Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

На лестнице раздалось покашливание. Это был один из слуг. Александра будто издалека услышала, как затихли последние отзвуки второго перезвона колоколов.

– Господин! – сказал слуга. – Нам уже нужно… можно?

Андреас смотрел на него и не видел. Александра схватила брата за плечи и встряхнула его. Он повернулся к ней. Его губы шевелились. На одно мгновение его лицо снова стало лицом маленького мальчика, к которому она напрасно пыталась почувствовать такую же симпатию, какую испытывала к своему младшему брату Мельхиору, и который смотрел на свою старшую, чрезвычайно уважаемую сестру и прекрасно понимал это обстоятельство. Александра сглотнула.

– Как себя чувствует Лидия? – прошептала она.

Андреас сбросил ее руки.

– Я должен идти на вечернее богослужение, – заявил он. Лицо его неожиданно вздрогнуло. – По крайней мере, один из нас должен пойти туда. Там ставят… сцену в раю. Мы… мы дали священнику денег, чтобы он купил дерево и… и яблоки… В сцене в раю есть дерево, на котором растут яблоки. Неудобно будет, если мы…

Он замолчал и сбежал вниз по лестнице. Александра смотрела ему вслед, а затем повернулась к Карине, обняла ее и прижала к себе.

– Мне жаль, – сказала она. – Мне так жаль. Я не хотела этого спора. Как себя чувствует Лидия?

Карина прошептала ей на ухо:

– Уже слишком поздно, Александра. Лидия при смерти.

3

Андреас и Карина переоборудовали единственную теплую комнату, имевшуюся в этом типичном доме богатого горожанина, в нечто вроде больничной палаты. Воздух в ней был спертым и душным, а сама она производила впечатление птичьего гнезда на старом дереве. Пол, стены и потолок – все было обшито деревянными панелями. В окна были вставлены толстые круглые стекла. Щебет и пение полудюжины певчих птиц в огромной клетке в углу комнаты усиливали впечатление, что ты находишься в гнезде.

К противоположной стене придвинули кровать. Бледная фигура смерти стояла в ногах, будто ожидая душу, которая едва держалась в изможденном теле под одеялами.

Александра невольно всплеснула руками; бледная фигура обернулась и оказалась монахиней в грязно-белом облачении, послушницей с преждевременно состарившимся лицом. Она прижала палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш!»

Александра и Агнесс обменялись взглядами. Александра подошла к кровати и краем глаза заметила, как Агнесс мягко взяла Карину за руку, когда та хотела последовать за ней. Послушница недоверчиво рассматривала Александру. На мгновение та вспомнила, что на ней все еще дорожные сапоги, а одежда забрызгана уличной грязью, и что, придя сюда, она даже не выпила горячего вина. А затем она почувствовала запах, идущий от постели больной.

– Она спит, – прошипела послушница.

Александра не двигалась.

– Что вы здесь делаете, сестра?

– Мать настоятельница из больницы Святого Духа предоставила сестер в наше распоряжение, – объяснила Карина, и в ее голосе прозвучали с трудом сдерживаемые слезы.

– А врачей что, нет? – Александра услышала, как молодая монахиня возмущенно ахнула, но проигнорировала это; сейчас не время для лицемерной вежливости. И она сама ответила на свой вопрос: – Ах да – слишком много костров в прошлом. – Взгляд, который послушница бросила на нее, горел гневом.

«Успокойся, девочка, – хотела сказать Александра, – ты еще пешком под стол ходила, когда твои старшие сестры по монастырю оказали серьезную поддержку процессам над ведьмами…» Александра промолчала, но веки послушницы вздрогнули, как будто та произнесла свои мысли вслух, и гневное выражение лица послушницы сменилось яростным. Похоже, Александра уже успела завести себе врага. Ну что ж, тем лучше: того, кто тебя ненавидит, гораздо проще упрекать в невежестве, чем того, кто честно признается в собственной некомпетентности, а не прячет ее за святым гневом…

Александра откинула одеяло.

– О господи! – ахнула она и попыталась не дышать полной грудью.

Веки Лидии дрожали во сне, скорее, похожем на кому, и она жалобно стонала. Тело ребенка стало худым и костлявым, даже волосы казались тонкими и слабыми. Рубашка липла к мокрой от пота коже, так что ребра просвечивали сквозь влажную материю. Александра ожидала почувствовать запах испражнений больного лихорадкой, запах, окружавший Мику и Криштофа в последние дни их жизни, но то, что поднималось от истощенного тела, было гораздо хуже. И Александра заметила, что исхудали все члены Лидии, кроме одного: ее левая рука распухла до самого локтя, а кончики пальцев потемнели. Между свинцового цвета кожей на кончиках пальцев и здоровой частью руки находились огненно-красные полосы израненной кожи, похожие на кольца пламени.

Александра услышала, как охнула мать, когда запах дошел до двери, где стояли они с Кариной.

– Что вы натворили? – прошептала Александра.

Сестра удивленно посмотрела на нее.

– Это вовсе не лихорадка, – заявила Александра. – Это заражение крови.

– Это лучше или наоборот? – спросила Карина и поспешно подошла к кровати.

Александра и послушница по-прежнему не отводили взгляда друг от друга. Новое выражение, появившееся в глазах молодой монахини, доказало Александре, что девушка обладала, по крайней мере, зачаточными познаниями в медицине. Александра отвернулась от нее и обратилась к Карине.

– Скажи мне, что произошло, Карина. Быстро.

– Это ведь лучше, да? Заражение крови… Его можно вылечить, не так ли? Лихорадка… Мику умер от лихорадки, и я все время думала…

Александра удивилась, что невольный упрек не причинил ей особой боли.

– Что произошло?

А произошло следующее: по дороге из Мюнстера в Прагу Лидия внезапно пожаловалась на отсутствие аппетита, ее вырвало и пронесло, и Карина с Андреасом прервали путешествие и подыскали себе жилище в Вюрцбурге. К этому моменту малышка жалобно плакала от боли и горела от жара. Андреас был убежден, что Лидия заболела лихорадкой – он наблюдал симптомы этой болезни, пока его племянник и деверь медленно умирали.

– Мы так испугались, – заикаясь, добавила Карина.

– Что порекомендовали вам сестры в больнице? Кровопускание?

– Лицо ребенка покраснело и опухло. Ее тело было полно гнилых соков. А гнилые соки нужно выпускать, – объяснила послушница.

– Сестра, вы лично делали ей кровопускание?

– Да.

– Как часто?

– Несколько дней подряд. Я специально пришла сюда из больницы, чтобы дурной воздух ребенку не…

Александра подняла руку.

– И вы поторопились.

Сестра сжала кулаки.

– К чему это вы… Естественно, я поторопилась! На что вы намекаете? Кто вы вообще такая? Фрау Хлесль, ради моей маленькой пациентки я требую, чтобы эта женщина…

– Вы очень торопились! – продолжила Александра. Тон ее голоса заставил послушницу замолчать. – Вы настолько спешили, что не стали тратить время на то, чтобы подержать над огнем ланцет, которым собирались пустить Лидии кровь!

– Что? Разумеется, я не…

– Сколько кровопусканий вы сделали этим самым ланцетом в те дни, когда резали Лидию?

– Какое это имеет…

– Сестра, – перебила ее Александра, – или вы дадите мне ответы, которые я хочу получить, или я выбью их из вас.

Монахиня, разинув рот, уставилась на нее. Карина в ужасе хватала ртом воздух. Александра избегала смотреть на Агнесс, так как догадывалась, что увидела бы поддержку в глазах матери, и тогда не смогла бы дальше сдерживаться и влепила бы послушнице оплеуху.

С улицы донесся третий приглушенный перезвон колоколов, объявляя о рождественской всенощной.

Через несколько минут начнется сценка, представляющая рай, которую финансировал Андреас. Возможно, к концу ее душа Лидии уже перенесется в то место, которое в церкви представлено самшитом с привязанными к его ветвям яблокам. Возможно, Лидия умрет из-за действий, которые Александре, как она подозревала, придется совершить. Но девочка определенно умрет, если этого не сделать. Лицо Карины расплывалось перед глазами Александры, и она опустилась на колени. Самообладание, которое матери Лидии до сих пор удавалось проявлять, отказало ей.

– Что с моим ребенком? – завыла она. – Александра, что с ней? Она ведь выздоровеет, обязательно! Александра, сделай так, чтобы она выздоровела!

«Конечно, иногда целитель понимает, что его искусство бессильно», – произнес голос старой Барборы.

Послушница порылась в сумке, вынула длинный тонкий ланцет из кожаного футляра и, прищурившись, осмотрела его. Даже при таком плохом освещении было видно, что лезвие перепачкано ржавчиной, засохшей кровью, грязью из футляра и густым слоем отпечатков пальцев. Александра забрала ланцет у монахини и, прежде чем та смогла помешать ей, вонзила лезвие в деревянную панель и сломала его. Рукоятку с обломком лезвия она швырнула послушнице под ноги.

– Десятки кровопусканий, – абсолютно спокойно произнесла Александра, но внутри она кричала изо всех сил. – Десятки – у ослабевших, больных лихорадкой, полумертвых, сифилитиков, чахоточных, страдающих болезнями кожи. И всегда вы возвращали ланцет в футляр, а футляр – в сумку. Замечательная мера предосторожности, сестра – так вы не порежетесь. Потому что, если бы вы порезались, то сейчас лежали бы рядом с Лидией. Сколько ваших пациентов умерло, сестра?

Послушница молча шевелила губами. Ее глаза сверкали как от слез, так и от ненависти.

Александра опустилась на пол рядом с Кариной и обняла ее за плечи.

– Думаю, мне придется сделать кое-что ужасное, Карина. Возможно, это спасет Лидии жизнь, а возможно, и нет.

«Если у врача умирает надежда, пациент умирает тоже», – прошептал голос Барборы.

– Что… что ты хочешь сказать? – пробормотала Карина.

– Я сейчас… – начала сестра.

– Вы сейчас пойдете помолиться, сестра, – перебила ее Александра. – Может, тут от вас будет хоть какая-то польза. Мама! Мне понадобится твоя помощь.

4

Больница была почти пуста. Каждый, кто мог хотя бы ползать, уполз в капеллу. Судя по всему, кое-кто даже получил разрешение тащить за собой от кроватей к капелле тонкие полоски крови, мочи или кала. Что ж, тем лучше: по крайней мере, этих глупцов можно будет найти, если они заползут не туда и вместо капеллы окажутся в келье матери настоятельницы. Идиоты! Ха! А Рождество – самый большой идиотизм на свете. Если кто-то и умер напрасно, то этим человеком определенно был Иисус Христос.

Себастьян Вилфинг подумал, не следует ли сообщить свои выводы матери настоятельнице, но он и представить себе не мог, чтобы ее ненависть к нему усилилась из-за этого. Он мысленно усмехнулся.

– Помоги мне, Агнесс, – простонал он. – У меня пятки болят. Подвинь мне подушку.

По счастливому стечению обстоятельств одно время несколько кроватей слева и справа от Себастьяна были свободны. Затем появились новые болваны, которых распределили по кроватям, но они уже стояли одной ногой в могиле, а потому не могли принимать участия в разговорах Себастьяна и матери настоятельницы. А если бы могли, то сейчас ушли бы, шаркая ногами по полу, на рождественское богослужение, вместо того, чтобы оставаться в постели. Настоятельница отбросила одеяло и подсунула подушку Себастьяну под ноги. Он задвинул подальше мысль о том, что еще несколько месяцев назад ей пришлось бы сильно потрудиться, чтобы поднять его ноги: тогда он еще был настоящим мужчиной, гигантом, который видел свои ботинки, только когда снимал их и делал шаг назад, а чтобы встать со стульчака, свистом подзывал слугу, и тот рывком поднимал его – сам он подняться был не в силах. Естественно, зад себе подтереть он тоже не мог – не хватало длины рук, чтобы обогнуть выдающуюся часть пониже спины. Ну и черт с этим: для чего, в конце концов, человеку нужны слуги? И что теперь? Не так-то просто было избавиться от мысли, что после ареста от него осталась лишь половина. Кожа свисала с тела, как липкое желтоватое одеяло, а иногда, щипая себя, он удивлялся: как что-то, кажущееся таким чуждым его телу, по-прежнему могло болеть? Во времена расцвета его мужского великолепия ему бывало трудно перейти из одной комнаты в другую или подняться по чертовой лестнице на второй этаж дома. Плевать и на это: тот, кому от него что-то нужно, может и подождать, а что касается отправления естественных надобностей, то Себастьян Вилфинг постепенно привык совершать его без лишней суеты. Однако судьба подшутила над ним: потеря веса, вместо того чтобы мобилизовать его, забрала силу из его ног. Из-за вынужденной голодной диеты, которой он придерживался на холодном, сыром каменном полу тюрьмы, его суставы отвердели, а все тело ниже пупка превратилось в нечто, приобретавшее чувствительность, только когда он пытался пошевелить им – но тогда в его бедра, колени, лодыжки вонзались раскаленные иглы. Его страдания могли быть гораздо хуже, если бы его мужская гордость давно уже не предпочитала проявлять аристократическую сдержанность при каждой попытке использовать ее по назначению. Но даже ослабев, орган позволял ему достичь пика удовольствия, когда мерзавки, которых он подбирал на улице и отправлял на поиски того, что скрывалось между складками жира и гротескно выступающим животом, достаточно сильно щипали его, и терли, и мяли.

Он елозил задом по кровати, пока рубашка не задралась выше колен. Настоятельница сделала каменное лицо и попыталась вернуть одеяло на место.

– Ах, нет! – воскликнул Себастьян. – У меня бедра слипаются. Они стираются до крови, Агнесс. Ты ведь раздвинешь мне ноги, да, Агнесс?

Мать настоятельница подчинилась приказу. Ее наверняка душила ярость, но Себастьян наслаждался грубостью ее движений. Рубашка, как и следовало ожидать, скользнула наверх и обнажила его до самых бедер. Он сунул руку вниз и стал дергать могучую складку кожи, пока ему не удалось зажать в кулаке вялый маленький отросток.

– Глянь-ка, Агнесс, – произнес он так, будто речь шла о предмете, который он только что обнаружил и который забавлял его. – Наконец-то я снова вижу своего младшего братца, и за последние пятьдесят лет мне впервые не приходится смотреть в зеркало, а он почему-то не хочет поздороваться со мной.

Настоятельница отвела глаза; губы ее казались двумя белыми полосками на лице.

– Посмотри на него, Агнесс. Тебе больше не удастся заставить его подняться, а ведь когда-то он предназначался лишь для тебя.

Какое наслаждение! Не от возможности унижать настоятельницу, размахивая вялым членом у нее под носом, а от возможности поступать так, как будто старая кошелка – это женщина, в которой он дважды в своей жизни обманулся. Наслаждение представлять, что настоятельница монастыря в черно-белом клобуке – на самом деле Агнесс Хлесль… Стоп, но ведь тогда она должна быть Агнесс Вилфинг, не так ли? Его Агнесс Вилфинг! – и он обладает неограниченной властью над ней. Такой властью, какая у него была над настоятельницей монастыря. Ах, какое наслаждение! Жизнь – нескончаемый переход вброд через испражнения тех, кто обманным путем возвышается над другими, а затем гадит им на головы, но время от времени и в дерьме можно найти золотую монету. Настоятельница и была такой золотой монетой – настоятельница и тот факт, что она даже тогда не смогла бы пожаловаться на него, если бы он не знал одну ее маленькую тайну: потому что отец Сильвикола, этот простоватый иезуит, полностью зависел от него и дал ему свободу маневра! Ах, какое наслаждение! Достаточно просто закрыть глаза и внушить себе, что это жаркое дыхание Агнесс обвевает его занемевшие бедра, когда настоятельница, исполняя его желание, широко раздвинула ему ноги.

Он почувствовал, что она выпрямилась. Его пальцы разжались, выпустив отросток на волю, и снова сомкнулись, на этот раз – вокруг запястья настоятельницы. Ее рот скривился от отвращения, вызванного соприкосновением с его кожей. Она попыталась освободиться, но все было впустую.

– Полегче, – произнес Себастьян, прикрыв веки. – Полегче, Агнесс, полегче. Я ведь больной старик. Подержи меня недолго за руку и утешь в моей судьбе. Дорогая Агнесс…

Он поднялся в кровати, насколько позволяло его больное тело, одновременно притягивая к себе плененную руку. С нарочитой тщательностью он стал рассматривать кончики пальцев и ладонь.

– Уже совсем ничего не видно – заметил он. – Значит, неправду говорят, что убийце не отмыться от крови невинных жертв.

Ее вторая рука рванулась вперед и оказалась прямо возле его лица, согнутая, как лапа хищной птицы. Он и бровью не повел.

– Ай-яй-яй, – произнес он. – Дорогая Агнесс, мы ведь не хотим причинить друг другу боль?

Он сжал ее запястье. Что-то хрустнуло. Она громко зашипела, сжала свободную руку в кулак и опустила ее.

– Оставьте меня, – сказала она, и это прозвучало так, как будто говорить ей мешал комок ненависти размером с мельничный жернов, застрявший у нее в горле. – Я хочу пойти на вечерню.

– Какая ты богобоязненная, – заметил он, отпуская ее руку. – Дорогая Агнесс.

Он смотрел, как она торопливо выходит из больничной палаты. Тогда она точно такими же торопливыми угловатыми шагами перешла из передней в камеру пыток. За несколько минут до того она заявила, что девственная плева девочки, которую она осматривала наедине в камере пыток, цела. Она уже была не слишком молодой монахиней, без перспективы занять более высокое место в иерархии ордена, поскольку постриглась не из благочестия, а из страха перед подлостью и беспощадностью мира. Теперь она оказалась в самом центре этой самой подлости. Впрочем, вспоминая о тех событиях сейчас, Себастьян не мог не отдать ей должное: она пыталась, по крайней мере сначала, вести себя как человек порядочный.

Большинство людей пытались сначала оставаться порядочными. Большинство людей были глупцами.

– Еще раз, для протокола, – произнес архиепископ Адольф фон Эренберг. Он почти всегда сам председательствовал на процессах. – Что показала проверка девственности, сестра?

– Она невинна, ваша милость.

– Проверьте еще раз, сестра. Девочка состояла в связи с дьяволом; дьявол соблазнил ее…

– Она девственница, ваша милость, я подтверждаю…

– Подумайте, сестра, подумайте. Вы молоды. Вы неопытны. Возможно, вы захотите еще раз осмотреть девочку. Возможно, вы ради собственного же блага постараетесь не допустить, чтобы повторный осмотр дал иной результат и чтобы у нас и у святой инквизиции возникло нехорошее подозрение, что вы заодно с ведьмой. Так как, сестра?

Отец выразил протест. Девочке еще не исполнилось и десяти лет, она и так уже ужасно напугана, и неужели действительно необходимо засовывать палец под рубашку и…

– Мы собрались здесь затем, чтобы установить виновность или невиновность, мой дорогой господин, – заявил архиепископ.

Отец настаивал на том, что ребенок невиновен. Архиепископ мягко улыбнулся и возвел очи горе (то есть к низкому потолку палаты), как будто был уверен, что оттуда на него снизойдет озарение.

Сестра вошла и тут же вышла. Лицо у нее было цвета глины, а на лбу проступил пот.

– Я ошиблась, ваша милость, – прошептала она. – Дьявол познал ребенка.

Отец в ярости вскочил и потребовал, чтобы повитуха, которую он привел с собой, тоже осмотрела его дочь.

– Если вы хотите смутить ребенка в третий раз… – ответил архиепископ. – Что ж, это ваше право как человека благородного, мой дорогой господин. Но, само собой разумеется, сочувствие следует держать в узде; мы имеем дело с ведьмой, в клоаке которой двигалось нечто гораздо худшее, чем палец мудрой женщины.

Повитуха вернулась из смотровой опустив взгляд. Она молча кивнула и, шаркая ногами, вышла наружу. Отец остался на скамье как громом пораженный, с посеревшим лицом.

Себастьян сидел у выхода из передней, как один из официально приглашенных свидетелей и судебных заседателей. Когда монахиня поклонилась и хотела уже покинуть помещение, он взял ее за руку и повернул кисть. Под ногтем среднего пальца была свежая кровь, а по внутренней стороне пальца сбегал тонкий ручеек. Взгляды Себастьяна и монахини встретились. Он отпустил ее руку и вытер кровь. Монахиня убежала, будто за ней гнались все силы ада…

…а теперь, почти двадцать лет спустя, она все еще убегает от этой единственной лжи. В конце концов ей все же удалось стать настоятельницей, но Себастьян спрашивал себя, что она слышит бессонными ночами: аллилуйю ангелов или визг девочки, которую медленно пожирает огонь?

Возле выхода из лазарета настоятельница столкнулась с послушницей, которая буквально влетела в двери. Себастьян знал ее – это была девушка, с самого начала заботившаяся об ублюдке Хлеслей.

Послушница размахивала руками и что-то шептала, но так тихо, что Себастьян не смог ничего понять. Ее лицо потемнело от ярости. Наконец она упала на колени перед настоятельницей и стала лупить кулаками о пол, а ее тело судорожно дергалось от душащих ее рыданий.

Себастьян знал этот беспомощный иссушающий гнев.

– Приехали бабы Хлесль, – пробормотал он. – Открывайте охоту, отец Сильвикола.