Текст книги "Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих"

Глава 2. Красота без причин

В холмистых дождевых лесах Малайского полуострова, Суматры и Борнео обитает одно из наиболее выдающихся с эстетической точки зрения животных на всей планете – фазан-аргус (Argusianus grayi), которого Дарвин упомянул как «хороший пример того, что наиболее утонченная красота может служить половым очарованием и ни для какой другой цели»[54]54
  Darwin (1871, p. 516). В русском переводе: с. 472.


[Закрыть].

Самка аргуса – крупная, плотная, с тускловатым оперением маскирующей окраски, которое тем не менее покрыто сложным извилистым узором из шоколадно-коричневых, каштановых, черных и охристых завитков. Ноги у нее ярко-красные, а сквозь редкие перья на передней части головы просвечивает синевато-серая кожа. Самец аргуса, на первый взгляд, отличается от самки главным образом сильно удлиненными перьями крыльев и хвоста, которые тянутся позади него более чем на ярд. В целом длина тела самца аргуса от кончика клюва до кончика хвоста составляет около шести футов. Но если оставить в стороне длину, оперение самца кажется весьма похожим на неброский наряд самки и особенно сильного впечатления не производит. Его истинное очарование остается скрытым и обнаруживает себя лишь в самые ответственные моменты ухаживания за самкой, которые за пределами зоопарков посчастливилось наблюдать лишь очень и очень немногим людям.

Увидеть аргуса в природе крайне трудно. Эти птицы чрезвычайно осторожны и скрываются в лесу при первых же признаках приближения человека. Известный орнитолог и страстный любитель фазанов Уильям Биб в начале XX века был одним из первых исследователей, кому довелось увидеть брачную демонстрацию аргуса в природе. Биб был куратором Нью-Йоркского зоологического общества, который впоследствии снискал себе всемирную известность в связи с его исследованиями океанских глубин с использованием батисферы – примитивного устройства для глубоководных погружений. Своего первого аргуса-самца Биб увидел на Борнео, когда тот вышел на илистый пригорок, чтобы попить из лужицы дождевой воды, скопившейся на месте лежки дикого кабана. Эту первую встречу с аргусом Биб описал в вышедшей в 1922 году «Монографии о фазанах» в самых восторженных выражениях, как нельзя лучше отражающих торжество гордого своим успехом бердвотчера и авантюриста-американца времен расцвета колониальной эры: «При всей мимолетности этого зрелища я испытал чувство своего великого превосходства над моими белыми собратьями по всему миру, которым не довелось видеть аргуса в его природном обиталище».

Как это характерно для большинства птиц выдающихся эстетических качеств, аргусы – полигинный вид, то есть их самцы спариваются со многими самками. Однако при этом множественное спаривание создает конкуренцию между самцами за привлечение самок. Некоторые самцы, обладающие высокой привлекательностью, очень успешны в размножении, тогда как остальные никакого успеха не имеют. Результатом этого является строгий половой отбор по любым декоративным признакам, которым самки отдают предпочтение. После того как самка выберет себе партнера, для самца всякое участие в процессе размножении завершается, и он больше не играет никакой роли ни в жизни самок, ни в выращивании потомства. Самка полностью берет на себя строительство наземного гнезда из листьев, насиживание кладки из двух яиц, защиту птенцов и заботу об их и собственном пропитании, которое обеспечивается сбором в лесной подстилке плодов и насекомых. Самцы аргусов, равно как и самки, летают очень неохотно и в случае угрозы обычно спасаются, убегая по земле. Тем не менее на ночь они устраиваются, взлетая на какой-нибудь невысокий насест, – исключение составляют насиживающие самки, которые ночуют прямо на гнезде.

Самец аргуса ведет строго одиночный, холостяцкий образ жизни. Для создания достаточно большой и чистой «сцены», где будут совершаться его замечательные брачные демонстрации, он расчищает в подлеске участок земли шириной от четырех до шести ярдов, обнажая его до грунта. Выбрав подходящее место, часто на каком-нибудь гребне или на вершине лесистого холма, он прилежно собирает клювом все листья, корешки и веточки и выносит их к краю расчищаемой площадки.

Самец аргуса за обустройством площадки для ритуала ухаживания

Подобно современным дворникам, поголовно вооруженным воздуходувами (только что без наушников), он также использует свои длинные перья на крыльях для сдувания палой листвы: ритмично взмахивая ими, он удаляет с площадки весь растительный мусор, пока не останется одна лишь голая земля. Потом он выдергивает клювом все живые травинки и тоненькие лианы. После этого площадка полностью готова, и теперь нужно только одно – чтобы ее посетила самка.

Для привлечения зрителей самец аргуса издает со своей площадки брачный зов, слышный обычно ранним утром или вечером, а также в лунные ночи. Этот зов представляет собой громкий, навязчивый крик в две ноты, который можно передать как куау-уау. В некоторых частях Юго-Восточной Азии этот звук лег в основу местных названий птицы – например, куау в Малайзии или куаоу на Суматре. Крик самца достаточно громок и пронзителен, чтобы быть слышным на большом расстоянии. Поскольку сами птицы очень скрытны, чаще всего этот крик – единственное свидетельство существования аргуса в лесу, которое доступно человеку.

Несколько лет назад я провел пять дней на исследовательской станции в заповеднике Данум Вэлли в северной части Борнео, где водится аргус. Как-то раз, ближе к вечеру, мы брели по сильно заросшей лесной тропе вдоль речки, и я вдруг услышал громкое куау-уау самца аргуса – точь-в-точь как описывал Биб. Крик был такой громкий, что я решил, будто птица находится совсем рядом – за следующим поворотом тропы, и замер в восторженном предвкушении. Впрочем, скоро я сообразил, что аргус кричал с большого расстояния, причем по другую сторону реки. И даже если бы самец продолжал кричать, мы все равно не успели бы добраться до него до наступления темноты. И даже если бы нам посчастливилось выследить его до самой площадки, при нашем приближении он наверняка сразу умолк бы и незаметно скрылся в окружающем подлеске. Вынужденный довольствоваться лишь искушающим эхом крика, доказывающим, что аргус здесь все же обитает, я мог только воображать, какой экстаз испытал Биб, увидев эту поразительную птицу.

Когда же в тот вечер мы наконец вернулись на станцию, проведя весь день, с самых предрассветных сумерек, за наблюдениями птиц в кишащем пиявками лесу, нам встретился французский художник, друг одного из исследователей, работавших на станции. По его собственным словам, он приехал сюда, чтобы «писать тропический лес». Заметив нас, он мимоходом поинтересовался, не подскажем ли мы ему, что за необычную птицу он видел, когда уже довольно поздним утром прогуливался в окрестностях станции. После чего он с невинной беспечностью принялся описывать большую птицу, похожую на курицу, примерно в пару метров длиной, которая перебежала через грунтовую дорогу в каких-нибудь трехстах ярдах от усадьбы заповедника. После того как я несколько дней впустую топтал окрестные леса, не увидев этой птицы даже мельком, а он увидел ее, не прикладывая к тому ни малейших стараний и даже не оценив своего везения, я едва сумел сдержать лютую зависть к его совершенно незаслуженной удаче. И почесывая зудящие пиявочные укусы, я в полной мере испытал чувства, противоположные «великому превосходству» Биба, и только вполголоса клял богов – покровителей бердвотчеров.

Если даже мельком увидеть аргуса в дикой природе оказывается крайне сложной задачей, то чтобы понаблюдать за тем, что именно самец аргуса выделывает со своими длинными перьями хвоста и крыльев во время ритуала ухаживания, требуются тщательные приготовления, а также готовность к длительным и весьма тяжелым испытаниям. Уильям Биб сначала пытался подсматривать за аргусом из небольшой палатки, воздвигнутой неподалеку от площадки, а затем из укрытия, устроенного на дереве над ней, но обе попытки оказались безуспешными. Наконец, он заставил своего помощника вырыть в земле глубокий окоп позади большого досковидного корня дерева, расположенного рядом с площадкой самца. В этом окопе, прикрытом сверху ветками, он сидел днями напролет около недели, пока наконец не стал свидетелем того, как самец исполнил на его глазах полный ритуал ухаживания за посетившей его площадку самкой. И при этом Биб еще легко отделался! Пять лет спустя орнитолог Джеффри Дэвисон провел в общей сложности 191 день на протяжении трех лет, наблюдая за самцами аргуса в Малайзии[55]55
  Davison (1982).


[Закрыть]. И за все семьсот часов наблюдений Дэвисон увидел посещение самца самкой всего один раз. По трудозатратам это равно более чем полугодовой работе при сорокачасовой рабочей неделе. Стоит ли говорить, что только очень немногим людям хватает на это терпения, поэтому неудивительно, что большая часть сведений о поведении аргусов собрана в ходе наблюдений в условиях неволи[56]56
  Вы можете увидеть брачный ритуал аргуса на выложенных на YouTube любительских видеороликах, сделанных в условиях неволи.


[Закрыть].

Ритуальные прохаживания самца аргуса

Итак, вот что происходит, когда самка аргуса является на площадку самца. Самец начинает свой ритуал ухаживания с нескольких подготовительных демонстраций, включающих ритуальное склевывание с земли и медленное, нарочитое прохаживание с демонстрацией ярко-красных ног. Затем он начинает бегать вокруг самки, описывая широкие круги и поднимая крылья под таким углом, что самке видна их верхняя сторона. Затем, без всякого предупреждения, в момент, когда он находится всего в одном или двух футах от самки, самец вдруг принимает очень необычную позу, демонстрирующую немыслимо сложный и прихотливый узор на его четырехфутовых маховых перьях. С необъяснимой сдержанностью биологи назвали эту позу «фронтальным движением»: самец склоняется перед самкой, выворачивая свои узорчатые перья так, что они образуют большую воронку, края которой прикрывают его голову сверху и частично окружают самку. В 1926 году голландский исследователь, один из основоположников науки о поведении животных, Йохан Беренс де Хаан сравнил эту «воронку» аргуса с зонтиком, вывернутым в другую сторону сильным порывом ветра[57]57
  Bierens de Haan (1926). Цит. по: Davison (1982).


[Закрыть].

В этой невероятной позе самец подсовывает голову под одно из крыльев и поглядывает на самку через щель между перьями на запястной части крыла, следя за ее реакцией. Ярко-синяя кожа, окружающая крохотный черный глаз самца, видна самке только в эту щель в его вывернутых крыльях. Кроме того, во время демонстрации позы самец приседает, выставляя одну ногу перед другой, как спринтер на стартовых колодках. Склоняясь перед самкой, он приподнимает заднюю часть тела, задирает вверх длинные хвостовые перья и ритмично покачивает ими вверх-вниз, так что самка может время от времени видеть, как они мелькают над воронкой из маховых перьев или в просвете, который иногда открывается между правым и левым крылом. Верхняя часть воронки из маховых перьев покачивается над головой самки, как портативный мини-амфитеатр. Самец еще несколько раз потряхивает этой перьевой воронкой мелкими ритмичными движениями общей продолжительностью от двух до пятнадцати секунд, а потом вновь принимает «нормальную» форму и возобновляет ритуальное клевание с земли, прежде чем через несколько секунд повторить свою демонстрацию.

До сих пор в этом описании зрелищной демонстрации самца при всей ее драматичности не было сказано о действительно самой примечательной особенности «фронтального движения» аргуса – а именно о невероятной расцветке его маховых перьев. Принимая позу «вывернутого зонтика», самец демонстрирует верхние стороны маховых перьев, которые при сложенном крыле прикрыты и не видны. Внезапное преображение этого невыразительного в обычных условиях оперения поражает до глубины души. Хотя цвета, в которые окрашены маховые перья аргуса, в целом составляют неяркую палитру черного, темно-коричневого, красно-коричневого, золотисто-коричневого, охристого, белого и серого оттенков, тем не менее они собраны в необычайно тонкий и сложный узор, какого, пожалуй, не найти ни у одного другого живого существа на Земле. От крохотных, меньше миллиметра, точек на каждом отдельном пере до общего рисунка, который складывается на полностью расправленной четырехфутовой перьевой воронке, все сорок маховых перьев аргуса рождают цветной орнамент такого немыслимого совершенства, на фоне которого полностью меркнет даже прославленный хвост павлина. На мой взгляд, в природе нет вообще ничего, что могло бы соперничать с фантастической сложностью этого узора.

Четвертое второстепенное маховое перо самца аргуса (Argussianus argus). Фотограф Майкл Дулитл

Каждое отдельное перо несет на себе все разнообразие естественных рисунков – начиная с тех, которые украшают шкуру зебры или леопарда, и заканчивая пестротой коралловых рыбок, стайки бабочек или клумбы с орхидеями. Общая картина при этом не уступает прихотливости восточных мотивов персидского ковра. На каждом маховом пере участки с узором из точек, полос или извилистых разводов соседствуют в таких изумительных сочетаниях, что даже одному этому можно было бы посвятить отдельную монографию.

Наиболее короткие первостепенные маховые перья, которые крепятся к костям пальцев и кисти в конечной части птичьего крыла, образуют нижнюю половину воронки. Эти перья имеют темные стержни, светло-серые кончики, а большая часть опахала окрашена в различные оттенки желто-коричневого цвета с прихотливо рассеянными по нему коричневыми или красно-коричневыми пятнышками с крохотными белыми точками. Однако наиболее выдающийся рисунок имеют второстепенные маховые перья, которые крепятся к задней части предплечья, а именно к локтевой кости; эти перья образуют верхнюю половину воронки. Длина каждого второстепенного махового пера составляет более трех футов, а ширина вблизи вершины опахала – около шести дюймов. Центральная ось пера, его стержень, или рахис, имеет ярко-белый цвет и делит опахало на две половинки, каждая из которых украшена различным образом. Внутренние части опахала имеют градиентный серый фон с рисунком из черных точек. На внешней части опахала каждого пера неровный сетчатый рисунок темно-коричневого и светло-охристого оттенков (который создает превосходный камуфляж, когда птица держит крылья сложенными) переходит в волнистый узор из охристых и черных полосок. А вдоль стержня по наружной части опахала тянется ряд очень выразительных золотистых желтовато-коричневых округлых пятен с черным окаймлением. Именно из-за этих пятен, которые принято называть «глазками», аргус и получил свое название. В 1766 году Карл Линней назвал этого фазана в честь всевидящего стоглазого великана Аргуса Панопта из греческой мифологии. Правда, «глаз» у аргуса в три раза больше, чем у его мифического «тезки»!

Фрагмент сложного окраса – объемный золотой «глаз» на четвертом второстепенном маховом пере самца аргуса (Argussianus argus). Фотограф Майкл Дулитл

По каждому из второстепенных маховых перьев тянется ряд, насчитывающий от двенадцати до двадцати этих прекрасных золотистых сфер. Я называю округлые пятна-глазки «сферами», потому что благодаря тончайшей игре светотени, словно созданной искусной кистью живописца, возникает поразительно реалистичная иллюзия их трехмерности. Золотисто-охристый цвет в центре сферы оттенен снизу, как тушевкой, размытым черным контуром, рождающим ощущение отбрасываемой тени. С противоположного края глазка золотисто-желтый цвет переходит в яркий белый полумесяц, очень похожий на зеркальный блик, возникающий, например, на выпуклой глянцевитой поверхности яблока.

Слева – «золотистые сферы» на второстепенных маховых перьях самца аргуса постепенно увеличиваются в размерах по направлению к вершине опахала.

Справа – за счет иллюзии принудительной перспективы все сферы кажутся примерно одного размера, если смотреть на них под определенным углом зрения, близким к углу зрения самки во время брачной демонстрации аргуса

Как отмечал Дарвин, светотень на каждой сфере распределена таким образом, что, когда второстепенные маховые перья самца нависают над самкой в виде гигантской воронки, они создают поразительное ощущение, будто золотые сферы – это трехмерные объекты, висящие в пространстве и освещенные сверху, словно бы лучами солнца, пронзающими лесной полог. Эта иллюзия трехмерности еще усиливается за счет того, что, когда самец во время демонстрации поднимает маховые перья вверх, солнечный свет проникает сквозь лишенные пигмента белые «блики», добавляя им очень естественного сияния.

Кроме того, золотые сферы в основании каждого второстепенного махового пера имеют ширину около половины дюйма и постепенно увеличиваются в размерах, к вершине пера достигая примерно дюймовой ширины. Поскольку пятна физически делаются крупнее по мере удаления от глаз самки, возникает иллюзия принудительной перспективы, при которой с точки зрения самки все сферы кажутся одинаковыми.

В совокупности эти перечисленные элементы брачной демонстрации самца аргуса порождают сенсорное переживание умопомрачительной сложности: трепещущее, мерцающее полушарие из трех сотен вертикально освещенных золотистых сфер, которые в одно мгновение вспыхивают в воздухе на фоне узора из точек, пятен, полос и разводов. Эти золотые шарики как будто возникают из центра воронки, где время от времени мелькает блестящий черный глаз самца в окружении синей кожи. Общий эффект получается совершенно фантастический.

И какое же впечатление все это великолепие производит на самку аргуса? Наблюдатели с примечательным единодушием описывают реакцию самки как абсолютно невыразительную, а то и вовсе незаметную. Уильям Биб писал об этом так: «Для меня совершенно очевидно, что вся эта изумительная расцветка, эта тончайшая иллюзия шариков в ямках, ритмическое трепетание перьев, от которых шарики словно начинают вращаться, – все это совершенно не воспринимается равнодушной курочкой как эстетический феномен»[58]58
  Beebe (1926, 2, p. 185).


[Закрыть].

Отбрасывая всякую вероятность того, что самка аргуса все же способна к эстетическим переживаниям, Биб проявил своего рода противоположность антропорморфизму. Уж если мы, люди, находим брачную демонстрацию самца столь впечатляющей, разве «курочка» не должна была отреагировать на нее еще сильнее и заметнее? Разве не должна она проявлять себя более ярко по сравнению с нашими собственными чувствами? Возможно, из-за того что Биб провел долгие месяцы в джунглях в попытках воочию увидеть эту демонстрацию и много недель ютился в разнообразных, до крайности неудобных убежищах, он ожидал, что самка аргуса выразит хотя бы толику того восторга, который испытал он сам, когда наконец увидел брачный танец самца из своего сырого окопа. Но поскольку самка не разделила его эмоционального возбуждения от этого зрелища, он сделал вывод, что все великолепие самца не оказало на нее вовсе никакого эстетического воздействия. Однако теория полового отбора гласит, что каждое сложное украшение возникает в результате не менее сложной, коэволюционной способности к его эстетическому восприятию. Всякое выдающееся эстетическое явление – это всегда следствие высокой доли эстетических неудач, то есть отклонения самками ухаживаний потенциальных половых партнеров. Самец аргуса наделен столь изумительными украшениями именно потому, что большинство самцов отвергаются самками. Таким образом, при всем ее спокойствии и равнодушии самка аргуса ведет себя именно так, как нам и следовало ожидать, – скорее как опытный, искушенный эксперт, оценивающий одно из многих выдающихся произведений, представленных его вниманию, нежели как восторженный натуралист, увидевший его единственный раз в жизни. И судя по тому, что мне приходилось видеть на видеозаписях брачного поведения аргусов, самка ведет себя именно так – невозмутимо и при этом с придирчивым вниманием бросая проницательные взгляды на токующего самца. Возможно, самка аргуса выглядит чересчур бесстрастной, однако именно ее рассудительное и взвешенное решение при выборе самца породило за миллионы лет коэволюции тот инструмент отбора, который увенчался появлением сотен золотых мерцающих шариков, трепещущих в воздухе благодаря усилиям самца аргуса.

Фантастические перья и прихотливые брачные демонстрации аргуса долгое время служили наиболее ярким аргументом при обсуждении того, как возникла красота в природе, однако этим аргументом пользовались приверженцы диаметрально противоположных взглядов. Так, герцог Аргайльский в своем труде «Царство Закона» 1867 года издания упоминает узор в виде «шариков в ямках»[59]59
  Campbell (1867, pp. 202–203).


[Закрыть] на маховых перьях аргуса как свидетельство божественного участия в творении. Дарвин, напротив, был убежден, что аргус – это свидетельство эволюции красоты путем выбора самками половых партнеров, и заключал, что «обладание [самкой аргуса] такой почти человеческой степенью вкуса представляет, без сомнения, удивительный факт»[60]60
  Darwin (1871, p. 516). В русском переводе: с. 472.


[Закрыть].

На протяжении столетия, когда теория выбора половых партнеров выпала из поля интеллектуального внимания, биологи испытывали сильные затруднения, пытаясь объяснить возникновение таких эстетических крайностей, как ритуал ухаживания аргуса. Уильям Биб говорил о теории Дарвина как об интеллектуально соблазнительной – «идеи Дарвина принадлежат к числу тех идей, которые нам, людям, было бы желательно принять»[61]61
  Beebe (1926, 2, pp. 185–186).


[Закрыть], – но абсолютно неубедительной. Учитывая его невысокое мнение о когнитивных и эстетических дарованиях самок фазанов, Биб просто не мог принять идею полового отбора: «Кажется невозможным согласиться с этим, как бы нам ни хотелось; я бы и сам хотел пойти на уступки, чтобы принять эту психологически привлекательную идею эстетики; но не могу»[62]62
  Beebe (1926, 2, с. 187).


[Закрыть].

Как же тогда Биб объяснял эволюцию оперения и поведения самца аргуса? Никак. Вот его заключение: «Это один из тех случаев, когда нам следует набраться смелости, чтобы сказать: “Я не знаю”». Есть ирония в том, что человек, проведший целые годы в стремлении увидеть брачную демонстрацию этого поистине сказочного существа, а также многих других фазанов, счел предложенное Дарвином объяснение его красоты «невозможным». Таково реальное мерило интеллектуального поражения, последовавшего за неприятием Уоллесом дарвиновской теории полового отбора.

Впрочем, сегодня все биологи в целом принимают фундаментальную концепцию полового отбора. Так, существует полный консенсус в отношении того, что украшенное оперение и ритуальное поведение аргуса эволюционировали посредством половых предпочтений и желаний самок – то есть выбора полового партнера. Мы также согласны, что украшения возникают и эволюционируют потому, что особи обладают способностью и свободой выбирать себе партнеров и свой выбор они делают на основе предпочитаемых ими украшений у партнера. И выбирая то, что им нравится, особи в процессе эволюции изменяют одновременно и объект их желания, и форму собственных желаний. Это и есть истинный коэволюционный танец между красотой и влечением к ней.

В чем биологи не согласны между собой, так это в вопросе, эволюционируют ли половые предпочтения тех украшенй, которые предоставляют честную и практически значимую информацию – о хороших генах или непосредственных преимуществах партнера, таких как здоровье, физическая сила, когнитивные способности или прочие качества, которые могут помочь особи сделать выбор, – или же эти украшения есть всего лишь бессмысленные (хоть порой и совершенно изумительные) результаты коэволюционного взаимодействия. В действительности большинство биологов соглашаются именно с первой гипотезой. Я – нет. Точнее, я считаю, что адаптивный половой отбор может существовать, но скорее редок, тогда как механизмы полового отбора, описанные Дарвином и Фишером и позднее разработанные в работах Ланде и Киркпатрика, практически универсальны.

Тем не менее невозможно оспорить, что со времен выхода дарвиновского «Происхождения человека…» концепция «красоты как полезности» приобрела огромный успех. Главная цель этой главы и заключается в том, чтобы показать, насколько живуч этот ущербный консенсус. В значительной мере его неколебимость поддерживается совершенно ненаучной верой в исходную значимость подобного заключения.

В 1997 году я подал статью в American Naturalist, один из ведущих научных журналов в области экологии и эволюционной биологии. В статье обсуждались[63]63
  Prum (1997).


[Закрыть] оба механизма выбора полового партнера – арбитрарный и основанный на честном сигнале – в попытке выяснить, какой же из них обусловил некоторые формы токового поведения птиц, которые мне приходилось изучать. В одном из разделов рукописи я обсуждал специфическую последовательность движений и поз в токовом поведении птиц из группы манакинов (которых я буду рассматривать также в главах 3, 4 и 7). Путем сравнительного анализа токового поведения нескольких видов в этой группе мною показано, каким образом у самцов одного из изученных видов, а именно белогорлого бородатого манакина, в ходе эволюции возникла новая поза «поднятый клюв», заменившая анцестральную позу «поднятый хвост», которая являлась обычным элементом стандартной брачной демонстрации. Создавалось впечатление, будто эволюция вырезала из исходной последовательности брачного танца старую позу и вставила точно на ее место новую. Я высказал предположение, что эта замена едва ли могла произойти по той причине, что новая поза способна предоставить более качественную информацию о достоинствах самца – потому что если бы это было так, то ее приобрели бы все манакины без исключения, – и что скорее она возникла в ответ на арбитрарные эстетические предпочтения самок путем коэволюции.

При публикации статей в научных журналах принят следующий образ действий: получив вашу рукопись, редактор журнала направляет ее на рецензию анонимным экспертам в данной области науки – другим ученым, среди которых зачастую могут оказаться и ваши интеллектуальные оппоненты. Затем редактор, опираясь на отзывы рецензентов, принимает решение, стоит ли публиковать данную работу и нужно ли автору внести в нее какие-то улучшения. В моем случае рецензенты дружно ополчились именно на упомянутый раздел статьи. Как я могу, возражали они, утверждать, что новая поза возникла в результате арбитрарного полового отбора, если я не потрудился предметно рассмотреть и обоснованно отвергнуть каждую из множества адаптивных гипотез, которую они смогли придумать. Например, я не проверил, не является ли поза «поднятый клюв» у белогорлого бородатого манакина демонстрацией его превосходящей соперников физической силы или устойчивости к каким-либо заболеваниям. Я ответил на это, что замирание в одной статичной позе вместо любой другой вряд ли может нести какую-либо дополнительную информацию о физических данных самца или его генетической доброкачественности, – если только не предположить, например, что задирание хвоста у предковых форм служило для демонстрации возможного клещевого поражения клоакальной области, а задирание клюва пришло ему на смену для демонстрации возможного поражения эволюционно более поздним недугом – клещевой инфестацией в области горла. Мне такая возможность казалась крайне маловероятной, но рецензенты настаивали, что я обязан привести веские доказательства того, что замена одной позы на другую произошла под действием арбитрарного выбора самцов самками. Разумеется, «доказать» свою точку зрения я никак не мог и поэтому в конце концов попросту выкинул этот раздел, чтобы статью приняли к публикации.

Тем не менее эта уступка не давала мне покоя еще долгое время после того, как статья все же вышла в 1997 году. Сколько же разных адаптивных гипотез, думал я, нужно протестировать и отбросить, чтобы обоснованно прийти к выводу, что тот или иной декоративный брачный признак возник вследствие арбитрарного выбора – иначе говоря, что он не несет никакой объективной информации о качестве полового партнера, а всего лишь субъективно привлекателен? Сколько времени понадобилось бы мне, чтобы справиться с этой задачей, если бы я взялся за ее выполнение? И даже если бы я смог протестировать каждую предложенную рецензентами адаптивную гипотезу, чтобы удовлетворить их претензии, тем самым я преодолел бы лишь первые из возникших на моем пути препятствий. Ведь при таком подходе мне пришлось бы затем тестировать иные гипотезы, предложенные другими скептически настроенными оппонентами, и так до бесконечности. Поскольку предела творческому воображению рецензентов не существует, то и процесс доказательства того, что тот или иной признак возник в результате арбитрарного выбора, тоже никогда не закончится. Выхода из этого порочного круга я не видел. Доминирующие стандарты научного доказательства подразумевали, что подтвердить, будто какой-либо признак возник в эволюции потому, что он субъективно привлекателен, попросту невозможно. А значит, стать современным дарвинистом тоже никак невозможно.

Я осознал, что в эту ловушку меня загнал принцип доказательства Алена Грейфена: «Принимать процесс Фишера – Ланде в качестве объяснения полового отбора без обильных доказательств методологически безнравственно».

Разумеется, Грейфен не был первым, кто ввел стандарт «обильных доказательств»: в науке он имеет длительную и почтенную историю. В 1970-х годах в применении к паранормальной психологии Карл Саган заявил: «Экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств», но этот знаменитый «стандарт Сагана» восходит к словам французского математика Пьера-Симона Лапласа, который писал: «Вес доказательств любого экстраординарного утверждения должен быть пропорционален его странности».

Таким образом, стоит или нет применять грейфеновский стандарт «обильных доказательств», зависит в итоге от того, насколько странной считаем мы теорию выбора полового партнера Дарвина – Фишера. Но что именно определяет странность научной гипотезы? Должны ли мы руководствоваться своими внутренними ощущениями того, как должен быть устроен мир, когда подходим к научному изучению того, как он устроен на самом деле? Грейфен настаивал, что приятные для ума «гармония и смысл» выдвинутого Захави принципа гандикапа просто вынуждают нас отвергнуть невыносимую странность идеи об арбитрарном выборе полового партнера.

Разумеется, желание верить, что мир устроен рационально и упорядоченно, полностью соответствует человеческой природе. Даже сам Альберт Эйнштейн в свое время отошел от квантовой механики – интеллектуальные основы которой во многом заложил он сам, – потому что она привносила в мир физики неопределенность и непредсказуемость. Отвергая квантовую механику, Эйнштейн написал знаменитые слова: «Бог не играет в кости». Однако в конце концов квантовая механика, несмотря на всю ее странность, одержала победу, поскольку прогностическая мощь этой теории оказалась слишком велика, чтобы ее игнорировать. С тех пор наше знание физических законов вселенной неизмеримо продвинулись вперед. Физика была попросту вынуждена принять более странную картину мироздания.