Текст книги "Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих"

К сожалению, отказаться от тяги к «гармонии и смыслу» в эволюционной биологии оказалось куда сложнее. Что касается полового отбора, длительная приверженность принципу рациональности привела к тому, что мы остались с усталой, истощившейся наукой, так и не сумевшей дать приемлемое объяснение эволюции красоты в естественной природе. Современный консенсус, основанный на адаптационизме, зиждется на удивительно слабом фундаменте. И чтобы понять, что именно с ним не так, мы должны в первую очередь рассмотреть общие основы научного прогресса.

Тестируя какую-либо научную гипотезу, мы должны сопоставить два предположения: одно – более частного свойства, скажем, что наблюдаемые нами явления окружающего мира основаны на некоем специфическом механизме; второе, более общее предположение, гласит, что ничего особенного в данном случае не происходит; иначе говоря, что наблюдаемым нами явлениям не следует искать специального объяснения. В науке и статистике это предположение «ничего особенного не происходит» носит название нулевой гипотезы, или нулевой модели. По крайне приятному и любопытному совпадению, которое, однако, никак не влияет на весомость моих аргументов, концепцию нулевой гипотезы в 1935 году предложил не кто иной, как Рональд Фишер, автор пресловутой идеи «эволюционного убегания». Именно он ввел термин «нулевая гипотеза» и дал ему следующее описание: «Мы можем говорить об этой гипотезе как о “нулевой гипотезе”, и следует отметить, что нулевую гипотезу не выдвигают и не доказывают, но ее можно отвергнуть в результате эксперимента».

Таким образом, прежде чем мы получим возможность утверждать, что имеет место какой-либо специфический процесс или механизм, мы должны прежде отклонить гипотезу, что в данном случае не происходит ничего особенного. Отбрасывание этой гипотезы равнозначно утверждению, что в данном случае действительно имеет место нечто примечательное. Однако, как указал сам Фишер, нулевая гипотеза интеллектуально асимметрична: можно найти доказательства, что она неверна, но подтвердить ее истинность невозможно. Иными словами, основываясь на логике научного вывода, возможно представить достаточно доказательств, чтобы утверждать наличие специфического процесса, но никак нельзя окончательно доказать его отсутствие.

Конечно, нулевая гипотеза – не просто временный интеллектуальный инструмент, необходимый для проведения конкретного научного исследования. Нередко именно она представляет собой верное описание реального положения вещей. Ведь во многих случаях действительно ничего особенного не происходит! И когда нулевая гипотеза верно описывает реальный мир, она предотвращает неумеренный и недопустимый разгул научного воображения. По сути, нулевые гипотезы защищают науку от ее собственных безумных выводов и фантазий, основанных исключительно на вере.

Увы, есть фундаментальные причины, по которым люди, включая профессиональных ученых, излишне часто склонны видеть в окружающих явлениях нечто особенное. Человеческий мозг получает массу преимуществ, выявляя слабо заметные закономерности в бесконечном потоке сенсорной информации и когнитивных элементов. Способность догадаться, что нечто происходит, даже если оно происходит не явным образом, возможно, и есть основное достижение разума. Взять хоть такое умозаключение: «Я вижу на грязи свежие следы буйвола. Я заметил, что буйволы каждое утро приходят сюда на водопой. Если я приду сюда завтра на рассвете и спрячусь за тем кустом, я смогу убить буйвола и съесть его!» Однако когнитивная способность видеть окружающий мир наполненным смыслом и причинно-следственными связями может также приводить к ошибочным заключениям, убеждая нас, что нечто особенное обязано происходить, даже когда на самом деле оно не происходит. Истории о привидениях, чудеса, магия, астрология, теории заговоров, «полоса удачи», «счастливые» игральные кости или «проклятое место» – все это примеры безграничного стремления человеческого разума к объяснимой гармонии и рациональности даже там, где их нет и в помине.

Множество людей потакают своему иррациональному желанию видеть осмысленное объяснение всему, что происходит в нашем хаотичном мире, причем зачастую это принимает настолько общепринятые формы, что мы даже не задумываемся об их реальной ценности. Например, громадная индустрия бизнес-новостей постоянно предлагает нам развернутые объяснения того, что происходит на мировых биржах, хотя, по всей вероятности, большую часть времени на них не происходит ровным счетом ничего выдающегося. Телеканалы бизнес-новостей снабжают нас нескончаемым потоком сводок о «событиях» на глобальных финансовых рынках, с уверенностью знатоков объясняя, что индекс Гонконгской фондовой биржи растет, или индекс Британской фондовой биржи опускается, или фьючерсы Доу остаются неизменными из-за последнего отчета об уровне безработицы, или переговоров об урегулировании суверенного долга, или квартального отчета о прибылях и убытках ведущих компаний. Разумеется, нулевая гипотеза состоит в том, что вся деятельность мирового рынка есть совокупный результат миллионов независимых решений индивидуумов, каждый из которых, по меткому выражению Джона Мейнарда Кейнса, пытается «угадать, что будет делать толпа, лучше, чем сама толпа»[64]64
  Keynes (1936, chap. 12).


[Закрыть]. Однако нулевая модель, гласящая, что колебания рынка не имеют общей или предсказуемой зависимости от каких-либо внешних причин, в бизнес-новостях не фигурирует никогда. Возможно, тут дело в том, что бизнес-новости – это тоже, в конце концов, бизнес. И честное выдвижение нулевой гипотезы скажется на этом бизнесе отнюдь не лучшим образом. Маловероятно, что у зрителей вызовет большой интерес сообщение вроде: «Сегодня на Уолл-стрит опять происходят всякие случайные вещи! Подробности в двухчасовых новостях!» Те, кто занимается бизнес-новостями, исходят из посылки, что все в мире подчиняется гармонии и смыслу и их работа – подтвердить это, даже если подтверждения придется высасывать из пальца.

Нулевые гипотезы имеют ключевое значение для науки даже тогда, когда они абсолютно ошибочны, – ведь только в попытках найти доказательства их несостоятельности и рождаются важнейшие открытия. Для примера можно взять такую нулевую гипотезу: «курение сигарет не вызывает рак». Согласно этой гипотезе рак легких может иметь различные причины, и курение само по себе не оказывает закономерного влияния на риск заболеть раком. Многие люди курят, и многие курильщики заболевают раком легких, но в соответствии с нулевой гипотезой причинно-следственной связи между этими явлениями нет. Любопытно, что в 1950-х годах тот же Рональд Фишер[65]65
  Fisher (1957). Более подробное обсуждение выступлений Фишера о безопасности курения можно найти в работе Stolley (1991).


[Закрыть] с большим энтузиазмом выступал публичным адвокатом этой удручающе неверной и весьма вредной нулевой гипотезы, которая с тех пор успела окончательно доказать свою несостоятельность. Другая, более современная нулевая гипотеза гласит, что «глобальное потепление не связано с выбросом в атмосферу парниковых газов в результате деятельности человека». В этих обстоятельствах работа ученых заключается в том, чтобы доказать ошибочность нулевой гипотезы, собрав веские доказательства обратного. Иначе говоря, обязанность сбора научных доказательств всегда лежит на тех, кто хочет показать, что нечто особенное происходит, а не на тех, кто считает, что все идет своим чередом.

Потратив годы на борьбу с грейфеновским стандартом «обильных доказательств», я пришел к убеждению, что область эволюционной биологии стала чем-то напоминать отчеты о новостях на финансовых рынках. Ученые, работающие в этой области, полностью убеждены, что некое явление, подчиняющееся идее гармонии и смысла, а именно адаптивный половой отбор, должно происходить всегда и повсеместно. Откуда же это убеждение? Если присмотреться к нему внимательнее, окажется, что в большинстве случаев оно основано всего лишь на вере, что мир должен быть устроен именно таким образом. Помните, отвергая дарвиновскую теорию выбора полового партнера, Уоллес декларировал как основополагающий принцип, что «естественный отбор действует постоянно и в огромном масштабе». И этот тезис сохранился до сих пор в почти неизменном виде.

Несмотря на неизбывную странность, неудобную для восприятия многими людьми, механизм полового отбора Ланде – Киркпатрика[66]66
  Подробнее смотри в работах автора Prum (2010, 2012).


[Закрыть] – это не просто альтернативная гипотеза по отношению к адаптивному выбору партнера; это вполне приемлемая нулевая модель эволюции брачных украшений и предпочтений. Она описывает, как осуществляется эволюция посредством выбора полового партнера, если ничего особенного не происходит – то есть если партнеры просто выбирают то, что им нравится, и точка. Поскольку в основе всякой эволюции лежит генетическая изменчивость, модель Ланде – Киркпатрика предполагает генетическую изменчивость и признаков, и предпочтений. Однако в эту модель не заложена ни вариабельность партнеров по качеству, ни то, что брачные признаки коррелируют с этим качеством, ни то, наконец, что естественный отбор влияет на половые предпочтения таким образом, чтобы вызывать предпочтение именно этих брачных признаков. Вот почему эту модель можно считать нулевой[67]67
  Другой знаменитой нулевой моделью в эволюционной биологии является закон Харди – Вайнберга о распределении в популяциях частот генотипов и аллелей, то есть вариаций генов. Этот закон гласит, что частота генотипов в популяции остается неизменной, если в ней не происходит каких-либо направленных процессов, таких как избирательное скрещивание, иммиграция, эмиграция или естественный отбор. Наблюдая отклонения от закона Харди – Вайнберга, биологи могут заключить, что какие-то из этих процессов в популяции происходят. Любопытно, что Фишер впервые выдвинул свою теорию выбора полового партнера в 1915 году, всего через семь лет после публикации закона Харди – Вайнберга. Аналогично этому закону, теорию Фишера легче понять как попытку описания эволюционных последствий существования самой генетической изменчивости. Однако в случае выбора полового партнера эта изменчивость представляет собой генетическую изменчивость в предпочтениях, которая селективно действует на другую генетическую изменчивость – изменчивость в брачных украшениях. Модель Ланде – Киркпатрика является математическим выражением этого процесса.


[Закрыть].

И если механизм Ланде – Киркпатрика является нулевой моделью для эволюции брачных признаков и предпочтений, то ее истинность и нельзя доказать. Следовательно, требование Грейфеном «обильных доказательств»[68]68
  Grafen (1990, p. 487).


[Закрыть] процесса Фишера – Ланде оказалось столь риторически действенным именно потому, что его невозможно выполнить. Шах и мат! Именно в эту ловушку я и попал, когда понял, что никогда не смогу удовлетворить моих рецензентов. И именно по этой причине вот уже 150 лет после публикации «Происхождения человека…» и 25 лет после статьи Грейфена 1990 года ни в одном учебнике не найти общепризнанного примера арбитрарного выбора полового партнера. Точка. Гамбит Грейфена оказался триумфальным.

Современная наука, занимающаяся изучением полового отбора, сосредоточена на исследованиях частных случаев, не выходящих за рамки интеллектуальной западни, в которую может попасть наука, так и не принявшая ни одной нулевой гипотезы или модели. В отсутствие нулевой гипотезы концепция адаптивного выбора полового партнера ничем не защищена от фальсификаций. В ней уже содержится заранее заготовленный ответ на любой вопрос, касающийся эволюции и функции любого эстетического признака. Если этот признак удается наглядно связать с генетической доброкачественностью или с каким-либо очевидным преимуществом полового партнера, адаптивная модель объявляется доказанной. Если же подобных связей отыскать не удается, результат рассматривается исключительно как провал, подразумевающий, что исследователь приложил недостаточно усилий, чтобы доказать правильность адаптивной модели. В таких заданных условиях главная цель для любого начинающего исследователя или студента заключается в том, чтобы лишний раз подтвердить то, что уже и так всем известно, каким-нибудь особо оригинальным способом, до которого никто не додумался раньше. Поскольку модель адаптивного выбора была принята благодаря ее приятной и удобной гармоничности и осмысленности, вся разработка концепции адаптивного выбора полового партнера выродилась в основанную на вере эмпирическую программу генерирования доказательств для подтверждения уже общепризнанной истины. Но назначение нулевых моделей состоит как раз в том, чтобы избавить науку от подобной бесплодной деятельности.

«Вещи просто случаются». Это утверждение может показаться нелепым и даже смехотворным, но в его простоте и безыскусности как раз и схвачена суть нулевой модели. В контексте эволюции путем выбора полового партнера мы вполне можем сформулировать нулевую гипотезу как «Красота случается просто так». (Напоминаю, что мы рассматриваем «красоту» с точки зрения восприятия ее животными.) В качестве нулевой модели происхождения эстетических признаков в природе такая «красота просто так» открывает очень вдохновляющие перспективы изучения эволюции красоты, связанной с сексуальностью. Мне кажется, Дарвин понял бы этот предложенный мной девиз и согласился бы с ним.

В данный момент очень важно еще раз подчеркнуть, что эстетическая теория выбора полового партнера вполне включает в себя обе возможности – и произвольную нулевую модель («красота просто так»), и адаптивную модель выбора партнера (модель честных индикаторов генетической доброкачественности и прямой выгоды). В конце концов, «мазерати» или «ролекс» могут быть одновременно эстетически приятными и в то же время выполнять утилитарную функцию – дарить удовольствие от скоростного вождения или исправно сообщать точное время. Таким образом, эстетический подход не исключает других возможных объяснений эволюции тех или иных брачных декоративных признаков. Напротив, адаптивный подход полностью отвергает вклад арбитрарного фишеровского выбора полового партнера, то есть носит принципиально более ограниченный характер.

Какие же возможны пути дальнейшего развития науки, изучающей половой отбор? Рассматривая каждый конкретный случай брачных украшений или токового поведения, мы должны прежде всего задать себе основополагающий вопрос: развился ли этот признак потому, что он предоставляет правдивую информацию о генетической доброкачественности или прямой выгоде, или же потому, что он просто сексуально привлекателен? И прогресс в данном исследовании возможен только в том случае, если сначала будет отвергнута нулевая модель, что «красота случается без причины».

Наука, изучающая половой отбор, остро нуждается в революционном пересмотре нулевой модели. Хотя, возможно, исследователям, увлеченным поиском адаптаций, эта идея не понравится, тем не менее у нас есть хорошие примеры того, как революции нулевых моделей в других областях эволюционной биологии оказались и успешными, и интеллектуально продуктивными, даже для адаптационистов. Так, в молекулярной эволюции пересмотр нулевой модели в 1970–1980-х годах привел к общему принятию нейтральной теории эволюции ДНК-последовательности. Теперь каждый, кто заявляет, что те или иные замены в ДНК являются адаптивными, должен сначала опровергнуть нулевую гипотезу, согласно которой такие изменения являются всего лишь нейтральными вариациями, возникающими в результате случайного дрейфа в популяции. В экологии сообществ революция нулевых моделей в 1980–1990-х годах привела к принятию нулевых моделей структуры сообществ. Теперь всякий, кто заявляет, что структура того или иного экологического сообщества определяется конкурентными взаимоотношениями, должен сначала показать несостоятельность случайной, нулевой модели состава этого сообщества. В обеих областях даже самые горячие приверженцы естественного отбора в конце концов признали эти нулевые нейтральные модели, поскольку с их помощью возможности тестировать и подтверждать адаптационистские гипотезы только возросли. Поэтому критически важно, чтобы эволюционная наука приняла нулевую модель полового отбора.

Противники принятия нулевых и нейтральных моделей в эволюционной биологии часто жалуются, что предлагаемые нулевые модели слишком «сложные», чтобы считаться таковыми. По их мнению, нулевые модели должны быть более простыми и однозначными. Однако такой взгляд свидетельствует о неверном понимании интеллектуальной функции нулевой модели. Например, если курение вызывает рак легких, то и объяснение причины возникновения рака легких в большинстве случаев простое – это сигареты. Если бы нулевая гипотеза, утверждающая, что рак не связан с сигаретами, оказалась истинной, то и причины, вызывающие рак легких, оказались бы более разнообразными, индивидуальными и сложными. Таким образом, нулевые модели – не обязательно простейшие из возможных объяснений. Скорее нулевая гипотеза – это предположение, что общий причинный механизм для каких-либо явлений отсутствует. В эволюции таким ключевым причинным механизмом является естественный отбор – вот почему гипотеза «красоты просто так» может быть принята за нулевую.

Понимая теперь, что поставлено на карту в случае, если мы откажемся от нулевой модели, можно вернуться к рассмотрению самца аргуса. Прежде всего нам следует охватить во всей полноте эстетическую сложность его брачных демонстраций, требующих эволюционного объяснения. Совокупность всех «брачных украшений» аргуса включает индивидуальный участок самца, поведение по обустройству ритуальной площадки и уходу за ней, вокализацию, разнообразный репертуар брачных демонстраций, в том числе весь комплекс движений, цвет кожи на голове, а также размер, форму и расцветку каждого пера. Брачное поведение самца аргуса по своей сложности не уступает опере или бродвейскому мюзиклу: в нем есть и музыка, и танцы, и искусно сделанные костюмы, и освещение, и даже оптические иллюзии, хотя разыгрывается это представление для очень немногочисленной публики и одним-единственным актером.

Верный способ изучить эволюционный механизм возникновения этого эстетического комплекса состоит в том, чтобы рассмотреть каждый его элемент с точки зрения «принятия решения». Сколько всего отдельных решений понадобится, чтобы оценить этот «мужской стриптиз» в исполнении аргуса? Если начать, допустим, с кончика одного первичного махового пера, мы увидим, что расширенная вершина опахала этого пера серого, а не коричневого цвета, с крупными точками красно-коричневого цвета – не белого, не охристого и не черного. Ближе к основанию того же пера фоновый цвет меняется на охристый, но точки остаются того же цвета, только делаются меньше и располагаются плотнее, а затем сливаются в узор, похожий на пчелиные соты. Каждый элемент этого узора мог бы быть другим. Они и в самом деле различаются – у всех остальных видов птиц, населяющих нашу планету. Биологи-эволюционисты, полагающие, что характер и форма каждого брачного признака определяются естественным отбором, должны не только описать само существование брачного украшения, но и объяснить происхождение и сохранение каждого специфического элемента его формы или окраски. В случае аргуса число независимых эстетических аспектов брачных демонстраций может доходить до сотен или даже тысяч, то есть практически неизмеримой эстетической сложности.

Парадигма адаптивного выбора полового партнера утверждает, что каждый из этих признаков эволюционировал отдельно как индикатор хороших генов или прямой выгоды. Иными словами, каждый элемент брачной демонстрации таков, каков он есть, потому что он лучше передает правдивую информацию, чем другие возможные варианты. Большинство исследователей, изучающих половой отбор, видят цель своей работы в том, чтобы показать, каким образом это достигается, а не в проверке того, истинно ли это утверждение вообще. И в отсутствие нулевой модели, позволяющей отбросить адаптационистский подход, они попросту не могут действовать иначе. В каждом конкретном исследовании ученые оценивают многочисленные аспекты брачных украшений самцов и стараются найти корреляции между ними и состоянием здоровья самца или генетической информацией, которую потенциально несут эти признаки. Однако в лучшем случае лишь один или несколько эстетических признаков из всего обширного брачного репертуара удается хоть как-то соотнести с репродуктивными качествами самца. После чего биологи используют очень ограниченные подвыборки из своих данных, чтобы на их основе сделать общие заключения о роли информационных сигналов в процессе полового отбора в целом. Подавляющее большинство данных неизбежно оказываются неспособными подтвердить адаптивную теорию выбора полового партнера. И в результате подавляющее большинство элементов брачных украшений не находят своего объяснения даже при общем торжестве адаптивной концепции полового отбора.

Нам никогда не удастся представить удовлетворительное объяснение эволюции, если мы будем опираться только на те данные, которые подкрепляют надежды исследователей. Поскольку те исследования, которые не могут подтвердить адаптивную ценность какого-либо орнаментального признака, рассматриваются как неудачные – а под неудачей подразумевается недостаточно тщательный поиск данных, доказывающих истинность адаптивной теории выбора партнера, – такие исследования не публикуются в научной литературе. Получается, что нынешняя парадигма не позволяет нам даже увидеть данные, которые в действительности являются правдивым описанием того, что происходит в реальности и как именно оно происходит. Одним словом, эти данные полностью соответствуют модели «красоты просто так». Таким образом, адаптационистское мировоззрение лишает нас возможности взглянуть на истинное положение вещей. И эта слепота, безусловно, мешает нам в полной мере «увидеть» аргуса.

К сожалению, изучение механизмов выбора полового партнера у аргуса в дикой природе – чрезвычайно трудная задача. Достаточно вспомнить Джеффри Дэвисона, который наблюдал за самцами семьсот часов на протяжении трех лет и лишь единожды стал свидетелем посещения одного из них самкой. Копуляции он при этом не наблюдал. Возможно, если кому-нибудь удалось бы отыскать несколько десятков гнезд аргуса, можно было бы провести ДНК-анализ птенцов и определить их отцов. При этом пришлось бы еще разместить множество скрытых камер возле целого ряда ритуальных площадок самцов, чтобы записать все визиты самок и зафиксировать различия в брачных демонстрациях репродуктивно успешных и неуспешных самцов. А еще понадобилось бы отловить всех этих самцов и собрать данные об их физическом состоянии, здоровье и генетической изменчивости. Такое исследование потребовало бы колоссальных усилий и материальных затрат.

Отложив в сторону трудности в получении данных из природы, давайте разберемся, в каких случаях самки фазанов могут получить адаптивные преимущества при выборе самца. Наиболее фундаментальное преимущество – это хороший набор генов, который передастся потомству самки – птенцам обоих полов и который обеспечит их собственное выживание и репродуктивное преимущество.

Хотя теория «хороших генов» имела успех в интеллектуальной истории эволюционной биологии и остается популярной до сих пор, эмпирического подтверждения она так и не получила. Многочисленные исследования не смогли показать какой-либо связи между генетическим качеством самцов и предпочтениями самок при выборе партнера. Например, недавний метаанализ[69]69
  Prokop et al. (2012).


[Закрыть] – то есть масштабный статистический анализ многих наборов данных из большого количества независимых исследований разных видов животных – выявил факты в поддержку арбитрарного фишеровского полового отбора и не смог доказательно поддержать идею, что предпочитаемые самками самцы обладают лучшими генами. Причем эти результаты получены на основе научной литературы, в которой существует явное тяготение к публикации «позитивных» результатов – то есть тех, что поддерживают концепцию «хороших генов». Как уже обсуждалось выше, «негативные» результаты чаще всего воспринимаются как исследовательская неудача и выбрасываются на свалку. Таким образом, вполне вероятно, что неспособность метаанализа выявить доказательства концепции «хороших генов» – это лишь вершина айсберга. Огромный объем данных остался недоступным, скрытым от глаз, и весь этот колоссальный массив неопубликованных научных результатов, так и оставшихся «под сукном», скорее всего, является абсолютно негативным. В итоге становится все очевиднее, что идея «хороших генов» так и осталась не более чем интересной идеей, не нашедшей никакого реального подтверждения.

Другим адаптивным преимуществом, которое самцы аргуса в состоянии дать самкам, выбирающим их в качестве полового партнера, может быть какая-либо непосредственная выгода, увеличивающая шансы самки на выживание или ее плодовитость. У моногамных птиц, которые образуют социальные пары и вместе выращивают потомство, такая прямая выгода может включать защиту общей территории, богатой высококачественными ресурсами, заботу о потомстве, защиту от хищников и прочий вклад в успешную семейную жизнь. Но самец аргуса никак не участвует в заботе о потомстве и другой совместной репродуктивной деятельности; весь его вклад в размножение ограничивается исключительно спермой. Поскольку самки после спаривания сразу удаляются, чтобы насиживать кладку и выращивать птенцов собственными силами, их взаимодействие с самцом ограничивается непродолжительными посещениями ритуальных площадок, чтобы выбрать полового партнера, и кратким моментом копуляции, наступающим, когда выбор наконец сделан. Следовательно, у самок аргуса есть лишь две возможности получить какую-либо прямую выгоду от самца. Прежде всего наибольшим предпочтением могли бы пользоваться самцы с такими брачными сигналами, которые сделают процесс выбора более быстрым и эффективным, сокращая для самки затраты времени на этот выбор и снижая риск ее гибели от хищников во время посещений ритуальных площадок. Однако же у аргуса качество брачных демонстраций самца никак нельзя оценить дистанционно: самка все равно вынуждена проходить большие расстояния (возможно, многие мили), чтобы посещать разных самцов, и должна наблюдать ухаживание каждого из них в непосредственной близости, чтобы оценить его качество. Другая возможность заключается в том, что ритуал ухаживания самца может нести правдивую информацию об отсутствии у него инфекций, передающихся половым путем. Однако и такое предположение выглядит сомнительным. Выбор партнера, ориентированный на избегание половых инфекций, привел бы к сильному давлению естественного отбора против полигинной системы спаривания, которая как раз способствует распространению ЗППП, а не к коэволюционному становлению эстетических брачных признаков и предпочтений.

На этом основании можно заключить, что даже в отсутствие данных, собранных в природных условиях, есть веские аргументы считать, что аргус является превосходным примером действия эволюционного механизма «красоты просто так».

Еще одним интеллектуальным барьером на пути теории адаптивного выбора полового партнера является исключительная сложность брачных демонстраций аргуса. В соответствии с принципом гандикапа информационная ценность каждой демонстрации определяется тем, насколько велики для особи связанные с ней издержки. Эти издержки включают затраты на развитие каждого признака, равно как и возрастающий риск для выживания их обладателя. Однако высокая стоимость «правдивого сигнала» создает еще одну трудность для адаптивного толкования богатого репертуара брачных демонстраций у аргуса. Исходя из этой теории, каждый отдельный аспект брачной демонстрации должен представлять собой независимый канал подачи качественной информации, чтобы избежать дополнительных издержек. Если какой-либо дорогостоящий элемент репертуара не предоставляет независимой информации о качестве самца, то он попросту не должен возникнуть или будет элиминирован естественным отбором как избыточный. Таким образом, принцип гандикапа создает реальные ограничения для эволюции эстетически сложных репертуаров, включающих разные виды демонстраций. Однако же сложные эстетические комплексы существуют, причем не только у аргуса; они широко распространены в природе.

Естественно, существование сложных демонстрационных репертуаров со множеством независимых эстетических аспектов никак не противоречит эволюционному механизму «красоты просто так». На самом деле эта модель даже предсказывает их возникновение. Ничем не скованный арбитрарный выбор полового партнера с большой вероятностью приведет к эволюционному «убеганию» в сложности как репертуаров брачных демонстраций, так и каждого их отдельного элемента[70]70
  Pomiankowski and Iwasa (1993); Iwasa and Pomiankowski (1994).


[Закрыть].

Некоторые сторонники теории честного сигнала высказывали предположение, что сложные демонстрационные репертуары могут функционировать как многофакторная сигнализация. С этой точки зрения, эстетический репертуар аргуса представляет собой нечто вроде швейцарского армейского ножа; каждый аспект демонстрации работает как адаптивно оптимизированное «лезвие» со своей коммуникационной задачей в составе общей миссии честного и эффективного привлечения брачного партнера. Каждая демонстрация передает свой поток качественной информации через особую сенсорную модальность. Эта концепция «многофакторных» демонстраций представляет собой попытку низвести единый сложный эстетический комплекс до более податливого набора рациональных и утилитарных элементов. Однако и она не позволяет избежать проблемы множественных избыточных издержек.

Прежде чем мы двинемся дальше, нам следует задать вопрос: «А возможно ли это вообще?» Сколько всего существует независимых каналов подачи информации о качестве самца, по которым самка может его оценивать? Трудно сказать, потому что до сих пор, насколько мне известно, этим вопросом никто даже не задавался. Но мне все же кажется, что поставить перед собой подобную задачу вполне уместно, и здесь можно предложить несколько направлений для размышления. Если бы вы захотели тщательно оценить состояние здоровья и генетические качества человека, то что бы вы предприняли? Отчасти именно этим и занимаются врачи во время регулярных профилактических осмотров. Насколько полное заключение можно сделать о будущем здоровье человека на основании результатов ежегодного медицинского обследования? Американская академия семейных врачей недавно установила[71]71
  Mehrotra and Prochazka (2015).


[Закрыть], что, помимо обычного наблюдения за весом и кровяным давлением пациентов, никакой явной пользы регулярный профосмотр не приносит. Одним словом, если не считать взвешивания и измерения артериального давления, врачебный осмотр не позволяет получить достаточно информации для эффективного прогноза, который оправдывал бы затраты на эту ежегодную процедуру. Разумеется, во время осмотра врач задает множество специальных вопросов и использует целый ряд инвазивных процедур вроде анализов крови, чего самка аргуса при оценке потенциальных партнеров делать никак не может. У фазанов нет ни манометров, ни стетоскопов, ни приборов для ЭКГ. Однако даже мы, со всем нашим сложным оборудованием, продвинутыми медицинскими знаниями, регулярными тщательными осмотрами и расспросами, не можем получить достаточно информативных сведений о состоянии здоровья человека, которые бы оправдывали эти труды.

Истина в том, что, даже владея современнейшими научными знаниями и методами, очень трудно верно оценить[72]72
  Кое-кто мог бы возразить, что ежегодная диспансеризация нерентабельна, потому что население Америки сплошь отличается отменным здоровьем или же потому что человеческий фенотип направленно эволюционировал так, чтобы не демонстрировать, а напротив, скрывать от других показатели генетического качества, здоровья и физического состояния. Но я сомневаюсь, что какое-либо из этих объяснений соответствует действительности.


[Закрыть] генетическое качество животного и предсказать его здоровье в будущем. Должны ли мы ожидать, что самка аргуса при выборе полового партнера справится с этой задачей лучше, чем человеческие врачи?

Но давайте допустим, что мы можем пойти дальше, чем обычный семейный терапевт. Представим себе, что у нас появилась возможность секвенировать полный геном каждого пациента. Какую информацию мы можем извлечь из этих геномов относительно потенциальных рисков для здоровья их обладателей? Да, конечно, мы можем выявить склонность к развитию некоторых редких заболеваний, которые вызываются мутациями определенных генов, например муковисцидоза или болезни Тея – Сакса. Однако при этом мы узнаем на удивление мало о рисках развития различных комплексных заболеваний, которые чаще всего являются причиной смерти, вроде сердечно-сосудистых заболеваний, инсульта, рака, болезни Альцгеймера, ментальных расстройств или наркотической зависимости. Действительно, с начала XXI века первоначальный всплеск исследований в области генной медицины натолкнулся на препятствие: оказалось, что геномные данные не дают возможности достоверно предсказывать развитие каких-либо комплексных заболеваний. Например, довольно легко выявить десятки генетических мутаций, которые значимо связаны с заболеваниями сердца. Однако, за исключением нескольких редких генетических вариаций, характерных для определенных этнических групп, где эти гены дают совокупный эффект, ими можно объяснить менее 10 процентов всех наследуемых рисков сердечных заболеваний. Получается, что, даже располагая полной информацией о геноме, предсказать генетическое качество и будущее здоровье чрезвычайно сложно. Именно по этой причине Управление по контролю за качеством продуктов и лекарственных препаратов США[73]73
  Альберто Гутьеррес (руководитель отдела in vitro-диагностики и радиологического здоровья Управления по контролю за продуктами и лекарствами) – Энни Войсицки (генеральному директору компании 23andMe), документ GEN1300666. Позднее Управление выдало 23andMe разрешение продавать тесты на специфические генетические нарушения.


[Закрыть] в 2013 году запретило частным биотехнологическим компаниям, работающим с индивидуальными заказчиками, таким как 23andMe, сообщать клиентам об их предрасположенности к генетическим заболеваниям без специального одобрения. Статистическая поддержка связи между мутациями отдельных генов и определенными заболеваниями на сегодняшний день настолько зыбкая и недостоверная, что предоставление клиентам подобной информации было признано некорректным и вводящим в заблуждение.