Текст книги "Правосудие королей"

Вонвальт стоял на берегу Гейл с еще одним отрядом стражников. Выглядели те довольно жалко. Волосы Вонвальта намокли и слиплись. Должно быть, он уже побывал в доме мэра, поскольку был облачен в свои лучшие имперские одежды, но вонючая жижа уже заляпала его сапоги и подол плаща. Даже издалека вид у него был изнуренный. Бледный, с осунувшимися чертами лица, он выглядел очень уставшим. После бессонных ночей Вонвальт всегда пребывал в дурном расположении духа, и я поняла, что проведу большую часть дня, пытаясь не попасться ему под руку.

Когда Брессинджер и я подошли, мы увидели рыбаков в высоких шипованных забродных сапогах. Они вытаскивали на берег маленькую гребную лодку – по-видимому, в ней и собирался бежать наш убийца. Один городской стражник изо всех сил старался разогнать толпу зевак, собравшихся рядом, несмотря на погоду, но слухи о втором убийстве уже начали расходиться.

– Надеюсь, вы оба отдохнули? – спросил нас Вонвальт, когда мы подошли ближе. Он не сводил глаз с лодки.

– Да, – сказал Брессинджер. – Мы видели приманку с крыши.

Вонвальт хмыкнул.

– Жалкая уловка.

– Вас из-за нее чуть не пришили, – заметил Брессинджер, кивком указав на ребра Вонвальта, где арбалетный болт прорвал его ночную рубашку.

– Можно было и не напоминать, – сказал Вонвальт. Настроение у него было еще хуже, чем я ожидала. Он указал на гребную лодку. – Будем надеяться, что хотя бы здесь мы что-нибудь найдем. Местные эксперты… – он поморщился и указал на толпу горожан, – …сообщили мне, что надежды выловить тело у нас нет.

– То, что река выбросила тело леди Бауэр, уже было чудом, так все говорят, – сказал Брессинджер. Я скосила на него глаза, дивясь тому, насколько он не замечал дурного настроения своего хозяина. Или, возможно, ему было просто все равно. Как бы там ни было, Вонвальта прервали еще до того, как он ответил.

– Милорд, – неуверенно позвал его один из рыбаков. Когда Вонвальт был при исполнении, простые люди и в хорошие-то дни боялись говорить с ним, а сейчас всем и подавно было ясно, что его лучше не злить. – Лодка пуста. Можете сами посмотреть.

Вонвальт глянул на лодку так, словно та была проклята.

– Не нужно, – пробормотал он, развернулся и зашагал в сторону дома мэра.

* * *

До конца дня Брессинджер и я были предоставлены сами себе. Вонвальт лег поспать, а через несколько часов вернулся в здание городской стражи. Поскольку на трупе убитого стражника не нашлось улик, Вонвальт позволил вернуть тело вдове, а затем поздним вечером отправился на похороны. Я чувствовала себя отчасти виноватой в гибели этого человека, и мне было стыдно за то, что я пропустила прощание. Впрочем, ни Брессинджера, ни меня никто не звал, да и Вонвальт позже сказал мне, что проводы прошли напряженно и его присутствию были не рады.

Брессинджер пошел к аптекарю, чтобы продать своих драгоценных змей, а затем отправился по местным питейным заведениям. Я же, чувствуя себя растерянной и больной, решила подольше полежать в ванне. Я надеялась расслабиться, но вместо этого просто несколько часов размышляла над произошедшим.

Вонвальт вернулся вечером, и мы вместе поужинали в столовой. Он рассеянно ковырял еду, погруженный в мысли, и у меня не получалось разговорить его – впрочем, обсуждать было почти нечего. С ночи не осталось никаких улик, так что нам оставалось лишь предполагать, что покушение было как-то связано с убийством леди Бауэр, хотя и в этом мы не могли быть уверены.

Думаю, как и меня, Вонвальта больше потрясло не само покушение, а то, что оно означало. Вонвальт искренне считал, что, являясь одним из влиятельнейших представителей закона Империи, он был защищен от подобных посягательств. Он не испугался, нет, – мужества ему было не занимать, – но умные люди обычно задумываются над подобными вещами, а Вонвальт был умным человеком. Для него покушение на его жизнь было неотделимо от посягательства на верховенство закона, а последнее он стерпеть не мог. Чтобы понять его, достаточно было лишь вспомнить, как он сам пришел к своим убеждениям. Вонвальт своими глазами видел, как сованское общее право цивилизовало другие народы. Его отец принял Высшую Марку, и Вонвальту пришлось поступить на службу в Легионы. Он воевал со своими соотечественниками. И он, и его отец наверняка верили, что за сованское гражданство и за то, что оно представляло, стоило бороться. Разве иначе можно было оправдать ужасы Рейхскрига? Вонвальт принял сованские порядки с рвением обращенного в иную веру – не по глупости, а лишь в силу своей юности, ведь ему было всего пятнадцать лет, когда он ушел на войну. Теперь в это верится с трудом, но в то время его мировоззрение было еще податливым и легко поддавалось внешнему влиянию.

Нам пришлось на время отложить эти вопросы. Недовольные таким завершением дел, мы быстро поужинали и разошлись по нашим спальням, едва обменявшись парой слов. Позже вечером вернулся Брессинджер, и я надеялась, что хотя бы он с сочувствием выслушает меня. Однако, к моему удивлению, он лишь отмахнулся от моих страхов.

– Не позволяй им поглотить тебя, Хелена, – сказал пристав, когда мы оба улеглись в кровать. – К утру он уже придет в себя.

– Ты совсем за него не волнуешься?

– Нет, и он не обрадуется, если узнает, что волнуешься ты. Чтобы напугать нашего почтенного хозяина, нужно что-то посерьезнее ночной стычки с каким-то гадом. – Он усмехнулся. – И с его гадюками. Смешно, кажется, получилось, да? Я не так хорошо знаю саксанский, как ты.

– Ты неплохо на нем говоришь… по крайней мере, когда трезв.

– Острый у тебя язык, – фыркнул пристав. – Осторожнее, в следующий раз я ведь могу дать гадюке покусать тебя.

– Интересно, сколько же ты получил за своих змей?

Брессинджер вмиг погрустнел.

– Да какая разница, – буркнул он. – Я уже все равно все прокутил.

Я помедлила, пытаясь подобрать правильные слова.

– Кстати, спасибо, – наконец сказала я. – За то, что спас мне жизнь.

Он отмахнулся.

– Не за что, Хелена. Ты ведь знаешь, что я скорее сам умру, чем допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. – Пристав помолчал и тяжело, судорожно вздохнул. – Видит Нема, я скорее сам умру, – тихо повторил он.

Брессинджер отвернулся от меня и погасил лампу, прежде чем я успела что-либо ответить. Не зная, что делать, я ненадолго положила руку ему на плечо. Затем, когда он не пошевелился, я тоже отвернулась. Усталость взяла свое, и через несколько секунд я провалилась в глубокий сон.

VIII
Морозный воздух, горячие речи

«Действуй споро, раскаивайся не спеша».

Старая сованская пословица

На следующее утро меня разбудил звон храмового колокола. Несмотря на все усилия слуг лорда Саутера, растопивших в доме множество очагов, в комнате все равно было прохладно, и мне не хотелось вылезать из теплой постели. Брессинджер, напротив, с готовностью встал и распахнул занавески, за которыми снова показались унылое серое небо и сугробы свежего снега, завалившего город.

– Хелена, вставай, – угрюмо сказал он. Я завидовала ему за ту легкость, с которой он стряхивал с себя сон. Брессинджер научился этому за годы солдатской жизни. От той печали, что внезапно охватила его вчера вечером, не осталось и следа. Да и все приключение со змеями уже казалось далеким, как полузабытый сон.

Брессинджер собрал свою одежду и пошел переодеваться в соседнюю комнату, а я воспользовалась минутным одиночеством, чтобы окончательно проснуться. Затем я натянула свои чулки, блузу и киртл, а сверху, поскольку было холодно, надела платье. Всю одежду мне купил Вонвальт в качестве аванса за мою службу, и поэтому она была сделана из крепкой, добротной ткани. В первые месяцы нашей совместной работы я просто радовалась тому, что больше не живу на улице, и с радостью принимала все, что мне давал Вонвальт. Теперь же мои вкусы стали утонченнее. Я начала больше интересоваться имперской модой: в столице, в отличие от провинций, одежда должна была облегать фигуру и выглядеть более женственной – скандально женственной, по некоторым меркам. Кроме того, сованцы еще век назад отказались от женских головных уборов, и в моду вошли различные прически. Большинство женщин слепо повторяли стрижки известных дам, но я редко делала что-либо со своими волосами, разве что стягивала их сзади.

Я вышла из комнаты и в коридоре столкнулась с Брессинджером. Он был одет в рубаху, дублет и рейтузы, а его черные мокрые волосы, доходившие приставу до плеч, были убраны в хвост. Мы оба спустились вниз и встретили Вонвальта в столовой, где уже был подан сытный завтрак: хлеб, яйца, острая ветчина и оставшийся с прошлого вечера пирог с мясом, тушенным в эле. Вонвальт пил легкое пиво и в тишине читал книгу о сованской юриспруденции.

– Лорд Саутер еще не встал? – спросил Брессинджер, когда мы сели.

– Он уже ушел, – сказал Вонвальт, не отрывая глаз от книги. – У него дела в монастыре, что-то связанное с праздником Зимних Холодов. – Вонвальт явно был не в духе, не то из-за покушения, не то из-за недавнего письма Правосудия Августы.

– А когда в этом году праздник? – непринужденно спросила я. Праздник Зимних Холодов был ежегодным неманским фестивалем, который проходил в один из двух зимних месяцев, длился две недели и обычно – но не всегда – пересекался с днем зимнего солнцестояния.

– Во второй половине Русена, – сказал Вонвальт и больше не проронил ни слова. Он на время прервался, чтобы немного поесть, после чего снова открыл книгу. На некоторое время повисла неловкая тишина, а затем он повернулся ко мне.

– Хелена, скажи мне, что ты нашла в журнале из здания городской стажи?

Прошлым вечером мы не обсуждали результаты моих изысканий. Вонвальт, поглощенный собственными делами и вестями от Правосудия Августы, вместо этого велел мне подготовиться к обсуждению этим утром. После того как кто-то пытался нас убить, я думала, что наши разговоры о делопроизводстве и практике ведения учета если не отменятся, то хотя бы отложатся. Мне следовало догадаться, что этого не случится.

– Записи ведутся хорошо, – сказала я, пытаясь сосредоточиться на вопросе. – Подробно и организованно. В них содержатся дата подачи жалобы, сведения о мистере Вогте и несколько абзацев с кратким описанием дела. Каждая заметка подписана и датирована констеблем, который ее вносил.

Брессинджер, впечатлившись, хмыкнул. Вонвальт согласно промычал, разбил вареное яйцо и стал намазывать его содержимое на большой кусок твердого хлеба с маслом.

– Описание в целом совпало с тем, что нам рассказал сэр Радомир, – продолжила я. – Мистер Вогт отправил в Ковоск сотню тонн кормового зерна. Оно должно было пойти на фураж для конницы Легионов. Зерно требовалось доставить как можно скорее. Мистер Вогт купил его на заемные средства, взяв деньги в банке Гулича. Предполагалось, что он хорошо наживется на продаже зерна, даже невзирая на процент, который должен был отдать банку. Но, по всей видимости, груз задержали в княжестве Кжосич – они обнаружили, что Вогт не получил на имперской таможне необходимое разрешение на ввоз. Усложнило ситуацию и то, что за время пути зерно испортилось и сбыть его было уже нельзя.

Когда Вогт попытался воспользоваться гарантией и вернуть деньги за испорченное зерно, Бауэр отказал ему на том основании, что Вогт, не получив разрешения, нарушил контракт. Вогт был убежден, что Бауэр каким-то образом ухитрился подговорить таможенников задержать корабль, чтобы не возвращать ему гарантированные деньги.

– Но откуда Бауэр мог знать, что так случится? – спросил Вонвальт.

– Вчера мы разговаривали с торговцем, который сказал, что гаранты часто засылают шпионов или используют сеть эстафет, чтобы приглядывать за грузами, которые они гарантируют. Возможно, Бауэру сообщили, что зерно должно испортиться, и он успел передать весточку своим партнерам в Кжосич?

Вонвальт вздохнул и потер подбородок.

– Проклятые гарантии, – с набитым ртом сказал он и повернулся к Брессинджеру. – Ты вчера смог разузнать о них подробнее?

Брессинджер склонил голову.

– Да.

– Объясни мне, как это работает. Я примерно уже понял, но расскажи своими словами.

Брессинджер пересказал ему наш вчерашний разговор с торговцем Лоренцем. Когда он закончил, Вонвальт кивнул.

– Значит, это все-таки похоже на ставки в азартных играх. И, зная, как торговые адвокаты составляют контракты, я вижу немало лазеек, которыми нечистый на руку человек может воспользоваться, чтобы уклониться от уплаты денег за утраченный груз. – Он немного поразмыслил. – Любопытно, почему Вогт не стал добиваться своего? Торговое право здесь хорошо развито. Он мог подать на лорда Бауэра в суд, и это того бы стоило. – Он поразмыслил еще немного. – Нам придется разузнать побольше о делах лорда Бауэра. Я хочу вооружиться как можно большими сведениями о нем, прежде чем я применю на нем Голос.

– Значит, вы его подозреваете? – спросила я.

Вонвальт покачал головой.

– Я согласен с сэром Радомиром. Бауэр не похож на человека, который совершил убийство, тем более убийство собственной жены. Но он что-то скрывает. Он слишком быстро указал на Вогта и слишком быстро отказался от своих слов. Как бы там ни было, теперь нам придется поговорить еще и с Вогтом. Дубайн, выясни, где он сейчас. Если он в городе, то я бы хотел побеседовать с ним сегодня днем. Давайте поторопимся с этим делом.

– Как скажете, сир, – сказал Брессинджер.

– Хелена, в журнале городской стражи было еще что-нибудь важное?

– Да, кое-что, – сказала я.

– И что же?

– Мистер Вогт хотел, чтобы по этому делу провели расследование.

– И? Его провели? Он присылал адвокатов?

– В журнале отмечено, что дело закрыли через две недели. Мистер Вогт отозвал свое заявление.

Вонвальт снова потер подбородок.

– Это настораживает, – наконец сказал он. – И заявление было подано два года назад?

– Примерно.

– Вспоминай, Хелена! Помнишь, что я тебе говорил? В юридических вопросах во всем важна точность! – внезапно рявкнул Вонвальт, заставив меня и Брессинджера вздрогнуть.

– Кровь Немы, – буркнул Брессинджер, поднимая яйцо, которое уронил.

– Два года и три месяца, – обиженно сказала я. – Точная дата записана в журнале.

Вонвальт цокнул языком.

– Очень странно. Не могу понять, по какой причине можно было добровольно прервать расследование, особенно если дело касалось военных поставок для Рейхскрига. Есть сведения о том, что поставку зерна выполнил кто-то другой? Мог, например, сам Бауэр исполнить этот контракт?

Я помотала головой.

– Больше в записях ничего нет.

– Значит, нам придется навести еще справки. Я снова поговорю с сэром Радомиром. Будем надеяться, что констебль, принимавший заявление, еще жив и может о нем рассказать. Кто бы ни убил леди Бауэр, я убежден, что ее муж и Вогт к этому как-то причастны.

– Как скажете, – сказал Брессинджер.

Еще пять минут мы ели молча, давая Вонвальту поразмышлять и почитать. Брессинджер и я оба знали, что нарушать такую тишину не стоит, особенно праздными разговорами.

Наконец Вонвальт повернулся ко мне.

– Сегодня поговоришь со стражником, с тем твоим пареньком. Как его зовут?

– Матас, – сказала я, и у меня внутри все сжалось. – Матас Акер. – Я пыталась не показывать своего недовольства. Вонвальт и Брессинджер и так последние день или два с удовольствием дразнили меня, чем сильно раздражали.

– Расспроси его сегодня о дочери Бауэра, ушедшей в монастырь. Если он не на службе, сходи к нему домой. Он наверняка о ней знает. Они одного возраста, а он довольно молод и наверняка следит за городскими сплетнями.

Я почувствовала, как краснеют мои щеки. Я ничего не могла с собой поделать.

– Я не хочу этого делать, – сказала я полным негодования голосом.

Вонвальт отложил столовые приборы и раздраженно нахмурился.

– Пусть и так, но я плачу тебе жалованье секретаря Ордена магистратов, что делает тебя чиновницей на службе Империи… хотя ты со своим вечным нытьем и ведешь себя неподобающе.

Я отшатнулась от него, словно он отвесил мне пощечину.

– Я не стану шпионить, – резко ответила я.

Я заметила, что глаза Брессинджера чуть расширились. Когда Вонвальт заговорил, он с трудом сдерживал себя.

– Ты сделаешь так, как я велю, и задашь юноше нужные вопросы.

– Вы хотите, чтобы я ему лгала, – сказала я. – Вы пользуетесь моими к нему чувствами.

Рука Вонвальта сжалась в кулак.

– Мне все равно, увлечена ты им или нет. Делай, как я велю, и выясни, что он знает. И хватит нести глупости.

Меня захлестнул жгучий гнев, и я потеряла последние остатки самообладания.

– Да вы просто ревнуете к нему!

– Ох, Хелена, – устало, разочарованно и с гневом в голосе сказал Вонвальт. Он указал на дверь. – Вон, с глаз моих.

– Сир… – сказал было Брессинджер, которого наша неожиданная перепалка застала врасплох, но Вонвальт прервал и его.

– Кровь Немы, Дубайн! – заорал Вонвальт, ударив кулаком по столу, а затем указав на дверь. – Иди и займись делом!

* * *

Я покинула столовую, кипя от злости. Промчавшись через вестибюль, я натянула башмаки, но в спешке позабыла о плаще. Вместо этого в то раннее утро я сердито протопала наружу, распинала в стороны безделушки и подношения, оставленные Вонвальту, а затем зашагала по улице.

Сейчас, когда я пишу это, мои мысли в тот день кажутся мне столь наивными, но тогда я искренне верила, что все кончено. Я несколько месяцев держалась на грани и наконец ее переступила. Я собиралась на какое-то время остаться в Долине Гейл и жить на накопленные с секретарского жалованья деньги. А потом – кто знает? Я могла делать все, что хотела. Все дороги были открыты передо мной.

Я быстро прошла большую часть пути до здания стражи, прежде чем мне пришлось сбавить шаг и отдышаться. Беспечно топая по грязному талому снегу, я испачкала подол моего киртла, так что его теперь нужно было стирать. А перейдя с бега на шаг, я стала постепенно замерзать. Мне нужно было купить новый плащ и заплатить прачке за стирку киртла – всего за несколько минут я совершила две оплошности и уже понесла немалые расходы. До меня постепенно начали доходить реалии жизни без покровительства Вонвальта. Однако я яростно подавила эти мысли лавиной своего праведного гнева. Для Вонвальта я была лишь пешкой, рычагом давления на чувства других. И я решила, что эту черту я точно не переступлю.

Конечно же, я вела себя глупо. Вонвальт был прав, тот гнев породило мое увлечение. Мне было стыдно за то, что я так быстро увлеклась молодым человеком, и я полностью отрицала свои чувства. Кроме того, сованские нравственные устои – по крайней мере, в аристократических кругах – порицали подобные страсти; они считались вульгарными, и их следовало держать при себе. Вонвальт и Брессинджер хотя бы не родились имперцами. Они оба познали радости провинциальной жизни, прежде чем переняли строгие повадки Аутуна.

Матаса я нашла не сразу. Дежурный сержант направил меня к торхаусу[2]2
  Торхаус – оборонительное сооружение, которое является непосредственной частью городских или замковых ворот. (Прим. перев.)


[Закрыть] ворот Сегамунда – укреплению, охранявшему восточную часть города. Я припомнила, что у тех ворот нашли тело леди Бауэр, и находились они на самой окраине. Район явно был очень бедным. Когда я пересекла последнюю выложенную булыжником улицу и вошла в ту часть города, я увидела, что она была почти полностью отдана под склады, жилища бедняков и грязные или не связанные с торговлей ремесленные здания вроде сыромятных и литейных мастерских. Русло Гейл здесь было широким и глубоким, ее берега разделяла сотня футов, и пересечь реку можно было только на лодке. Холод уже пробирал меня до костей. Хорошо, мне еще хватило ума надеть башмаки – землю укрывал толстый слой полузамерзшей грязи.

Я пошла вдоль реки. Набережной здесь не было, и на зловонном берегу валялись мусор и дерьмо. Крысы, свиньи и лисы свободно копошились во всем этом, не обращая внимания на людей вокруг. Констеблей и стражников в этом районе было немного, и моя дорогая одежда бросалась в глаза, указывая на то, что я здесь чужачка и меня можно ограбить. Наверное, и леди Бауэр показалась кому-то хорошей мишенью. Несмотря на это, я не ощущала опасности. Юность, проведенная в Мулдау, дала мне внутренний стержень, и даже два года на службе у Империи не смягчили меня.

Наконец я увидела торхаус ворот Сегамунда. Он состоял из двух крепких каменных башен, стоявших в стороне от Гейл. Сами ворота находились промеж них; они были большими и закрывались двумя решетками из переплетенных железных прутьев – ржавых, старых и покрытых склизкой влагой. Ворота стояли открытыми и, похоже, не закрывались уже много лет. На стене я увидела стражников; некоторые расхаживали по ней, а другие толпились вокруг жаровен, в которых плясало рыжее пламя.

Я подошла к воротам и сказала, что хочу видеть Матаса. Один из стражников повел меня по ступеням на стену. Там, высоко над домами и складами, ветер свободно пел и гулял меж зубцов, и я задрожала от холода.

– Хелена? – позвал меня знакомый голос. Я обернулась и увидела у жаровни Матаса. Он был почти целиком закутан в большой, отороченный мехом плащ.

– Матас! – радостно воскликнула я. Я услышала, как его товарищи стали негромко подтрунивать над ним. А его сердитые взгляды, похоже, только раззадоривали их.

– Нема, ты, наверное, замерзла, – сказал Матас, снимая плащ. Я не стала возражать, когда он закутал меня в него. От плаща пахло гарью, но я слишком замерзла, чтобы обращать на это внимание. За нашими спинами стражники продолжали отпускать шуточки. – Пойдем, – сказал Матас, закатив глаза. Он кивком указал на башню. – Там внутри тепло. Нас не потревожат.

Я смущенно пошла за ним. По всем правилам приличия, которые только можно было вспомнить, мы вели себя беспечно и непристойно. К счастью, нас видели только стражники, которым было совершенно плевать на пристойности.

В башне было заметно теплее. Она была квадратной, четыре этажа в высоту, и каждый этаж был разбит на несколько комнатушек с дешевыми стенами из обмазанного штукатуркой дерева. Первая комната, в которую мы вошли, была простой, в ней стояли лишь столы на козлах, и на стене висел большой деревянный щит с гербом Долины.

– У тебя все хорошо? – спросил Матас, снимая шлем и кольчужный капюшон. Несколько секунд он взъерошивал себе волосы, смутившись от того, что броня прижала их к голове. Казалось, будто они нарисованы на его скальпе.

Я потеребила плащ.

– Я рада снова тебя видеть, – сказала я.

Он прокашлялся.

– А я – тебя.

Я улыбнулась. Мое сердце билось часто и сильно.

– Я поругалась с сэром Конрадом, – сказала я. Мне почему-то казалось неправильным рассказывать об этом кому-либо.

– Что? Нема, ты ведь не в бегах? – Матас так внезапно и комично погрустнел, что я рассмеялась.

– Нет! – сказала я.

– Тогда что случилось? – спросил он, растерянно улыбаясь.

Я все ему рассказала. Когда я дошла до нашей с Вонвальтом гневной перепалки, то снова распереживалась. Матас же озабоченно смотрел на меня, и, как я ни старалась сдержаться, это окончательно довело меня до слез.

– Ну же, – сказал он, положив руку мне на плечо. Несмотря на слезы, я затрепетала от его прикосновения. – Не нужно плакать. Вы всего лишь повздорили. Я все время ругаюсь с сержантами. – Он пожал плечами. – Правосудие, кажется, порядочный человек. Он не станет держать зла.

– Ты не понимаешь, – сказала я, когда взяла себя в руки. – Я не хочу быть секретарем. Во мне все кипит из-за этого. Сэр Конрад столько мне дал, я всем ему обязана, но… Боюсь, что я не та, какой он хочет меня видеть. Он самый умный и мудрый из всех, кого я знаю. А я – никто, всего лишь помойная крыса с улиц Мулдау. Когда он взял меня к себе, я почти не умела читать. А теперь разговариваю на трех языках. Я ношу дорогую одежду. Люди высочайших чинов и званий начинают бояться меня, когда узнают, что я служу Короне. Я просто… Мне кажется, что я сама не знаю, кем стала. Я превратилась в совершенно другого человека, и меня это пугает.

Матас не знал, что сказать. Конечно, разве кто-нибудь, кроме самого Вонвальта, мог мне что-то на это ответить? Я не хотела изливать Матасу душу, но не смогла сдержаться и обнажила все свои чувства. Брессинджер не желал выслушивать мои переживания. Он уже считал меня неблагодарной. Других друзей у меня не было, поскольку мы проходили через каждый город и деревню как еда через желудок – то есть не задерживались надолго. Матас был первым встретившимся мне человеком, который оказался готов меня выслушать, как бы глупо я при этом ни выглядела.

А затем он меня поцеловал.

Я этого не ожидала. Меня никогда раньше не целовали. Жизнь в Мулдау была тяжелой, и романтические мысли даже не приходили мне в голову. А потом я прожила два года с Вонвальтом и Брессинджером и все время проводила в путешествиях, училась или помогала вершить правосудие Императора. На остальное у меня просто не было ни времени, ни возможности.

Я поцеловала его в ответ, точнее, попыталась поцеловать. Я плохо себе представляла, как это делается. И Матас, думаю, тоже. Но, каким бы неуклюжим ни был поцелуй, он вскружил мне голову. Мне казалось, что меня сейчас охватит пламя.

Мы отстранились. Я порадовалась, что мое лицо было румяным с холода, иначе от смущения его бы залила краска. Матас начал смеяться, и я тоже засмеялась. Думаю, мы бы поцеловались снова, если бы донесшиеся со стены голоса не напомнили нам, что кто-нибудь может войти и увидеть нас.

– Я никогда раньше не целовалась, – сказала я.

– Я тоже, – признался Матас. – И я никогда не думал, что первая девушка, которую я поцелую, будет столь красива.

Я не смогла сдержаться и улыбнулась. Казалось, будто кто-то извлек экстракт чистейшей радости, и я его проглотила.

Но, как бы мне ни хотелось насладиться этим моментом и забыться в нем, я уже ощущала смутное чувство тревоги, которое все возрастало. Оно мучило меня, как заноза, застрявшая под кожей. Что же я делала? Я не могла просто так уйти от Вонвальта. Неужели я правда решила, что больше никогда его не увижу? Что несколько недель буду избегать его и Брессинджера, пока они не завершат свои дела, а дальше просто останусь жить в Долине? По меньшей мере я должна была поговорить с ним о том, что я чувствовала, – причем честно. Теперь, когда я остыла и у меня появилось время подумать, я начала жалеть о своих неосторожных словах и о том, что сбежала.

Видимо, мое беспокойство было хорошо заметно, потому что Матас спросил:

– Что-то не так? – Он внезапно поник. – Ты не рада?

– Я счастлива, – сказала я. – Правда. – Я вздохнула и окинула взглядом пустую комнату. – Но я разрываюсь на части, Матас. Я не знаю, что мне делать. И мне стоит предупредить тебя, что я пришла не просто так… точнее, меня просили прийти. Сэр Конрад велел мне поговорить с тобой и расспросить о деле Бауэра. Я отказалась. Поэтому мы и поссорились. – Я обвела рукой комнату и безрадостно рассмеялась. – Однако я тем не менее пришла.

– А что сэр Конрад хочет от меня узнать? – встревожившись, спросил Матас. – Я ведь тут ни при чем!

– Нет, нет, – сказала я и, осмелев, положила руку ему на грудь. Его сюрко был холодным – кольчуга забирала все тепло. – Он хотел узнать о дочери Бауэра, которая ушла в монастырь. Он считает, что ты наверняка что-нибудь о ней да знаешь.

– Только то, что знают все, – все еще недоумевая, сказал Матас. – Каких-то особых сведений у меня о ней нет.

– Думаю, это ему и нужно. То, что знают местные.

Матас пожал плечами.

– Я могу рассказать тебе, что знаю, но… – Он нахмурился. – Хелена, я думал, ты больше не хочешь служить Правосудию?

Я снова вздохнула. Я не знала, чего хотела.

– Что бы я ни решила, мне придется с ним поговорить, – сказала я. – Возможно, у меня получится умилостивить его, если я вернусь с чем-нибудь полезным.

Какое-то время мы стояли молча.

– Может быть, ты сможешь остаться здесь, – сказал Матас, теребя в руках перчатки. – Знаю, мы с тобой только встретились, но я чувствую… – Он замолк, смутившись.

– Я чувствую то же самое, – сказала я.

Сейчас кажется, что это звучало так глупо и драматично. Я с улыбкой вспоминаю, как быстро мы влюбились друг в друга. На такое способна лишь юность. Однако, думаю, по отношению ко мне и Матасу было бы несправедливо списать те мои чувства на легкомысленное увлечение молодой девушки. То, что все произошло столь быстро, не означало, что чувства не были серьезными. Иногда мне приходится самой напоминать себе об этом.

– Ты расскажешь мне, что знаешь? – спросила я. – Обещаю, мы еще снова увидимся. Я вернусь, как только смогу.

– Конечно. Но мне известно немного. Ее зовут Санджа Бауэр. Насколько помню, ничего особенного в ней не было. Я сам с ней никогда не разговаривал, но часто видел в городе. Она примерно нашего с тобой возраста.

– Лорд Бауэр сказал, что она ушла в монастырь, потому что ощутила тягу к той жизни.

Матас пожал плечами.

– Я знаю лишь то, что она в монастыре. Я никогда об этом не задумывался, но ушла она туда как-то внезапно. И с тех пор не покидала его, насколько мне известно.

Я нахмурилась.

– Но ведь от города до монастыря всего лишь миля, – сказала я. – В Учении Немы ведь нет заветов, запрещающих монахиням покидать его, верно?

Матас покачал головой.

– Нет, они все время выходят в город. Большинство неманцев придут сюда на время праздника Зимних Холодов. Можешь посмотреть, они сейчас все время суетятся вокруг храма. И по традиции каждую зиму приносят подарки в приюты и сиротские дома. Вообще, зимой им полагается давать кров попрошайкам, но, судя по замерзшим мертвецам у дверей храма, они этого делать не стали, – горько прибавил Матас.

Я рассеянно кивнула. Я помнила, как сама получала подобные подачки в Мулдау. Монахи и монахини порой приходили к нам и раздавали еду и старую одежду. Некоторые из них были глубоко благочестивы, но среди них находились и те, кто пользовался бедными и юными. Я не питала любви к сованской религии и искренне презирала лицемерие, заражавшее наиболее ярых ее последователей.

– Однако Санджа не выходит? – спросила я.

– Точно сказать не могу, но я, кажется, уже давно ее не видел. Может быть… пару лет?

– Тогда почему же все уверены, что она еще там? – спросила я.

– О, кажется, лорд Бауэр время от времени ее навещает. Думаю, она просто очень набожна. Всегда находится кто-нибудь, кто остается в стенах монастыря всю свою жизнь, особенно старики и калеки. А что же до остальных… Чего только религия с мозгами не сделает.

Я собиралась согласиться, как вдруг меня осенило.

– Ты сказал, что ее не видели уже пару лет?

– Ну, я ее столько не видел, – сказал Матас. – Это не значит, что и другие не видели.

– Но ты сказал «пару лет».

– Да.

– Два года?

Он пожал плечами.

– Наверное, примерно.

– Два года и три месяца?

– Нема, ну я уж так точно не помню!

– Вспомни!

Удивленный, он на время призадумался.

– Да, кажется. Точно, в последний раз я видел ее на ярмарке по случаю Сбора Урожая. И больше с ней не встречался.