Текст книги "Пророки"

Первая книга Царств

В тот день, когда из зарослей вышли демоны, довольная царь Акуза отдыхала в своей царской хижине, стоявшей в самом сердце Косонго. Двое из шести ее жен – Кетва и Нбинга – принесли ужин: горшки с ямсом, тушеную рыбу и столько пальмового вина, что царь пришла в доброе расположение духа.

Кетва, ее вторая и любимая жена, был особенно искусен в кулинарии.

– Кто готовил ужин? Кетва? – спросила царь.

Ответ она знала и так, но ей нравилось видеть, как губы Кетвы трогает нежная застенчивая улыбка.

– Да, мой царь. Как всегда, – ответила Нбинга.

– Не всегда, – поправил Кетва. – Если рыба воняет дымом, а внутри сырая, значит, готовил не я.

Царь рассмеялась, омывая руки полынной водой.

– И пир для церемонии ты поможешь приготовить? Осталась всего неделя, помнишь?

– Конечно, – заверил Кетва. – Козии – мой любимый племянник. Но его мать готовит даже лучше меня. Я у нее учился.

– Уверена, от помощи она не откажется, – сказала царь.

Откинувшись на мягкие красные, оранжевые, желтые и зеленые покрывала, она взглянула на Кетву.

– Не хочешь выпить со мной пальмового вина?

Кетва, как завороженный, разглядывал ее кожу цвета полночного неба, ясные яркие глаза, шелковистые груди, на которых лежало ожерелье. Царь потянулась за чашей, и ему во всем великолепии предстала ее гладковыбритая, крупная – признак острого ума – голова, расписанная синей краской и украшенная алыми яхонтами. Истинно царская голова, наделенная разумом воина.

– А другие не станут ревновать? – спросил Кетва, разливая вино по чашам.

– С чего бы? Они тоже к нам присоединятся, – с улыбкой ответила царь.

– Но кто же последит за детьми, если я останусь с тобой? – напомнил он.

– Ты один из многих.

Однако стоило царю поднести чашу к губам, как в хижину вбежал юный Решкве и, задыхаясь, упал на колени перед расставленными на полу кушаньями.

– Как ты осмелился войти без стука? – набросился на него Кетва.

Решкве уткнулся лбом в землю.

– Смилуйтесь, – отдуваясь, выговорил он. – Смилуйтесь, царь Акуза! Умоляю, пойдемте со мной! Это кошмар! Словно страшный сон наяву.

Что же такое страшное могло нагрянуть в деревню? От моря ее отделяла широкая саванна, где жили львы и гиены, а реки кишели бегемотами и крокодилами. До поселения ближайших соседей, Гуссу, было несколько дней пути. К тому же являлись они всегда с дарами и нисколько не были похожи на страшный сон. «Может, их прокляли?» – подумала было царь Акуза. Но тут же вспомнила, что и против этого они приняли все возможные меры: народ в деревне бил в барабаны регулярно, а порой так громко, что пугались даже птицы на деревьях, прародителей они почитали и всегда оставляли им самые спелые из собранных бананов. С чего бы предкам разгневаться и наслать на них мор? Наоборот, они должны радоваться, глядя, как процветает деревня, пять поколений жителей которой хранили их черты. А скоро у них появятся первые со времен войны стражи врат.

Перегнувшись через покрывала, царь взяла копье и щит, на котором был вырезан ее фамильный герб – подобный молнии воин с победно вскинутым вверх оружием.

– Призвать ли мне стражу, мой царь? – спросила Нбинга.

– Пускай нагонят меня на пути к воротам.

В мгновение ока царь Акуза выскочила из хижины. Вздымая за собой шлейф красной пыли, пронеслась мимо деревенских домов. Земля совсем высохла, до сезона дождей оставалось еще по крайней мере два месяца. Солнце только начало опускаться за верхушки деревьев. Впереди царя стремительно бежала ее длинная тень. Вскоре ее догнал топот ног спешившей к ней стражи. Воины налетели, как буря, и вот уже бежали бок о бок с царем. Вместе они выбежали на деревенскую площадь и остановились как вкопанные.

Один из мужчин закашлялся. Другого вытошнило. Трое женщин отпрянули. Четверо парней уже готовы были броситься наутек. Но царь Акуза Смелая только прищурилась и покрепче взялась за копье. Мальчик оказался прав. К ним в дом каким-то образом пробрались демоны.

Вернее, как им это удалось, как раз понятно. Рядом со странно одетыми существами, такими бледными, словно у них вовсе не было кожи, стоял один из Гуссу. Шагнув вперед, он упал перед царем на колени. Глаза его смотрели дружелюбно и виновато, но Акуза им не поверила.

Обернувшись на пришедших в смятение стражников, она ударила тупым концом копья в землю, и все разом подобрались. Царь наказала страже не приближаться к чужестранцам и не прикасаться к ним. Благодарные за мудрость, они тут же выстроились возле нее полукругом и наставили на незваных гостей копья.

– Это мертвецы? – спросил Музани, самый высокий из всех.

– Отойди, – сухо приказала царь.

Она разозлилась и не собиралась этого скрывать. Стража забыла, что самый сильный и великий воин здесь – она. Уж как-нибудь сможет защитить себя, даже от пришельцев с того света. Акуза опустила взгляд на застывшего перед ней на коленях Гуссу.

– Не знаю, что и думать, – сказала она, втыкая копье в землю. – Поза твоя говорит об уважении, но ты привел мор в мою деревню. Объяснись немедленно, не то тебя ждет та же участь, что и этих демонов.

Такого можно было ожидать от безымянных жителей гор, что однажды явились из своих заоблачных жилищ и без объявления войны напали на них. Акуза тогда была совсем девчонкой, но хорошо запомнила их острые зубы и размалеванные белой краской лица. Безымянные жители гор обожали войну, молились на нее, считали основой своего существования. Отобрать у них войну было все равно что отнять у ее народа предков. Они бы не смогли такого пережить, исчезли бы, оставив после себя лишь клочки дымящейся плоти и отвратительную вонь. Но это вовсе не значило, что Косонго не постоит за себя. Напротив, мать царя повела свой народ в атаку, и копье поблескивало в ее руке так высоко, словно она ухватила за хвост молнию с неба.

– Не демоны, – произнес испуганный чужеземец на вполне сносном языке Косонго. – Друзья.

Он жестом велел демонам склониться перед ней, те послушались, сразу став чуть менее уродливыми с виду. Царь приказала воинам опустить копья, но бдительности не терять. И махнула чужестранцам, чтобы те выпрямились. От них невозможно было отвести взгляд. Ну и волосы! Головы будто песком посыпаны! Царь внимательно оглядела каждого. У одного на носу сидела любопытная штука, из-за которой глаза казались мелкими, как бусинки. Да, она не ошиблась: у всех трех демонов не было кожи. Один из них вдруг открыл рот, собираясь заговорить. И хоть говорил он косноязычно, царь поняла его и заподозрила злые чары.

– Приветствую вас, – произнес демон. – Я брат Габриэль. И я принес вам благую весть.

Бьюла

Крупная, как две женщины сразу, Бьюла – ныне Тетушка Би – частенько видела сны, чего другие обитатели Пустоши себе не позволяли. Улыбка на ее губах играла не всегда и вовсе не означала, что обладательница ее – круглая дура. Носила она ее скорее как своеобразный оберег от несчастья, что всегда реяло над хлопковым полем и его окрестностями и постепенно впитывалось тебе в кожу. Говорят, горе не пахнет, но от этого определенно шел запах. И пахло оно вещью, которая долго пролежала в земле, а потом, вытащенная на свет божий, не воскресла, а принялась источать дикую вонь, словно пытаясь тем самым рассказать, кто зарыл ее и кто выкопал обратно.

Порой Бьюле казалось, что эта вонючая штука – она сама. Что это ее насильно зарыли в землю и бросили догнивать. А вытащили слишком поздно. И все же те воры, кто, мня себя исследователями, вырыл ее, решили, что на что-нибудь она им сгодится. В итоге ею овладело какое-то странное состояние. Запретные сны, некогда вдохновлявшие на сладкозвучные песни многих и многих, стали дробиться на куски, сталкиваясь с какой-то иной сущностью. Бьюле казалось, что она раздвоилась. Не только телом, но и разумом, и сердцем, и – хотелось надеяться – душой. (Ведь она у нее была, что бы там тубабы ни болтали. Теперь даже две!) Что же ей оставалось делать? Только поджигать каждую мелочь, надеясь, что блеск пламени ее утешит.

Поначалу она не собиралась отдаваться Амосу. Эсси носила под сердцем ребенка, и все равно ее выгоняли в поле. Однако петь, задавая работникам ритм, она уже не могла. И Тетушка Би взяла это на себя – петь она не умела, зато знала множество историй. О том, как в долине стоял прекрасный город и как жители его однажды решили устроить пир, не убоявшись надвигавшейся бури. Но это не все, еще Тетушка Би (а может, Бьюла) собрала кроме своей нормы хлопка еще и половину Эссиной, чтобы ту не высекли. Точно так, мэм, они бы не погнушались и беременную выпороть, хотя пользы в этом ни на грош. Коль стремишься приумножить свои богатства, с чего же рисковать сразу двумя из них?

– И после всего, что на ее долю выпало, ты по-прежнему пытаешься на нее влезть? – не побоялась она спросить у Амоса, когда солнце налилось красным и протрубил рожок.

– Дак она моя женщина. Я ж для нее. Чтоб она про все позабыла. Чтоб не думала, что хоть частичку своей красоты утратила.

– Стало быть, потому ты сам к ней являешься, а не ждешь, когда она к тебе придет?

Физиономия у Амоса сделалась такая растерянная, что Тетушка Би поняла – объяснять бесполезно. Сколько мужчин она повидала на своем веку – и все, когда их одолевала похоть или желание что-то доказать, становились абсолютно бесчувственными. Землю и море готовы были местами поменять, лишь бы получить удовлетворение. После, когда рассудок к ним возвращался, добрые начинали жалеть о том, что натворили, а злые злились пуще прежнего. Но Тетушка Би считала, что особой разницы между ними нет. Им даже необязательно было как-то по-особому это выражать. Хватало и того, что они смотрели с отвращением на нее из-за того, что сотворили сами. Вставали с тюфяка и уходили, не сказав ни «спасибо», ни «доброго вечера», ни даже «прошу прощения». Хоть бы сделали вид, что их заставили так поступить, или попытались как-то возместить ущерб! Так нет же, бросали ее валяться в своей и их вони с таким видом, будто преподнесли долгожданный подарок. Ей же оставалось только рыдать, надеяться, что семя их в ней не задержится, и благодарить судьбу, если приходила кровь.

Но самое страшное, что все это повторялось снова и снова, пока не изменилась она сама. Пока не начала против собственной воли получать удовольствие от привычного порядка вещей. Лукавая улыбка. Льстивые слова. Толчок. Удар об пол. Ритмичные движения. Последнее содрогание. Шлепок. Пинок. Оплеуха. Как всегда, позабытое «Спасибо, спокойной ночи». И вот настал день, когда она, к собственному изумлению, сделалась тем, что из нее так настойчиво лепили. Вода обтесала камни. Она и оглянуться не успела, как из скалы превратилась в растреклятую реку.

Но между скалой и рекой еще оставался промежуток. И в промежутке этом помещалась личность. Бьюла была скалой. Тетушка Би – рекой. А между ними лежала земля, местами плодородная, местами иссохшая. И пускай другие осуждают ее за то, что она первая пала так низко. Да, она стала первой, пожертвовала собой, чтобы другим было не так больно падать.

К тому же она ведь не по собственной воле сюда спустилась. Не ступала осторожно по склону, боясь поскользнуться на гладких камнях и обледенелых выступах. Нет уж, ее столкнули. Так не все ли равно, со слезами она грохнулась в пропасть или с улыбкой на губах? Могли бы в любом случае посочувствовать.

Тем более вы только поглядите, во что она тут, на дне, превратилась – в последний приют всех мужиков. Стала для них кухней, ночлежкой и уборной, рожала им детей, к которым они не питали никаких чувств, и подбирала чужих ребятишек, чтобы заменить тех, которых отняли у нее по прихоти или по расчету.

Вот она и решилась облегчить жизнь Эсси. Конечно, та все равно упадет, но хоть не так скоро. А женщинам нужно заботиться друг о друге – тем более когда отказ грозит смертью. Да-да, она приняла Амоса с распростертыми руками (и ногами), разрешила ему не только смеяться, молоть языком, тереться, долбиться, колотиться и забывать сказать «прощай» или «сладких снов», но делать это снова и снова, пока все происходящее не стало походить на какой-то священный ритуал.

Впрочем, сама она исповедовала другую религию. «Гляди-ка, Мэгги, видишь, как ты ошибалась? Если мальчишек с пеленок правильно воспитать, они поганцами не вырастут. Не станут, едва завидя женщину, сразу же пытаться ее поработить, но оставят ее в покое. Не жалей ласки, и позже, когда они повзрослеют и начнут общаться с другими мужиками – из тех, что желают только нападать и отбирать, а не «быть, как бабы», – они поймут, что так поступать нельзя. Им даже смотреть на такое будет противно».

Тетушка Би (в отличие от Бьюлы) обожала всех детишек мужского пола – особенно тех, кто посветлее кожей. А девочек – особенно тех, кто потемнее, – либо подчиняла своей воле, либо бросала на произвол судьбы (в чем Бьюла не уставала ее упрекать). Женщинам нужно заботиться друг о друге, это верно. Но эксперимент превыше всего. Нельзя, чтобы на ход его повлияла женщина, неважно, старая или молодая.

Пуа она взяла к себе после того, как продали ее родителей. Девчонка еще даже ходить не умела и питалась одним лишь материнским молоком. Но Тетушка Би на молоко скупилась, все больше подсовывала ей хлеб и кусочки свинины, которых, как она знала, малышка переварить пока не могла. Ночами девочка истошно орала, мучаясь коликами, Тетушка Би же и близко к ней не подходила, считая, что та сама виновата в своих бедах. Так она и кричала, пока не сорвет голос, а после лишь тоненько подвывала. Просто удивительно, что не онемела окончательно.

Девочка была слишком мала, чтобы есть взрослую пищу и вызывать у Тетушки Би такую ненависть, однако оба этих бесполезных, но упрямых свойства из крошечного тельца было ничем не вытравить.

Что Тетушка Би знала точно, так это то, что однажды Пуа ей пригодится. Может, мечом станет, а может, щитом, но пользу принесет наверняка. Не одна Мэгги умела видеть то, что глазом не различишь.

Однажды жаркой ночью Тетушка Би лежала рядом с Амосом. Тот явился к ней злой и принялся жаловаться, что как ни пытался урезонить Исайю с Самуэлем, те не желают покориться.

– Покориться чему? – задала она невинный вопрос.

Амос же глянул на нее так, будто она выругалась.

– Тому, кто во всем их превосходит! Ты, сдается, меня вообще не слушала? – рявкнул он, а затем склонил голову, вздохнул и сухо добавил: – Некоторые никак в толк не возьмут, что часть не может быть важнее целого. Слышишь, Би?

Глаза у Амоса добрые. Лицо открытое. И говорит он всегда так, словно рассказывает историю у костра. Так и заслушаешься, даже про комаров забудешь. Тетушка Би тоже так умела, но людям от нее не красноречие требовалось, а утешение. Рука у Амоса тоже легкая. Он вслед за ней спустился со скалы вниз, к бушующему потоку. Тронул воду. Просунул руку ей меж бедер, и она даже не дернулась. Знала, что он старается доставить ей удовольствие, но что это не главное. И все же заерзала от его прикосновений. Так они и лежали в обнимку – он улыбался, она сонно жмурилась.

– Чего ты от меня хочешь-то? – шепотом спросила она.

Амос сел и обернулся на тот угол хижины, где лежали вповалку дети, словно кто-то смел их туда метлой. Взгляд его остановился на засыпавшей Пуа.

– Сколько Пуа сейчас? – он поскреб подбородок. – Пятнадцать? Шестнадцать?

– Вроде того.

– Как же тебе удалось удержать ее тут, при себе? Неужто ни масса, ни кто другой к ней ни разу не сунулись?

Тетушка Би с завистью глянула на девушку. Вот ведь характер: умудрилась выжить, несмотря на то, чем ее с младенчества потчевали, так еще и до сих пор разгуливает по Пустоши нетронутой. Не-не, тут не характер, а удача. Одной Пуа из всех обитателей плантации она улыбнулась. От удачливых никому нет пользы, кроме них самих. (Сара – особый случай, у Тетушки Би не было ни сил, ни способности смотреть правде в глаза, чтобы жить, как Сара.)

– Хм, – протянула она. – С чегой-то ты меня о ней расспрашиваешь?

– Нужна она мне. Этим подсуну.

В висках больно кольнуло, но Тетушка Би твердо решила, что жаль ей вовсе не Пуа, а саму себя.

– Это зачем?

– Сама знаешь.

Самуэль с Исайей не относились к племени названых сыновей Тетушки Би. Заманить их к себе ей так и не удалось – по понятным причинам. Их вроде как никто не растил и в то же время растили все сразу. Этакие бродяжки, всеобщие любимцы. Двое из хлева. Должно быть, неплохие ребята, ведь ходили за скотиной, а значит, растили жизнь, а не срывали ее и грузили в тюки. А все же один из них временами брался за топор. Порой до Тетушки Би доносился поросячий визг. Отчего-то свиньи всегда чувствовали, что их ждет, и верещать принимались с самого утра. Удрать пытались, но от Самуэля не убежишь. Лицо его до последней минуты оставалось невозмутимым. И лишь после, отмываясь от крови в реке, он иногда приоткрывал рот, и с нижней губы в воду падала капелька слюны. «Мальчик-то уж не мальчик, – думала Тетушка Би. – Мужчиной стал».

Амос страстно поцеловал ее. Скользнул губами вниз по шее. Затем поднял глаза и потерся носом о ее нос.

– Поглядим, что мне удастся впихнуть ей в голову, – сказала она. – С этой девчонкой надо поосторожнее. Что ни скажи, все наизворот делает.

Тетушку Би больно задевало, что, несмотря на строптивый нрав, Пуа до сих пор ни разу не нарвалась на неприятности. Как будто не отмахивалась от всех ее советов и наставлений, а, наоборот, мотала на ус. Поневоле задумаешься, что, может, и необязательно было отбиваться от всех и прогибаться. Пуа ведь удавалось выжить на чистом презрении и надежде на лучшее. Ох, ладно. Теперь-то уже без разницы. Пришло время – всегда она знала, что рано или поздно оно придет – и Пуа познать ту милость, которую Бьюле никто не подарил, отчего ее и оттеснила Тетушка Би. «Может, кому мое имя и не нравится, зато я сама себе его выбрала».

– Сдается мне, она на Самуэля заглядывается. Так ведь зовут того, что повыше? Лилового, а не черного?

– Угу, это тот, у кого рот не закрывается.

– Хмм… Ладно, поглядим.

Тетушка Би потянула Амоса на себя. Пуа и другие дети, несмотря на жару, так и жались друг к другу, словно боялись занять слишком много места. Оно и правильно: скорчишься, глядишь, тубаб тебя и не заметит. Если нет у тебя сил вынести то, что ему на ум взбрести может (а у кого они есть?), то лучше уж держаться тише воды ниже травы.

– Ну же! – Она глянула на Амоса.

Тот словно бы сбился с ритма. А ведь без музыки танца не выйдет.

– Давай я.

Обхватив его руками, она прижалась к нему всем телом.

– Можно я расскажу тебе про гром?

Пускай петь, как Эсси, она не умела, зато уж рассказчицей была знатной.

Пуа

Пуа ненавидела хлопок за то, что он вечно забивался под ногти. Но еще больше – за то, во что он превратил ее пальцы. Исколотые, отекшие… Постоянно кажется, будто держишь что-то в руке, даже когда ничего в ней нет. Ее так и распирало от обиды – приходилось все время запихивать ее подальше и глубоко вдыхать, чтобы та не полезла наружу.

С досадой подхватив с земли мешок, она перетащила его к следующему кусту. И его она сейчас ограбит ради человека, которому, будь ее воля, вот так же повыдергала бы все волоски на теле, включая ресницы. Если какое чувство в ее глазах и можно было прочесть, так только ярость. Но девичье тело – штука слабая, хрупкая, со всех сторон уязвимая, и потому Пуа зарывала жажду мщения поглубже в мягкое гнездышко души.

В конце рабочего дня она забросила тюки с собранным хлопком в повозку под пристальным взглядом Джеймса, в глаза которому никогда не смотрела. В знак солидарности с Мэгги, но еще и потому, что не желала доставлять ему такое удовольствие. Ее большие глаза, широкие брови и длинные ресницы принадлежат ей одной. И причаститься им смогут лишь люди, которых она выберет сама. Так она мысленно твердила себе, оказавшись там, где могла позволить себе быть непреклонной.

Приподняв подол платья так, что стали видны икры цвета обсидиана, Пуа поспешила обратно к хижинам. Очень хотелось выкупаться, но у реки толпились мужчины. Значит, придется отыскать ведро, набрать воды и вымыться вечером за хижиной Тетушки Би.

Пуа запустила руки в волосы и, ощупав корни, обнаружила, что они уже сильно отросли и косички распушились. Нужно будет и их тоже хорошенько вымыть, смазать и на ночь обмотать голову платком, чтобы мысли во сне не выскочили наружу. Опуская руки, Пуа заметила впереди, у хлева, какое-то движение и направилась в ту сторону. А поравнявшись с деревянной оградой, заметила Самуэля, ведущего коня к стойлам, и решила окликнуть его, пока он не скрылся из виду.

– Самуэль! – крикнула она и сама удивилась тому, как звонко прозвучал ее голос.

Парень обернулся и улыбнулся ей. Пуа взобралась ногами на нижнюю рейку заборчика, он же направился к ней, ведя коня под уздцы.

– Вы, видать, в поле уже управились? – спросил он.

– А то. Вот же стою тут перед тобой. – Пуа уперла руку в бедро.

– Понятно, – со смешком ответил Самуэль.

Пуа перекинула через ограду одну ногу, затем вторую и уселась на верхней перекладине.

– В выходной-то чего делать думаешь? – спросила она, глядя мимо Самуэля в направлении хлева.

Внутри кто-то двигался. Разглядеть хорошенько Пуа не могла, но знала, что это Исайя. Снова взглянув на Самуэля, она улыбнулась, отметив, как красиво лучи заходящего солнца и свет разгорающихся звезд оттенили тон его кожи.

– Да ничего особо. Тут буду, с Заем.

Они помолчали. Полюбовавшись влажными губами Самуэля, Пуа простила его за то, что он не спросил, чем она сама собирается заниматься в воскресенье.

– А я вот к Саре схожу, наверное, попрошу косички подправить. Уж очень славно у нее получается. – Она провела рукой по голове, стащила одну косичку на лоб и придержала ее за кончик.

– Дуг-то где? – спросил Самуэль о ее так называемом младшем брате.

Пуа цыкнула.

– Дак небось возле Тетушки Би трется. Не след мальчуганам так за материнскую юбку держаться.

Самуэль опустил глаза и крепче взялся за поводья.

– Ой, я не то…

– Знаю, – перебил он ее.

Пошевелив ногой траву, он наклонился, подобрал с земли камешек и запустил им через забор. Пуа проследила взглядом, где он упал.

– Здорово кидаешь. – Губы ее растянулись в улыбке. Самуэль улыбнулся в ответ. – Пошли со мной завтра к Саре.

Самуэль дернул ртом.

– Чего ты? Нешто Сару недолюбливаешь?

Самуэль рассмеялся.

– Порядок у меня с Сарой. А только делать-то мне там что? Сидеть и глазеть, как она тебе косы плетет?

Пуа спрыгнула с ограды.

– Ага. – Она шагнула к Самуэлю и коснулась его влажных, запыленных волос. – Сдается, и тебе бы неплохо заплестись.

Несколько секунд они стояли рядом, шумно дыша и не произнося ни слова. Самуэлю неловко было смотреть на Пуа, она же не могла отвести от него взгляд. Глаза у Самуэля были из тех, что приглашают войти, тепло приветствуют, а потом аккуратно прикрывают дверь прямо перед твоим носом. А ты, оставшись за порогом, отчего-то просто не можешь развернуться и уйти, сразу начинаешь колотить в запертую дверь в надежде, что тебе откроют. Вокруг пальцев Пуа обвились темные кудряшки. Самуэль зажмурился. Губы Пуа слегка приоткрылись.

Она поглядела поверх плеча Самуэля и вдруг увидела Исайю. Тот стоял, привалившись спиной к двери хлева, упираясь в темное дерево ногой и скрестив руки на груди. Не хмурился, не улыбался, словно завис где-то посередине меж этих двух состояний. И смотрел вроде как в сторону и в то же время – как будто внутрь себя. Даже не двигался почти, только временами отмахивался от надоедливых мух. Пуа выпустила из пальцев прядь волос Самуэля и помахала Исайе, но он, кажется, не заметил. Тогда она окликнула его. Исайя опустил руки и как-то нерешительно направился к ним. Смотрел он на Самуэля, и тот, обернувшись, тоже взглянул на него. Пуа не слышала, чтобы они обменялись словами, и в то же время отчетливо поняла, что они что-то друг другу сказали. Исайя неторопливо подошел к ним и, остановившись возле Самуэля, прикоснулся к его спине. Конь потоптался на месте и снова замер.

– Привет, Пуа.

Исайя поздоровался так дружелюбно, что ей на мгновение почудилось, будто ее приглашают туда, куда обыкновенно никого не пускали. Однако же проскальзывали в этом его спокойном тоне нотки такие колючие, что у нее зачесалась голова. Взглянув на него, она заметила, как на лице его быстро промелькнуло какое-то странное выражение.

– Вот, звала Самуэля пойти со мной завтра к Саре, чтоб косички ему заплела. Славно же будет, верно?

Она искренне это сказала, не для того, чтоб задеть Исайю. Тот окинул Самуэля взглядом с головы до ног.

– А по мне, он и так славный. Ну да это уж ему решать, как своей красотой распорядиться. – Исайя, ухмыльнувшись, опустил руку Самуэлю на плечо. – Слышь, Сэм, охота уж побыстрее с работой разделаться. Давай, что ли, коня отведу. Пошли, мальчик, ну же! Доброго вечера, мисс Пуа.

– Просто Пуа, – поправила она.

Исайя кивнул в знак извинения и, намотав поводья на руку, повел коня в хлев. Дождавшись, пока он скроется из виду, Пуа снова взглянула на Самуэля.

– Верно он говорит. Ты и так славный. А все ж здорово тебе было бы с косичками. – Улыбнувшись, она снова вскарабкалась на забор. – Пока, Са-а-му-у-э-эль. – Она подмигнула ему, спрыгнула на землю и пошла к своей хижине.

Кроме Пуа Тетушка Би воспитывала только одну девочку, Лилию, совсем еще маленькую. Пуа поклясться была готова, что Тетушка Би назвала ее так из вредности, ведь кожа у малышки была того же полночного цвета, что и у нее самой.

Все дети спали на одном тюфяке. Но Пуа терпеть не могла лежать вповалку со своими псевдобратьями. Некоторые из них (притом, что удивительно, от возраста это не зависело) полагали, что если она закрыла глаза и засопела, так можно попытаться проделать с ней то, чего днем она никогда не позволяла. И потому чаще всего она спала, забившись в угол и подоткнув подол платья под подошвы, чтобы спрятать под тканью тело от всех, кто осмелится на него покуситься.

Тетушка Би советовала не сердиться на мальчишек. Говорила, мол, измученные всегда норовят помучить других. По ее словам выходило, что от непосильной работы мужики распаляются и злятся, но все же больше распаляются. А потому женщине порой ничего не остается, кроме как дать им глоток воды. Так Пуа поняла, что не сможет Тетушка Би быть ее настоящей матерью, сколько бы колыбельных она ей ни спела. Настоящая мать никогда не посоветовала бы ей принести себя в жертву черствым неблагодарным болванам. Настоящая мать не стала бы тетешкать всех, даже самых великовозрастных, мальчишек и наказывать всех, даже самых милых, девчонок.

«Бесстыжая», – шипела вслед каждой проходящей мимо девушке Тетушка Би. И Пуа это слышать совсем не нравилось. Получалось, как себя ни веди, если случится что плохое, обвинят непременно тебя – скажут, что это ты породила зло. «Взрослая», – называла Тетушка Би девчонок, которых любой другой счел бы всего лишь подростками.

«На мужчин, – думала Пуа, – отчего-то такой ноши не взваливают». Рядом с каждой девушкой в мире обязательно найдется человек, который скажет, что она сама во всем виновата, и покарает за то, чего она не совершала. Но так было не всегда. Кровь все помнит, а женщины – носители кровной памяти.

Но хуже всего, когда с тобой жестоко поступают сами женщины. Вроде бы – какая разница? Те же люди. Но разница есть. Когда на тебя ополчаются женщины, кажется, что в тело одновременно втыкают два ножа – причем один в спину, а другой – в то место, которое ты не видишь, только чувствуешь.

Может, Тетушка Би ничего не могла поделать. Может, так часто возвращалась, избитая массой, с поля домой, где ее снова колотил любовник, что однажды просто сдалась. Изобрела собственный способ влиять на род мужской, решила, что если насытить мальчиков нежностью, они после смогут обратить ее на женщин – если не забудут, конечно. Тут-то и крылась проблема. Жажда власти стирает память и подменяет ее агрессией. Тетушка Би могла бы доказать это собственными синяками. Как и почти каждая женщина.

Вот почему Пуа презирала Дуга. Знала, что, сколько бы внимания, сил и грудного молока ни тратила на него Тетушка Би, все это впустую. Сколько ни зацеловывай ему щеки, как сладко ни пой даже посреди ночи, все равно однажды руки его вырастут и смогут хватать за горло, сжиматься в кулаки и бить по зубам.

У мужчин и тубабов было куда больше общего, чем им хотелось думать. Спроси любого, кто попадался им в лапы. И те и другие берут все, что захочется, не удосужившись спросить разрешения. И те и другие сперва улыбаются, а потом причиняют боль. И те и другие считают, что их поведению есть оправдание: это ведь не они, а некие высшие силы придумали, что все должно происходить именно так. А если то, что задумывалось как удовольствие для обоих, превратилось в ложь и затыкание рта, то разве ж они в этом виноваты? Они просто не в силах себя контролировать. Солнце ведь тоже никому не погасить. Природа – штука упрямая.

Ну да ладно. Пуа давно уже придумала, как избежать судьбы Тетушки Би и где спрятаться от капризов братьев и домогательств тубабов.

В Воображаемом – там, где жила Другая Пуа. Край этот находился не так уж далеко, прямо тут, за Настоящим. Только все цвета там были ярче, а звуки звонче. А чтобы попасть туда, нужно было особым образом склонить голову набок и прислушаться к стуку сердца. Еды в Воображаемом всегда было вдоволь.

Другая Пуа неспешно лакомилась клубникой и другими сочными фруктами, слизывала мед с пальцев, а жареного цыпленка ела ножом и вилкой – ох, до чего же приятно! В Воображаемом она улыбалась искренне, ничего за смехом не пряча. А пальцы если и болели, так только от страстных поцелуев. Другая Пуа беспечно резвилась, ведь в Воображаемом не было людей, способных подкараулить ее, воспользоваться добрым нравом и оставить от него лишь пятно в виде падающей звезды, которое со временем засохнет, осыплется и утечет с мутной водой или улетит с ветром.

У Другой Пуа было много поклонников. Все они, влюбленные до безумия, шествовали к ней по черному песку, и казалось, что кожа их сделана из него же. И каждый слагал в ее честь песню на языке, которого она не понимала, однако слова так сладко стекали с их губ, что сразу становилось ясно – они воспевали ее красоту. И там, в Воображаемом, как и здесь, в Пустоши, она всегда выбирала одного-единственного. Того, чьи глаза были как бесшумно прикрытые двери, в которые всем хотелось постучаться. Жаль, что мечты эти, так же как и сладкие сны, всегда обрывались, когда наступала пора плестись на работу.

Пуа опомнилась оттого, что рядом захныкал и завозился Дуг. Будто из вредности хотел выдернуть ее в Настоящее, чтобы Воображаемое просочилось между пальцами и исчезло.