Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

8

Чтобы попасть из монастыря Райгерн в Вюрцбург (и каким-то неясным даже для самого Вацлава образом оказать поддержку Александре), безопаснее всего ехать через Прагу, Эгер и Байройт. Путь этот был вовсе не самым быстрым – приходилось делать крюк в пять или шесть дней. Самая короткая дорога шла прямо в Пилсен,[24]24
  Современное название – Пльзень.


[Закрыть] но это означало утомительный переход через район, граничащий с Богемией и Моравией. Уже в первую половину путешествия, когда дорога на Пилсен еще не свернула у Дойчброда[25]25
  Современное название – Гавличкув-Брод


[Закрыть] на Прагу, успешное продвижение оказалось проблематичным. Местность была неприятной, испещренной низкими речными долинами, крутыми холмами и лесами, цеплявшимися за красную землю. Следы шведской армии, четыре года назад взявшей в осаду Брюнн, были повсюду, куда падал взгляд, а ведь эта скудная местность еще не оправилась от опустошений, нанесенных ей во время гуситских войн.

– Я рад, что мы не предпочли более безопасный путь, – заявил Мельхиор в первый же вечер путешествия, подтачивая шпагу и кинжал и смазывая их жиром, чтобы они не примерзали к ножнам.

– Нас оберегает одиннадцатая заповедь, – заметил Вацлав. Другие шестеро монахов, которых Вацлав взял с собой, смущенно улыбнулись.

– Ты меня успокоил, – ответил Мельхиор и, не став уточнять, что это такое, еще раз отполировал кинжал.

К западу от Дойчброда ощущение того, что они случайно свернули не туда и попали в первый круг ада, только усилилось. Многие мили глаза отдыхали на вершинах мягких холмов, и кто уже путешествовал здесь раньше, мог вспомнить о деревнях и городках, которые отстояли друг от друга на расстоянии слышимости и были разбросаны по всей местности, до самой сверкающей ленты Влтавы, рассекающей поля с севера на юг. Однако деревни были пусты, городки испепелены, на пашнях лежал нетронутый снег… Сотни квадратных миль большого района, где некогда пахло огнями каминов и только что оструганной древесиной, над которым теперь висел запах холода и заброшенности, а снег покрывал его, словно саваном.

Тот, кто проезжал через этот район, сталкивался отнюдь не с гостеприимством, а с нуждой немногих оставшихся в живых, и она была настолько велика, что люди позабыли старейший закон человеческого сосуществования, как и все остальные правила. Сочувствие было здесь неуместно, и если на вас нападали, то недостаточно было просто обратить нападающих в бегство, так как они возвращались днем позже, просто потому, что иначе их ожидала голодная смерть, а терять им было нечего, кроме своей жизни, напоминавшей скорее существование живых мертвецов. С другой стороны дела обстояли не лучше: кто считал, что может ожидать сочувствия от людей, которые внезапно вырастали, будто из-под земли, в опустевшей деревне, или в ущелье, или в густом лесу и перекрывали дорогу сзади и спереди, – был глупцом и не прожил бы слишком долго, чтобы полностью осознать свою глупость.

– Убери оружие, – приказал Вацлав Мельхиору, после того как все эти мысли пронеслись в его мозгу за считанные мгновения.

– Во-во, – насмешливо поддакнул предводитель группы оборванцев, окруживших Вацлава с Мельхиором и шестерых сопровождавших их монахов. – Уберите оружие, ваши милости, пока вы случайно не поранились. Ха-ха-ха! – Он ударил Мельхиора в грудь. – Правда, смешно? Ха-ха-ха!

– Глубоко в душе я хохочу, как ненормальный, – ответил Мельхиор и позволил шпаге скользнуть обратно в ножны.

Его глаза сверкали от еле сдерживаемой ярости. Большинство арбалетов и одно огнестрельное оружие, которым владели грабители, были направлены на него. По сравнению с остальными разбойниками эти были превосходно вооружены. Должно быть, когда-то здесь в поисках добычи прошло целое отделение солдат, недооценивших боеспособность одичавших, изголодавшихся, совершенно отчаявшихся людей.

– Я уверен, господа монахи простят нас, ведь прощение – это одна из десяти заповедей Божьих, верно? – Грабитель кивнул своим товарищам. – Обыщите этих парней. У монашков наверняка есть при себе кое-какие ценности. А его милость пусть пока раздевается. У меня такое чувство, что у нас с ним один размерчик. – Мужчина посмотрел на Мельхиора, который был по меньшей мере на голову выше его и вдвое шире в плечах. При этом он скривился в улыбке, обнажив коричневые зубы, они торчали у него изо рта, подобно покосившимся надгробным камням. – Ты ведь согласен со мной, ваша милость? Ха-ха-ха!

– Прощение и любовь к ближнему – это слова Иисуса Христа, а вовсе не одна из десяти заповедей, – возразил Вацлав.

Он удивленно посмотрел на двух разбойников, которые положили свои арбалеты на землю и подошли к нему, даже не заметив, что в какой-то момент пересекли линию прицела своих товарищей. Любители! «Киприан Хлесль обязательно воспользовался бы этим обстоятельством», – подумал он. Уже сейчас Киприан Хлесль держал бы обоих ребят за горло и говорил с ними как с заложниками. Он обрадовался, что Мельхиор не унаследовал всю импульсивность своего отца. Есть и другой, лучший путь.

Оба грабителя беспрепятственно прошли мимо Мельхиора Хлесля и остановились возле Вацлава.

– Спасибо за поучение, – сказал предводитель. – Думаю, твои плащ и сапоги тоже придутся мне впору, монашеская морда.

– Ты, очевидно, тоже не знаешь одиннадцатой заповеди, – заметил Вацлав.

– Нет никакой одиннадцатой заповеди. Давай, раздевайся, ваша милость, или помочь тебе? Ха-ха-ха!

– Вот тут ты ошибаешься, – ответил Вацлав. Он расстегнул крючок, удерживающий плащ, и опустил руки, когда мужчины потянулись к нему и попытались сорвать плащ. – Одиннадцатая заповедь такова: не вздумай перейти дорогу семерым черным монахам.

Разбойники шарахнулись прочь, путаясь в собственных ногах. Под плащом Вацлава оказалась черная как ночь ряса. Будто подчиняясь сигналу, остальные шестеро братьев тоже расстегнули плащи, обнажая прятавшуюся под ними темноту. Один из грабителей шлепнулся на зад и, подскочив, пустился в паническое бегство. Остальные разбойники побледнели и невольно опустили оружие.

– Вот дерьмо! – прохрипел предводитель и замолчал: Мельхиор одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние, резко развернул его и приставил к горлу кинжал.

Когда другие снова нерешительно подняли оружие, то болты или пули из него могли попасть только лишь в их предводителя. Никто и не думал целиться в монахов. Вацлав кивнул своим братьям, и они подошли к грабителям, а те позволили разоружить себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Монахи выстроились в круг и направили оружие на его бывших владельцев.

– Пожалуйста, – прошептал предводитель, висевший в руках Мельхиора, как ребенок. – Мы же не знали…

– Так что там с моим нарядом? – поинтересовался Мельхиор.

– Слишком велик для меня, господин, – еле шевеля губами, произнес грабитель. – Простите, господин.

– Ты все-таки знаешь одиннадцатую заповедь, – заметил Вацлав.

– Мы не знали. Мы думали, это просто…

– В каждой легенде есть доля правды.

– Да, ваше преподобие. Да, это… Да, ваше преподобие… э-э…

– Что ты слышал о черных монахах?

– Что еще никто не выживал после встречи с ними. – Предводитель широко раскрыл глаза от ужаса.

– Я тоже слышал об этом, – сказал Вацлав. Он покосился на монахов, и они перехватили оружие поудобнее. Глаза атамана начали подергиваться, им овладела паника. – Чего вы ждете? Мы должны подтвердить свою репутацию. Огонь!

9

Зима в Швеции… ах, зима в Швеции! Эббе Ларсдоттер Спарре, графине Хорн цу Россвик, показалось, что она была мертва, но теперь снова ожила. Небо синее, как бесконечность, а местность внизу – узор из черного, белого и ярко-зеленого, казавшегося единственным присутствующим цветом и потому переливавшегося красками, как тысяча изумрудных осколков. Там, где замерзшие озера и болота не были покрыты снегом, в них отражался небосвод. Запах был смешением аромата горящего торфа, необъяснимости моря и глубоких ущелий, из которых веял дым нетронутости, а снег был таким белым, что хотелось раскинуть руки и просто упасть на него, таким он казался мягким, теплым и уютным. Конечно, снег здесь, в Стокгольме, лежал затоптанный и грязный, но запахи не исчезли, хотя Стокгольм был крупным городом. В Швеции деревни выглядели гораздо великолепнее городов и были расположены всего в паре шагов от них.

Эбба сделала глубокий вдох, моргнула и медленно выдохнула. Снова дома! Вернулась из проклятой страны. Она знала, что проклятье в страну, откуда она только что прибыла, наслали в том числе и ее земляки. Тем не менее ей не удавалось подавить в себе презрение, которое охватывало ее каждый раз, когда она видела, как серые людишки шныряют по узким переулкам между серыми развалинами домов под серым зимним небом.

Она достаточно хорошо владела немецким, чтобы понимать: в этом языке слово «рейх», то есть империя, происходит от слова «рейхтум», то есть богатство. Перед лицом такой насмешки можно было чувствовать только презрение: на всем земном шаре нельзя было найти ничего более жалкого, чем Священная Римская империя. Она закрыла глаза и повернулась лицом к солнечному теплу, исходившему от каменных стен замка. В животе у нее снова раздалось уже привычное урчание. Эбба родилась не в Стокгольме, и, собственно, замок Тре Кронор – с его могучими валами, башнями и воротами, с возвышающимися за ними песочного цвета стенами и серо-голубыми крышами, увенчанный круглой, вздымающейся над городом башней, – не был ее домом. Но дом там, где сердце, а сердце Эббы принадлежало этому месту, так как билось оно исключительно для одного-единственного человека, который жил за этими стенами, под этими крышами. Она открыла глаза и развернулась на триста шестьдесят градусов. Вот и мост, ведущий в Норрмальм, где недавно возведенные каменные дома тянулись вверх среди крытых камышом крестьянских хижин и постоянно уменьшающихся полей. Вот и кирпичный фасад и башня церкви Святого Николая. Вот и просторная площадь, прилегающая к портовым сооружениям в восточной части острова, где располагался Старый город, а за ней высится лес из корабельных мачт.

Корабль, на котором она прибыла, остался где-то там, она и забыла, где именно. Эбба пошла в обход, намеренно удаляясь от причалов на юг, вдоль набережной, свернула на Эстерлонг-натан, прошла мимо церкви Святой Гертруды и снова повернула на север, к замку. И хотя она была одна, Эбба даже не стала ждать, пока не освободится какой-нибудь матрос и не проводит ее. Никто не смотрел ей вслед, а если и так, то ее не волновал маленький скандал, который мог подняться из-за того, что знатная дама ходит по городу без сопровождения. Сердце выпрыгивало у нее из груди, и она едва могла дождаться, когда наконец попадет в замок и позволит любящим рукам обнять ее. Но она, тем не менее, потратила лишнее время на то, чтобы поздороваться с городом. Иначе удовольствие от возвращения не было бы полным.

Она выпрямилась и подала знак двум матросам, которые тем временем доставили ее багаж к замку. Мужчины потащились вслед за ней, глазея вокруг, как любой человек, который впервые проник в огромное здание. Стражи приветствовали Эббу кивком головы. Она гордо прошла, цокая каблуками, по внутреннему двору, постоянно здороваясь со встречными – мужчины прикасались к шляпам, а женщины делали книксен, – и однажды сама присела в книксене, когда мимо нее промчался неуклюжий рейхсканцлер Оксеншерна, по обыкновению втянув голову в плечи и надвинув круглую шляпу на самые брови. Лестницу, ведущую наверх, ко входу, и украшенную арками, она преодолела почти бегом. Не останавливаясь, она вошла в здание, быстро осмотрела себя в зеркалах на стенах, убрала локон со лба под шляпку, провела рукой по роскошным кудрям, ниспадавшим рыжеватым водопадом на плечи, покусала губы, чтобы сделать их поярче, и тайком вздохнула из-за того, что вместо этого у нее раскраснелись щеки, как у какой-нибудь крестьянки. Как и всякая придворная дама, она рано научилась не проявлять чувств на людях и освоила отчасти сонное, отчасти скучающее выражение лица, которое маскировало любые признаки самоуверенности, упрямства или смелости. Но ее раскрасневшиеся щеки и сверкающие глаза каждый раз выдавали ее с головой. Это было первое, что сказала ей королева Кристина, когда четыре года назад ее привели ко двору: «Вам можно заглянуть прямо в душу, мадемуазель!» Прошло какое-то время, прежде чем Эбба сумела преодолеть ужасное смущение и понять, что эти слова не были выговором. Тем не менее ей иногда хотелось владеть собой в совершенстве, подобно королеве, чья маска невозмутимости была безупречной. Многие считали Кристину непривлекательной из-за робкой улыбки и почти всегда полуприкрытых темных глаз, которыми она смотрела на собеседника снизу вверх, из-под занавеси великолепных кудрей. Они не видели, как однажды королева сняла маску перед своими приближенными и позволила им тоже заглянуть ей в душу, душу страстной женщины, решившей превратить многочисленные раны, нанесенные ей в детстве, в свое преимущество.

Матросы, торопливо следуя за Эббой, облегченно вздохнули, когда она остановилась перед двойной дверью и они смогли поставить свой груз. Алебардисты кивком поздоровались с ней, а когда она подняла брови и указала на двери, кивнули еще раз. За дверями располагался большой зал, и там уже находилась королева, готовая дать аудиенцию блудной сестре. Эбба помахала рукой пажу, который спускался по лестнице и хотел повернуть обратно, когда она посмотрела на площадку.

– Проводи этих людей в мои палаты и проверь, чтобы они аккуратно поставили сундуки. Затем иди с ними к кораблю и разыщи мою горничную. Пусть разберет гардероб и позаботится о том, чтобы матросы получили приличное вознаграждение.

Паж смиренно кивнул; матросы просияли и, широко улыбаясь беззубыми ртами, сказали:

– Тысяча благодарностей, графиня, ваше светлейшее величество, принцесса!

Эбба не обратила на них внимания. Она бегло осмотрела свою одежду, которая всю поездку пролежала в сундуке, дожидаясь момента возвращения домой, вздохнула по поводу неизбежных помятостей и немного покружилась на месте. Один из стражей убрал руку с алебарды и указал ей на поясницу, и Эбба завела руки за спину и несколько раз дернула за кромку жакета, пока тот не лишился складок. Страж подмигнул ей, и она ответила ему тем же. Затем распахнула двери, быстро прошла до середины зала, услышала, как затихло приглушенное бормотание, нервно сглотнула и почувствовала, что лицо ее покраснело, как спелое яблоко. Она повернулась к небольшой группе роскошно одетых женщин, в окружении которых стояла королева Кристина, и присела в глубоком реверансе. Ее сердце колотилось как сумасшедшее. Еще несколько церемониальных мелочей, и она покинет этот зал и наконец сможет вкусить поцелуи, о которых мечтала, когда корабль еще только пришвартовывался, насладиться прикосновениями, которых ей так не хватало и которые она тщетно пыталась заменить касаниями собственной руки в темноте ночи. Она посмотрела королеве в глаза и постаралась сосредоточиться на сообщении.

– Самое удивительное в этих мирных переговорах, – заметила Эбба, после того как церемониальные мелочи закончились и королева с кружком советчиков удалилась в свой кабинет рядом с залом, – то, что они так близки к завершению, как никогда ранее, но, тем не менее, малейший повод может повлечь за собой их провал и сделать войну бесконечной.

В круг приближенных королевы входило с полдесятка человек, и все они были мужского пола, за исключением Эббы и главы государства. Двадцатидвухлетняя королева из антипатии к «бабскому кудахтанью и глупым выдумкам» никогда не делала секрета из таких вещей, как политические акции или ведение войны. Если заходила речь о принятии решений, которые касались всего королевства, мало к кому из женщин она бы обратилась за советом. Эбба узнала, что Аксель Оксеншерна больше не принадлежал к тесному кругу Старый канцлер учил Кристину политике и государственному праву с детских лет, пока неожиданно не заметил, что вместо умной марионетки создал самостоятельно думающую высокообразованную королеву. Его попытки надеть на нее узду привели к отчуждению, из-за которого канцлера исключили из круга самых приближенных людей королевы. Магнус Делагарди был фаворитом королевы до тех пор, пока не сочетался браком с ее кузиной, не ставя ее величество в известность (не говоря уже о том, чтобы просить высочайшего соизволения), и теперь также более не входил в этот круг. Напротив, французский посол Пьер-Эктор Шаню был допущен в круг, как и епископ Стренгнеса Иоганн Маттие, протестант и мечтатель, искренне убежденный в том, что многочисленные протестантские религиозные течения можно объединить в одно-единственное. Как и Якоб Делагарди, младший брат Магнуса, которого не коснулся гнев Кристины из-за измены предыдущего фаворита. У Якоба имелись все положительные качества старшего брата – интеллект, находчивость, красивое лицо и отточенные манеры, – однако не было его отрицательных качеств, а именно сладострастия и абсолютной ненадежности, даже когда речь заходила о таких вещах, как верность или преданность. Эбба украдкой покосилась на него, и Якоб поднял глаза и ответил на ее взгляд. Его глаза вспыхнули, и он улыбнулся, как маленький мальчик. Эбба подавила улыбку, появившуюся было на губах, и сконцентрировалась на докладе. Она не была уверена, что именно можно рассказать из подслушанного в Мюнстере и Оснабрюке. В последнее время в круг приближенных Кристины также входили двое мужчин в черных рясах и треугольных шляпах: члены Societas Jesu. Она никак не могла понять, что им здесь нужно. Кажется, Иоганн Маттие разделял ее беспокойство: он постоянно покашливал, как будто от иезуитов исходил неприятный запах.

– В чем причина? – спросила Кристина.

Беседа велась по-французски, хотя посол Шаню превосходно владел шведским языком. Это было одно из дипломатических положений протокола, которому Кристина охотно следовала, чтобы доказать свое знание иностранных языков.

– Помимо непонятных закулисных интриг кардинала Мазарини, абсолютной глупости графа Оксеншерны, стараний нунция Киджи не вызвать ни у кого неудовольствия, холерической надменности посредника императора Исаака Вольмара, близорукости императора Фердинанда (который предпочел бы потерять всю империю, лишь бы не отдавать крестьянскую усадьбу на принадлежащей Габсбургам территории), зависти Адриана де Паува, пышности герцога Орлеанского, жесткости испанского посланника Гаспара де Бракамонте-и-Гусмана, графа де Пеньяранда, который всегда настаивает на том, чтобы к нему обращались по полному имени…

Пьер-Эктор Шаню наклонил голову и улыбнулся.

– Меткая характеристика, как и обычно, графиня Хорн.

– Помимо этого? – спросила королева Кристина.

– Ничего, – ответила Эбба. – И это самое странное. Мир нужен всем, насколько мне удалось узнать, и все хотят заключить его. Задержка лишь в мелочах…

– Вся трудность как раз и заключается в мелочах, – заметил Иоганн Маттие и снова покашлял, когда иезуиты обменялись короткими взглядами.

– Вы предвосхитили мои слова, – сказала Эбба.

– Что?

– Такое впечатление, будто сам дьявол постарался свести на нет все усилия. Иногда мне кажется, что это действительно Армагеддон, битва, которая не закончится, пока вся жизнь на свете не исчезнет.

– О! – произнесла королева; вид у нее был озадаченный.

– Каковы ваши рекомендации, графиня? – спросил Шаню.

– В мои функции не входит давать рекомендации. Я просто наблюдала. Вскоре я передам свои заметки вашему величеству.

– Наблюдала… – пробормотал один из иезуитов.

Эбба перевела взгляд на него.

– Вы хотите нам что-то сообщить, отче? – спросила она.

Даже французский посол поднял глаза при звуке ее голоса. Температура в помещении сразу же опустилась на несколько градусов. Якоб Делагарди задержал дыхание. Губы королевы вздрогнули в едва заметной улыбке, но она сразу же сделала строгое лицо.

– Довольно, – заявила она. – Мы прочтем заметки графини Хорн, а затем спросим совета у вас, господа, если сочтем это необходимым. И довольно, – она откинулась назад и на этот раз действительно улыбнулась, – говорить о политике. Мы хотели бы пригласить вас всех в сокровищницу и продемонстрировать кое-какие новинки.

Шаню самодовольно улыбнулся, когда королева двинулась вперед – по обыкновению, широко шагая и размахивая руками, будто драгун. Эбба подошла к послу.

– Подарок из Франции, ваше превосходительство? – вполголоса спросила она.

Посол кивнул.

– Нечто, вызвавшее большое удовольствие, как мне стало известно.

– Вы – воплощение широты натуры, ваше превосходительство.

– Швеция – важнейший союзник Франции, а королева Кристина – моя любимейшая близкая подруга, как вы знаете.

– О чем вы?

– Я не хочу испортить королеве сюрприз, графиня. – Он посмотрел ей в глаза.

Шаню едва успел прибыть в Стокгольм, когда однажды утром поприветствовал ее, поцеловав ей руку. Во время поцелуя он неожиданно лизнул кожицу между ее безымянным и средним пальцами и что-то пробормотал – ей показалось, что он приглашает ее заглянуть к нему в гости. Эбба отняла руку, посмотрела на нее, будто задумавшись, потерла мокрую кожу – Шаню уже радостно заулыбался – и сказала следующее: «Говорят, проворство вашего языка во время переговоров не знает себе равных, ваше превосходительство». Он глубоко поклонился и больше не делал ей авансов. Вообще-то, за те несколько дней, которые прошли с момента его приезда, он успел прославиться как исключительно жалкий любовник. Тем не менее она добилась его вечного уважения. С одной стороны, ее замечание создало у него впечатление, что она – ослепительно красивый паук, прядущий паутину из дворцовых сплетен, с другой – по отсутствию насмешек он понял, что она никому из придворных не рассказала об этом случае. Кроме королевы Кристины, естественно, о чем он никогда не узнает, поскольку уважение последней к мужчинам не зависело от того, проводили ли они ночные часы за чтением корреспонденции, топились в вине или тратили силы на то, чтобы убедить придворных дам в своей мужественности. Королеве было достаточно знать, что Эбба не приняла приглашение посла.

Стражи распахнули двери перед королевской сокровищницей, которая была на самом деле коллекцией произведений искусства. Кристина провела своих провожатых через ряд помещений меньшего размера, пока они не дошли до помоста, стоявшего в центре одной из комнат; за ним горела лампа, заправленная рыбьим жиром. Огонек освещал открытую шкатулку. Посетители собрались вокруг и глазели на нее – разумеется, все, кроме Пьера-Эктора Шаню, который с нарочитой скромностью держался на заднем плане.

– Что это? – спросил Якоб Делагарди.

– Фаланга пальца, – сказала Эбба. – Реликвия, ваше превосходительство?

Шаню бросил короткий взгляд на королеву Кристину и улыбнулся. Кристина рассматривала драгоценность, не скрывая восхищения. Эбба поостереглась озвучивать саркастическое замечание, вертевшееся у нее на языке.

– И еще какая, – заметил французский посол.

– Не мучайте господ, Пьер, – укоризненно произнесла Кристина. – Это чудесный подарок, и вы можете гордиться тем, что сделали его нам.

– Реликвия воительницы Господней в дар ее сестре по сердцу и духу, – объяснил Шаню.

– Это фаланга пальца Жанны д'Арк? – спросила Эбба, пока остальные молча шевелили губами и пытались отгадать загадку.

– Мое почтение, графиня, – поклонился Шаню.

– Впечатляюще, – добавила Эбба и сдержала вертящееся на языке замечание насчет того, что выражение «сестра по духу» для королевы Швеции, знающей пять языков, сведущей в римской истории, блистательного тактика, разбирающейся в политике лучше любого дипломата, прекрасной наездницы и охотницы, великолепно владеющей мушкетом, – в данном случае было оскорблением.

Жанна была крестьянской девушкой, она выполняла свое предназначение, так как больше ничего не умела. Эбба догадывалась, что посол вовсе не хотел никого оскорбить и королева восприняла его слова должным образом. Кристина искренне оценила подарок. Эбба смягчила взгляд и тем самым дала понять Шаню, что говорит не лукавя:

– Отличный выбор, ваше превосходительство.

– Вы слишком добры ко мне, графиня.

– Есть ли еще что-нибудь, что добавило величия вашей коллекции и о чем я еще не знаю? – спросила Эбба.

Кристина оторвала взгляд от реликвии и внимательно посмотрела на Эббу.

– Вообще-то есть, – сказала она. – Но его еще не внесли в каталог. Желающие могут последовать за нами.

Она шагнула в угол помещения, взяла длинный крюк, и не успели господа поспешить ей на помощь, как она уже без особых усилий зацепила его за кольцо, свисавшее с обшитого деревянного панелями потолка. Помещение было настолько высоким, что крюк понадобился длиной с пику. Эббе доводилось видеть солдат, которым было тяжело пользоваться оружием длиной в два человеческих роста. Хотя Эбба знала, с каким фанатизмом королева занималась физическими упражнениями, чтобы выровнять осанку и скрыть тот факт, что плечи у нее разного размера, она каждый раз снова удивлялась тому, какая сила скрывалась в несколько коренастом, по-женски пышном теле. Люк открылся, и Кристина стащила крюком что-то вроде приставной лестницы, представлявшей собой не что иное, как брус; слева и справа на нем размещались короткие ступеньки. Она поставила ногу на первую ступень.

Мужчины молча смотрели на нее. Иезуиты уже начали качать головами. Посол и Якоб Делагарди были одеты в модные шаровары до колена с кружевной отделкой, под ними – узкие чулки и туфли с бантами на высоких каблуках. Их камзолы были богато украшены вышивкой и сидели как влитые; они предназначались для того, чтобы их с завистью созерцать, а не для того, чтобы ползать по приставной лестнице. Иоганн Маттие был человеком пожилым, преисполненным достоинства; шею его украшало старомодное жабо-тарелка, а фигурой он напоминал голодного аиста. Он вздохнул. Королева Кристина, в свою очередь, была одета в простое черное платье с короткой пелериной, которую она небрежно завязала узлом над закрытым декольте, и невысокие сапоги. В такой одежде она могла в любое время отправиться на прогулку верхом, на охоту, принять участие в соревновании стрелков или забраться на дерево.

– Вы позволите, ваше величество? – спросила Эбба и встала рядом с королевой.

– Ну хорошо, – вздохнула Кристина. – Мы не обижаемся за это на вас, мои господа. Вы увидите новые приобретения, когда их выставят здесь, внизу.

Придворные, отвешивая многочисленные поклоны, удалились. Эбба на прощание присела в реверансе и встретила веселый взгляд королевы.

– Мужчины! – воскликнула Кристина.

– Всегда одно и то же, – вздохнула Эбба.

Кристина сделала приглашающий жест рукой.

– Прошу вас, графиня Хорн.

Эбба проворно, как белка, взобралась по лестнице. Королева с той же ловкостью последовала за ней. Эбба осмотрелась. В помещении находилось несколько открытых ящиков, здесь пахло пылью и древесиной. Это была часть чердака; перекрытия протянулись высоко вверху, куда не проникал свет, и хотя уже наступила зима, там было тепло от солнца. Через щели в крыше падали солнечные лучи и создавали колонны из танцующих пылинок; казалось, будто вокруг вспыхивают и гаснут тысячи метеоритов. Кристина выскочила из люка в полу и вытерла руки о юбку.

– Новые приобретения, ваше величество? – переспросила Эбба.

– Для меня это каждый раз в новинку, – ответила королева. – Или лучше сказать: по-прежнему… после стольких лет. – Теперь ее голос звучал тепло и мечтательно. – Я рада, что ты спросила об этом. Я все время пыталась придумать искусный предлог.

– Я знала, что лестница отпугнет их, – заметила Эбба и сделала шаг к Кристине.

– Ma chère Belle, – хрипло прошептала королева. – Ma très chère Belle, qui je t'aime plus de ma vie…[26]26
  Моя милая красавица, моя дорогая красавица, которую я люблю больше жизни (фр.).


[Закрыть]

– Моя королева, – прошептала Эбба, а затем прижалась к Кристине и насладилась поцелуем, которого ей так не хватало, и близостью единственного человека, безраздельно завладевшего ее сердцем, – ее самой большой любовью.