Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

10

Александра рассчитывала на то, что солдаты остановятся с наступлением темноты. Однако саксонский полковник считал иначе. Она бы с радостью попыталась поговорить с Самуэлем Брахе, но спасители Эрика Врангеля оставались под стражей. Брахе попросил позволения похоронить убитого мушкетера, но в этой милости ему было отказано. Александра и ее соратники снова получили трех лошадей (писарь и крестьянин ехали вдвоем на старой кляче), и полковник приказал им держаться как можно ближе к нему и к офицерам. Александра не стала оспаривать приказ. Ей хватило одного взгляда на лица саксонских солдат, чтобы понять: они ни на грош не лучше баварских драгун. Они ехали под другими знаменами и, в отличие от баварцев, не верили ни в то, что Мария была девой, ни в то, что кровь и тело Христа буквально присутствуют в вине для причастия и просфоре, но на этом разница между ними заканчивалась.

Говоря по существу, она была убеждена, что и баварцы на самом деле не верили в это. Солдаты видели жизнь во всей ее вульгарности, и в их душах оставалось не много места для веры в рождение девой младенца и кровь в вине. Девы, которых они встречали, после этих встреч переставали быть девственницами, а кровь, вкус которой они чувствовали в вине, когда напивались, была либо их собственной, либо принадлежала трактирщику, которого они прибили к бочке. Как бы то ни было, разницы особой не существовало, и если в то время две женщины и могли ощущать себя где-то в безопасности и не бояться оказаться жертвами насилия и убийства, то рядом с офицерами. По крайней мере, они не стали бы это делать посреди поля, отстояв в очереди тех, кто пришел до них, и освободив место для тех, чей черед был за ними. Александра с тревогой думала о предстоящей ночи.

Саксонцы были молчаливы и только ворчали в ответ на расспросы, где они, собственно, находятся. Крестьянин все еще не отошел от пережитого ужаса, а писарь здесь не ориентировался. Когда они натолкнулись на баварских драгун, то находились где-то к западу от Эгера, а саксонские солдаты вели их дальше на запад. Больше Александра ничего сказать не могла. А вот саксонские солдаты, кажется, точно знали, куда направляются.

По прикидкам Александры, уже приближалась полночь, когда полковник наконец позволил им сделать привал. Два офицера спешились и исчезли в темноте. Кто-то закашлял. Один из офицеров обернулся и яростно зашипел на нарушителя. Солдаты замолчали. Неяркий свет, исходящий от растущей луны, растекался по тонкому слою облаков и стекал на землю, давая понять, что перед ними лежит котловина. Посреди котловины возвышался обдуваемый сильным ветром темный лес, чьи четкие границы не могли не бросаться в глаза. По прошествии некоторого времени Александра поняла, что это вовсе не лес, а город. Однако в нем не было видно ни единого, даже самого крошечного огонька. Бросив второй, более долгий взгляд, она подумала, что это, наверное, всего лишь развалины, огромное кладбище, где вместо надгробий стояли разрушенные дома, а вместо могил – переулки. Она сглотнула.

– Где мы? – прошептала она. Крестьянин не реагировал. Она наклонилась к нему и потрясла его за плечо. – Где мы?

– Вунзидель, – дрожащими губами пролепетал крестьянин.

– Город-призрак?

Крестьянин нервно кивнул.

– Что произошло?

– Пожар. Два года назад. Потом пришли шведы. И саксонцы. И солдаты императора. И…

– Я поняла, – сердито перебила его Александра.

– Ш-ш-ш! – произнес офицер, который уже шикал на солдат. Александра наградила его пренебрежительным взглядом, хотя для таких тонкостей, вероятно, было уже слишком темно.

Оба разведчика, к изумлению Александры, вернулись не одни. Их сопровождали четверо мужчин на лошадях: за двумя всадниками сидели офицеры. Заметив небольшую группу, они спешились. Александра видела, что полковник приветствовал их, прижав руку к сердцу, новоприбывшие ответили ему тем же.

– Potentilla, – тихо сказал полковник.

– Potentilla recta,[27]27
  Лапчатка прямая (лат.).


[Закрыть] – ответил один из новоприбывших.

Мужчины пожали друг другу руки. Возвратившиеся офицеры снова взлетели в седла, и батальон последовал за четырьмя кавалеристами в лощину. Изумление Александры увеличилось еще больше, когда она поняла, что они направляются к руинам Вунзиделя.

– Что все это значит? – прошептала она.

– Кёнигсмарк, – через некоторое время тихо ответил крестьянин.

– Кто или что такое Кёнигсмарк?

– Дьявол, – простонал крестьянин.

11

Эбба перевернулась на бок и еще в полусне поискала на ощупь тело Кристины, но другая половина постели была пуста. Она открыла глаза. Спальня была пронизана солнечным светом. Зевнув, Эбба села. Кристина, должно быть, неслышно выскользнула из кровати, чтобы не разбудить ее. Эбба улыбнулась и вздохнула. Королева пользовалась дурной славой из-за привычки рано вставать, а еще больше – из-за того, что ожидала от своего окружения той же любви к хмурым рассветам. То, что она не разбудила Эббу, было таким же сильным доказательством любви, как и страсть, которую они делили всю ночь. Тут Эбба услышала скрип пера и заморгала от ослепительного света, проникающего в окно. Письменный стол перед окном и фигура человека с дико взлохмаченной вьющейся гривой казались ей просто силуэтами.

– Доброе утро, – сказала Эбба.

– Доброе утро, – ответила королева, не прекращая писать. – Выспалась?

– Поездка была утомительной.

– Я могу напомнить тебе о другой утомительной деятельности.

Эбба снова вздохнула и потянулась, как кошка.

– Это было не работой, а удовольствием. – Она завернулась в покрывало и не сразу вспомнила о том, где находится.

Поездка в варварскую страну заставляет забыть о манерах. Неделями она терпела сомнительный комфорт ратуши в Мюнстере, самой яркой чертой которого был холод: в течение нескольких дней перед отъездом, чтобы умыться, ей приходилось разбивать тонкий слой льда на воде в умывальнике. Кристина, которая не позволяла себе никакой физической роскоши, однако, поддерживала высокую температуру в спальне. Королева была человеком, получавшим наслаждение через органы зрения; она любила сбрасывать одеяло и ласкать каждую клеточку своего обнаженного тела – сначала взглядом, а затем смотреть на себя и ласкать уже руками. То же свойство требовало, чтобы спальня была хорошо освещена в солнечные дни; кроме того, стена напротив окон была увешана зеркалами, которые отбрасывали солнечный свет и наколдовывали на стены слепяще-белые и радужные пятна.

Эбба опустила одеяло, поднялась с постели и встала, совершенно обнаженная, рядом с королевой.

Кристина набросила себе на плечи плащ. Под ним она была тоже абсолютно голой. Эбба поцеловала ее в макушку и прислонилась к стулу. У плаща был меховой воротник, который легонько щекотал кожу. Она пошевелилась и почувствовала прикосновение меха к груди. На мгновение у нее перехватило дыхание. Волоски на руках поднялись дыбом, а соски затвердели. Воспоминание о прошлой ночи и опьянение от радости новой встречи, в сочетании со слишком долго подавляемым желанием с обеих сторон и намерением лечь спать только тогда, когда давно сдерживаемая страсть будет полностью утолена, обдало жаром низ ее живота. Она откашлялась и указала на убористо исписанный лист.

– Работа?

– Нет. Я пишу Рене Декарту, в Париж.

– Батюшки светы! Таки работа!

– Удовольствие, дитя мое. Чистое удовольствие. – Кристина, которой было столько же лет, сколько и Эббе, практически с точностью до одного дня, посмотрела на нее и улыбнулась. – Философия никогда не бывает работой, как и учеба, размышление и…

– Соитие? – предположила Эбба.

– Я хотела сказать – управление.

– Ах да!

– Я пытаюсь убедить Декарта приехать к нам в Стокгольм. Я хотела бы поспорить с ним… хотела бы понять…

– И он отказывается следовать твоему зову?

– Вот ведь наглец, не правда ли?

– Может, он не любит рано вставать?

Кристина отложила перо и откинулась на спинку стула, так что теперь она могла видеть лицо Эббы. Эбба улыбнулась. Королева открыла рот, чтобы что-то сказать, но Эбба наклонилась и поцеловала ее. Пару мгновений спустя Кристина ответила на поцелуй, и у Эббы снова перехватило дыхание. Она взяла лицо Кристины в ладони, и они целовались, пока у обеих не кончился воздух, из-за чего им пришлось прерваться.

– Je t'aime, та Belle,[28]28
  Я люблю тебя, красавица, моя (фр.).


[Закрыть] – хрипло призналась Кристина.

Эбба сделала несколько шагов назад и легла на кровать. В зеркале она увидела свое отражение: светло-рыжие локоны, не менее растрепанные, чем темные волосы королевы, тонкое лицо, на котором уже снова начал появляться густой румянец, светлая кожа… Она смотрела, и ей нравилось то, что она видела. А когда королева встала, позволив плащу соскользнуть с плеч, и приблизилась к ней, чтобы тоже рассмотреть отражение Эббы, сердце молодой графини застучало быстрее.

«Как это возможно? – спросила она себя. – Сколько раз она дарила мне наслаждение прошлой ночью – четыре, пять? Почему я опять жажду ее? Почему мне кажется, будто я целый день не видела ее, не касалась ее, и при этом ее сторона кровати еще почти не остыла?»

Она встретилась взглядом с Кристиной в зеркале и моргнула; вместо того чтобы улыбнуться, она приоткрыла рот, и оттуда, будто сам по себе, показался язык. Королева сглотнула и тоже моргнула.

«Я знаю это тело как свое собственное, – думала Эбба. – Иногда, если я далеко от Стокгольма и сама себя ласкаю, мне вовсе не трудно представить, что я ласкаю тебя, и вместе с тем я чувствую, что это твои пальцы гладят меня, разделяют меня и проникают в меня, и я ощущаю твой вкус, когда облизываю собственные пальцы…»

Их взгляды встретились в зеркале, и Эбба поняла, что Кристина прочла в ее глазах каждое мысленно произнесенное слово. Королева села на кровать и положила трепетную руку на бедро Эббы.

«Ты – моя вторая половинка, – думала Эбба. – Ты серьезна, когда я дурачусь; ты решительна, когда я сомневаюсь. Ты планируешь, в то время как я реагирую. Ты хочешь совершенствоваться, в то время как я хочу одного: чтобы никогда не заканчивалось то мгновение, когда я чувствую твое тело в своем, и биение твоего сердца у меня в груди; когда я извиваюсь и хочу прижаться к тебе каждой клеточкой своего естества, чтобы извлечь максимум из прикосновения; когда мне хочется заползти в тебя и раствориться в тебе; когда наши мысли и наши чувства становятся одним; пенящееся бурное море, волны которого постепенно успокаиваются, в то время как наши тела еще вздрагивают, и последние капли дождя, который мы приготовили друг для друга, просачиваются в наши члены».

Эбба взяла руку Кристины и поднесла к своему лону, и ее мысли начали путаться, а нежные пальцы венценосной возлюбленной управляли ее ощущениями в самом горячем месте ее тела. В мозгу Эббы пронеслись обрывки… нет, не мыслей, а скорее чувств: «…ты то, кем я никогда не буду, ты то, ради чего я живу, ты та, кого, по замыслу Божьему, я должна выбирать, поддерживать и любить, и ради этого я и была сотворена Богом, так как ты – моя улучшенная копия. Дай мне что-то, чем я могу доказать свою любовь к тебе, каждый день, каждый час – дай мне задание, которое вырвет мне сердце и убьет меня, если взамен я получу тебя и смогу спасти тебя от темноты и освободить твою душу».

Она повернулась и притянула Кристину в свои объятия, это маленькое мускулистое тело. Она сомкнула губы вокруг твердых темных сосков и услышала, как королева стонет; провела рукой между привычных к верховой езде крепких бедер, почувствовала жар и влагу на своих пальцах и услышала, как королева охнула.

– Еще разок, та chérie, – прошептала королева и раздвинула коленом ноги Эббы.

Эбба начала вздрагивать. Это так просто… проще некуда, и пока она доставляла удовольствие и получала его сама, она чуть было не ощутила нечто вроде сожаления, что ей не дозволено когда-нибудь за свою любовь, за свою королеву, за единственного человека, который ее любил и будет любить – умереть на месте.

– Ты задаешься вопросом, зачем я приблизила к себе двух отцов Общества Иисуса, – сказала Кристина некоторое время спустя.

Она подняла взгляд и снова посмотрела в глаза отражению Эббы в зеркале. Молодая графиня прижималась к Кристине сзади, проводила рукой по деформированному плечу – в детстве мать Кристины случайно уронила ее на пол или, как перешептывались окружающие, предприняла попытку убить нелюбимую девочку, чтобы освободить место для наследника мужского пола.

Она поцеловала то место, на котором кость срослась неправильно.

– Да, – пробормотала она.

– Они открывают мне мир.

– Мир? Какой мир?

Лицо Кристины было серьезным.

– Мир католической веры.

– Но… ты – королева Швеции. Наша страна протестантская…

– Наша страна распадается на множество направлений протестантства, которые враждуют друг с другом и схожи лишь в одном: сухости, скуке, суровости.

– …и твой отец отправился на войну, чтобы защитить протестантизм в государстве от католической агрессии.

Королева улыбнулась отражению Эббы, но глаза ее остались грустными.

– Ты разочаровываешь меня, моя красавица.

Эбба фыркнула.

– Ладно, он затеял войну, чтобы открыть клапан у конфликтов между дворянством и буржуазией в нашей стране и чтобы обеспечить господство Швеции на Балтийском море.

– Как всегда, истина лежит где-то посередине, – вздохнула Кристина. – Но я рада… На миг мне показалось, что поездка в империю открыла в тебе наивную сторону, которой я совершенно не знаю.

– А теперь я вижу сторону моей королевы, которой не знаю.

Кристина высвободилась и отстранилась от Эббы, после чего повернулась к ней.

– Что же ты видишь?

Какое-то мгновение Эбба собиралась избавиться от растущего беспокойства, просто отшутившись. Кристина лежала перед ней полностью обнаженная; двусмысленное замечание, подмигивание – и беседа, возможно, снова сменила бы русло. Но Эбба почувствовала, что Кристина хочет услышать серьезный ответ.

– Я вижу женщину, которая организовала первую в Швеции газету. Я вижу женщину, которая переписывается с философами и чьей дружбой гордятся самые умные мужчины, состоящие на дипломатической службе у владык мира сего. Я вижу женщину, которая не просто хочет получать донесения о ходе мирных переговоров в Мюнстере, но и еще посылает туда, – она слабо улыбнулась и указала на себя, – шпиона, чтобы выяснить, почему переговоры не приводят к результатам. Я вижу женщину, которая прочитала о религиях мира больше, чем сам Папа когда-нибудь будет знать.

– Кое-чего не хватает.

Эбба подняла бровь.

– И чего же?

– Ты видишь правительницу, которая узнает, что ее империя в духовном смысле отстает от Европы на триста лет. Швеция – это огромный выгон для овец, где пасутся особенно тупые овцы, тупее которых только их пастухи. Знаешь ли ты, что из десяти баронов, титул которым даровал мой отец, восемь не умеют ни читать, ни писать, а остальные двое убеждены, что попадут в другой мир, если случайно войдут в круг из грибов? И что епископы и пасторы спорят, не лучше ли принимать на службу на шведских торговых судах иностранных матросов, чтобы их собственные прихожане постоянно не подвергались греховным соблазнам в портовых городах?

Эбба рассмеялась горьким смехом.

– Это их надо было отправить в империю: в Баварию, во Францию – куда угодно. Тогда они бы поняли, что шведские солдаты не только прекрасно разбираются в грехах, но и все время изобретают новые. «Шведы идут!» – обозначение абсолютного ужаса, который уже близок.

– Однако люди императора ничем не лучше!

– Люди императора не заявляли, что нарушают границы, дабы спасти жизни людей в империи.

– Я спасу империю, только я! – внезапно крикнула Кристина. – Заботился ли мой отец в первую очередь об экономическом благе Швеции или нет, где-то в глубине его души, души воина, действительно жило желание привести империю к новому величию. Он всегда любил меня больше всего на свете, и я знаю, что даже в свой смертный час он надеялся, что я смогу осуществить его мечту.

– Кристина, – осторожно сказала Эбба. – Мое сердце, моя самая дорогая, моя королева… ты не для того живешь на свете, чтобы исполнять желания мертвеца.

– Однако это и мое желание, красавица! Когда я говорю, что Швеция отстает от империи примерно на три сотни лет, я в то же время считаю, что это прекрасный шанс. Швеция не мчалась, как остальная Европа, три сотни лет в тупик. Отара овец, возможно, и глупа, но все же их кровь свежа. Швеция – единственная страна, которая потеряла на этой войне не только мужчин, женщин и детей, но и короля. Эта потеря не должна оказаться напрасной.

– Но что ты хочешь сделать?

– Чтобы спасти империю, нужен либо император, либо Папа. Император озабочен лишь тем, чтобы обеспечить своей династии богатство. Итак, мне нужен Папа.

– Папа Иннокентий озабочен лишь тем, чтобы наполнить карман своей золовки, если верить слухам.

– Все Папы – старики. Можно подождать, пока у руля не встанет новый.

Эбба затихла и задумчиво посмотрела на Кристину. На ее щеках алели пятна, большие темные глаза сверкали. Она сглотнула.

– Папа не станет тебя слушать, – прошептала она, – хоть этот, хоть следующий. Для него ты – протестантская еретичка.

– Это можно изменить. Как ты думаешь, что я имела в виду, когда сказала, что иезуиты открывают мне мир католической веры?

– Ты хочешь перейти…

Королева не ответила.

– И ты думаешь, этого будет достаточно? Ты подойдешь к Папе, скажешь: «Кстати, я приняла вашу веру, святой отец, так что будьте любезны подвинуться и освободить мне место на троне Петра, чтобы мы смогли обсудить наши дальнейшие действия!» – и он откроет тебе объятия и порадуется тому, что кто-то наконец объяснил ему, что к чему?

– Belle, ma chère Belle, – произнесла Кристина с нежностью, которая, наоборот, сделала ее слова еще более резкими, – ne pas oublier que tu parles avec ta reine.[29]29
  Красавица, дорогая моя красавица, не забывай, что ты говоришь со своей королевой (фр.).


[Закрыть]

– Прости, – прошептала Эбба.

– Я сумею убедить Папу, что я – именно тот собеседник, который ему нужен.

– Перейдя в католическую веру?!

– Вернув ему одну вещь, которую когда-то давно похитили из Ватикана. Мне о ней рассказали иезуиты.

– Что же это за тайна и где она находится? Каким образом ты собираешься завладеть ею?

Внезапно Эббу охватило жгучее любопытство. Кристина не была склонна к преувеличениям или небылицам. Если она составляла планы действий, то они стояли на твердой почве. И вдруг ее сердце заколотилось – не из-за близости возлюбленной, а потому, что ей почудилось, будто солнце закрыла туча, а из комнаты улетучилось тепло.

Кристина принужденно улыбнулась. На языке Эббы вертелись слова: «Не говори! Что бы это ни было, оно встанет между нами и разрушит нас и нашу любовь». Она проглотила эти слова, и ее сердце забилось еще сильнее. В присутствии Кристины она никогда не ощущала стыда, но теперь желание прикрыть свою наготу было почти непреодолимым. Она почувствовала, как твердеют ее соски и становятся похожими на камешки. Но желание тут было ни причем.

– Здесь в игру вступаешь ты, – сказала Кристина, и на ее губах мелькнула улыбка. – Любишь ли ты меня, прекраснейшая, единственная Belle?

12

Две одетые в черное фигуры поспешно шагали по улице Эстерлонгнатан Старого города в Стокгольме, Их плащи развевались, а шляпы они сняли раньше. Прохожие сторонились их, как всегда сторонятся спешащих людей с решительными лицами, производящих впечатление, что они скорее собьют тебя с ног, чем обойдут. Некоторые пешеходы шипели им вслед или укоризненно бормотали что-то; но уже поговаривали, что королева принимает у себя в замке двух членов католического ордена и что даже старый Иоганн Маттие сидел рядом с ними во время дискуссий. Если королева Кристина оказывает теплый прием иезуитам, то это, пожалуй, означает, что всем нужно принять такое положение вещей. В целом шведский народ испытывал к своему королю Густаву-Адольфу глубокое расположение, а так как он боготворил дочь, когда та была еще маленьким ребенком, шведский народ питал к ней те же чувства и почитал молодую королеву. Не говоря уже о том, что с давних пор ходили слухи, будто ее мать, сумасбродная королева Мария-Элеонора Бранденбургская по меньшей мере однажды пыталась убить ее, а какое сердце отвергнет ребенка, который пережил покушение на убийство со стороны собственной матери? Таким образом, оба иезуита, не снедай их совершенно иные заботы, могли бы получить весьма необычный опыт: во вражеской протестантской стране их встречали менее недоброжелательно, чем дома, в империи. Один из них, тяжело дыша, остановился перед подъездом, в то время как другой поспешил дальше.

– Эй, сюда! Вот этот дом!

Второй иезуит остановился через два дома, огляделся, посмотрел на дверь и покачал головой.

– Нет, вон тот!

– Дверь красная!

– Нет, нам говорили, что дверь синяя.

Мужчины переглянулись.

– Красная.

– Синяя!

– Клянетесь?

– Да…

– Правдой великого Игнатия Лойолы?

Второй иезуит засомневался. Они переводили взгляд с одной двери на вторую и затем друг на друга. Второй иезуит опустил плечи. Первый сделал глубокий вдох.

– Дерьмо!

– Что теперь?

Второй иезуит медленно вернулся и остановился рядом с товарищем по ордену.

– Красная? Действительно?

Первый иезуит сердито взмахнул руками.

– Я думал, вы уверены!

– Я тоже так думал, пока вы не смутили меня своей красной дверью.

Они внимательно осмотрели красную дверь, затем резко, как один человек, обернулись и взглянули на синюю дверь впереди.

– Дерьмо! – повторил первый иезуит.

– Мы просто могли бы постучать, – робко предложил второй.

– Куда?

– В синюю дверь.

– С тем же успехом можно постучать и в красную.

– Да, но вероятнее, что это синяя дверь.

– Вероятнее? Вы только что сказали «вероятнее»?

– Мы сюда не в семантике упражняться пришли, – сурово осадил его второй иезуит.

Первый иезуит поднял руку и сжал ее в кулак.

– Сейчас я постучу, – заявил он. – В красную дверь.

– И что вы скажете, если ошибетесь дверью?

Первый иезуит молчал.

– «Ой, простите, – с издевкой произнес второй иезуит, – мы думали, что здесь живет шпион. Вы уверены, что вы не шпион?»

– Нет, я скажу: «Вы уж простите, но мой товарищ – кретин».

– Я пожалуюсь на вас генералу ордена!

– Батюшки! – прошипел первый иезуит. – Если это не та дверь, нас все равно никто не поймет. Или вы недавно выучили шведский?

– Я надеялся выучить его в беседах с королевой.

– Только вот она все время говорит с нами по-французски.

Они переглянулись в третий раз… посмотрели на красную дверь… на синюю… потом опять друг на друга.

– Ну все, я стучу, – решительно заявил первый иезуит.

– Эй! – крикнул кто-то.

Первый иезуит опустил руку. Оба обернулись. В доме напротив на первом этаже открылось окно, и из него высунулся человек.

– Простите? – величаво сказал второй иезуит.

– Monita sécréta, – произнес человек в окне, несколько раз заговорщицки оглядевшись.

– Что он сказал? – спросил второй иезуит.

Первый иезуит впился в незнакомца взглядом. Затем опустил глаза и уставился на дверь.

– Monita… – повторил незнакомец.

– Хватит уже!

– Он назвал пароль, – удивленно заметил второй иезуит.

Его взгляд тоже переместился на дверь дома. Он заморгал, будто цвет двери колол ему глаза.

– Мы – пилигримы в безбожной стране, – заявил первый иезуит.

– Входите. Быстро, быстро, – ответил мужчина и закрыл окно.

– Зеленая! – заметил второй иезуит. – А вы думали, что она красная.

– А вы вообще думали, что она синяя!

– Синий цвет ближе к зеленому, чем красный.

– Если у парня в этом доме почтовые голуби еще не готовы, я пошлю вас на ближайший пост летучей почты. Собственноручно, – пригрозил первый иезуит.

– Я на вас пожалуюсь.

– Послушайте, – сказал первый иезуит и остановился перед дверью. – Спорить бессмысленно. Ни вам, ни мне не нравится то, что мы здесь делаем. Но мы выполнили первую часть задания, а именно: убедили королеву, что Папа непременно хочет получить эту проклятую книгу. Теперь мы можем выполнить вторую часть и сообщить, что все идет по плану. И наконец, потом мы сможем посвятить себя своей миссии: подготовить почву для перехода в католичество этой языческой страны.

– Кому сообщить? Кому? – простонал второй иезуит. – Вам это известно? Я бы очень хотел знать!

– Наше учение требует послушания, – напомнил ему первый иезуит, – и мы будем послушны.

– Но кому именно мы послушны? Разве вы не знаете, как называют эту книгу? Может, наше послушание принадлежит сатане?

– Omnia Ad Majorem Dei Gloriam,[30]30
  «Все к вящей славе Божией», девиз иезуитов (лат).


[Закрыть] – ответил первый иезуит. – Вот наша цель.

Дверь распахнулась, и их связник выглянул наружу. Он снова бросил заговорщицкий взгляд в переулок.

– Входите. Скорее, скорее!

Второй иезуит протянул руку.

– После вас, дорогой брат, – заявил он.

Первый иезуит улыбнулся и потянул своего товарища по ордену за рукав.

– Нет-нет, брат мой. После вас. Все к вящей славе Божией, Они одновременно вошли в дверь. Мужчина из окна последний раз посмотрел в переулок, после чего сорвал клочок бумаги, который он прикрепил к двери. На нем было коряво нацарапано: OAMDG SJ – Omnia Ad Majorem Dei Gloriam Societas Jesu… Человеку, не принадлежащему к ордену иезуитов, листок ни за что не бросился бы в глаза. С другой стороны…

– Идиоты, – буркнул мужчина, скомкал листок и закрыл дверь.