Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

Книга первая
Сумерки богов
Декабрь 1647 года

Нам приходится прилагать максимум усилий, чтобы вылечить самих себя.

Марк Туллий Цицерон. Тускуланские беседы

1

Он согрешил… о, Господь на небесах, он согрешил. Он думал, что его поступок послужит хорошей цели, но тот в конце концов остался тем, чем являлся: ужасным, отвратительным, совершенно непростительным прегрешением.

Confiteor Deo omnipotenti…

Исповедую Богу всемогущему…

Он напомнил себе о кострах; о криках; о громком стуке в запертую дверь; о мольбе, о пощаде, которая становилась тише и тише, по мере того как произносивший ее отдалялся от него, так как он бежал прочь, так как он предоставил их судьбе: адскому пламени, которого они боялись, которого они хотели избежать любой ценой… адскому пламени, которое сейчас заживо пожирало их.

 
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis…
… что я согрешил много…
 

Но оно того стоило – или нет? Когда они услышали о призыве к новому крестовому походу в Святую землю, который бросили французский король и венецианский дож (кажется, это было только вчера, и к тому же тогда он был юношей, а сейчас – мужчина, проживший половину жизни), они много спорили. Стоит ли вера того, чтобы за нее умереть? Ответ был «Да!», и они выкрикнули его, сверкая глазами и раскрасневшись. Глупцы, какими же глупцами они тогда были, и он тоже, ничем не лучше других. Ничего-то они не знали, совсем ничего!

 
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis,
Cogitatione…
…мыслию…
 

К тому же вопрос был поставлен неправильно. Умереть за веру очень просто.

Кто верил, был убежден, что после жизни на земле его ждет лучшая жизнь на небе – так почему бы и не поторопиться войти в нее? Нет, на самом деле вопрос следовало сформулировать иначе: «Стоит ли вера того, чтобы убивать за нее?»

 
Confiteor Deo omnipotenti,
Quia peccavi nimis,
Cogitatione,
Verbo et opere.
…словом и делом.
 

Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa! Kyrie eleison! Kyrie eleison…[4]4
  Моя вина, моя вина, моя величайшая вина! Господи помилуй! Господи помилуй… (лат., греч.).


[Закрыть]

Он листал и листал страницы – мысленно, так как уже долгое время не нуждался в книгах, чтобы востребовать их знание. Основная цель бытия состоит не в достижении порядка и тем более блаженства, а равновесия вещей. Как только получалось принять этот факт, приходило понимание жизни. И прежде всего того, что любые притязания на власть, и требование покорности, и все песенки о беловолосом царе на белом скакуне – глупые сказки. Речь идет не о том, чтобы побеждать, речь идет о том, чтобы найти равновесие. Жизни без смерти не бывает…

В голове у него прозвучали слова: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Вот она, истинная троица, и у нее есть темный эквивалент. Он слышал, как тот же самый голос шепчет у него в голове: «А теперь пребывают недоверие, отчаяние, ненависть…»

Равновесие. Все зависит лишь от равновесия. Равновесие – средоточие всего сущего.

Kyrie eleison, ибо я вкусил от древа познания, и я вижу мир, каким Ты создал его.

Kyrie eleison, ибо я согрешил.

Kyrie eleison, kyrie eleison… ибо Ты так хотел, так как я – всего лишь крохотный камешек на чаше весов добра и зла, и Ты, о Господи, положил меня в чашу гнева Своего.

Он слышал крики у себя за спиной и треск огня, вдыхал запах дыма…

…это был сон! Просто сон…

Однако крики не исчезли, и шум битвы тоже. Они проникали даже сюда – звон мечей, щелчки выстрелов, отчаянные приказы, лошадиное ржание… гул снаряда, высокой дугой перелетевшего через стены, удар, дрожь земли и грохот обрушившейся стены дома… стук копыт, яростные проклятия, протяжные крики боли, и среди всего этого – пронзительная молитва человека, поддавшегося панике: «Святая Мария, Матерь Божья, благодати полная!.. Святая Мария, Матерь Божья!..» Что-то трещало, будто все вокруг горело, но ведь стена из одного только камня не может гореть! Или может? Наверное, сегодня горят даже камни, наверное, горит весь мир, наверное, надежда умирает здесь и сейчас – после того, как давным-давно умерла вера, а потом в конце концов умерла и любовь.

Это не было сном. О боже, если бы только это был сон!

2

Александра Рытирж остановилась на пороге церкви Святого Эгидия и перевела дух. Запах, доносившийся из широкого будничного нефа, словно приглашал войти – запах свечного воска и сала, остатков ладана, масляной краски, пыли и старости: извечный церковный аромат. Для нее он никогда не будет означать ничего, кроме разлуки, боли и пустоты.

Порыв ветра, несущего хлопья снега, заставил ее вздрогнуть. «Немудрено, – неожиданно подумала она, – что от этого убедительного доказательства начавшегося адвента у меня мурашки пошли по коже». Адвент, четыре недели перед Рождеством, уже многие годы назад стал для нее временем, которое нужно просто пережить, перетерпеть. Больше никаких свечей, никакого фигурного печенья… никаких теплых ручек, которые она сожмет в ладонях, чтобы уберечь их от холода. Она выпрямилась и вошла.

В церковь лучше всего приходить после полуденного звона. Чаще всего она находилась там одна. Сохранять самообладание проще, если не нужно его сохранять, чтобы предотвратить показное сочувствие. Когда есть возможность плакать, и скрипеть зубами, и клясть Бога за то, что Он отнял у тебя самое дорогое, как-то проще сдержаться и не делать этого… Можно молча преклонить колени и зажечь свечу, надеясь, что ее крохотный огонек согреет еще меньшую душу, которая так недолго делила с тобой жизнь и которая теперь где-то далеко, куда можно попасть только во сне.

И можно надеяться, что однажды утром ты встанешь и тебя больше не будет мучить такая сильная боль, которая каждый час превращается в борьбу с отчаянием. Она надеялась – надеялась уже столько лет…

Александра достала из кармана пальто свечу, приложила фитиль к пламени одной из свечек, горевших в приделе, и приклеила ее к каменному полу. Сначала она брала большие, тяжелые свечи и оставляла их после посещений церкви, пока не обнаружила со временем, что есть люди, которые крадут эти дорогие свечи, гасят их и затем заново зажигают в другом приделе, чтобы прикрепить собственные просьбы к пляшущему язычку пламени. Прошло время, и теперь она уже не была уверена, слышит ли Бог и такие молитвы, потому что Ему, так или иначе, безразлично, что делают люди, живут ли они – или умирают. Кончилось все тем, что она стала зажигать только маленькие свечи и оставаться рядом с ними, пока они не догорят.

Она посмотрела наверх, на потемневшее бородатое лицо на иконе.

– Оберегай своего подопечного, святой Микулаш,[5]5
  Святой Николай (чеш.).


[Закрыть] – прошептала она. – Оберегай его в смерти, раз уж ты не сумел защитить его при жизни.

Святой не отвечал. Огонек свечи не мигал. Александра проглотила боль, царапавшую ей горло.

– Привет, Мику, – хрипло прошептала она. – Это твоя мама. Как ты там?

Она не могла говорить дальше. Десятки горящих свечей расплылись перед ее взором, и она сказала себе, что не стоило приходить сюда. Всегда в день ангела ее единственного ребенка она появлялась в приделе перед иконой покровителя Мику и пыталась вести себя так, как будто с Богом, святыми и мертвыми можно установить связь. С трудом она поднялась на ноги и вышла в неф. «Ни одна мать не заслуживает того, чтобы провожать своего ребенка к могиле», – услышала она чей-то голос. Голос звучал в ее голове, и он принадлежал Вацлаву фон Лангенфелю. Тогда она сочла его замечание банальным, хотя и понимала, что он честно пытался выразить ей сочувствие.

«Если бы ты знал, – думала она тогда – и сейчас. – Если бы ты знал…»

Маленькая свеча в приделе постепенно догорала. Александра не сводила с нее глаз. Смотреть на угасание свечи было почти так же больно, как стать свидетелем угасания Микулаша: его худенькое тельце становилось все тоньше, лицо бледнело, а глаза начали смотреть мимо и сквозь нее в то место, куда она не могла последовать за ним.

Ее охватила паника, и ей показалось, что она больше не может дышать. Александра наклонилась к свече, но тут же отшатнулась. Если она погасит огонек, не будет ли это означать, что она и жизнь Мику тоже…? Но ребенок мертв, хуже уже не будет, а просто выйти на улицу и потом ломать себе голову над тем, не задует ли кто-то другой маленькую свечу, не украдет ли ее для собственных целей, было почти так же невыносимо, как смотреть, как ее огонек теряет силу. Она отлепила свечу от пола, поднесла к лицу и легонько задула ее, словно целуя. Дымок угасшего пламени поднялся вверх и, выбросив последнюю искорку, исчез; и тут она неожиданно подумала, что это мерцание тоже можно считать знаком, который подает ей маленькая душа сына.

«Абсурдно», – подумала она. Подобные мысли были последней соломинкой человека, которого водопад судьбы должен был унести на глубину.

Тем не менее она почему-то чувствовала утешение, когда покидала церковь.

Снаружи было пасмурно. Красота города светила сквозь сумрак и трогала сердца, даже если зима превращала его в мозаику из серых и черных площадей, над которыми висели столбы дыма из каминов, и едкий запах дров наполнял переулки. Александра поискала на ощупь в кармане свечу. Внезапно она так сильно пожалела, что не позволила ей догореть до конца, что чуть было не повернула назад. Затем она узнала фигуру, одиноко стоявшую перед церковью на мостовой.

– Мама?

Издалека Агнесс Хлесль все еще выглядела как женщина средних лет. Длинные волосы мерцающего серого цвета она укладывала в высокую прическу и прятала под косынкой. Ее стройная высокая фигура лишь усиливала впечатление, что она была не матерью Александры, а ее старшей сестрой.

Александра с изумлением поняла, что Агнесс плакала, и дерзкий вопрос, не следила ли мать за ней, не считала ли дочь неспособной самостоятельно справиться со скорбью, умер на ее языке, вместе с тихим чувством утешения, которое подарил ей поход в церковь.

– Что случилось?

Агнесс откашлялась.

– Лидия, – произнесла она наконец.

– Что с малышкой? Андреас с семьей ведь уже возвращаются из Мюнстера… Ради бога, скажи, с ними что-то стряслось? Война ведь закончилась…

– Нет, никто не заболел. Кроме Лидии.

Александра впилась взглядом в лицо матери.

– Серьезно?

– Серьезно, – Глаза Агнесс затуманились слезами.

– Насколько серьезно?

Агнесс пыталась заставить себя сказать это. Александру охватило недоброе предчувствие, от которого у нее сдавило горло.

– Лихорадка?

Агнесс кивнула и опустила взгляд.

– Одна Лидия тогда не заразилась, – пробормотала Александра. Она мысленно приказала матери говорить, но Агнесс молчала, и потому Александра произнесла это сама: – А Мику был единственным, кто от нее умер.

– Криштоф тоже умер, – заметила Агнесс.

Александра сглотнула. Она ничего не ответила. Сегодня она опять забыла зажечь свечу на поминовение души умершего супруга. Она мысленно спросила себя: не потому ли, что не могла простить его за то, что он привез болезнь из поездки. Но ведь его вины в этом не было.

Если кто-то и был виноват, то Бог, и даже от Него нельзя было ожидать, что Он станет заботиться о каждой отдельной жизни. Нет, требовать этого было бы слишком, ведь Ему в последние тридцать лет хватало работы: Он должен взвешивать души тех, кого солдаты всех враждующих сторон застрелили, закололи, утопили, задушили, замучили и изнасиловали до смерти. Но как можно перекладывать вину на Бога и после этого смотреть в глаза новому дню? Существуют ситуации, когда люди вынуждены брать на себя бремя вины, которое, вообще-то, должен нести Творец всего сущего.

– Он этого не заслужил, знаешь ли, – тихо произнесла Агнесс.

Разумеется, он этого не заслужил. Действительно, у Александры забрали не только Мику, но и Криштофа – мужчину, фамилию которого она носила, мужчину, с которым она сочеталась браком. Криштоф Рытирж умер за два дня до Мику, в отчаянии из-за того, что болезнь, которой он заразился, унесет теперь еще и сына, и в безысходности, так как видел, что жена не может ему этого простить. Поистине Криштоф ничего этого не заслуживал: не заслуживал смерти, не заслуживал самобичевания, не заслуживал проклятий жены, не заслуживал того, чтобы, заходя в церковь, она каждый раз забывала о нем. И уж точно он не заслуживал того, чтобы жить во лжи и умереть в ней же: во лжи о том, что Мику – его ребенок.

– Я не могу, – сказала Александра.

– Я от тебя ничего не требую, – возразила Агнесс.

– Ты не пришла бы, если бы не хотела просить меня спасти Лидию.

Агнесс оторвала взгляд от земли и посмотрела в глаза дочери. У Александры возникло чувство, что она несется назад во времени, пока не оказалась снова девушкой, мчащейся к собственной погибели и только потому сохранившей жизнь, что имелись люди, которые выступили против самого большого ужаса их жизни с твердой верой, что тем самым смогут спасти ее, Александру. Ее мать Агнесс была одной из них.

– Я… – начала Александра.

– Ты не можешь простить своего брата Андреаса за то, что он и его семья остались в живых, в то время как твоя семья оказалась уничтожена. Ты не можешь простить ему даже такую малость, как смерть Криштофа.

Это был не упрек. В глазах Агнесс светилась нежность. Но комок в горле Александры, тем не менее, казался невыносимо болезненным.

– Все совсем не так…

– Но дело не в этом. Дело в том, что ты не можешь простить себя саму за то, что не спасла Мику.

– Но как бы я… Я ведь так…

– Не надо мне ничего объяснять. Объясни это себе.

Горло Александры сдавили рыдания, но она сдержалась.

– Александра, нет никакого смысла упрекать себя в том, что ты не заинтересовалась медициной до того. Кто-то находит свой путь раньше, кто-то позже. Это не твоя вина, что ты нашла свой путь уже тогда, когда Мику покинул нас. И даже в противном случае – как ты можешь быть уверена, что смогла бы вылечить его?

– Но ведь ты твердо веришь, что я могу помочь Лидии!

– Потому что ты лучше всех. Потому что задача целительницы – излечивать. Излечить себя саму, кстати, но это я тебе говорю – так же, как и все остальное, – уже десять лет.

– Наверное, тебе придется повторять это мне еще десять лет, поскольку я, похоже, очень глупа.

Агнесс улыбнулась, но в ее глазах снова стояли слезы.

– Ты не глупа, дорогая. Но у тебя глубокая рана… такая глубокая…

– Перестань, мама!

– Почему ты считаешь свою боль сильнее чужой? Ты можешь лечить! Такой талант – настоящий подарок для человечества. Ты не имеешь права сохранять его для себя.

– Скажи это всем женщинам, которых сожгли в первые годы войны, просто потому, что они хотели лечить, а другие клеветали на них и называли ведьмами.

– Те времена давно миновали.

– Их было девять сотен, погибших в Вюрцбурге, – сказала Александра. – Девять сотен. Какое безумие! И в их числе были маленькие дети! Их пытали и сжигали заживо, а матерям и отцам приходилось стоять перед костром и смотреть!

– Александра…

– Девять сотен, мама! А во всей империи – сколько тысяч? Что же это за подарок человечеству, когда приходят эти и убивают дарителей?

– Александра, сейчас речь идет вовсе не об этом.

– Нет, мама? – Александра тяжело дышала.

Она сама испугалась собственного крика. «Что я такое говорю?» – спросила она себя, но нечто в глубине ее души перехватило контроль, нечто, забившееся в судорогах, закричавшее от ярости и отчаяния при первом же требовании попытаться спасти ее маленькую племянницу, в то время как единственная надежда, остававшаяся Александре, состояла лишь в молитвах к глухому Богу.

– Нет. Речь идет о том, что дочь Андреаса и Карины умрет, если ты не поможешь ей.

– А если бы я раньше заинтересовалась медициной и меня тоже сожгли бы на костре? Тогда сегодня меня бы не было и я бы не смогла помочь малышке. Что-то я не припомню, чтобы Андреас отправился в Вюрцбург и попытался положить конец убийствам. А ведь у нас даже был поверенный в Вюрцбурге и хорошие связи!

– Это просто смешно, Александра. Тебе прекрасно известно, что твой отец, Андрей и Андреас спасли нашего партнера в Вюрцбурге вместе с его семьей и это нам стоило таких расходов на взятки, что мы потратили все деньги, полученные за предыдущие годы работы в епископстве.

– А если я не сумею помочь ей?

Александра вспомнила о собственном отчаянии, с которым она набросилась на неторопливого врача, тогда, десять лет назад: «Но ведь медицина спасет его, не так ли? Он станет снова здоров, или нет? Ведь Бог не может позволить ему умереть, он же невинное дитя». Она была убеждена, что не смогла бы выдержать такого шквала вопросов со стороны брата и золовки, не смогла бы нести ответственность за жизнь, так неожиданно оказавшуюся в ее руках. На какое-то мгновение Александру охватила уверенность, что ее собственная трагедия повторится в семье брата. Кто должен стоять, теперь от имени маленькой Лидии, между жизнью и смертью? Добрый Боженька? Ха!

– Ты однажды сама сказала, что задача целительницы – стоять между смертью и надеждой. Бог между ними не становится. Но вместо этого он дал взаймы эту способность таким людям, как ты.

«У меня нет надежды, – хотела возразить Александра. – И уж точно не в такой день. Хотеть лечить означает никогда не терять надежду. А у меня сил надеяться уже не осталось».

– Александра, как бы я ни уважала твою боль – ты должна помочь. Если ты останешься в стороне и Лидия выздоровеет чудом, то это хуже, чем если ты будешь вынуждена сказать Андреасу и Карине, что не можешь спасти малышку.

Александра всхлипнула. Она вспомнила о том, что говорила ее наставница, старая повитуха Барбора, давно уже находящаяся по ту сторону надежды и страха, и – если верить мнению, которое разделяли злые старики вроде архиепископа Вюрцбурга, – к тому же в самом глубоком кругу ада: «Хуже всего не то, что ты видишь, как они умирают, а благодарность в их глазах, если ты говоришь им, что они преодолеют болезнь, – хотя ты знаешь, что этого не произойдет». Александра тоже постоянно заверяла Мику, что он снова будет здоров. Она читала по его глазам, что он знает правду, но он все равно кивал и улыбался. Смертельно больной ребенок пытался подарить надежду своей безутешной матери.

– Не плачь, – попросила Агнесс и сама заплакала. – Я знаю, о чем ты думаешь.

«Я выбрала свой путь после прощания со своим ребенком, так как хотела противопоставить этой одной смерти как можно больше жизней; так как хотела давать Костлявой жесточайший бой за каждую новую душу, – подумала Александра. – Но не для того, чтобы кто-то расцарапал шрамы на моей душе и добавил новые раны к тем, которые скрыты под ними и никогда не заживут!»

– А где вообще Андреас и его семья? – спросила она. Агнесс снова опустила взгляд.

– В Вюрцбурге, – ответила она. – Он расположен на дороге из Мюнстера в…

– О господи! – вырвалось у Александры. – Как ты можешь требовать от меня такое? О господи!

– Я была неправа, – сказала Агнесс; голос ее звучал безжизненно. – Прости меня. Я действительно не должна была требовать этого от тебя.

Она поплотнее запахнула пальто и отвернулась. Затем обратилась к Александре в последний раз.

– Я так сильно люблю тебя, – призналась она. – Тогда я молилась Богу, чтобы он забрал меня и Киприана, но пощадил Мику и Криштофа. Но нам всем известно: торговаться можно только с дьяволом.

Александра кивнула сквозь слезы. «С ним тоже не поторгуешься! – мысленно крикнула она. – Я обещала ему свою душу, если он спасет Мику, но он ответил мне так же мало, как Бог тебе».

Агнесс пошла по снегу в темноту близлежащего переулка. Откуда-то пахнуло ароматом печеных яблок и сладкой сдобы, но он сразу рассеялся. Александре показалось, будто вокруг ее сердца сомкнулись чьи-то пальцы и безжалостно сдавили его. От постоянно дующего в переулке ветра со снегом она задрожала. Как никогда еще за последние годы, она хотела найти в себе силы обратиться к кому-нибудь за советом, к кому-то, кто не был одной-единственной подругой, или ее братом, или матерью, но кем-то, с кем она делила тело и душу, знавшим ее как никто другой.

Медленно и тяжело ступая, будто таща на себе многотонный груз, она вернулась в церковь и зажгла еще одну свечу, на этот раз за Криштофа.

– Прости, – прошептала она. – Прости, что это первая свеча, которую я зажгла для тебя за много лет. Прости, что у меня не было сил дарить тебе любовь, которую ты давал мне. – Александра огляделась. Она находилась одна в церкви, но все равно не могла произнести это вслух.

«Прости, что я лгала тебе десять лет, будто Мику твой сын», – мысленно добавила она. Ей было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Желание поговорить с отцом ее единственного ребенка было таким сильным, что почти причиняло ей боль.

Агнесс как-то рассказала дочери, что однажды, когда ей нужно было решить, отдаться ли любви к Киприану или навсегда бежать от нее, горничная дала ей один совет.

Возможно, у вас двоих есть один-единственный нас. Иногда одного-единственного часа достаточно, чтобы держаться за него всю жизнь.

Но эта мудрость стала действительностью не для матери, а для самой Александры. Ей было ясно, что она все еще держится за тот час.

Она жаждала возможности поговорить с Вацлавом фон Лангенфелем и открыть ему правду об их общем ребенке, одновременно понимая, что никогда не сможет этого сделать.