Текст книги "Темные проемы. Тайные дела"

Фенвилл ничего не сказал.

– Я трачу слишком много времени на общую практику. Изменяя чистой науке.

Они достигли Мраморной арки[19]19
  Мраморная арка – триумфальная арка, стоящая возле Ораторского уголка в Гайд-парке, на западном конце Оксфорд-стрит в Лондоне.


[Закрыть], и неожиданно машина свернула в переулок налево. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы нарушить оцепенелое спокойствие Фенвилла.

– Куда мы едем? – В его голосе сквозили паника и страх.

Доктор бросил на него мимолетный взгляд. Уличный фонарь сверкнул в его мудрых, усталых глазах.

– Везем вас домой, – сказал он. – Куда же еще?

– Странную дорогу мы выбрали.

– Мой сын, – с гордостью произнес доктор, – знает в этом городе все короткие пути.

Войдя в свою убогую комнату, Фенвилл понял – краткий период бесчувственности закончился. Он, конечно, рассчитывал, что состояние продлится подольше – хоть сколько-нибудь пропорционально потрясениям, которые его вызвали. Через минуту после того, как дверь закрылась, неутоленная страсть и смутный ужас снова охватили его, выжигая на душе каинову печать. Впору было поверить, что доктор Бермуда взаправду помогал Фенвиллу, выручая и утешая одним лишь своим присутствием.

Он сел на высокий табурет и опустил голову на маленький, подержанный письменный стол. Обогреватель не работал. За последние три дня Фенвилл, казалось, не съел ни крошки.

Какое-то время спустя к нему постучались. Он решил не отвечать.

Тогда дверь сама осторожно открылась.

– Вы чего в такой темноте сидите, мистер Фенвилл?

Миссис Старк потянулась к выключателю. Свет заставил его сжаться в комок.

– Почему вы не спустились к ужину?

– Я не голоден, миссис Старк. Спасибо.

– Как же вы выздоровеете, если не слушаетесь предписаний доктора?

– Я не надеюсь, что мне станет лучше. – Как это часто случалось, мысли у Фенвилла слетали с языка необдуманно.

Миссис Старк злобно уставилась на него:

– Тогда ищите себе другое жилье! У нас тут не больница, а я – не сиделка. – Тут она будто о чем-то вспомнила. – Вы что, не слышали, что произошло с мисс Террингтон?

– Что с ней? – Фенвилл почти не вспоминал об Энн с тех пор, как доктор упомянул ее в своей записке.

– Она покончила с собой. Выпила слишком много снотворного. Если хотите знать мое мнение, вы к этому тоже причастны. – Миссис Старк, этот суровый арбитр, скрестила руки на груди.

Фенвилл рухнул на кровать.

– Не осуждаю ваше расстройство. Вы ведь были с ней помолвлены? Судя по тому, что я видела своими глазами, – уверена, между вами что-то было.

Фенвилл вспоминал извечное, неутомимое жизнелюбие Энн… и скупую строчку в послании доктора: «В скорейшем времени я переговорю с мисс Террингтон».

– Когда это произошло? – тихо спросил он. – Как вы узнали?

– Вчера. Об этом в газетах писали. – Она посмотрела на него еще злее, чем когда-либо. – Чем вы таким занимались, мистер Фенвилл, раз даже газеты не читаете?

– Мне не всегда хватает на газеты. – Миссис Старк, очевидно, с трудом могла поверить в такое заявление. – Будет ли расследование?

– Конечно будет, – уверенно, будто выступая от лица всего общества, заявила миссис Старк.

– Я не верю, что она покончила с собой.

– Ну, сдается мне, мисс Террингтон – не из тех, по чью душу приходит несчастный случай.

– Несчастные случаи, – с грустью произнес Фенвилл, вспоминая свой странный визит в «Антресоль», – могут случиться с кем угодно.

Той ночью он заснул тяжелым сном, как только лег в постель. Ему приснилось, что с Дорабеллой они сочетаются браком в огромном здании с опаленными каким-то давешним огнем сводами, где всюду носятся замаранные в копоти светлячки. В разгар службы чья-то рука упала ему на плечо, и Фенвилл проснулся. Он все еще чувствовал это прикосновение – и увидел, что у его кровати горит ночник, который он не включал. Вряд ли миссис Старк зашла бы к нему вот так, без спроса. Возможно, это какие-то очередные проделки доктора Бермуды.

Хватка сна ослабевала, как будто реальная рука истаивала до состояния призрачной. Фенвилл сел с гудящей от сбивчивых дум головой. Под ночником лежал лист бумаги. Он потянулся за ним, поднес к глазам. Всего три простых слова: «Ты мне нужен».

Фенвилл встал с кровати и включил верхний свет. Бумага была нежно-голубого цвета, а вверху ее украшал штампик в виде сфинкса. Подписи не было.

Кое-как одевшись, он, шатаясь, вышел из общежития. Ему показалось странным, что в закутке миссис Старк до сих пор горит свет. Снаружи он посмотрел на часы: без двадцати два.

Шел небольшой моросящий дождь, так что Фенвилл бежал закоулками к Холборну. Там он увидел идущий в его сторону ночной автобус, который сумел догнать, едва по пути не задохнувшись. Он услышал, как кондукторша отпускает нелестный комментарий по поводу его внешнего вида мужчине, сидевшему рядом с ней у двери.

Когда они доехали до Ноттинг-Хилл, дождь перестал. В Аркадия-Гарденс к Фенвиллу подошел полицейский, патрулировавший улицу:

– У вас все в порядке, сэр?

– Конечно.

– Вы здесь живете?

– Да, – бросил Фенвилл. затем, предвидя следующий вопрос, передумал. – Нет. Я живу недалеко от Холборна.

– Тогда вы идете не в ту сторону.

– Разве я не могу пойти той дорогой, которая мне нравится?

Возможно, эти слова заставили полицейского решить, что Фенвилл безвреден.

– Я только сказал, что вы идете не в ту сторону, сэр, – сказал он и вернулся к своим патрульным заботам.

Фенвилл задавался вопросом, выйдет ли к нему сама Дорабелла. Этого не произошло: в тот самый момент, когда он потянул за большую железную ручку молотка, дверь широко распахнулась, и Фенвилл увидел мужчину в маскарадном костюме. Его красивая фигура выделялась на фоне зажженных свечей в массивных серебряных подсвечниках.

Фенвилл тут же отпрянул, но поздно. Рука мужчины метнулась вперед и втащила его внутрь – элегантно, словно приемом из джиу-джитсу. Затем мужчина закрыл дверь и встал к ней спиной.

– Вор! – Голос мужчины оказался глубоким и музыкальным.

Фенвилл не смог придумать, что сказать.

– Вор, – повторил мужчина в маскарадном костюме.

– И что же я украл? – Вопрос, в сущности, напрасный – ответ он знал и так. Видимо, не только сундук с деньгами на благотворительные цели пропал в день отъезда Гюнтера – вполне возможно, не досчитались чего-то еще. Фенвилл многое заметил, но в своей острой любовной горячке ничего не понял. – Это Гюнтер. Уверен, это Гюнтер.

– Не только вор, но и трус, – бросил мужчина безапелляционно.

Фенвилл попытался взять себя в руки.

– Я не имею к пропаже никакого отношения, – сказал он. Бесконечный строй суровых обвинителей выстроился перед его внутренним взором, голося на разные лады.

– Тогда, – сказал мужчина, – нас ждет дуэль. – И снова он будто констатировал факт – тоном, не терпящим возражений. – Вам будет предоставлено право выбрать себе оружие по вкусу, – насмешливо добавил он, и в руке у него будто из воздуха появилась та самая трость с инкрустированным набалдашником.

Так случилось, что отец Фенвилла в юности был фехтовальщиком-любителем и дал сыну несколько уроков.

– Не несите чепухи, – отрезал Фенвилл. – Этот маскарадный костюм плохо влияет на ваше здравомыслие.

В лице мужчины не дрогнул ни один мускул.

– За часами в холле, – сказал он, – есть рапиры. А в моей спальне – мушкеты.

– Рапиры, – выбрал Фенвилл. Его идея заключалась в том, чтобы загнать в угол этого безумца, а потом – сбежать. Как ни странно, он чувствовал себя довольно уверенно.

Мужчина запер входную дверь и забросил ключ на высокую каминную полку над головой Фенвилла – тот звякнул об основание одного из тяжелых подсвечников. Мужчина пружинистой походкой прошел к высоким напольным часам и на какое-то время замер, ни слова не говоря. Затем, в порыве необоснованной ярости, он опрокинул их на пол – и часы с ужасным дребезгом разбились, разбросав по сторонам стекла, щепки и ржавые пружины. Он повернулся – в руке у него тускло блеснула рапира в клочьях паутины.

– Поймать-то сможешь? – грубо спросил он и метнул рапиру в голову Фенвиллу. Как ни странно, Фенвилл смог – хоть и повредил палец о кромку стальной рукояти.

Разбитые часы лежали между ними. У мужчины, казалось, не было никакого оружия, кроме толстой трости; затем он сделал выпад, и Феннвилл понял, что внутри аксессуара был сокрыт клинок. В следующую секунду мужчина перешагнул барьер – и атаковал.

Он сражался с дикой яростью, легко передвигался и был дьявольски зорок. Фенвилл нашел время удивиться своей удали; но противник наскоро оттеснил его к лестнице в конец холла, а затем, закрепляя успех, загнал его на две ступеньки вверх.

Не только прихожая, но и лестница, да и, казалось, весь дом были освещены свечами в серебряных подсвечниках: Фенвилл, по-дилетантски защищаясь, шаг за шагом отступал, уклоняясь то к одному источнику света, то к другому. Враг сражался молча и методично – меж его тонких, напряженных губ то и дело поблескивал яростный оскал.

Их оружие стучало, как адские кастаньеты. Сиюминутный восторг Фенвилла прошел – они явно сражались не на жизнь, а на смерть, и долго продержаться ему явно не светило. Еще минута… от силы – две… и эта дикая архаичная дуэль завершится, а вместе с ней – и его жизнь. Инстинкт самосохранения взыграл в нем – преодолев две оставшиеся ступеньки и встав на почти уже знакомой лестничной площадке, Фенвилл схватил подсвечник, ближе всего стоявший, и швырнул его в лицо оппоненту. Мига замешательства со стороны того хватило, чтобы предательским выпадом Фенвилл пронзил его рапирой насквозь. Мужчина в маскарадном костюме изогнулся дугой – а затем молча рухнул в пролет; тело скатилось по лестнице с глухим стуком. Сам же Фенвилл осел на пол, чувствуя, как сознание уносится куда-то вдаль.

Когда он пришел в себя, над ним стоял доктор Бермуда.

– Попробуйте встать, – произнес он. – У нас мало времени. – По его затуманенным глазам можно было прочесть, что случилось нечто неприятное.

Фенвилл увидел неподалеку большой стул, явно вынесенный из комнаты Дорабеллы, и всполз на него. На этот раз он не удосужился спросить доктора, как он здесь оказался. На заднем плане маячила фигура низкорослого Бермуды-младшего.

Собравшись с силами, он подошел к поручню и выглянул вниз, в пролет. Где же тело его врага? Впервые он заметил, что пол усыпан потускневшими старыми конфетти.

– Сюда, – сказал доктор. – Идемте со мной.

Фенвилл послушался.

На длинном позолоченном диване перед камином лежала Дорабелла. Свет множества свечей сиял на ее белом лице и растрепанных волосах. Она была завернута в одеяло, но оно уже порядочно вымокло в крови, хлещущей из колотой раны. Странно, но Фенвилл ощущал себя в определенной мере готовым к такому зрелищу. Дорабелла ведь сама ему обо всем рассказала. Той частью себя, которую доктор Бермуда наверняка назвал бы «магнитом, спрятанным в подсознании», он давно уже обо всем догадался.

– Поторопитесь, – прошептал доктор ему на ухо. Затем, поманив своего ассистента-отпрыска, он оставил их наедине.

Фенвилл опустился на колени и слегка коснулся губ Дорабеллы. Ее прекрасные руки лежали под одеялом, но она смогла обвить ими его шею.

– Свет моей жизни, – пробормотала она, – единственная моя любовь.

Он страстно поцеловал ее. На этот раз она, казалось, ответила; и Фенвилла охватил истерический прилив радости. Он целовал ее снова и снова, покуда не осознал, что ее губы ощутимо холодеют. Дорабелла умерла. Проливая горькие слезы, он отчаянно прижал к себе бездыханное тело. До его ушей донесся стук – от входной двери внизу; вскоре чей-то голос обратился к нему из коридора:

– Папа говорит, это полицейские.

Фенвилл поднял голову – кровь Дорабеллы осталась у него на лице.

Дверь открылась, и доктор Бермуда решительно встал в проходе.

– Современная наука, – сказал он, – не смогла вас вылечить; но она не оставит вас на произвол устаревшей арлекинады закона. – Он мягко улыбнулся и снова поманил сына. – Ступай в спальню, – сказал он. – Поищи за зеркалом. Принеси то, что там найдешь. Скорее, сынок – время не ждет.

Зал ожидания

Против такого вмешательства судьбы, как это, размышлял Эдвард Пендлбери, самые мудрые и дальновидные люди действительно ничего не в силах предпринять; и небольшое расстройство планов – разве эти три слова не характеризуют всю жизнь как процесс? Всю дорогу от Грэнтхэма было неясно, не приведет ли опоздание поезда, отчалившего с Кингс-Кросс, к тому, что Пендлбери не поспеет на пересадку в Йорке. Контролер предположил, что его дождутся-таки, но попутчики Эдварда, все как один – деловые люди, знавшие этот маршрут как свои пять пальцев, были настроены скептически и намекнули ему, что таким образом проверяющий всего-навсего успокаивает всех слишком нервных пассажиров.

– Это поезд из Скарборо, – несколько раз сказал попутчик-бизнесмен. – Он не годится для тех, кто следует дальше на север.

Пендлбери прекрасно знал, что поезд – из Скарборо: только на него он и успевал, и прекрасное, хотя и немного неспешное сообщение, отмеченное в расписании, не вызывало опасений при предварительном изучении. Теперь же никто не мог объяснить ему, почему экспресс опаздывал.

Само собой, в Йорке его никто не дождался.

– Не ты один хочешь поскорее попасть домой, – пожурил один из попутчиков, когда Пендлбери стал жаловаться на ситуацию вслух. Ему пообещали добраться за два часа, но честно предупредили: желаемую скорость состав из Скарборо так и не наберет. «„Времени вагон“, плавно переходящее в „поезд ушел“ – вот как мы это называем», – сообщили ему деловые люди.

– Но мы хотя бы приедем по назначению? – упавшим голосом спросил Эдвард.

– Рано или поздно – да.

«Рано или поздно» наступило, и к тому времени у Пендлбери голова шла кругом от неопределенности. Он попытался, усевшись в кафетерии (который, как ему сказали, скоро закрывается, что лишь усугубило его уныние), ознакомиться с документами – требовалось изучить их все до начала завтрашних дел, – но вскоре понял, что застрял на одной странице с уймой технических подробностей. Кофе быстро остыл, соседние столики оккупировали какие-то моряки навеселе, и сосредоточиться хоть на чем-то стало задачей поистине невыполнимой.

В конце концов, задолго до прибытия нужного поезда, Эдвард, слегка раздраженный, вышел на платформу, откуда предстояло продолжить путь. Слабый, но до жути холодный ветер дул теперь через темную станцию с севера; его напора не хватало, чтобы сгрести весь разбросанный по перрону мусор к стенам, но пальцы Пендлбери быстро заледенели на нем. Неудивительно, что, когда огни поезда показались невдалеке, он почувствовал изрядное облегчение. Состав оказался старый, но вполне комфортабельный. Вагоны отапливались на славу, и попутчики показались Эдварду приятными, достойными людьми.

Начало долгого путешествия совпало с полночным боем часов на далекой башне. Поезд не торопился набирать скорость; звон еще долго наплывал из неведомой дали, гуляя по вагону долгим реверберирующим эхом, и Пендлбери с тревогой отметил его странную продолжительность. Он был почти уверен, что услышал тринадцатый и четырнадцатый удары, коих, само собой, быть не должно, – а потом запоздало отметил, что уже провалился частично в сон, и эта странность перестала его удивлять. Его обуяли тревожные, как часто с ним бывало, сновидения – мир что-то требовал, намеченные планы вдруг ни с того ни с сего рушились, счастье ускользало из-под носа. Наконец Эдварду приснилось, что он где-то на юге Франции – пусть в одиночестве, зато в самом сердце прекрасной нарождающейся весны. Тут на него дохнуло откуда-то мертвенным холодом – и он проснулся, ощущая жар и озноб разом.

– Конечная. – Дверь купе была открыта, и к нему обращался носильщик.

– Где это мы? – Пендлбери сонно огляделся по сторонам. Вагон пустовал.

– В Кастертоне, конечно. Поезд дальше не идет.

– Мне нужно сойти на Уайкби.

– Уайкби? Так это главная линия. Уайкби шестью остановками раньше был.

– Ох. Когда прибудет обратный поезд?

– Не раньше половины седьмого.

Появился дежурный по станции, громко топая.

– Поторопитесь, пожалуйста, – бросил он Эдварду. – Конец смены, все устали…

Пендлбери поднялся на ноги. У него свело судорогой левую руку, и он не мог держать чемодан. Носильщик вытащил его багаж и поставил на платформу. Пендлбери вышел, и дежурный закрыл купе, дав машинисту отмашку – «зеленый огонек». Состав пополз прочь.

– Что вы делаете с пассажирами, проспавшими свою станцию? – спросил Пендлбери. – Не первый же я в такую передрягу угодил.

– Обычно все пассажиры сходят на главной линии, – ответил ему носильщик.

– Я просто не успел пересесть… опоздал на лондонский рейс.

– Бывает, – сказал носильщик голосом, указывающим, что чужие невзгоды его особо не волнуют. Состав, которым прибыл Пендлбери, остановился на запасном пути, и все огни в нем вдруг погасли.

– Кастертон, я полагаю, довольно большой город?

– Средненький, – бросил носильщик, темнолицый и безрадостный.

– Здесь есть отель?

– С тех пор, как «Армс» был продан, – нет. В наше время поди найди кого-нибудь, кто захочет в нашей глуши убираться в номерах.

– Хорошо, и как же мне быть? – спросил Пендлбери капризно, прекрасно понимая, что носильщик не обязан отвечать на этот вопрос.

Мужчина посмотрел на него с неким проблеском сочувствия в глазах.

– Пойдемте, – коротко бросил он. Подхватив чемодан – рука все еще плохо слушалась, – Пендлбери последовал за ним. Пошел снег – не нежные тающие хлопья, а что-то вроде кусачего мелкого града.

Носильщик первым делом заглянул в небольшой кабинет, освещенный шипящей керосиновой лампой и до духоты прогретый потрескивающей угольной печью. В нем он разобрался с какими-то неясными формальностями, пока Пендлбери ждал снаружи. Потом он жестом пригласил его проследовать за ним, погасил свет в кабинете и запер дверь; снял с кронштейна единственную масляную лампу, освещавшую платформу, – и отпер воротца с табличкой «Общий зал ожидания». Светильник он вдруг поднес к самому лицу, и Эдварда застала врасплох внезапность и резкость этого движения.

– Имейте в виду, – произнес носильщик, – я не несу за вас никакой ответственности. Если вы решите остаться здесь на ночь – то только на собственный страх и риск.

– У меня нет выбора, – устало заметил Пендлбери.

– Пользоваться этим залом в каких-либо целях, кроме ожидания поездов, запрещено правилами железнодорожной компании.

– Разве железнодорожная компания не служит с известных пор на благо народа?

Вероятно, носильщик слышал этот вопрос слишком часто, чтобы счесть его сколько-нибудь достойным ответа.

– Я оставлю вам лампу, – сказал он вместо этого. – Какое-то время еще погорит.

– Спасибо, – поблагодарил Пендлбери. – Огонь, я так понимаю, разжечь негде?

– Камины разжигали здесь до войны. Теперь – сами понимаете. – Носильщик фыркнул.

– Понятно, – протянул Пендлбери. – И вы уверены, что больше нигде?..

– Ну, поищите, если хотите.

Через дверь Пендлбери мог видеть, как град засыпает перрон ледяной шрапнелью.

– Что ж, хорошо, посижу здесь, – сдался он. – В конце концов, это дело нескольких часов, всего-то… – Он уже прикидывал в уме, сколь многое ему придется нагонять в темпе вальса завтра.

Носильщик поставил лампу на полированный желтый стол.

– Еще раз напоминаю, – сказал он, – я здесь ни при чем.

– Если я не проснусь в полседьмого, надеюсь, меня кто-нибудь проведает?

– Конечно, – сказал носильщик.

– Тогда – спокойной ночи. Сердечное спасибо вам еще раз.

Благодетель Эдварда ничего не ответил и даже не кивнул ему, лишь резко дернув головой. Кажется, причина отрывистости его движений крылась в нервном тике или каком-то подобном недуге. Не самый приятный случай, конечно. Уходя, носильщик хлопнул со всей силы дверью, будто проверяя замки на прочность.

Первой идеей Пендлбери было оттащить стол в сторону, а затем передвинуть одно из длинных сидений так, чтобы оно стояло вплотную к другому такому же, образовав таким образом более широкое и удобное ложе на ночь. Он поставил лампу на пол и, подойдя к другому концу стола, начал тянуть – но не смог сдвинуть его и на дюйм. Оказалось, что стол намертво привинчен полу – в установлении этой нехитрой истины Пендлбери помог круг идущего от керосинки света. Блага народа – благами народа, а ныне канувшая в Лету «железнодорожная компания» все так же пеклась о сохранности своего имущества.

Тогда Эдвард решил максимально эффективно приспособить под свои нужды одну-единственную стоявшую в зале скамейку; но та оказалась слишком жесткой и узкой, да еще и в центре у нее имелась странная неудобная выпуклость. Более того, Пендлбери даже не смог уместиться на ней целиком – ноги свесились за край. Ему было так холодно и неуютно, что он не решался погасить керосиновую лампу, но в конце концов он решился на этот шаг. Помимо всего прочего, Пендлбери обнаружил, что свет слишком уж сгущает тени по углам зала, и причудливые образы, то и дело выхватываемые усталым зрением, не дают ему настроиться на сон. Возможно, лампа еще пригодится ему позже – не так-то и много в ней масла.

Поддерживая левой рукой пальто под головой, – к счастью, он взял с собой второе, деревенское, на случай, если погода окажется очень холодной, – он правой свободной рукой плавно опустил фитиль вниз, чтобы пламя погасло само по себе из-за отсутствия кислорода. Темнота сгустилась до такой степени, что даже края двух окон стали неразличимы. Эти два пятна неясного туманно-серого света, казалось, появлялись и исчезали, как пара оптических иллюзий – вроде тех расплывчатых узоров, что появляются перед зажмуренными глазами. Если и был хоть какой-то шанс, что глаза Пендлбери привыкнут к мраку, его почти сразу забрала сонливость – все-таки за этот долгий день Эдвард очень устал.

Не то чтобы в таких условиях его сон был глубоким и непрерывным. Много раз он, вздрагивая, возвращался в неуютную реальность зала ожидания или, наполовину придя в сознание, ворочался и тщетно пытался устроиться поудобнее на жестком ложе. Звук ветра в вентиляции иногда будил его; но чаще всего Эдвард проваливался в промежуточное, на диво уютное состояние расслабленности и бесконтрольности во всем, что касалось тела – что-то внутри него в такие моменты даже протестовало против окончания ночи, против необходимости вставать куда-то и идти, и даже дискомфорт казался чем-то преодолимым. Он почти радовался своей стойкости, ведь даже мороз будто перестал быть властен над ним. Он читал – в статье о полярной экспедиции, – что в утрате ощущения холода кроется своя опасность, что это грозящее смертью заблуждение. Что ж, если так – возможно, это еще и счастливое заблуждение, ибо Пендлбери был пресыщен реальностью.

Конечно, ветер усиливался. Время от времени сильный невидимый заряд – но уже не градин, как прежде, а просто снега – ударял в одно из окон, и тайные сквозняки начинали гулять по просторному залу. Поначалу Пендлбери не ощущал их ни кожей, ни на слух – но вскоре они уже вились у самого его лица и превращали ноги в лед. Такое неудобство он тоже мог без труда игнорировать. Продуваемый насквозь, город, несомненно, спал где-то там, за пределами безжизненной железнодорожной станции: темными стояли крестьянские дома, обледенели улочки, мощеные кусковой гранитной брусчаткой. Редкий нарушитель закона, припозднившийся любовник – все укрылись в темноте глубоких дверных проемов. В такие небольшие горные поселения еще два или три столетия назад волки спускались по ночам с холмов, во время сильных снегопадов. В этих размышлениях о месте, которое он никогда не видел, Пендлбери обрел странное контрастное утешение.

Внезапно ветер взбаламутил сажу в дымоходе; отвердевшие до состояния каменьев комки загремели, просыпаясь вниз, и в следующий миг у Пендлбери в горле запершило. С ужасной неохотой он приподнялся на жестком ложе – и тут же пострадали и его глаза. Он понял, что вообще ничего не видит из-за облака черных хлопьев и крупиц; тусклые окна совсем исчезли из виду. Шаря по карманам в поисках носового платка, Пендлбери ощутил, что даже на пальцах у него осела копоть – наверное, и костюм запачкался. Он закашлялся, и спазм будто разогнал кровь по его затекшим конечностям – а с кровью вернулся и дикий холод, пронизывая до костей; на пару с невозможностью вдохнуть полной грудью – поистине скверное сочетание. Куда ни подайся – всюду облака копоти, сгущаемые сквозняками, так и пронизывающими каменные стены зала со всех сторон. Очередной болезненный приступ кашля заставил Пендлбери броситься к двери. Животом он тут же врезался в прикрученный намертво тяжелый стол и отшатнулся назад к скамейке. Ему показалось, что уж этот-то удар наверняка окончательно лишит его воздуха – и тем самым убьет.

Но в этот момент странный свет затрепетал в зале, и, хоть Эдвард и не мог сказать наверняка, что вообще видит, глаза различили тускло-красную полоску, медленно, но верно раздававшуюся в стороны. Вскоре он понял, что лишь каминное пламя могло давать такого рода освещение. Значит, кто-то разжег его – если верить носильщику, впервые со времен войны? И это было именно то, чего он хотел, теперь, когда стряхнул свое счастливое бесчувствие и холод вгрызся в него со всей природной силой.

Огонь мало-помалу разгорался и сверкал добродушными жизнелюбивыми сполохами. Пендлбери наблюдал, как пламя растет, и разливающееся по залу ожидания тепло начало отзываться в пальцах рук и ног мягким покалыванием. Насколько он мог видеть, в воздухе до сих пор витали черные хлопья, выписывая странные траектории между полом и высоким потолочным сводом – будто какие-то живые летучие насекомые. Но они уже не мешали ему дышать – перестав кашлять, Эдвард опустил голову на смятую самодельную подушку. Он вытянул ноги в сторону тепла и почувствовал новый прилив упоительной летаргии.

Копоть, похоже, редела – оседая на полу, стенах и скамьях. Но огонь разгорался все сильнее, и Пендлбери в конце концов стало казаться, что все пылинки в зале, подсвеченные им, сложились в подобие живых, передвигающихся византийских колонн, протянувшихся сквозь структуру воздуха этакими сахарными завитками. Но они быстро теряли плотность, и повисшее в воздухе марево прояснялось. Когда последние пыльные вихри, оттанцевав свой танец, умерли, Пендлбери понял, что зал ожидания полон людей.

На боковой скамье, начинавшейся почти сразу за его головой, сидело шесть человек; где-то столько же – на сиденьях в противоположном конце зала. Может, и больше – трудно было счесть наверняка, ведь еще несколько человек отгораживали обзор, сидя за столом. Еще несколько темных фигур, насколько мог судить Эдвард, заняли скамью, стоявшую ближе всего к камину. Присутствующие были обоих полов и всех возрастов, одетые в самые разнообразные, какие только можно себе представить, одежды. Они негромко, но серьезно разговаривали друг с другом. Сидевшие ближе всего к камину порой небрежно протягивали руки к огню, как обычно делают люди, желая согреться.

И, если подумать, за исключением разве что одежд некоторых из них – одна женщина, например, была в великолепном вечернем платье, – в этих людях только одно казалось по-настоящему необычным… и даже это одно Пендлбери не мог точно назвать. Все они, как ему казалось, выглядели утонченными, очаровательными, во всех отношениях хорошими – и те, что имели наружность состоятельных людей, и очевидные бедняки. Но проглядывала в них во всех какая-то одна необычная связующая черта – если бы только он мог уразуметь ее, Эдвард тогда сразу бы понял, на кого смотрит и почему. Что бы это ни была за черта, он был уверен, что разделяет ее с людьми в зале ожидания… и кем-то еще, определенно… за всеми этими думами пришла одна-единственная простая мысль: «Само собой, все они мне просто снятся».

Осознавать сон – не самый приятный опыт; осознанное сновидение всегда тяжелее стряхнуть. Но странное видение пришлось Пендлбери по нраву. Чувство полуспокойствия, ощущаемое им в зале лишь время от времени, теперь стало полным, завершенным. Эдвард вздохнул и устроился поудобнее – чтобы лучше видеть и лучше слышать всех этих людей.

На боковой скамье рядом с ним, положив голову на плечо соседу, сидела миловидная девушка в черной шали. Пендлбери знал, что она миловидная, хоть и по большей части ее лицо было отвернуто от него – она смотрела на сидевшего рядом с ней молодого человека, к коему прислонилась и чью руку сжимала в своей. И спутник ее был тоже на диво красив; и в одеждах, и в наружности этой пары было что-то от героев классицистической живописи девятнадцатого века. Было очевидно, что эти двое живут лишь чувствами друг к другу – та любовь, что крепко связала их, служила своеобразным двунаправленным увеличительным стеклом.

На ближайшем углу скамейки, по другую сторону от камина, восседал внушительный старик с копной шелковистых седых волос, высоким лбом, крючковатым носом и лицом как у философствующего монарха. Он сидел молча, но время от времени слегка улыбался каким-то своим мыслям. Он тоже, казалось, был одет по старой моде.

А вот люди за столом – уже очевидные современники. Почти все – молодые, они вели себя как закадычные друзья, привыкшие делиться друг с другом самым сокровенным. Как раз с ними Пендлбери пообщался бы с наибольшим удовольствием – настолько показалась ему располагающей атмосфера в их компании. Нужда влиться в круг этих уверенных в себе и счастливых юнцов достигла вскоре такой страстной силы, какой Пендлбери никогда не ожидал испытать во сне – может, лишь изредка, в первые минуты возврата к яви, он что-то похожее ощущал, после того, как в ходе долгого пребывания в царстве Морфея заводил чрезвычайно приятное знакомство или переживал страстный роман. Пробуждение в такие моменты воспринималось разочарованием – и безумно хотелось вернуться к тем друзьям и любимым, что остались в небыли, ведь обязательства перед ними все еще казались какое-то время до того сильными и реальными. Вот и сейчас со славными обитателями грезы его вот-вот разделит непреодолимый барьер яви – но ведь он даже не успел узнать их!..

Но, может статься, в этот раз все будет иначе? Нет ошибки, это общество – в кои-то веки ему под стать. Наводняющее душу чувство принадлежности к нему было, похоже, самым искренним и самым важным из всех, что он когда-либо испытывал. Где же тот мост, по которому можно пройти от него – к ним? К этим лучшим людям всех эпох, классов, возрастов и темпераментов; к самым дорогим и добрым людям, каких он только знал, если бы только мог их знать…

И вот теперь красивая женщина в вечернем платье (платье эдвардианской эпохи, подумал Пендлбери, c декольте и множеством складок) пела, а все остальные – притихли, слушая ее. Она пела собравшимся в зале салонную балладу о доме, любви и Рае – в иной обстановке это показалось бы абсурдным, но здесь воспринималось как нечто милое, искреннее и трогательное, отчасти благодаря ее ровному меццо-сопрано и мягкому, задушевному тону.