому языку, который стал чрезвычайно ценным коллегой. У нас уже были два Уильямса, поэтому я обработал это так:

Долгие годы у нас был лишь один Уильямс. Мы не сдавались, но это смотрелось не очень хорошо, и, боюсь, прошло немало времени, прежде чем нам удалось заполучить второго Уильямса. Сегодня вечером мы с восторгом приветствуем нашего третьего Уильямса, и могу официально заявить, что во все будущие выборные комитеты будет входить хотя бы один символический Уильямс, чтобы все было по-честному

Приветственные речи всегда произносят за десертом. Старомодная церемония торжественного десерта (которая никогда мне не нравилась), в том или ином виде сохранившаяся почти во всех оксбриджских колледжах, проходит после ужина в отдельной комнате: по кругу по часовой стрелке передают портвейн и кларет, сотерн и рейнвейн, а младшие члены совета разносят орехи, фрукты и шоколадные конфеты. В Новом колледже есть хитроумное приспособление под названием “портвейная железная дорога”, датируемое, как можно догадаться, XIX веком. Оно предназначено (и иногда это предназначение исполняет) для транспортировки бутылок и декантеров на блочном механизме, устроенном там, где круг сидящих прерывается камином. Так же, по кругу, традиционно передают нюхательный табак, но нюхают его редко (по крайней мере, со времен одного почтенного члена совета, давно ушедшего в отставку, чье многократное и громоподобное чихание весь вечер дружелюбным эхом отдавалось от дубовых панелей на стенах).

Заместитель смотрителя не рассаживает членов совета и их гостей по местам (в некоторых других колледжах это входит в обязанности председателя), но ожидается, что он будет лучиться радушием, исполняя за десертом роль хозяина. Я старался как мог, но однажды вечером вышла неловкость. Помогая людям найти свои места, я услышал зловещий рокот и понял, что не все обстоит благополучно. Рокотал сэр Майкл Дамметт, именитый философ, преемник Фредди Айера на посту профессора логики имени Уайкхема[9]9
  Во многих университетах существуют “именные” профессорские должности, названные в честь учредителя или мецената. Такую должность (профессор имени Симони) впоследствии занимал и сам Ричард Докинз, о чем еще пойдет речь в этой книге.


[Закрыть], ярый защитник грамматики, убежденный и ревностный борец против расизма, мировое светило в области карточных игр и теории голосования, также известный своей вспыльчивостью. Разозлившись, он становился еще белее, чем обычно, и казалось (хотя, может быть, это игра моего воспаленного воображения), что его глаза угрожающе светятся красным. Весьма устрашающе… и мне, как заместителю смотрителя, предстояло попытаться разрешить проблему, в чем бы она ни заключалась.

Рокот перешел в рык. “Меня никогда в жизни так не оскорбляли! Ваши манеры чудовищны! Вы что, из Итона?” Мишенью этой череды проклятий, к счастью, был не я, но Робин Лейн Фокс, наш эксцентричный и выдающийся историк античности. Робин панически суетился и растерянно извинялся: “Но что я такого сделал? Что я сделал?” Разобраться, в чем была проблема, мне удалось не сразу, но как хозяин я проследил, чтобы эти двое сели как можно дальше друг от друга. Позже удалось выяснить подробности. В тот день все началось за обедом. Он проходил без церемоний, у нас самообслуживание, и сотрудники садятся кто где хочет, хотя обычно столы заполняют по порядку. Робин заметил, как новая сотрудница в нерешительности высматривала место. Он учтиво предложил ей сесть, но, к сожалению, стул, на который он указал, как раз наметил себе сэр Майкл. Обида на жест, который выглядел пренебрежительным, тлела и закипала весь день и взорвалась после ужина, за десертом. Недавно я спросил Робина, и он рассказал, что окончилась эта история довольно счастливо. Через пару дней после того удручающего случая профессор Дамметт обратился к нему с самыми любезными извинениями, говоря, что из всех сотрудников колледжа он бы меньше всего хотел обидеть Робина. Какое счастье, что я никогда не оказывался мишенью его гнева – а рисковал я сильно: он был истовым католиком, полным неофитского пыла.

Не то чтобы это имело какое-то отношение к делу, но Робин Лейн Фокс действительно учился в Итоне. Вы можете знать его как автора колонки по садоводству в газете Financial Times и книги “Лучшее садоводство”, в которой глава “Лучшие кусты” следует за “Лучшими деревьями”, открываясь этим изумительно анахронистичным и характерным пассажем:

Свешиваясь с веток на уровень лучших кустов, я не откажусь от дней, когда мир был молод и там, где гуляли динозавры, еще росли метасеквойи. Что может быть естественнее среди диме-тродонов и игуанодонов, чем мой собственный вымирающий вид – оксфордский древней-истории-дон? Нас давно считают обреченными исчезнуть, но мы все живем и процветаем.

Он был специалистом с мировым именем по Александру Македонскому и любил верховую езду. Он согласился консультировать Оливера Стоуна на съемках исторического фильма “Александр” при условии, что ему дадут эпизодическую роль предводителя кавалерии. И его условие выполнили. Мне удивительно повезло, что меня окружали такие неординарные и непредсказуемые коллеги, с которыми даже заседания комитетов были нескучными. Я мог бы рассказать еще множество подобных историй о коллегах и друзьях, но воздержусь и ограничусь одной – хотя, зная эту их неординарность, рассказывать надо было бы обо всех.

Я испытываю большую нежность к Новому колледжу и всем друзьям, которых приобрел там за долгие годы. Почти уверен, что сказал бы то же самое, забрось меня судьба в другой колледж – или даже в Кембридж: в этих чудесных заведениях, так похожих друг на друга, собираются ученые из самых разных областей науки, объединенные общими академическими и образовательными ценностями – хочется думать, что эти ценности идут студентам на пользу. Но эксцентричных личностей тут хватает, и колледжи Оксбриджа славятся своей неуправляемостью: в этом убедился не один руководитель, пришедший туда извне, из большого мира. Да, у нас есть свои ученые примадонны – они умны, но не всегда так умны, как им говорит собственное тщеславие. Есть и обратное: ученые, которые настолько лишены тщеславия, что способны со смехом рассказывать о себе за обедом подобные истории: