Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

3

Миновав ворота и оказавшись в широком внутреннем дворе, Вацлав фон Лангенфель погрузился в торжественную тишину монастыря, как это случалось всегда, и, как всегда, она наполнила его странной смесью умиротворения и тоски. Умиротворения, так как он обрел здесь свое место, а тоски – поскольку он подозревал, что на свете есть и другое место, которое подходит ему еще лучше. Он сделал глубокий вдох, выдох, а затем направился по незаконченной аллее из каменных фигур к главному входу. Слуги у ворот, следуя приказу, никому не сообщили о его возвращении. Он любил побыть наедине с собой и своими чувствами, которые охватывали его каждый раз, когда он возвращался. Большей частью ему это не удавалось: обитатели Райгерна[6]6
  Современное название – Райград.


[Закрыть] были бдительны, и не без причины.

Он смиренно закатил глаза, когда двери церкви распахнулись, еще до того как он успел до них дойти, – и оттуда вышел монах.

Монах просиял и поклонился.

– С возвращением, преподобный отче.

Вацлав фон Лангенфель, уже четыре года аббат монастыря в Райгерне, кивнул.

– Спасибо, – сказал он.

– Не хочешь ли освежиться, преподобный отче? Братья ждут, когда ты сможешь сообщить им новости.

Разумеется, братья были готовы. Они всегда были готовы, когда он возвращался. Он сам был виноват в том, что они так хорошо знали, кто приближается к монастырю в радиусе нескольких километров; он лично объяснил им, что среди птиц, сотворенных Господом Богом, есть почтовые голуби, и научил, как создать с их помощью целую цепь сторожевых постов.

– Может, немного горячего бульона? Я совсем продрог.

– В твою келью, преподобный отче?

– Нет, в трапезную, пожалуйста.

Его ответ содержал намек на то, что он принес новости, которые касаются всех. И пока он станет совещаться с братьями, занимающими в монастыре определенные должности, в трапезную под каким-либо предлогом заглянут по меньшей мере три четверти остальных монахов и станут шататься там, навострив уши. Вацлав ничего против не имел, поскольку таким образом сведения, которые он приносил, становились известными сразу всем. Кроме того, такое положение дел укрепляло авторитет занимающих должности монахов, которые сидели с ним за столом, подобно избранным. А еще это помогало удовлетворить любопытство остальных братьев и значительно уменьшало для них искушение прижаться ухом к двери его кельи, если он хотел сообщить руководителям монастыря информацию, не предназначенную для всеобщего пользования.

– Помолимся Господу, – предложил он, когда дымящийся бульон уже стоял перед ним, а в трапезную, неторопливо и с нарочитым равнодушием на лицах, стали заходить первые монахи: они возились у пюпитров, подметали плиты пола или придумывали себе иные, не менее неотложные занятия.

Трапезная традиционно оставалась самым чистым помещением во всем монастыре, который и без того редко становился жертвой пренебрежения.

– Мир так близок, как никогда прежде, – так же, как и Армагеддон.

Большинство из сидящих за столом перекрестились. Из угла, в котором убирали воображаемую паутину, раздался сдавленный крик ужаса.

– Уверен ли ты, преподобный отче?

Вацлав вздохнул.

– Эта война оказалась наихудшей катастрофой, когда-либо происходившей с христианским миром, – заметил он. – Тридцать лет смерти и разрушения. Некоторые из вас еще даже не родились на свет, когда война началась. – Двое подметальщиков закашлялись. – А я… я был молодым парнем, который совершенно ничего не знал, кроме того, что боится будущего. Однако даже в самых страшных снах мне и привидеться не могло, что война продлится половину жизни человеческой.

Он задумчиво посмотрел на свои руки. Воспоминания никогда не отпускали его, а с ними – и чувство, что он держит руку Александры Хлесль в своей. Небо над Прагой было синим, трава в одичавшем саду у подножия замковой горы – теплой от солнечного света, и Александра ответила на его рукопожатие. Она попросила дать ей время. Он знал, что время – единственное, чего у них нет. Тем не менее данное мгновение было совершенным. Но оно унеслось в небытие, как и все надежды на то, что война все-таки не начнется, или продлится недолго, или будет не такой уж тяжелой.

Нет, поправил он себя. Было еще одно, второе мгновение. И длилось оно целую ночь. Оно разбудило в нем страстное желание того, чтобы близость, воцарившаяся между ними той ночью, продолжалась вечно.

– Почти все, кто тогда хотел войны, уже умерли, – продолжил он. – Да смилостивится Господь над их душами, когда они выглянут из чистилища и увидят, что натворили: император Фердинанд, который тогда был просто королем Богемии, Фридрих, курфюрст Пфальцский, которого протестантские сословия избрали теневым королем Богемии и которого позже прозвали «Зимним королем» за то, что корона удержалась на нем всего лишь одну зиму, Колонна фон Фельс, Маттиас фон Турн, Альбрехт Смижицкий, умерший еще осенью 1618 года от воспаления легких, граф Андреас фон Шлик, казненный после битвы у Белой Горы – все они, кстати, были причастны к падению из окна наместников короля… Это ли не ирония, что люди, которых они тогда хотели убить – граф Мартиниц, Вильгельм Славата и Филипп Фабрициус – наоборот, все еще живы?

– Господь наказал протестантов. Они начали войну! – заявил кто-то.

Вацлав покачал головой.

– Начали? Разве можно сказать, кто начал эту войну? Мартин Лютер, поскольку именно он прикрепил свои тезисы на двери церкви в Виттенберге? Или папа Лев Десятый, поскольку именно он извратил самое святое христианское таинство, устроив продажу индульгенций, а именно – покаяние, и Лютер выступил с протестом?

– Но это произошло более ста лет назад, преподобный отче!

– Иногда войне нужно сто лет, чтобы вырваться на свободу. С такой точки зрения нам следует радоваться, что она закончилась уже через тридцать лет, не так ли, братья?

– Ты действительно считаешь, что она закончилась?

– Представители всех сил, ведущих войну, участвуют в мирных переговорах еще с конца осени 1644 года, в Мюнстере и Оснабрюке. После того как французы, и прежде всего их кардинал Ришелье, свели на нет попытки установить мир в 1636 году, теперь именно они выступили за новые переговоры.

– Это действительно так, преподобный отче? – спросил один из молодых монахов из целой шеренги мнимых ненавистников пыли. – Ведь жестокостей не стало меньше за последние годы, после того, как поползли эти слухи. Но ведь не может быть, чтобы господа сидели за столом переговоров, а их армии опустошали страну и дальше!

– Ну да, – Вацлав откашлялся, – господа – это господа, не так ли? Разве ты не знаешь историю о крестьянах, которые выкапывали из земли корни, и старые клубни, и прошлогодние желуди, чтобы спасти своих детей от голодной смерти, когда мимо проходила компания охотников их герцога и расположилась перекусить именно там, где крестьяне голыми руками перепахали поле?

Молодой монах покачал головой.

– Герцогиня и придворные дамы попросили лакеев, чтобы те прогнали крестьян, ибо вид последних оскорблял взор господ.

– Да горят они все в аду! – воскликнул молодой монах.

– Нет, да простит их Господь и да растолкует им прегрешение, что они совершили.

Молодой монах опустил взгляд. О военных действиях и привходящих обстоятельствах было известно всем. Монастырь Райгерна располагался прямо перед воротами Брюнна.[7]7
  Современное название – Брно.


[Закрыть] В 1643 году и еще раз – в 1645-м шведские войска взяли город в осаду, окончившуюся безуспешно. Однако и сегодня опустевшие крестьянские усадьбы, разоренные деревни и вырубленные леса в окрестностях Брюнна свидетельствовали об этих событиях не хуже, чем разоренная церковь Святого Петра на холме Петра в городе, сожженном шведами, башни которого были разрушены пушечными снарядами шведов. Многие послушники монастыря были сиротами, чьи родители погибли во время этих осад. Вацлав продолжил милосердную политику своего предшественника Георга фон Горнштейна, и в результате большая часть его монахов на собственной шкуре испытала ужасы войны и была решительно настроена не допустить дальнейших бесчестных поступков. Для целей Вацлава было только выгодно, что половина Моравии пребывала в убеждении: монахи Райгерна – люди с характером, которые не станут молча сносить обиды.

Вацлав продолжил политику Георга фон Горнштейна и в другом отношении, подобно тому, как тот, в свою очередь, унаследовал задание от своего предшественника, Даниэля Кафки. Перед тем как Даниэль Кафка стал аббатом, бенедиктинский монастырь с многовековой историей был закрыт, а его добро продано – после 1618 года протестантские сословия пришли к власти в до тех пор наполовину нейтральной Моравии и отомстили организациям католиков. Поражение под Белой Горой уничтожило это недолговечное господство, и Райгерн возродился, но с новой задачей, которой он до того момента не знал. Вацлав глубоко вздохнул. Монастырь с непростой судьбой и особой миссией занимал в его сердце место сразу после никогда не угасающей любви к Александре и преданности семье.

– И только вспомни о Янкау,[8]8
  Битва при Янкау – одна из самых кровопролитных битв Тридцатилетней войны между армиями Швеции и Священной Римской империи, закончилась решительной победой Швеции.


[Закрыть] – вмешался один из старших монахов. – То есть, если тебе очень хочется спросить, как такое возможно, чтобы господа вели переговоры о мире, а война все продолжалась. Императорские войска ввязались в бойню при Янкау, чтобы задержать шведов под предводительством генерала Торстенсона. Более десяти тысяч погибших, друг мой. После победы Торстенсон приказал своим солдатам целых три часа ходить по полю сражения и убивать раненых и сдавшихся в плен солдат императора. Таким образом он хотел не допустить того, чтобы они когда-нибудь снова выступили против него. Только со стороны императора насчитывалось восемь тысяч убитых.

– Когда это было? – спросил молодой монах.

– В начале 1645 года, за несколько недель до того, как генерал Торстенсон подтянулся к Брюнну, – пояснил Вацлав.

– Значит, уже после того, как начались переговоры в Мюнстере, – заключил молодой монах и скривился. Глаза его превратились в две узкие щелки.

– Когда они уже шли полным ходом и господа купались в роскоши, – подтвердил один из старших монахов. – В то время как из Померании, Франконии и Пфальца доходили слухи, что люди едят собак и кошек и что те, кто не умирает от чумы, умирает с голоду.

– Я даже слышал, – добавил один монах, – что голодные убивали путешественников и варили их, выкапывали мертвецов из могил и тоже ели.

– Это всего лишь слухи, – заявили сразу несколько голосов.

– Есть письмо совета города Кобурга к шведскому полковнику Врангелю, – сказал Вацлав после того, как все замолчали. – В нем сообщается, что ситуация в деревнях настолько плоха, что собаки, кошки, мыши, крысы, всякая падаль, буковые орешки, желуди, даже трава – все идет в пищу; и что матери режут обреченных на смерть новорожденных детей и подают их на обед своим семьям. Я слышал это от наших братьев in benedicto[9]9
  Братья по вере (лат.).


[Закрыть] в монастыре Мюнстершварцах.

Они уставились на него, вытаращив глаза. На заднем плане кого-то вырвало.

– В Пфальце, – сурово продолжал Вацлав, – казненных преступников снимали с виселицы или с колеса, чтобы съесть. Около Бориса обезвредили огромную разбойничью шайку, в котлах у них нашли остатки сваренных человеческих конечностей.

– О Господи, даруй им всем покой и милость!

– Аминь, – ответил Вацлав. – Я рассказал это только затем, чтобы довести до вашего сознания, что на этой войне Бог не стоит ни на чьей стороне. Если мирные переговоры снова окончатся провалом, то наступит конец всему, что мы знаем. С тех пор как переговоры начались, французы ворвались в Вюртемберг и Швабию, а шведы бесчинствовали у нас и в Баварии, будто дьяволы в человечьем обличье, так что даже курфюрст Максимилиан Баварский перестал поддерживать императора Фердинанда и начал вести со шведами собственные мирные переговоры. Впрочем, как только шведы ушли, он снова нарушил перемирие и заключил союз с императором, но вы видите, что за это время господа зашли так далеко, что верность сеньору и вероисповедание для них ничего больше не значат.

– Но это же хорошо, преподобный отче, разве нет? Если силы у них подходят к концу…

– Я этого не говорил. Скорее нужно опасаться того, чтобы в конце концов все не набросились друг на друга, ведь тогда вспыхнет все, что еще осталось. Даже император Фердинанд, хотя на него давят со всех сторон, пытался пускать в ход дипломатию и изворотливость и замедлил переговоры бессмысленными требованиями…

– Господи, просвети его!

– Как я и говорил – до мира рукой подать. Но вы видите, что это совершенно ничего не значит, когда господа ведут переговоры друг с другом; смерть идет дальше. Кайзер Фердинанд хочет во что бы то ни стало получить империю и обеспечить положение своей династии. Сейчас все идет к тому, что мирный договор может быть подписан. Однако, если что-нибудь случится, а император и его союзники испугаются того, что противники хотят использовать их слабость и попытаться в последний момент отхватить у империи земли… Или же того, что один из полководцев решит захватить побольше добычи, прежде чем война закончится, а он еще не успел нагреть на ней руки… Тогда снова вспыхнут битвы, и это уже будет последняя война, которую люди здесь, в Европе, ведут друг против друга, так как после нее не останется больше никого, кто сможет поднять руку против соседа.

Они снова уставились на него. Вацлав встал и отодвинул недоеденный бульон.

– Вот такая ситуация, – заключил он. Затем поднял руки и повернул их ладонями вверх. – Здесь – избавление и мир. Здесь – тотальное уничтожение. Помолимся же Господу, чтобы не случилось ничего непредвиденного.

По дороге во двор Вацлав отвел в сторону привратника и смотрителя винного погреба.

– Сколько времени прошло между тем, как вы узнали о моем возвращении, и моим появлением здесь?

Привратник смущенно улыбнулся.

– Целый день, преподобный отче.

– Ну-ну, – сказал Вацлав.

– Было бы полтора дня, преподобный отче, если бы ты не провел полночи в пути, – добавил привратник, прежде чем смотритель винного погреба ткнул его в бок, заставив замолчать.

– Ну-ну, – повторил Вацлав. – Тогда вы знаете, что нужно делать.

– Что, преподобный отче?

– Что-нибудь, чтобы этот интервал составил два дня.

Каждый из них посмотрел на Вацлава с невинной улыбкой, в которой, однако, заключалась немалая толика гордости. Вацлав улыбнулся в ответ. Он невольно подумал о старом кардинале Мельхиоре Хлесле, своем наставнике. Кардинал умер почти двадцать лет назад. Вацлав был уверен: старик гордился бы этими негодяями.

– Кстати, – добавил привратник, – кто-то еще приближается к нашему монастырю. Одинокий всадник. Он следует за тобой, с тех пор как мы узнали о нем.

– Судя по скорости, он должен появиться здесь с минуты на минуту, если не остановился на отдых, однако мы так не думаем: он, похоже, торопится, – сказал смотритель винного погреба.

– Ну-ну, – в третий раз произнес искренне пораженный Вацлав. – Друг или враг?

– Установить это, к сожалению, невозможно, преподобный отче.

– А что произошло бы, если б он догнал меня и сбил с ног?

– Тогда мы бы знали об этом еще полтора дня назад, преподобный отче.

В трапезную, шаркая сандалиями, вбежал монах.

– Приезжий, преподобный отче! – тяжело дыша, сообщил он.

Оба старших монаха переглянулись и просияли от гордости.

– Кто? – спросил Вацлав.

– Не имею представления, – ответил монах. – Это лошадь без всадника.

– Что-о-о-о? – пролаял привратник.

Вацлав одернул сутану.

– Пойдемте посмотрим, – предложил он.

Вацлав отошел в сторону, когда братья распахнули створки дверей, выбежали во двор и поспешили к монастырским воротам. Они не заметили, что он отстал. Когда несколько мгновений спустя одна створка медленно пошла назад, он поднял ногу, все еще обутую в сапог, путешествовать в котором было куда легче, чем в сандалиях, и изо всех сил ударил ею в створку. Та распахнулась и врезалась в кого-то, пораженно ойкнувшего и шлепнувшегося на зад. Вацлав обошел створку, пока она снова не начала закрываться.

– Ты почти унаследовал талант своего отца, – сказал он мужчине, который сидел перед ним на земле и потирал набухающую шишку на лбу. Рядом с ним лежала широкополая шляпа со вмятиной.

Мельхиор Хлесль, младший сын Киприана и Агнесс Хлесль, поднял глаза и бросил взгляд через плечо на обоих монахов, которые, заметив неладное, наперегонки кинулись обратно.

– Я подумал, что небольшой сюрприз пойдет только на пользу вам и вашим мирным монастырским будням, – сказал Мельхиор.

– Здесь не бывает мирных монастырских будней, – возразил Вацлав и протянул Мельхиору руку, чтобы помочь ему встать. Затем обошел вокруг него и поднял его шляпу. – Все в порядке, – сказал он монахам. – Проверка вашей бдительности.

– И как мы ее прошли? – с беспокойством спросил привратник.

– Великолепно, – проворчал Мельхиор и потер лоб.

Вацлав покосился на него краем глаза и улыбнулся. Мельхиор, с его стройным телом, длинными конечностями, красивым лицом и лихой эспаньолкой ни капли не походил на своего отца Киприана, и тем не менее Вацлаву при виде его иногда приходилось удивленно моргать, так как фигуру Мельхиора постоянно заслонял образ Киприана. Ему, по-видимому, досталась спокойная задумчивость отца, которая могла бы ввести в заблуждение, если не заглядывать ему в глаза и не видеть там живой огонек. Однако прежде всего в Мельхиоре воплотилась преданность Киприана его дяде кардиналу Хлеслю – как будто такое имя не допускало ничего иного. Только вот упряжка, в которой они полагались друг на друга, на этот раз состояла из аббата Вацлава фон Лангенфеля и Мельхиора Хлесля-младшего.

– Ты спокойно мог бы настичь меня: путешествовать вдвоем гораздо лучше, – заметил Вацлав.

– Ты сильно обогнал меня, когда решил не останавливаться до полуночи.

– Есть какие-нибудь новости?

– Ходят слухи, что черные монахи сеют смуту… Угрюмые мужчины, не считающиеся ни с чем, которые уничтожают каждого, кто становится им поперек дороги, и которые умеют убивать человека взглядом и прикосновением. Якобы даже дьявол скрывается под рясой их предводителя.

– Такого я еще не слышал, – заметил Вацлав.

– Ну, теперь услышал, – ответил Мельхиор с каменным лицом.

– Не буду, пожалуй, становиться на пути у этих ребят. Какие сведения поступают из Праги?

– Ничего хорошего, – сказал Мельхиор.

Вацлав и Мельхиор переглянулись.

– А пойдем-ка в библиотеку, – предложил Вацлав и кивком головы отпустил монахов.

Помещение было громадным: кафедральный собор книг, храм знаний, святилище написанного слова. Ряды колонн упирались в высокий потолок, огромный арочный свод был по меньшей мере в пять раз выше человека. Здесь располагались обычные глиняные трубы, защищавшие пергаментные свитки, пачки бумаги, в которых проделали дыры и стянули шнуровкой, а вверху и внизу укрепили деревянными дощечками, толстые, бесформенные связки кожи, в которые закутали распадающиеся кодексы. Их были тысячи. Они штабелями лежали у стен и образовывали маленькие горные пейзажи учености, возвышавшиеся над каменным полом библиотеки.

– Недалеко же вы продвинулись, – заметил Мельхиор.

– Мы все еще составляем каталог. Сначала я думал, что мои предшественники уделяли библиотеке недостаточно внимания, такой беспорядок тут царил, будто сразу после битвы при Белой Горе, когда король вернул монастырь ордену бенедиктинцев. Сегодня мне кажется, что беспорядка здесь даже больше, чем тогда, а ведь прошло почти тридцать лет.

– Тебе вовсе не кажется, – возразил Мельхиор.

– Вот спасибо.

Именно эта часть монастыря покорила сердце Вацлава, эта часть и задача, выполнение которой взяли на себя аббаты Райгерна с тех самых пор, как Даниэль Кафка принял под свой надзор опустошенный ревнителями протестантизма монастырь. Аббат Даниэль начал с того, что превратил аббатство в сокровищницу книг, в огромную библиотеку, для которой бенедиктинский монастырь просто служил покровом. Ora et labora[10]10
  «Молись и трудись!» – девиз основателя ордена бенедиктинцев.


[Закрыть] – для монахов Райгерна этот призыв скорее звучал так: «Читай и трудись!» Даниэль Кафка разослал своих монахов по всей Богемии и Моравии и наказал им спасать сокровища из осажденных замков, из горящих монастырей, даже из маленьких помещичьих усадеб и деревушек, где имелась одна-единственная книга, из которой солдаты вырвали большую часть страниц, чтобы подтирать зады, и где эта книга валялась среди тел тех, кому она когда-то принадлежала, – обитателей хуторов и деревень. Кардинал Мельхиор Хлесль поневоле обратил внимание на эту деятельность. Тогда он уже, можно сказать, лежал при смерти, но сумел убедить Вацлава вступить в орден бенедиктинцев. Это было в тот день, когда семьи Хлеслей и Лангенфелей праздновали свадьбу Александры Хлесль с Криштофом Рытиржем. Вацлав забился в тихую домашнюю часовню, все еще оглушенный осознанием того, что теперь он окончательно потерял Александру; сердце его разрывалось, ведь она даже не поговорила с ним, а просто поставила его перед фактом. Его душа кровоточила, так как после той единственной ночи он думал, что они наконец-то нашли друг друга, а теперь, меньше чем через два месяца, она стояла перед алтарем с главным бухгалтером фирмы, Криштофом Рытиржем, который был неплохим парнем, но ведь Александра принадлежала ему, Вацлаву…

Кардинал Хлесль неожиданно появился в маленькой часовне, подпирающей два этажа дома, и тело его казалось хрупким, будто сотканным из паутины, но глаза горели так же ярко, как и всегда.

– Ты все еще хочешь дождаться ее? – спросил кардинал.

– Я готов ждать ее всю свою жизнь, – ответил Вацлав.

– Ну и ладно, – сказал кардинал. – Тогда я хочу предложить тебе кое-чем заняться в ожидании.

Вацлав кивнул. Мельхиор подошел к одной из книг, поднял ее, сдул с нее пыль и снова положил на стопку. Раздался глухой шум.

– Их будет все больше, – сказал Вацлав. – Чем больше домов, монастырей и замков разорят, тем больше книг мы должны спасти. Райгерн стал островом в море варварства, Мельхиор, но времени нам хватает лишь на собирание и, прежде всего, на молитвы о том, чтобы мы здесь не стали жертвами войны.

– Ты, естественно, знаешь, почему старый кардинал хотел, чтобы ты однажды взял штурвал в свои руки.

«Моя вторая задача, – подумал Вацлав, – о которой здесь почти никому не известно. В последние годы это бремя было легко нести. Не приобретет ли оно теперь вес, который раздавит меня?» Радость от встречи с Мельхиором окончательно завяла из-за подавленности, внезапно охватившей Вацлава.

– Он всегда беспокоился о том, чтобы она находилась в безопасности – и человечество перед ее властью.

Мельхиор покосился на него.

– И как? Она в безопасности?

– Ничто в эти времена не находится в безопасности. Почему ты приехал?

– А ты хотел провести адвент здесь, в Райгерне?

– Ты что, приглашаешь меня в Прагу?

– Мама и Александра уехали из Праги три дня назад.

– Думаю, обе они уже достаточно взрослые и знают, что делают, – заметил Вацлав и попытался скрыть, что тело его вдруг напряглось.

– Мама убедила Александру помочь Лидии.

– Что с малышкой?

– Лихорадка. Карина боится, что она умрет. Александра – ее последняя надежда.

– Но… почему тогда Агнесс и Александра покинули Прагу?

– Карина и малышка задержались на обратном пути из Мюнстера. Они так и не доехали до Праги.

– Карина и малышка? Так значит, Андреас все же вернулся?

Лицо Мельхиора снова окаменело.

– Нет, нет, он тоже с ними.

Вацлав выждал несколько секунд, но Мельхиор молчал.

И старший, и младший ребенок Киприана – Александра и Мельхиор – унаследовали его привычку сообщать важную информацию скорее молчанием, чем словами, и при этом долго смотреть на собеседника, пока у того не начинали слезиться глаза и ему не приходилось отворачиваться. Что касалось Киприана, то он мог выиграть молчаливую дуэль с каменным украшением сточного желоба. Андреас же, средний ребенок… Иногда Вацлав чувствовал странную тесную связь с ним, которая основывалась не столько на симпатии, сколько на том факте, что Андреас до такой степени не походил на свою родню, будто и вовсе был в семье чужаком. И эта мысль невольно затрагивала одну струну в душе Вацлава… Вацлав фон Лангенфель, вечный подкидыш…

Однако ожесточенное соперничество между Андреасом и Мельхиором объяснялось не только тем, что в Андреасе словно воплотилась та сторона семьи Хлесль, которая привела к появлению личностей, подобных отцу Киприана, чье бездушие побудило его выгнать из дома сына-подростка, или старшего брата Киприана, который умудрился постепенно разорить унаследованную им булочную в Вене, но не из-за лени, а из-за полной неспособности принимать во внимание других людей и абсолютного нежелания учитывать потребности клиентов. У Вацлава были собственные предположения касательно причин этой враждебности, тем более что она всегда исходила от Мельхиора, в остальном веселого и добродушного. Но тому, кто захочет заставить Вацлава хотя бы подумать о том, чтобы когда-нибудь озвучить их, придется применить тиски для рук и «испанский сапог».

– И где же они? – наконец спросил Вацлав.

– В Вюрцбурге.

Вацлаву показалось, что холод поднялся с пола и вонзился ему в сердце.

– Именно там…

Мельхиор кивнул.

– В сердце империи, в сердце жесточайших опустошений всей войны, в сердце судебного процесса, который призван выяснить, были ли девятьсот человек, отправленных на костер, невиновны, или же все женщины, таинственным образом излечивающие людей, действительно ведьмы.

– Черт побери! – выругался Вацлав и забыл перекреститься.

– У тебя есть влияние – на тот случай, если что-то пойдет не так, – напомнил ему Мельхиор.

– У меня вообще никакого влияния нет.

Мельхиор молча показал на рясу, в которую Вацлав был одет во время путешествия; рясу, которая была настолько черна, что обычное темное одеяние бенедиктинцев казалось рядом с ней прямо-таки пестрой; рясу, которая вот уже несколько столетий подряд существовала только в семи экземплярах.

– Нет, есть.

– Vade retro, satanas,[11]11
  Изыди, сатана (лат.).


[Закрыть] – произнес Вацлав, но улыбнуться у него не получилось.