Текст книги "Пророки"

– Чего тебе, Дуг?

Он же просто улыбнулся в ответ.

«Все начинается смолоду», – подумала Пуа, снова отползая в угол.

В хижине Сары всегда пахло так же, как и на улице. Она рассовывала по углам одуванчики и ими же набивала тюфяк. Изящное мало заботило эту крепкую здоровую женщину, цвету кожи которой позавидовали бы сумерки, исключение она делала только для одуванчиков и венка из детских вздохов[3]3
  Детские вздохи – местное название гипсофилы.


[Закрыть] на голове. Говорила, что делает это, чтобы не чувствовать себя в кабале. Закроешь глаза и воображаешь, что идешь себе куда глаза глядят, свободная, как весенний луг, и на тысячу миль в округе нет ни одного тубаба.

Пуа проскользнула под лоскут грязной ткани, висевший в дверном проеме ее хижины.

– Можешь мне косички вкруг головы заплести? – попросила она. – Чтоб волосы шею не щекотали. Да чтоб в поле было прохладнее.

– И тебе привет, – прищелкнув языком, отозвалась Сара.

Пуа улыбнулась, и Сара осмотрела ее голову.

– Эх, девка, покрывалась бы ты платком, как все, не пришлось бы сейчас меня просить.

– Да недосуг мне, лапушка. К тому же так еще жарче.

Сара покачала головой.

– Вот почему у тебя косички никогда не держатся, дикая ты головушка.

Пуа схватилась руками за голову и, покачивая бедрами, на цыпочках прошлась по хижине.

– Кого это ты представляешь?

– Мисси Рут. Нешто не видно, до чего я вся из себя тонкая и изящная?

Пуа захлопала ресницами. Сара закатила глаза, но не смогла удержаться от смеха.

– Ох, дурковатая ты девка. – Вытащив из-под стола табурет, она опустилась на него. – Неужто сама ею быть хочешь?

– Не-е, мэм! – Пуа опустилась на пятки.

– Тогда полно дурачиться. – Сара потерла виски. – Иди-ка сядь и дай мне заняться твоей головой.

Пуа уселась на пол меж ее ног, подтянула колени к груди и тщательно подоткнула подол платья под ступни. Сара стала расплетать косички у нее на затылке.

– Ишь, как волосы-то отросли.

– Мне, бывает, их совсем сбрить хочется. Начисто!

– Это, должно, древность в тебе говорит, – прошептала Сара, глядя ей в затылок. – Тебе, как и мне, дано ее помнить.

Пуа зевнула и почесала за ухом.

– Сиди смирно! – прикрикнула Сара.

Помолчав с минуту, Пуа заговорила:

– Я и Самуэля к тебе звала косички заплести.

– А он что? – замерла Сара.

– Ну, «нет» он мне не сказал.

– А «да» сказал?

– Нет.

– Мм… хм…

Пуа заерзала. Впервые ей пришло в голову, что Самуэль может и не прийти. Не захочет или что-нибудь ему помешает… Так-то он парень вежливый, уж если сказал, что придет, не обманет. Но он ведь не говорил…

Единственный человек на всей плантации, кому до нее есть дело. Он и правда думал о ней, а не прятал за показной заботой вполне прозрачное желание залезть к ней под юбку. Ему одному ничего от нее было не нужно, кроме как поболтать. А когда ей худо становилось, он, чтобы ее развеселить, втыкал себе в волосы ромашки и выступал, как цыпленок. Громадный такой, а ведь никогда не нависал над ней угрожающе и не пытался заслонить ее свет своей тенью. Исайя ее просто не замечал или терпел, что она ошивается рядом. А вот Самуэль один видел ее по-настоящему и принимал.

– Тебе, что ли, Амос голову всякой ерундой забил? – спросила Сара.

– Не-е.

– Пфф. А то ж с него станется послать тебя в хлев, чтоб смуту посеять.

– Не сеяла я ничего, Сара. И Амос никуда меня не посылал.

– А кто посылал?

Пуа закатила глаза.

– Знаешь, живи-ка ты своей жизнью, а к этим ребятам не лезь.

– Самуэль мой друг, – бросила Пуа, раздраженно сдвинув брови.

– У тебя от всех друзей мурашки по загривку бегут, вот как сейчас?

– Это от жары.

– Брось, девка, не морочь мне голову.

Сара всегда говорила правду, какой бы горькой и колючей она ни была, и вынести это порой бывало нелегко. Она не сглаживала острые углы, не шлифовала слова, и те больно ранили. Однако из каждого укола вытекала лишь крохотная капелька крови. Можно и перетерпеть. К тому же в капельках этих Пуа видела ответы, с которыми даже Сара не готова была столкнуться. Многие их и знать не хотели, но только не Пуа. Она-то понимала, что сила твоя измеряется в том, сколько правды ты можешь вынести. Пускай все остальные на плантации спали, лично она собиралась бодрствовать, как бы больно это ни было.

– И?

– И ничего. Просто оставь их в покое, – вздохнула Сара.

Озноб прошел. Пуа надеялась, что Сара заметит это и успокоится. Поймет, что она сказала достаточно и гостья ее услышала. Мелкие уколы легко перенести. Проще пережить боль рядом с сестрами, чем когда к ней добавится целый пуд мужских насмешек. После этого Сара заговорила не сразу.

– Неча нам тут о мужиках болтать. И без того они слишком много места занимают. Аж на саму себя не остается – ни размяться, ни полежать спокойно.

– И то верно, – согласилась Пуа, пускай только на словах.

– Говоришь, повыше косы тебе поднять?

– Да-а, мэм.

Сара осторожно наклонила голову Пуа вперед, обнажив загривок. Та прижала подбородок к груди.

– До чего ж у моей Мэри голова была чувствительная. Косички ей приходилось плести толстенные, а то она больше двух-трех не выдерживала. – Сара рассмеялась. – А ты вот ниче, терпеливая. Можно и потоньше да покрасивее сделать. Время-то терпит.

Пуа закрыла глаза и погрузилась в мысли.

Да уж, время терпит.

Бледное солнце низко стояло над горизонтом, когда Пуа решила заскочить к Самуэлю. Народ высыпал на пороги хижин, стремясь урвать последние капли утекавшего сквозь пальцы выходного. Даже дети, которым чуть раньше покоя не было, притихли и сели подле родителей оплакать его уход.

Пуа сошла с тропинки и побежала сквозь густую траву. Здесь подошвам ступать было мягче и прохладнее. А ей уж очень хотелось себя побаловать.

Когда она поравнялась с хлевом, небо из розового уже окрасилось в цвет индиго, а кожа ее заблестела от пота, что только подчеркивало ее красоту. Пуа не терпелось показать Самуэлю, как Сара ее заплела.

Дверь хлева была приоткрыта, изнутри лился тусклый свет. Заходить без предупреждения не хотелось, и Пуа окликнула Самуэля – пропела его имя так протяжно, как больше никто не умел.

– Я тут, – отозвался Самуэль.

Обернувшись, она увидела их. И тут же раскрыла рот – ровно настолько, чтобы язык смог выскользнуть и смочить губы. Но, сколько бы она этого ни делала, они тут же пересыхали снова.

Са-а-му-у-э-эль, скрестив ноги, сидел на земле, за его спиной – на скирде сена – разместился заплетавший ему косички Исайя.

– Привет, Пуа, – улыбнулся Самуэль. – Я последовал твоему совету. Гляди-ка. Мне! Заплетают косички! Не чудо ли? Ой, Зай! Не дергай так!

– Привет, Пуа, – поздоровался Исайя.

На земле возле них стояло ведро. Пуа подошла, зачерпнула воду ковшом и жадно отпила. А потом тоже села на землю.

– Славные у тебя косички, – сказал Самуэль, и Исайя согласно кивнул.

Пуа ошеломленно смотрела на них.

– Чего ты? – спросил Самуэль.

Она не ответила. Все пыталась так наклонить голову, чтобы открылось Воображаемое. Но оно лишь вспыхивало на мгновение и тут же пропадало. Там тоже стемнело, и светлячки уже начали свое ночное представление. Пуа разглядела за крохотными огоньками два силуэта. Прильнув друг к другу, они сидели на берегу сверкающей реки. Из воды временами взмывали в воздух рыбы и тут же ныряли обратно. Потом они встали и направились туда, где мельтешили блестящие жучки. Мужчина, высокий и мускулистый, обнял пышногрудую женщину, и они закружились под едва слышную музыку. Колыбельная, догадалась Пуа. И тут же все светлячки вспыхнули разом, осветив пару. Это были Другая Пуа и Ее Самуэль. Улыбаясь, она заглянула ему в глаза, смотрела долго, и вдруг оно все же случилось! Ошибки быть не могло. Всегда накрепко запертая дверь внезапно отворилась. И наружу выскользнул слабый, словно от свечки, лучик света. «Как долго я тебя ждал» – вот что говорил этот свет.

Пуа попыталась ухватиться за ускользающее видение. Но как ни наклоняла голову, оно больше не возвращалось.

– Пуа? – окликнул ее Исайя.

По щеке скатилась слезинка.

– Пуа? – повторил за ним Самуэль.

Она обхватила себя руками, утешаясь собственным объятием. А подол платья тщательно подоткнула под подошвы.

Левит

– Больно уж ты на женщину смахиваешь, – сказал Самуэль, сгребая вилами разбросанное возле стойл сено.

Струйки пота стекали по его лицу, образуя лужицу в ямке между ключицами.

Исайя как раз собирался идти доить коров, но, услышав слова Самуэля, замер с ведрами в руках. Больше всего его поразил тон: не грубый, нет, скорее тон человека, который долго обдумывал мысль, позволял ей кружить в голове и во рту, а потом, устав держать ее под замком, наконец выпустил наружу и испытал облегчение. И все же Исайя обернулся к нему с улыбкой.

– Ишь ты, спасибо, – отозвался он и игриво подмигнул.

– Не думай, будто я тут с тобой любезничаю, – бросил Самуэль, продолжая сгребать сено. Стог вырос уже ему по пояс.

– Гляди-ка, не любезничаешь, а все одно сладко выходит, – хихикнул Исайя.

Самуэль цыкнул. Исайя, все еще держа в руках ведра, направился к нему. Металлические ручки повизгивали при каждом его шаге. Самуэль раздраженно передернул плечами.

– Чего это ты на меня взъелся? – спросил Исайя.

Самуэль застыл. Воткнул вилы в землю с такой силой, что те замерли вертикально. Посмотрел себе под ноги, а затем поднял глаза на Исайю.

– Не могу я путаться со слабаком.

– Это я, что ли, слабый, по-твоему?

– Ты понял, про что я.

– Не-е, сэр, где уж мне, – ответил Исайя, ставя ведра на землю рядом с вилами. – А только сдается, ты меня потому слабаком кличешь, что я для тебя на женщину смахиваю.

Самуэль лишь молча смотрел на него.

– Только я среди знакомых женщин слабеньких что-то не замечал.

– А тубабы думают, что они слабые.

– Тубабы нас всех за слабаков держат, – покачал головой Исайя. – Больно уж ты печешься о том, что они там думают.

– А как мне не печься? И тебе б не помешало! – Грудь Самуэля бурно вздымалась, казалось, он вот-вот выпустит на волю еще какое-то мучившее его соображение.

– Это с чего бы?

– Нельзя же, чтобы все были против нас, Зай! – выкрикнул Самуэль.

Никогда прежде Самуэль не разговаривал с Исайей в таком тоне. На лбу у него выступил пот, а на лице застыло страдальческое выражение, в котором сквозило раскаяние. Исайя набрал в грудь побольше воздуха и уставился в землю, отказываясь повышать голос в ответ.

– Нельзя всем желать, чтобы мы были тем, чего они хотят, – негромко ответил он.

Одной рукой Самуэль схватился за рукоять вил, другой утер лоб. Он уже жалел, что заговорил так открыто. Всегда считал, что мужчина должен все свои двери держать на замке. А то есть такие, которые как откроются, так обратно не захлопнешь. Он взглянул на Исайю, залюбовался необычным разрезом его глаз, широкими шелковистыми бровями и уже почти решился бросить этот разговор. Но лишь почти.

– А с твоим именем как быть?

Исайя нахмурился.

– Мое имя… – прошептал он. – Да как ты вообще…

Самуэль отер лоб обеими руками и, не зная, что делать с ними дальше, сжал кулаки. А затем пристально посмотрел на Исайю.

– Видал хоть раз, чтоб Большой Хозия против кого ополчался?

Исайя приоткрыл рот, но никакого ответа не вылетело.

– Я сызмальства его знаю. Сам видел, как он на меня налетел. И за что? – прорычал Самуэль.

– Верно, но…

– А ты что сделал? Нет бы подсобить, так стоял столбом.

– Дак это ж я тебя с него стащил!

– Вот именно, а надо было со мной на пару его отдубасить.

Снести такой упрек было нелегко. Исайя аж пригнулся, уперся руками в колени, чтоб не рухнуть на землю, и, не поднимая глаз, выдохнул.

– Угу. – Самуэль окинул его взглядом.

А все же Исайя не дал себе рухнуть под навьюченной на него ношей. Он выпрямился, шагнул к Самуэлю, заглянул тому в глаза и отвернулся, чтобы привести мысли в порядок. Самуэль же не собирался отступать и лишь сердито хрустел костяшками пальцев.

– Твоя правда. Прости, – признал Исайя и снова посмотрел на щурившегося Самуэля. – Надо было. Да только не хотелось, чтобы Амос решил, будто он теперь нами управлять может. И чтоб люди поверили, будто мы те, кем он нас кличет.

Самуэль облизнул пересохшие губы – сначала нижнюю, потом верхнюю – и ощутил вкус соли на языке. Снова – неуверенно и нетвердо – взявшись за рукоять вил, он произнес:

– Народ Амоса слушает. Сдается, и нам не мешало бы.

– Нет, – выпалил Исайя. – Может, я, как и ты, зелен еще. Но кое-чему выучиться успел уже, и одно знаю твердо: коль есть у человека кнут, однажды он пустит его в дело. И тогда всем, у кого кнута нет, несладко придется.

Самуэль выдернул из земли вилы.

– Дак у Амоса-то кнута нет! – возразил он и снова принялся яростно сгребать сено.

– Считай, есть, раз люди его слушают, – отозвался Исайя.

Самуэль замер. Вилы выпали у него из рук и с грохотом рухнули на землю. Так они с Исайей и стояли, не глядя друг на друга и шумно дыша. Пока наконец Самуэль не решился нарушить молчание:

– Мочи нет здесь оставаться.

– Кому нет мочи? – спросил Исайя.

Самуэль молчал, не мог подобрать подходящего ответа. И от понимания этого пекло в груди и зудело лицо. Он неожиданно хлопнул влажными от пота ладонями. От громкого резкого звука заволновались лошади, но Исайю он с толку не сбил. Он все так же пристально смотрел на него, ожидая ответа.

– Прежде ты никогда так не говорил, – наконец, мягко заметил он.

– Говорить-то не говорил, – отозвался Самуэль.

– Думал, выходит? Да ни в жизнь не поверю. Неужто и по ночам?

Исайе привиделась вдруг туманная ночь и две пары мозолистых ступней, крадущихся вдоль берега реки. Ухают совы, трещат под ногами ветки, и звуки эти эхом разносятся в темноте. А где-то там, далеко позади, дрожит огонек и раздается хохот дикарей. Металл блеснул в лунном свете, шаги становятся быстрее, спешат к грязной и усталой реке. Два тела погружаются в реку. Но сколь бы сильно ни было нетерпение, они движутся медленно, боясь, что плеск привлечет внимание шакалов, переодетых людьми.

Только и в тишине нет спасения. Дикари настигают их, за ноги вытаскивают из воды, волокут по острым камням, по обломанным веткам и, наконец, бросают под деревья, что жаждут отомстить за похищенные плоды. Дикари хрипло хохочут, у них есть веревки, а пальцы лежат на спусковых крючках. Они связывают добычу. Удавки жгут шею и затягиваются все туже, не давая вздохнуть. Глаза закрываются, глотки мычат, не в силах кричать. Толчок. Другой. И вот два тела взмывают вверх, бессильно суча ногами. Летят в никуда.

Души утекают из перехваченных веревками тел, и те обмякают, но богам злого смеха этого мало. И они разряжают ружья в тех, кто и без того уже мертв. А после сбрызгивают их маслом и поджигают. И, словно собравшись у веселого костерка, принимаются петь. «Смотри-ка, там мартышки. Смотри-ка, там мартышки. Висят-висят, на дереве висят». Наконец пламя затухает, тела падают. И дикари дерутся за право утащить домой лучшие куски мяса.

Опомнившись, Исайя сообразил, что все это время они с Самуэлем так и стояли, даже не попытавшись друг до друга дотронуться. Шагнув ближе, он погладил Самуэля по щеке тыльной стороной ладони, наслаждаясь прикосновением ободранных костяшек к гладкой коже. Тот закрыл глаза, завороженный ритмичными движениями, затем поймал руку Исайи, удержал ее и прижался губами.

– Там, в дебрях, опасно, – наконец признался в своих страхах Исайя.

Решил, что только справедливо будет разделить эту ношу с Самуэлем. Тот же поднял ее, осмотрел со всех сторон и обнаружил изъян, которого сам он не замечал. Эти вот мартышки, которых вздернули на дерево, они что же, сдались без борьбы?

– Это тут опасно, – возразил он.

Почти со злобой взглянул на Исайю и снова взялся за вилы. Исайя ухватил его за запястье и заглянул в глаза, пытаясь отыскать в двери щелку, хотя бы узенькую.

– Эй, парень, ты уж не бросай меня.

– Дак я не тут разве? – отозвался Самуэль, пряча глаза. – Иль, может, ты меня не видишь?

Выдернув руку, он покрепче взялся за рукоять и снова занялся делом. Исайя пару секунд стоял не двигаясь. Удивительно, но мерные движения Самуэля и монотонный звук скребущих по земле зубьев отчего-то успокаивали.

– А я ведь мог бы вообще-то, – наконец произнес Самуэль. – Со всеми этими женщинами. Не хочу просто.

Исайя, дернув ртом, отступил.

– Не думал о таком, не? – продолжал Самуэль.

– Стало быть, не одному, а двоим сразу больно сделать хочешь?

Исайя огляделся по сторонам – окинул взглядом лошадей в стойлах, снопы сена, инструменты, беспорядочно развешанные по стенам на ржавых гвоздях, деревянные балки крыши. Все смотрел и смотрел, словно бы изучал собственный разум, пытаясь отыскать в нем ответ на вопрос Самуэля. Однако попадались ему лишь трещины.

– Мне порой чудится, что я тебя вовсе не знаю, – наконец отозвался он, по-прежнему шаря взглядом по стенам.

– Э, не-е, знаешь. Я – это тот ты, которому ты воли не даешь.

«Скажи уж, тот я, которого я на волю выпустил», – хотел было возразить Исайя, но решил, что это бессмысленно. И произнес только:

– Что ж, они, сдается, тебе только спасибо скажут. Женщины, в смысле. За твою сноровку. Уж Пуа так точно.

– Ревнуешь, – нахмурился Самуэль.

– Может, и так. Но не из-за того, о чем ты думаешь.

– Я ж так. Коли ты думаешь тут остаться, проще тогда…

– Как решишь, так тому и быть, – перебил его Исайя.

Самуэль с усилием выдохнул через нос и бросил:

– Разные мы.

Он не собирался говорить этого вслух, но было поздно. Слова уже вырвались и, будто рассерженная мать, ткнули Исайю пальцем в лоб и ущипнули за руку. Теперь оставалось лишь потирать ноющие места и глядеть на Самуэля, признавая поражение.

Тому же впервые в жизни стало противно от того, какой густой смрад висел в хлеву, как он лип к коже. К соли на языке теперь примешивался какой-то новый кисловатый гнилостный привкус. Зажав нос, Самуэль ненадолго задержал дыхание. А потом направился к ведрам, которые бросил Исайя.

– Давай лучше я коровами займусь. А ты пока с сеном закончи, – предложил он, подхватил ведра и пошел к выходу.

Почувствовал спиной встревоженный взгляд Исайи, но не остановился.

Коровы приветствовали Самуэля нетерпеливым мычанием.

– Зая ждете, а? – спросил он.

Сел на низкий деревянный табурет, отмахнулся от круживших возле лица мух, сказал одной из коров:

– Уж простите великодушно.

А затем взялся за соски и принялся доить.

О, Сара!

Однажды йово лизнул Саре щеку и сказал – сразу, мол, ясно, какая она выносливая, до сих пор на вкус как морская вода. Слово «йово» пришло из древности, Мэгги твердила, что никто его тут не поймет, лучше уж говорить «тубаб», как все. Общий язык хоть как-то помогает наладить связь на чужой земле. Они привезли с собой сотни разнообразных наречий, ритуалов и прародителей. Большинству они уже не являлись даже во сне, но те, кому удалось сохранить воспоминания, никогда о них вслух не упоминали, ведь предательство отлично продается.

– Храни за пазухой, – наставляла ее Мэгги. – Или за щекой. Близко, но не на виду. Коль понадобится, легко будет достать. Уж поверь.

Однако, пускай они и говорили на общем языке, никому не нужны были Сарины истории про корабль. И про повозки-то слушать невесело. Но сидеть смирно и терпеть рассказы о том, каково это – когда тебя пихают в своевольную посудину, где жарко, сыро, тесно, а питаться иногда приходится чужой рвотой, это уж слишком. Большинство обитателей Пустоши ничего не знали о кораблях. Все они родились тут, на захваченной земле, под пристальным взглядом тех, чьи глаза – мама родная! – светились в темноте, как у диких зверей. Что же удивительного, что люди, которые, едва появившись на свет, попали в лапы бескожих, не желают ее слушать, не хотят стать свидетелями? Сара на них не обижалась. Однако означало это, что имя ее, вероятнее всего, сгинет в веках, и девочкам, которые придут за ней, некому будет рассказать, с кого все начинается. Вот чего было по-настоящему жаль. Потому и приходилось держать все в голове, под замком, вместе со всем остальным, что лезло туда, не удосужившись даже поздороваться.

Йово лизнул щеку Сары на площади, в городе, носившем название Чарльстон, Южная Каролина, к берегу которого прибило приливом тела с корабля, и объявил, что кожа ее по-прежнему соленая, а руки прямо созданы для того, чтобы рубить тростник. Туда ее привезли из края под названием Виргинские острова. Виргинские – девственные то есть. Ну и имечко для земли, где насилие порой и восхода луны не желало дожидаться. Тамошняя жизнь Сару закалила. Долго они пытались ее сломить. И почти справились, ведь в те годы она была совсем юная. А все же воспоминания засели у нее в голове накрепко.

В самом начале она жила вовсе не возле моря. А в джунглях, даривших людям и земле укрытие от полдневного зноя, где глаза привыкали к полумраку и становились очень зоркими. Цветы там цвели таких оттенков, каких она после не видала ни в Мирагоане, ни в Сент-Томасе, ни в Чарльстоне, ни в Виксберге. А фруктов росло столько, что ладони постоянно были липкими от сока, который сочился из уголков рта и капал с подбородка.

Она еще не доросла до своего имени, не вошла в подходящий возраст, ведь имя давали в зависимости от того, как проявляла себя душа, а узнать это можно было лишь после того, как девочка станет тем, кем решила быть. Но начиналось все с них, с девочек. Девочки – начало начал. Знахари говорили, что даже в утробах матерей все зарождаются девочками и только после некоторые меняются. Сначала круги, потом линии – таков порядок, который нужно чтить. Потому все новорожденные, вне зависимости от того, что расцвело у них между ног, считались девочками. Девочками они и оставались вплоть до церемонии, на которой предстояло выбрать, кем ты станешь: женщиной, мужчиной, бесполым или всем сразу.

Дочь многих матерей, племянница множества теток, сестра сотен сестер, запеленатая в мягкие ткани, скрывавшие ее от недоброго глаза. Больше всего из детства Саре запомнился смех. Но и палец, строго погрозивший ей, когда она решила улизнуть из-под защиты джунглей.

– Хочешь, чтобы тебя лев сожрал?

– Нет.

– Тогда беги скорее назад, детка!

В тот день она уныло поплелась обратно, в добрые руки матерей, но от льва ей спастись не удалось все равно. А о том, что ей довелось испытать на корабле, никто не услышит. Ни о качке, ни об отметинах, что оставляли на запястьях и щиколотках тяжелые цепи. Ни слова не будет сказано о том создании, что металось в углу. Не тень, нет. Откуда бы взяться тени в темном трюме? Молчание, молчание. «Да кому она сдалась, эта древняя африканская абракадабра? Мы ж сейчас тут, разве нет? Так какая разница, что там происходило до корабля? То была опасность. Живая опасность. Дышащая. Ничему оттуда не спасти нас тут».

Все они велели ей молчать, все, кроме Мэгги, в которой тоже хранилось немало древнего.

«Легче, Сара. О, Сара. Дыши. Возрадуйся. Тебе выпало хранить память».

Ах, если бы только они готовы были вынести то, что волокла на плечах она, Сара рассказала бы им, что свобода возможна. Она своими ушами об этом слышала. После того как ее продали из Сан-Доминго, прошел слух, что люди там устали терпеть. Разом вскинули вверх тесаки, которыми рубили тростник, и пролили столько крови, что земля отвердела и почернела. «Интересно, – думала Сара, – что будет, если выкрасить в тот же цвет землю Чарльстона?» Ведь тесаки-то были у всех. Йово (ныне тубабы) сами вложили его ей в руки, словно бы ничего, кроме тростника, она им разрубить не смогла бы. Но вскинуть тесак означало согласиться с тем, что опасность была живым существом. Как могла она позволить этой скользкой твари подползти к своей Мэри?

Впервые они поцеловались под сенью ветвей ликвидамбаров. В воздухе не чувствовалось ни капельки влаги, зато у них ее было вдосталь. Стояла весна, и они нашли покой в объятиях друг друга. Вдох. Медленный выдох. Трепетание век. Один подбородок вздернут, другой опущен. Выбившаяся прядка, которую Сара убрала Мэри за ухо.

– После тебя заплету, ладно?

– Ладно.

Может, живой была не только опасность, но и сама кожа? Может, на ласку откликались все тела? Что, если все наши округлости и изгибы были созданы специально под нежную руку, под умелые губы? Одно Сара знала наверняка: когда они с Мэри были вместе, они были вместе по-настоящему, ноги их сплетались, а кустики, в которых каждая хранила свои сияющие звезды, соединялись. Животы вздымались и опадали, и ни разу – ни единого разу! – ни одна из них не забыла заглянуть в лицо другой и найти в нем то, что все еще там оставалось, сколько бы Чарльстон ни утверждал обратное.

Временами Сара замечала, что и Исайя с Самуэлем смотрят друг на друга так же. Но только изредка, ведь тот из них, что повреднее – Самуэль, тот, что выбрал стать мужчиной, даже не представляя, чего себя лишает, – боролся с собой. Все потому, что собственное желание казалось ему чем-то невиданным. У второго, Исайи, с воображением было получше. Сара точно не знала, кем он решил стать – женщиной или бесполым, ясно было одно – выбор этот он сделал оттого, что не имел склонности к насилию.

Уж кому это и понимать, как не Саре, учитывая, сколько раз она ступала на алчный, неприветливый берег. Множество раз на закате, когда воздух сочится влагой и пахнет жимолостью, случалось ей видеть, как Самуэль отстранялся от льнущего к нему Исайи. У Самуэля в руках топор, а у Исайи – ведро. Потому что Исайя доит коров, а Самуэль режет свиней. Исайя улыбается через силу, у Самуэля же, что вполне понятно, руки сжаты в кулаки: одному свойственна радость, а другому отчаяние, потому что дух одного отрастил крылья, а другого – нашел прибежище в гулких пещерах. Но цель у них одна, пускай и не самая лучшая. Бороться за жизнь – врачуя раны или поднимая меч.

Никто, глядя на них, не видел того, что видела она, потому что никто не знал того, что было ей известно. Для всех остальных Исайя с Самуэлем сливались в иссиня-черную массу, отличительным признаком которой считали попранную мужественность, а не… Что? Отвагу? Впрочем, это могло быть и безрассудство.

«В начале всегда девочка, разрази меня гром. А что будет после, решает душа».

В Пустоши ликвидамбары не росли, потому Исайе с Самуэлем приходилось прятаться под изъеденной крысами крышей хлева, проникнуть сквозь которую при желании смогла бы даже бледная луна. Сомнительное убежище. Сара сочувствовала им, но исключительно потому, что они напоминали ей о потерянном.

Нет, постойте-ка.

Не о потерянном. Она ведь не обронила это случайно во время прогулки. Нет, их с Мэри разделили намеренно, и под ребрами у нее навсегда поселилось ощущение утраты. Ее слабое место, зона уязвимости.

Каждый раз, завидя Исайю с Самуэлем, она проклинала людей, разлучивших ее с Мэри, и расстояние, которое их разделяло. Ничего на этой земле не росло, кроме шипов, зеленых и острых, норовящих воткнуться не только в подошвы спешащего к возлюбленной, но и в сердце ему, ведь именно там и хранится сокровище. И всякий раз, как Исайя с Самуэлем попадались Саре на глаза, расстояние увеличивалось, а земля зарастала непроходимыми дебрями. А все же сердце ее при взгляде на них смягчалось, ведь она помнила, чем такое заканчивается.

Где теперь Мэри? По-прежнему в Чарльстоне? Скорее всего. Продавать и ее тоже не было смысла. Рубить тесаком – само по себе суровое наказание. До конца дней своих не знать ей иной сладости, кроме сахарного тростника. Иногда Саре проще было представлять ее мертвой: зарытым в землю распухшим трупом, лакомством для червей. Однако в иные дни Мэри виделась ей с тесаком в руке, обагренным вовсе не ее собственной кровью. На самом же деле случилось вовсе не это. Это из Сариных рук им пришлось выдирать тесак. Зачем они вообще ей его дали? Ведь то, что способно рубить тростник, легко разрубит и человека. Отказов ее никто не желал слушать, а ведь так и подмывало проверить эту теорию. Слишком много в ней осталось от своего народа.

– Мы с самого начала были обречены, верно?

Последнее, что сказала Сара Мэри, прежде чем ее связали и уволокли в Миссисипи. Зачем говорить о чувствах? Ведь все давно уже сказано. И последние минуты вместе Сара решила потратить на то, чтобы всмотреться в лицо своей Единственной, запечатлеть его в памяти накрепко. Чтобы глубокой ночью – в другое время никак не выйдет, – просунув руки меж бедер, видеть перед собой лишь его. Может, тогда ей удастся выплеснуть так обильно, что соки долетят до самого неба и прольются дождем на Единственную, где бы она сейчас ни находилась.

О, Сара! Теперь ты в Пустоши. В самой пучине. В темной пропасти. В бездне. В склепе, в могиле. И глотнуть воздуха тебе удается лишь украдкой. И здесь, среди удушливой жары, крови и воплей, бывает, как запоет Эсси в поле – и собирать хлопок становится чуть менее невыносимо. Как откроет она рот да как возьмет ноту до того высокую, что аж в животе задрожит, потому что сама жизнь в ней трепещет. «Должно быть, – думала Сара, – потому вокруг ее головы и вьются вечно бабочки – чувствуют».

Вот так и она сама, подобно Эссиным бабочкам, невольно кружила возле Самуэля с Исайей. Старалась только не прикипать к ним слишком уж сильно, ведь Пустошь умела только отбирать. А со словом «отдавать» была вовсе не знакома, как и со словом «доброта». И все же, как она ни крепилась, тот, что сделал правильный выбор – потому что решил стать женщиной или бесполым – немного, совсем чуть-чуть! – смягчил ее сердце.

Как-то на закате она увидела Исайю у реки. Сара ненавидела эти небесные фокусы: знай себе льет кругом оранжевый да фиолетовый, лучше момента, чтобы соединиться с той, кого любишь, и не придумаешь. И как это вынести, когда вся остальная природа по жестокому уговору лишает ее груди тепла любовной ласки? Исайя же с растерянным видом стоял и разглядывал эти декорации. Самуэля при нем не было, Сара догадалась, что тот соединяться способен лишь в хлеву, в укрытии. Она подошла ближе. Платье ее вымокло от пота после трудового дня, голова была повязана платком, и от тела ее шло переливчатое сияние. Исайя глядел на цветы вербены, синевшие у границы поместья, но к воде подступить не решался. Заметив Сару, он улыбнулся и кивнул на них.

– Такой тоскливый синий – сердце щемит, да?

Сара, остановившись рядом, смерила его взглядом.

– Да что ты знаешь о тоске? – бросила она, предвкушая возражения.

Однако Исайя снова взглянул на цветы и, повесив голову, отозвался:

– Твоя правда.

Такого Сара не ожидала. Она набрала в грудь побольше воздуху и медленно выдохнула. Зажмурилась, снова глубоко вдохнула и ощутила на языке вкус полевых цветов и речной воды. Затем открыла глаза и долго смотрела на дальний берег.

– Эта ваша связь – она из древних времен, – мягко сказала она.

– Из прежней жизни, стало быть? – обернулся к ней Исайя. – Из тех краев, откуда ты родом?