Текст книги "Краткая история Японии"

Два шедевра эпохи Хэйан – Макура-но соси и Гэндзи моногатари

Макура-но соси, или «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон (около 965 – около 1017), похожи на никки в том смысле, что это тоже частные мемуары, однако отличаются от этого и других традиционных дневников структурой и общим настроением. Объясняется это тем, что Сэй-Сёнагон, придворная дама при дворе юной императрицы Тэйси (Садако), супруги императора Итидзё, не собиралась писать автобиографию. Она намеревалась записывать то, что видела, слышала и делала на протяжении десяти лет службы при дворе в конце X века, вместе с собственными размышлениями об этих событиях. Кроме того, она составляла списки предметов и действий, которые считала особенно важными, восхитительными, прискорбными, постыдными и т. д. В ее исполнении этот способ изложения взглядов на жизнь выглядит весьма эффектно. Произведение состоит из множества бытовых сцен, анекдотов, новелл и стихов, картин природы, описаний придворных торжеств, поэтических раздумий, изящных зарисовок обычаев и нравов без попытки как-либо сгруппировать их или организовать строго хронологически. Это богатейший источник информации, содержащий массу красочных и детальных сведений. «Записки у изголовья» (название, скорее всего, свидетельствует о том, что писательница хранила письменные принадлежности в изголовье своего ложа, чтобы иметь возможность делать заметки в любое время дня и ночи) стали первым в японской литературе образцом короткой прозы – дзуйхицу («вслед за кистью», «следуя кисти»).

Со времен Хэйан в этом жанре, который еще переводится как «всякая всячина», было написано немало знаменитых произведений. Примечательно, что к нему нередко обращаются и в сегодняшней Японии.

О самой Сэй-Сёнагон известно немногое: сохранилось несколько неприязненных комментариев о ней в дневнике Мурасаки Сикибу и кое-что можно почерпнуть в самих «Записках у изголовья» – они представляют собой богатый и занимательный источник сведений о даме, которая их написала. Очевидно, она была весьма образованной – даже Мурасаки признавала, что Сэй-Сёнагон умеет писать на китайском и японском языках. Кроме того, известно, что во время обучения она познакомилась с буддийскими текстами и могла их очень кстати цитировать, но в целом ее отношение к буддизму было скорее непочтительным. Враги Сэй-Сёнагон называли ее тщеславной и эксцентричной. Она на эти обвинения никогда не отвечала, но то, что в хэйанском обществе осуждалось как тщеславие, в другом месте и в другое время, возможно, могло бы считаться жизнерадостностью… Еще есть упоминания о том, что Сэй-Сёнагон терпеть не могла глупцов и не любила простолюдинов.

Не будет преувеличением сказать, что на страницах Макура-но соси сверкает яркая индивидуальность автора. Сэй-Сёнагон, в отличие от своих меланхоличных и робких товарок, в полной мере наслаждалась жизнью при дворе и не чувствовала себя, будучи женщиной, причем не из самой знатной семьи, человеком второго сорта. Это, а еще остроумие радикально отличают «Записки у изголовья» от никки, написанных другими женщинами, жившими в эпоху Хэйан.

Оценить юмор автора без знания культурного фона этого периода – задача непростая. И тем не менее в нем есть ключевой элемент – умение соединять обыденное с неожиданным, создающее ощущение парадокса, например, когда Сэй-Сёнагон заканчивает раздел о птицах следующими строками о хототогису, или кукушке:

Словами не выразить, как я люблю кукушку! Неожиданно слышится ее торжествующий голос. Она поет посреди цветущих померанцев или в зарослях унохана, прячась в глубине ветвей, словно дразнит.

В пору пятой луны, когда льют дожди, проснешься посреди недолгой ночи и не засыпаешь больше в надежде первой услышать кукушку. Вдруг в ночном мраке звучит ее пленительный, волнующий сердце голос! Нет сил противиться очарованию.

С приходом шестой луны кукушка умолкает, ни звука больше, но напрасно мне искать слова, о кукушке всего не расскажешь.

Все живое, что подает свой голос ночью, обычно радует слух.

Впрочем, есть одно исключение: младенцы [48]48
  Здесь и далее Макура-но соси цит. в переводе В. Н. Марковой.


[Закрыть] [49]49
  Morris (transl. and ed.). The Pillow Book of Sei Shønagon. P. 49.


[Закрыть].

Остроумие Сэй-Сёнагон нередко обращается в сатиру или карикатуру, как в следующем отрывке о религии и об одном из придворных, Минамото-но Масахиро:

Проповедник должен быть благообразен лицом. Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех [50]50
  lbid. P. 33.


[Закрыть].

Пока старший куродо не сядет к столу, никто из его подчиненных не смеет ни к чему прикоснуться, таков обычай. Однажды Масахиро потихоньку схватил чашку с бобами и стал поедать их, спрятавшись позади малой ширмы. Вдруг кто-то отодвинул ширму… Смеху конца не было! [51]51
  Ibid. P. 122.


[Закрыть]

Сэй-Сёнагон не только остроума, но и очень чутка. Это помогает ей несколькими движениями «кисти» запечатлевать яркие и узнаваемые эмоции или сцены:

Хорошо поехать в горное селенье в пору пятой луны! Вокруг, куда ни кинешь взор, все зелено: и луговые травы, и вода на рисовых полях. Густая трава на вид так безмятежна, словно ничего не таит в себе, но поезжай все прямо-прямо – и из самых ее глубин брызнет вода невыразимой чистоты. Она неглубока, но погонщик, бегущий впереди, поднимает тучи брызг… Справа и слева тянутся живые изгороди. Вдруг ветка дерева вбежит в окно экипажа, хочешь сорвать ее, поспешно схватишь, но увы! Она уже вырвалась из рук и осталась позади [52]52
  Waley (transl.). The Pillow Book of Sei Shønagon. P. 127–128.


[Закрыть].

Женщина, прекрасная лицом, с длинной челкой волос на лбу, получила письмо ранним утром, когда еще не рассеялся ночной сумрак. Она не в силах дождаться, пока зажгут огонь в лампе, но берет щипцами горящий уголек из жаровни и при его тусклом свете напряженно вглядывается в строки письма, пробуя хоть что-нибудь разобрать.

До чего она хороша в это мгновение! [53]53
  Morris. Op. cit. P. 241–242.


[Закрыть]

Второй шедевр эпохи Хэйан – Гэндзи моногатари («Повесть о Гэндзи) – написан почти в то же самое время, что и «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон. В истории создания этого масштабного произведения трудно отделить правду от вымысла, однако записи в дневнике Мурасаки за 1008 год дают понять, что она уже написала первые части, а в Сарасина никки есть прямое указание, что она закончила свой труд в 1022 году. Но даже без этих письменных подтверждений нетрудно догадаться, что Гэндзи моногатари должна была стать делом всей жизни. В неполном английском переводе объём книги составляет примерно 630 000 слов.

Основная тема книги – любовные похождения мужчины в молодом и зрелом возрсте – раскрывается с пониманием, свойственным лишь человеку, уже имеющему определенный жизненный опыт. Также ясно, что автор осведомлена об особенностях дворцовой политики и ведении государственных дел, жизни простолюдинов и аристократов в провинции и, кроме того, хорошо знает художественную литературу своего времени. И тут нельзя не заметить, что Макура-но соси при всей своей живости – работа не столь глубокая, она ни одной из этих тем не касается.

Как многие авторы того времени, Мурасаки осталась не более чем тенью на страницах своего произведения. О жизни ее достоверно известно немногое. Отец Мурасаки, Фудзивара Тамэтоки, был не только чиновником, но и известным поэтом. Девочка получила хорошее образование на основе китайской и японской литературы. В 998 году Мурасаки вышла замуж за Фудзивару Нобутаку, который в 1001-м внезапно умер. Есть версия, что писать Мурасаки начала после того, как овдовела.

Вероятно, став придворной дамой, Мурасаки получила возможность общаться с самыми разными людьми, и писательский инстинкт помогал ей понимать их характеры и поступки. У нее была репутация женщины чрезмерно строгой, даже по стандартам того времени. В своем дневнике автор это неоднократно подтверждает, но при чтении Мурасаки Сикибу никки и Гэндзи моногатари скорее складывается впечатление о женщине, которая знает о жизни достаточно, чтобы домыслить несказанное, хотя и предпочитает роль вдохновенной наблюдательницы, а не бездумной участницы каких-либо авантюрных или двусмысленно толкуемых событий.

Итак, Гэндзи моногатари посвящена жизни вымышленного героя, принца Хикару Гэндзи – Блистательного Гэндзи. Ее 54 главы связаны друг с другом более тесно, чем кажется на первый взгляд, и почти не вызывает сомнений, что Мурасаки с самого начала представляла, каким должно быть законченное произведение. В последних главах описывается жизнь, которую вели потомки Гэндзи после его смерти.

Гэндзи, сын императора, занимал высокое положение, и «паутина» связей, которую сплела вокруг него автор, захватывает все слои хэйанского общества, от императорской семьи до простых людей. Основная тема повести романтическая – это отношения Гэндзи с женщинами, но взаимодействия мужского круга, хоть они и стоят на втором плане, описаны не менее интересно. Путь Гэндзи – бесконечная дорога в эмоциональной вселенной, и постепенно он постигает всю сложность человеческой личности, в своих женщинах и в самом себе. Это путешествие так и не заканчивается, но герой превращается из беззаботного искателя приключений в искателя некоей высшей истины. Мурасаки, безусловно, интересует отношение мужчины к женщине не только как любовника, постоянного или бывшего с ней один раз, но и как отца, мужа, сына, друга или защитника. И автор неизменно успешно справляется с каждой темой, подавая ее с идеально отмеренным сочетанием романтического идеализма и трезвого реализма.

Еще одна важная тема Гэндзи моногатари – непостоянство чего бы то ни было. Женщины и перемены соединены в рассказе об отношениях Гэндзи с дамой, которую, как и автора, зовут Мурасаки: она была его воспитанницей, а потом стала женой. И лишь в последний момент Гэндзи понимает, что это единственный человек, способный, несмотря на его так и не изжитую до конца ветреность, удовлетворить его желание глубокой и долгой дружбы.

Возвращаясь к Мурасаки от других женщин, Гэндзи всегда ожидал, что она покажется ему хоть немного увядшей, хоть чуть-чуть поникшей, хоть слегка утомленной. Более того, он жил с ней так долго и знал ее, как сам полагал, столь хорошо, что даже если бы время и тронуло ее красоту, вряд ли было бы удивительно, если бы она не имела над ним прежней власти. Однако на деле именно другие женщины ничем не могли его удивить, в то время как Мурасаки постоянно поражала – день ото дня, год от года она становилась все лучезарнее [54]54
  Waley (transl.). The Tale of Genji – A Novel in Six Parts by Lady Murasaki. P. 634.


[Закрыть].

Вскоре после этого Мурасаки заболела и умерла. Гэндзи был безутешен. Он становился все мрачнее и наконец решил окончательно порвать с миром, в котором больше не мог найти и мимолетного удовольствия.

Даже если отвлечься от содержания, «Повесть о Гэндзи» имеет большое значение как, возможно, первое зрелое художественное литературное произведение в истории. Более ранние «романы» зачастую больше походили на сказки, а если и были реалистичными, то не отличались сложностью сюжета и возможностью развития характеров персонажей [55]55
  Конечно, не исключено, но в целом маловероятно, что в раннехэйанскую эпоху были созданы другие, ныне неизвестные, произведения, достигающие уровня книг Мурасаки Сикибу. Точно так же дело обстоит на Западе: предположим, что до нас дошли не все шедевры, созданные в Античности, но, к примеру, такая история, как «Золотой осел» Апулея, хотя и рассказанная с большим мастерством и юмором, вряд ли может считаться зрелым произведением.


[Закрыть]. Да, книга Мурасаки Сикибу является художественным вымыслом, но она весьма жизненна и правдива как с описательной, так и с психологической точки зрения. Общество в ней изображено таким, каким оно тогда было, а люди такими, какие они есть и сейчас. Мурасаки открыла для нас роман как литературную форму, и приведенный ниже отрывок наглядно подтверждает, что она, по-видимому, вполне осознавала масштабы того, чего достигла.

Но у меня есть своя теория об искусстве романа и о том, как оно возникло. Прежде всего это не просто рассказанная автором история о приключениях некоего человека. Напротив, собственное знакомство рассказчика с людьми и предметами, будь оно к добру или к худу, – и не только то, что он испытал сам, но даже и то, что он лишь видел или слышал, – вызывает в нем столько сильных чувств, что он больше не может держать их запертыми в своем сердце. Снова и снова нечто происходящее в его собственной жизни или вокруг него кажется писателю настолько важным, что он не может позволить этому уйти в небытие [56]56
  Waley. Оp. cit. P. 501.


[Закрыть].

7
Религия в эпоху хэйан

В религии эпохи Хэйан господствовали два буддийских течения – тэндай и сингон. Обе эти школы находятся в русле одного из двух основных существующих направлений буддизма – махаяны (Великая колесница), зародившихся в Индии, и обе были принесены японским двором из Китая в начале IX века. Попав на новую национальную почву, и тэндай, и сингон адаптировались к переходу от централизованной монархии раннехэйанской эпохи к аристократической семейственности. Они распространились на всех островах, вытеснив синтоизм, и стали для японцев плодотворным источником художественного вдохновения.

Буддизм тэндай

Основателем течения тэндай в Японии был Сайтё (767–822, посмертный титул – Дэнгё-дайси), умный и честный монах, не согласный с доктринами и мирскими интересами духовных школ Нары. На Сайтё обратил внимание император Камму – осыпал его милостями, а затем отправил в Китай, чтобы тот изучал буддизм. На материке Сайтё пробыл два года. Больше всего времени он проводил в монастыре на горе Тяньтай и именно там окончательно утвердился в мысли о правоте учения его школы тяньтай-дзун (по-японски оно стало называться тэндай). Домой Сайтё вернулся в 806 году, и в дальнейшем вся его жизнь была посвящена созданию независимой школы буддизма в родной стране.

Местом для нее Сайтё выбрал гору Хиэй (Хиэй-дзан) на окраине Киото – здесь в 788 году он уединялся для медитации после ссоры с монахами Нары. Со временем Хиэй-дзан стал величайшим буддийским центром в Японии – к моменту разрушения храмового комплекса в 1571 году на склонах горы располагалось около 3000 зданий, в которых проживали около 20 000 монахов. Однако при жизни Сайтё его усилиям препятствовали враждебность школ Нары и конкуренция со стороны нового, не менее привлекательного для многих учения сингон.

Покровительствуя Сайтё и другим священнослужителям, император Камму, несомненно, преследовал свою цель – усилить контроль государства над церковными делами. Переезд в новую столицу не только резко ослабил политическую власть монахов Нары, но и ознаменовал собой новые тенденции в религии и политике. В Наре ученые монахи преподавали высокое искусство цивилизации и управления государством представителям правящей династии. В Киото члены императорского дома и придворные чиновники стали покровителями буддийских наставников, а не их учениками.

Сам Сайтё не уставал повторять, что религия должна не только подчиняться государственной власти, но и активно помогать ей в управлении делами. Настоящий патриот, он считал, что монахам надлежит щедро делиться своими знаниями и всеми имеющимися у них навыками. Дабы такая возможность была у всех священнослужителей, Сайтё настаивал на том, что его последователям, так же, как ему самому, нужно изучать все существующие течения буддизма. Удивительно ли, что тэндай стала самой «ученой» из буддийских школ, а Хиэй-дзан превратился в центр японского высшего образования?

Эти два принципа – необходимость постоянно совершенствовать полученные знания и готовность сотрудничать с государством – наглядно иллюстрируют правила, которые Сайтё разработал для тех, кого учил.

Правила для учащихся горной школы

Учащиеся <…> назначаются на должности, соответствующие их достижениям, после двенадцати лет подготовки и учебы. Те, кто искусен и в действиях, и в речах, остаются на горе навсегда и возглавляют школу – они сокровище государства. Те, кто искусен в речах, но не в действиях, должны стать наставниками государства, а те, кто искусен в действиях, но не в речах, – императорскими чиновниками. И наставники, и чиновники должны получить официальное назначение на свой пост, как распространители учения и служители государства <…> Им надлежит служить там, где они могут принести пользу государству и народу: в ремонте прудов и каналов, освоении невозделанных земель, восстановлении после оползней, строительстве мостов и кораблей, посадке деревьев <…> посеве злаков и трав, а также устройстве колодцев и оросительных канав. Они также должны изучать сутры и совершенствовать свой ум, но не должны заводить собственное хозяйство или заниматься торговлей [57]57
  См.: Tsunoda. Sources of’ the Japanese Tradition. P. 132–133.


[Закрыть].

<…>

В этот монастырь тэндай будут назначены два мирских распорядителя, чтобы поочередно вести дела и не допускать в стенах обители разбоя, спиртных напитков и женщин. Таким образом, буддийский закон будет соблюден, и государство пребудет в безопасности [58]58
  Ibid. P. 135.


[Закрыть].

Тем не менее тэндай никогда не был просто подразделением государственной службы, по промыслу высших сил организованным в виде религии. Приведенный выше документ показывает: монахи признавали свои обязательства перед миром, но не принадлежали ему. Ни Сайтё, ни более поздние лидеры не сомневались, что в первую очередь монах должен заниматься тем же, чем всегда: изучать буддизм, быть примером в этике и морали и, конечно, самостоятельно прокладывать путь к состоянию собственного духовного просветления (нирване), достигнув которого он будет освобожден от страданий, а главное – от круга рождений (сансары). Они также соглашались с представителями всех других школ в том, что лучшее место для индивидуального духовного поиска – монастырь. Там искатель истины сможет найти учителей и книги, а также удовлетворить свои насущные потребности (кров, еда, одежда).

Отличие тэндай от культов Нары в самой его доктрине. Это была первая в Японии школа махаяны (Великой колесницы), и вместе с сингоном она затмила старую школу хинаяны (Малой колесницы), появившуюся в эпоху Нара. Другими словами, в конце Х века японский буддизм в основном принадлежал к той или иной школе махаяны.

Буддизм махаяны пришел на острова с материка – из Индии и Китая, где развивался со II века. Это обширное и сложное учение, имеющее множество ответвлений и философских тонкостей. В самых общих чертах можно сказать, что и тэндай, и сингон сохранили свойственную хинаяне концепцию вселенского причинно-следственного закона, согласно которому праведные или греховные действия человека определяют его судьбу, испытываемые им страдания или наслаждения (карма), а также систему взглядов на монашество и собственные усилия как средство просветления. Человеку суждено существовать до тех пор, пока он остается привязан к иллюзорному, греховному миру и своим эгоистическим желаниям. Единственный шанс достигнуть нирваны – заняться изучением буддизма и стать монахом, поскольку научиться избавляться от чувства привязанности к чему-либо или тем более кому-либо можно лишь в монастыре. Однако к этому набору основных идей приверженцы махаяны добавили еще несколько важных догм.

Одна из них – идеал бодхисаттв, исключительных существ, у которых было достаточно заслуг, чтобы уйти в нирвану, но отказавшихся от этой награды, дабы помогать другим на пути к просветлению. Можно сказать, что роль бодхисаттв в буддизме махаяны подобна роли святых в христианской религии. Считалось, что бодхисаттва увеличивает духовную чистоту и благополучие тех, кто ему поклоняется. При этом доктрина «передачи заслуг» абсолютно противоречит строгим понятиям хинаяны, согласно которым монах может достигнуть нирваны лишь усилием собственной воли, без помощи извне. Бодхисаттва как религиозный идеал выражает идею сострадания и служения другим, а не стремление к индивидуальному совершенствованию (с точки зрения махаяны, эгоистичное).

Буддизм тэндай включил учение о бодхисаттвах в свою философскую систему. После смерти выдающихся людей, таких как Сайтё, провозглашали бодхисаттвами, причем представления об их участии в политическом управлении также отражали суть этого идеала. Впрочем, в религии эпохи Хэйан, которая (во всяком случае, в своей монашеской форме) была по-прежнему связана с идеей о достижении просветления через личную дисциплину, бодхисаттвы представлены не слишком много.

Очень большое значение для религии в хэйанский период имело учение махаяны о вечном вселенском Будде. Согласно ему, исторический Будда (Гаутама) был временным и сравнительно мелким проявлением Будды космического. Взаимосвязь между историческим и вселенским Буддой похожа на взаимосвязь между историческим Иисусом Христом и Богом – вечным и невидимым Отцом в христианской философии. Именно осмысление Будды как абстрактной силы, стоящей выше всего сущего и в то же время присутствующей во всем сущем, способствовало развитию характерных особенностей махаяны. Не только Гаутаму, но и всех прочих богов и мудрецов можно было рассматривать как проявления вселенского Будды, даже если изначально они относились к небуддийским системам – синтоизму или конфуцианству. Очевидно, эта всеобъемлющая точка зрения способствовала слиянию буддизма с синтоизмом; сохранились записи о том, как Сайтё, собираясь поселиться на горе Хиэй-дзан, испрашивал благословения у Будды и у местного синтоистского божества (короля Горы).

Всеобъемлемость махаяны не ограничивалась ее отношением к другим верованиям. Учение о вселенском Будде гласило, что всё и вся содержит в себе его частицу, великую или малую. Другими словами, и человечество, и все прочие формы жизни в конечном счете должны были развить свойственную им природу Будды. Никто не был слишком плох для спасения. Представление об основополагающем единстве всего сущего тесно связано с утверждением махаяны о сострадании как важнейшей буддийской добродетели. В то же время оно размывает различие между монахами и светскими людьми, которое, напротив, активно подчеркивала хинаяна, и прямо противоречит некоторым школам последней, полагавшим, что определенные категории человеческих существ полностью лишены возможности спасения. Подобной точки зрения придерживалась могущественная школа Хоссё в Наре, к которой принадлежали главные противники Сайтё.

Все рассмотренные выше идеи тэндай можно свести к нескольким основополагающим положениям. Первое – идеал бодхисаттв, то есть сострадания и служения. Второе – доброжелательное отношение к другим религиям, включая иные виды буддизма. Третье – вера в возможность спасения всех без исключения существ. Четвертое – мысль о том, что не только человеческая жизнь, но и вся жизнь вообще представляет собой, в сущности, одно и то же, то есть идея глубинного единства всего сущего. Второй, третий и четвертый принципы не имеют аналогов в христианстве с его понятиями ереси, рая и ада, а также взглядом на человека как отдельное творение. Они сыграли чрезвычайно важную роль в развитии традиционной японской культуры и свойственного ей спокойного и беззаботного (по западным меркам) взгляда на религию, с одной стороны, и полурелигиозного отношения к природе, с другой.

Основой этого учения была «Сутра о цветке лотоса чудесной дхармы», или «Лотосовая сутра», – один из великих священных текстов буддизма махаяны. Есть утверждения, что «Лотосовую сутру» сочинил сам Гаутама незадолго до того, как уйти в нирвану, но в действительности она была написана через много лет после его смерти. В этом произведении великолепно изложены теории махаяны о вселенском характере Будды и его неисчерпаемой спасающей силе, а дух его частично можно уловить в следующем отрывке:

 
Подобно огромному облаку,
Что поднимается над миром,
Накрывая всё вокруг своей тенью,
Благодатному облаку, полному влаги,
Пронизанному ослепительными молниями,
Издалека возвещающему о себе громовыми раскатами,
Приносящему всем радость и покой,
 
 
Подобно облаку, Будда
Приходит сюда, в этот мир,
Подобно большому облаку,
Накрывая всё вокруг своей тенью,
 
 
Обратите же ко мне свой разум,
Подойдите ко мне ближе,
Узрите Непревзойденно почитаемого!
Меня, известного всему миру,
Меня, которому нет равных.
Чтобы дать покой каждому существу,
Я появляюсь в мире
И всем существам
Проповедую чистый Закон, сладкий, как роса,
Единственный Закон
Об избавлении и нирване.
Слышным повсюду голосом
Я провозглашаю эту истину,
Выраженную в поучениях
Великой колесницы.
Я взираю на всё
Неизменно беспристрастно,
Не различая людей и мыслей,
Полных любви или ненависти.
Для меня нет ничего предпочтительного
И нет ничего невозможного;
Всегда для всех существ
Я проповедую Закон одинаково;
Проповедуя одному человеку,
Я проповедую всем [59]59
  Soothill. The Lotus of the Wonderful Law. P. 125–128.


[Закрыть].
 

Сингон

Обстоятельствами своего появления и развития школа сингон во многом напоминает тэндай. В Японию сингонское учение принес монах Кукай (774–835, посмертный титул – Кобо Дайси). В молодости Кукай изучал труды Конфуция и готовился к карьере чиновника, так как для сына провинциального аристократа, каковым он являлся, в жизни было два пути: занять второстепенную должность на государственной службе, ибо высшие сферы власти для него были закрыты, либо уйти в монахи. Так или иначе, курс обучения он не окончил и вскоре отправился в буддийский монастырь. Теперь его рвение к учебе удвоилось – Кукай понял свое жизненное предназначение. В 804 году он так же, как Сайтё, был отправлен в Китай императором Камму и в Японию тоже вернулся в 806-м, обращенным в школу буддизма сингон, что означает «истинное, правильное слово». Кукай недолго пробыл в древней китайской столице Чанъань и бо2льшую часть времени путешествовал по дальнему югу страны, до границы с Индией. Жизнь его, опять же как и жизнь Сайтё, после возвращения на родину была посвящена в основном сочинению религиозных текстов и созданию независимой школы своего учения. Резиденцией ее стала гора Коя (Коясан), расположенная южнее Киото.

Известность и популярность Кукая объясняется не только его деятельностью как ученого и религиозного лидера. Он прославился как поэт, художник и каллиграф, а кроме того, ему приписывают разработку одного из видов фонетического письма (кана). Считается, что Кукай задумался о создании фонетической (в отличие от идеографической) системы письма после того, как познакомился во время пребывания на материке с индийскими рукописями. Хотя реальный характер Кукая затмевают созданные позднее легенды, он, несомненно, был талантливым и разносторонним человеком и может служить для нас блестящим примером мироощущения и интересов раннехэйанского периода. Собственные религиозные взгляды побуждали его гораздо меньше, чем Сайтё, интересоваться сотрудничеством церкви и государственной власти, но как истинный сын своей эпохи он принимал правомерность и обоснованность претензии двора быть в этом главным. Император Сага высоко ценил не только это его качество, но и художественные и литературные таланты. Авторитет Кукая и при жизни, и после смерти был столь велик, что даже правители средневековой Японии впоследствии ссылались на его имя, оправдывая свои нововведения.

Сочетание мирских и монашеских черт его личности прослеживается в стихотворении «Кукай», которое он написал, предположительно, на смертном одре.

влиянием тибетского, или тантрического, буддизма [60]60
  Третье великое течение буддизма, наряду с хинаяной и махаяной.


[Закрыть], то есть в нем придавалось большие значение ритуальной речи и мистическим союзам с божествами. Подобно Сайтё, Кукай выстроил все существующие буддийские школы в порядке их заслуг – этот подход называется учением о прогрессивном откровении. Ниже хинаяны он нашел место для даосизма [61]61
  Традиционные китайские верования в природу, магию и частные поиски истины конфуцианцы осуждали как антисоциальные.


[Закрыть], за ним шло конфуцианство и, наконец, «почти животное существование». Тэндай занимал третью сверху строчку, а вершина списка, естественно, была оставлена для сингона. Кукай называл все формы буддизма, кроме сингона, экзотерическими, или публичными, то есть не представляющими собой тайны, предназначенными для непосвященных, и утверждал, что все их можно изучать и обсуждать свободно. Сингон же, по его мнению, являлся учением эзотерическим, или личным, в него может быть посвящен лишь тот, кто вступает в сингонский монастырь, согласившись с монашеством как важнейшим заключительным шагом в духовной подготовке человека.

В монастыре новопосвященный проводил много времени за повторением мантр – священных слов или песнопений и мудр – священных жестов. Кроме того, он изучал мандалы – геометрические символы сложной структуры, которые интерпретируются как модель вселенной, «карта космоса» (типичная форма мандалы – внешний круг, вписанный в него квадрат, в который, в свою очередь, вписан внутренний круг, часто сегментированный или имеющий форму лотоса), схематически представлявшие безграничную власть и присутствие вселенского Будды. Эти благочестивые упражнения, напоминающие практики индийской йоги, ставили своей целью достижение состояния экстатического единения монаха с вселенским Буддой. Иными словами, сингон обещал полную реализацию природы Будды в человеке уже в этой жизни.

Так же как и тэндай, сингон исходил из понятия вселенского Будды, но пошел дальше в утверждении ценности нынешнего бытия. Тэндай учил, что полное просветление настанет только после того, как будут пройдены все земные пути, сингон же декларировал, что человек, обладающий надлежащими знаниями и подготовкой, может достичь своей духовной цели – просветления – уже в настоящей жизни. Если тэндай считал материальный мир неполным (и крайне несовершенным) отражением идеального мира, то сингон утверждал, что мир вещей полностью идентичен духовному миру. Другими словами, вселенский Будда так же идеально представлен внутри вселенной, как и вне ее.

Это утверждение ознаменовало важный момент перехода от идеи бегства от существования (нирваны) к идее просветления (сатори) как высшей цели религиозных устремлений. Кукай отстаивал возможность мгновенного достижения состояния Будды, причем делал это очень образно.

Экзотерические доктрины гласят, что просветление возможно только после трех прожитых жизней; эзотерические же заявляют, что существует шестнадцать возможностей достичь просветления в нынешней жизни. В скорости и совершенстве они отличаются друг от друга, как Будда с его непостижимыми силами отличается от хромого осла. Вы, почитающие добродетель, должны это ясно осознавать! [62]62
  Tsunoda. Sources of’ the Japanese Tradition. P. 147.


[Закрыть]

Выдающийся художественный талант Кукая и его идея сатори, или союза с вселенским Буддой в нынешней жизни, объясняет, почему японский сингон приписывал большое значение священному искусству. В задачу его входило изображать и устрашающие, и благостные стороны существования, поскольку «хорошее» и «плохое», «приятное» и «неприятное» были одинаково важными атрибутами вселенского Будды. Вдохновленное этой идеей сингонское искусство производило незабываемое впечатление. Более того, оно соотносило сатори с ощущением душевного подъема и обостренной осознанности, которое вызывает созерцание прекрасного произведения искусства – одного из способов познания и восприятия мира.

Религия и общество

Сингон стал в хэйанской Японии чрезвычайно популярным. Внимание школы к искусству импонировало высокоразвитому эстетическому чувству дворян, а еще им нравились пышные сингонские ритуалы, сопровождаемые священными словами и жестами. Даже тэндайские общины на горе Хиэй-дзан попали под влияние сингона и переняли его церемониал, тем более что в эпоху Хэйан обе школы были во многом тесно переплетены.