Текст книги "Темные проемы. Тайные дела"

Роберт Эйкман
Темные проемы. Тайные дела

Dark Entries

Copyright © Robert Aickman, 1964

All rights reserved.

Sub Rosa

Copyright © Robert Aickman, 1968

All rights reserved.

© Григорий Шокин, перевод, 2024

© Сергей Неживясов, иллюстрация, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Темные проемы

Джорджии,

дофине Лионесса

Школьная подруга

Тайное желание каждой женщины – чтобы ей воспользовались.

Принцесса Элизабет Бибеско

Ложная скромность – отрицать, что мы с Салли Тесслер были в школе очень умными, смышлеными девчонками. Позже стало ясно, что я поспешила свой ум растратить; Салли же оставалась толковой еще довольно долгое время. Как многие мужчины и немногие женщины, даже среди склонных к учености, Салли сочетала в себе настоящую любовь к классической литературе с пониманием математики, которая даже в той малой степени, что меня интересовала, казалась мне чем-то сродни магии. Салли выиграла три почетных стипендии, удостоилась двух золотых медалей и экскурсии в Грецию с полной оплатой всех расходов. Еще до окончания учебы она опубликовала небольшую книжку по популярной математике, которая, как я поняла, принесла ей удивительную по меркам тех лет прибыль. Позже она редактировала несколько менее значительных латинских авторов, издававшихся настолько небольшими тиражами, что ничего, кроме внутреннего удовлетворения, принести ей они не могли.

Основы ее эрудиции почти наверняка были заложены еще в раннем детстве. Слышала, что ее отец, доктор Тесслер, некогда стал жертвой какой-то серьезной несправедливости – или полагал, что такое с ним произошло; я вполне была готова поверить соседской молве, утверждавшей, что он – затворник, никогда не выходящий из дома. Сама Салли однажды сказала мне, что она не только ничего не помнит о своей матери, но никогда не встречала никаких свидетельств или записей о ней. Говорили, что с самого начала Салли воспитывал один отец. Ходили слухи, что воспитание доктора Тесслера состояло из трех частей: чтение, тяжелая работа по дому и послушание. Я пришла к выводу, что он использовал последний элемент, чтобы усилить два первых: когда Салли не мыла пол или посуду, она штудировала Вергилия и Евклида. Даже тогда я подозревала, что способы, с помощью которых доктор изъявлял свою волю, не выдержали бы проверки со стороны родительского комитета. Но когда Салли впервые появилась в школе, оказалось, что за ее хрупкими плечами – солидный багаж знаний почти по каждому преподаваемому предмету, а также по некоторым, еще пока не преподававшимся.

Понятное дело, такая заучка не могла не вызвать немалое раздражение у наставниц. Она стабильно не дотягивала пару лет до среднего возраста своей группы, но на пару голов опережала сверстниц по части образованности. Она уважала мудрость своих учителей… но столь же почтительно замечала ее отсутствие. Однажды я попыталась выяснить, по какому же предмету доктор Тесслер получил свою академическую степень; ничего не вышло – но, конечно, в те времена от немца ожидалось, что он будет врачом.

Дело было в первой школе, которую посещала Салли. Я была ученицей того же класса, к коему она была первоначально приписана – но в котором задержалась менее чем на неделю, настолько ошеломляющим и затмевающим остальных учеников оказался объем ее знаний. В то время ей было тринадцать лет и пять месяцев; почти на год моложе меня. Надо сказать, что в конце семестра я тоже перешла в новый класс – и после этого придерживалась примерно того же академического курса, что и девчонка-вундеркинд. Возможно, я была ей до того очарована, что невольно тянулась за ней.

Ее волосы были удивительно красивыми – идеально светлые, блестящие, но коротко подстриженные и не уложенные каким-либо определенным образом, пребывающие в некотором беспорядке. У нее были темные глаза, бледная кожа, крупный выдающийся нос и пухлые губы. Кроме того, у нее была стройная, но не по годам развитая фигура – позже она даже напомнила мне Тессу из «Верной нимфы»[1]1
  «Верная нимфа» – экранизация скандального бестселлера Маргарет Кеннеди, затрагивающего тему сексуальности девушки-подростка (1943). – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть]. Хорошо это или плохо, но школьной формы у нас не было, и Салли неизменно появлялась в темно-синем платье иностранного покроя и чрезвычайной простоты, которое тем не менее подчеркивало ее внешность. Вырастая, она появлялась словно в новых изданиях того же платья, новых и более крупного размера, как некоторые публикации.

Салли и в самом деле была красива; но вряд ли часто встретишь такую прекрасную девушку, которая совершенно и искренне не осознавала бы этот факт и его последствия. И, конечно же, небрежность во внешности и простая одежда добавляли ей очарования. Ее нрав казался мне до крайности добрым и беззаботным; даже в голосе ее находила отражение эта свойственная ей беспечность, будто заставляя ленно растягивать слова. Но тем не менее, казалось, Салли жила лишь для того, чтобы учиться. Я, будучи ее лучшей подругой, знала о ней прискорбно мало.

Казалось, у нее вообще не было карманных денег: поскольку это представляло собой социальный разрыв огромной величины, а мои родители были весьма щедры (и могли себе это позволить) – я регулярно делилась с ней. Она принимала мою помощь тепло и непринужденно – взамен часто даря небольшие книжки. Например, экземпляр «Фауста» Гете на языке оригинала, в странно выглядящем коричневом кожаном переплете; издание Петрония с выдающимися рисунками… Много позже, когда уже мне самой понадобились деньги, я без особой надежды отнесла «Фауста» в аукционный дом «Сотбис» – оказалось, что это заново переплетенное первоиздание.

Но именно разговор об иллюстрациях к «Сатирикону» Петрония – для девочки я прилично разбирала латынь, но меня на меня наводили уныние наклонное начертание букв и длинные «s»[2]2
  В древнеримских текстах использовались два знака для «s» – короткое и длинное; длинное «s» использовалось везде, кроме концов слов.


[Закрыть], – привел меня к открытию, что Салли знала о предмете этих иллюстраций больше, чем кто-либо из сверстниц. Несмотря на этот не по возрасту солидный багаж, она казалась (и тогда, и долгое время после) совершенно незаинтересованной в какой-либо личной жизни. Рассуждая на смелые темы, Салли будто говорила – в самой беспечной, умильной манере – о какой-то далекой-далекой вещи или, если использовать нелепо-избитое, но уместное здесь сравнение, о ботанике. Наша школа в этом плане ничем не выделялась – половой вопрос стоял традиционно остро; но позиция Салли выглядела удивительно свежо и необычно. В конце концов она попросила меня не рассказывать остальным о том, что поведала мне.

– Как будто мне это нужно! – ответила я вызывающе, но все же с некоторой задумчивостью.

И, вообще-то, я сдержала слово – никому не распространяясь даже много позже, уже тогда, когда поняла, что научилась от Салли вещам, о которых, похоже, вообще никто ничего не знал. Вещам, которые, как мне иногда кажется, сами по себе немало повлияли на мою жизнь. Однажды я попыталась прикинуть, сколько лет Салли было на момент того разговора. Думаю, едва ли больше пятнадцати.

В конце концов Салли выиграла университетскую стипендию, а я потерпела неудачу, но удостоилась школьной премии за эссе по английскому языку, а также медали за хорошее поведение, которую я считала (и до сих пор считаю) стигмой, но утешительно полагала, что ее вручили скорее моим терпеливым родителям, чем мне самой. Поведение Салли явно отличалось от моего в лучшую сторону – можно сказать, она держала себя безупречно. Я подала заявку на стипендию с намерением заставить экзаменаторов – в том маловероятном случае, если я ее выиграю, – вручить ее Салли, действительно в ней нуждавшейся. Когда этот, как я теперь понимаю, неосуществимый план доказал свою ненужность, мы с Салли разошлись по разным берегам жизни. Мы переписывались время от времени, но все реже – по мере того, как уменьшались области наших общих интересов. В конце концов на очень значительное время я вообще потеряла ее из виду, хотя время от времени в течение многих лет видела рецензии на ее научные книги и встречала упоминания о ней в самых передовых изданиях Классической Ассоциации и подобных влиятельных организаций. Я считала само собой разумеющимся, что к этому моменту у нас в принципе возникнут трудности с общением. Я заметила, что Салли не вышла замуж; «удивляться нечему», – глупо и недоброжелательно предположила я…

Когда пошел сорок первый год моей жизни, произошли две вещи, играющие важную роль для моего повествования. Во-первых, претерпев череду самых разнообразных неудач – детали, полагаю, излишни, – я вновь поселилась у своих родителей. Во-вторых, доктор Тесслер умер.

Я, вероятно, в любом случае узнала бы о его кончине, ибо мои родители, которые (как и я, и остальные соседи) никогда не видели доктора в глаза и потому питали к нему некий интерес. Так или иначе, впервые я узнала новость, когда увидела похоронные дроги. Я делала покупки по поручению матери и томилась от скуки и возмущения, когда заметила, как старый мистер Орберт снял шляпу, крайне редко покидавшую его лысину, и склонил голову в недолгом молитвенном поклоне. Через «пшеничный» узор, украшавший витрину магазина, я увидела проезжающий мимо старомодный (а потому очень богато украшенный) катафалк, запряженный лошадьми. На нем возлежал гроб, покрытый потертым пурпурным бархатом. Скорбящих, впрочем, вовсе не наблюдалось.

– Не думала, что когда-нибудь снова увижу конную повозку с гробом, мистер Орберт, – заметила старая миссис Ринд, стоявшая впереди меня в очереди.

– Бедняка хоронят, видать, – произнесла ее подруга, дряхлая миссис Эдж.

– Нет, – резко сказал мистер Орберт, нахлобучивая шляпу назад, – доктора Тесслера. Не думаю, что хоть один наследник приедет утрясти его последние дела.

Убеленное сединами старичье собралось в углу и пустилось в перешептывания; я же, только услышав фамилию «Тесслер», направилась к двери и выглянула наружу. Огромный древний катафалк, который тянули кони с черными плюмажами на сбруях, выглядел каким-то слишком уж большим для узкой улочки, упоенной осенним духом. Впрочем, жизнь ведь не состоит из одних лишь идеальных соответствий. Я увидела, что вместо скорбящих за дрогами с визгом и насмешками бежит группа мальчишек, чьи лица полускрыты ранними сумерками. Наверное, в нашем благопристойном городке такое поведение могло вполне сойти за возмутительное.

Впервые за несколько месяцев, если не лет, я задумалась о Салли.

Три дня спустя она без предупреждения появилась у входной двери моих родителей. Дверь ей открыла я.

– Привет, Мел, – сказала она мне.

Знаете, бывают такие люди, по прошествии многих лет обращающиеся к тебе так, как если бы ваша разлука длилась от силы пару часов. Вот с Салли был очень показательный случай. Более того, мне сперва показалось, что она и внешне не особо-то изменилась. Да, может быть, ее блестящие волосы сделались темнее на тон-другой, но остались все такими же коротко остриженными и слегка растрепанными. Ни одной морщинки не проступило на ее бледной коже; пухлые губы складывались в знакомую улыбку – милую, но рассеянную. Ее наряд отличался простотой, делая ее одинаково не похожей ни на кухарку, ни на светскую женщину. Трудно было составить сколько-нибудь полное впечатление о ней по ее наружности.

– Привет, Салли! – Я поцеловала ее и пустилась в соболезнования, но она от этих моих причитаний только отмахнулась:

– Отец по-настоящему умер еще до того, как я родилась. Сама знаешь.

– Ну, я кое-что слышала. – Наверное, мой траур смотрелся бы искреннее, знай я чуть больше.

Салли сбросила пальто, опустилась перед огнем и сказала:

– Я прочла все твои книги. Мне все понравились. Стоило черкнуть тебе письмо.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Жаль, что понравились они, похоже, тебе одной.

– Ты – художница, Мел. Нельзя везде и всюду рассчитывать на успех. – Она протянула к камину свои бледные руки.

Надо же, я – и «художница»? Для самой – новость. Впрочем, даже такое признание моих творческих потуг грело душу.

Вокруг камина кругом выстроились обтянутые скрипучей кожей кресла. Я села рядом с подругой.

– Я часто читала о тебе в «Литературном обозрении», – сказала я, – но и только. И так шли годы. Долгие, долгие годы.

– Я рада, что ты все еще живешь здесь.

– Не «все еще», а «снова».

– Ого?.. – Она улыбнулась своей нежной, рассеянной улыбкой.

– Ну, чужбина задала мне хорошую трепку. В итоге я решила, что лучше вернуться.

– В любом случае, я рада застать тебя здесь. – Только это она и сказала – и никаких уточняющих вопросов.

– А у меня вот поводов для радости мало. Дивлюсь, откуда они у тебя!

– Мел, глупенькая. Я и сама теперь буду здесь жить.

Да, такой ответ мне в голову не пришел.

– Кто сообщил тебе, что отец скончался? – не удержалась я от прямого вопроса.

– Один друг из местных. Пришлось мне срочно бросать дела в Малой Азии – у нас там раскопки – и мчаться сюда. – Она была на удивление светлокожей для человека, жившего под солнцем; но ее кожа была такой, какая в принципе не загорает.

– Будет здорово снова видеть тебя часто, Салли. Но чем ты здесь займешься?

– А чем занимаешься ты?

– Я пишу… ну а в свободное время горюю о том, что жизнь пошла под откос.

– Я тоже пишу. Иногда. По крайней мере, занимаюсь редакторской работой. И я не думаю, что моя жизнь, собственно говоря, когда-либо начиналась.

Я ляпнула то, что ляпнула, из чистой жалости к себе – хоть и не собиралась. А вот тон ее ответа определить я не смогла. «Естественно, – подумала я не без легкого злорадства, – естественно, она выглядит до абсурдности девственно».

Неделю спустя к дому доктора Тесслера прибыл фургон, в котором было много книг, несколько упакованных чемоданов и еще немного всякого скарба, – и Салли переехала. Она не дала никаких дальнейших объяснений своему спонтанному уезду «вдаль от обезумевшей толпы» – наш городок, удаленный на сорок миль от Лондона, был слишком провинциален по стандартам «столичной жизни», но и сельской уверенной самообеспеченности ему явно недоставало. Мне пришло в голову, что средства Салли, возможно, не столь велики, чтобы она пренебрегла дармовым жильем. Я, правда, понятия не имела, находился ли дом теперь в ее собственности и написал ли Тесслер завещание. Салли всегда была небрежной во всем, что касалось житейских моментов, и меня они подчас волновали как бы за нее – и сильнее, чем ее. Но на сей раз она отвергла всякую помощь. Несомненно, выставив дом на продажу, она не выручила бы за него достаточную сумму, чтобы перебраться в края поинтереснее, – и еще меньше выгадала бы, сдав его в аренду.

О содержимом фургона я узнала от мистера Дитча, перевозчика. Только пробыв здесь около десяти дней, Салли прислала мне приглашение в гости. Все это время, после того как она отказалась от моего участия в ее делах, я считала за лучшее оставить ее в покое. Но вот, несмотря на то, что дом, перешедший в ее владение, находился всего в четверти мили от дома моих родителей, Салли… прислала мне по почте пригласительную открытку, с видом Митилены[3]3
  Митилена, также Митилини – город в Греции, самый крупный город на острове Лесбос в Эгейском море.


[Закрыть] на лицевой стороне. Вот так она пригласила меня на чай.

Итак, я собралась – и пошла на встречу через проспекты и повороты жилого массива середины девятнадцатого века, выстроенного для купцов и ученых (то есть для родителя Салли – в последнем случае, и для моих – в первом). Нужный мне дом стоял, собственно, в самом конце тупика: даже сейчас на здании напротив висела табличка дантиста.

Я часто смотрела на дом во время пребывания в нем доктора Тесслера и до того, как познакомилась с Салли; но только в тот день я вошла туда. Снаружи он выглядел почти так же, как и раньше. Дом был построен из серого кирпича – до того унылый с виду, что можно было лишь гадать, как вообще кто-то мог в нем жить (впрочем, то же самое можно смело заявить о множестве графских домов в Англии). Направо от парадной двери в обрамлении бело-голубых мозаичных вставок выдавался весьма непропорциональный тупоугольный эркер: он напоминал острый нос на сером и морщинистом лице, и из него, насколько я могла оценить по его наружности, имелись проходы в подвал, на первый и на второй этаж. Самый верх «носа» венчало зарешеченное окно – видимо, особым образом защищенная детская комната. Взбежав по дюжине ступенек к двери, я позвонила в дверь.

Салли, конечно же, ждала меня в доме одна.

Я сразу ощутила в ней перемену, едва ступив за порог – первую, по сути, перемену за все время, что я ее знала, поскольку женщина, пришедшая в дом моих родителей две или три недели назад, во многом показалась мне той же девочкой, которая пришла в класс, когда мы обе были детьми. Только теперь разница стала заметна.

Во-первых, она выглядела хуже. Раньше, какой бы недорогой ни была ее одежда, она смотрелась элегантно и достойно – теперь же на ней был мешком висящий желтовато-коричневый джемпер, остро нуждающийся в стирке, и серые брюки свободного кроя, очень грязные и не выглаженные; когда женщина надевает брюки, они должны выглядеть изящно; эти были и впрямь мешковаты. Довершали картину безвкусные сандалии и неухоженный колтун волос.

Во-вторых, само выражение ее лица изменилось.

– Привет, Мел. Не против присесть и подождать, пока закипит чайник? – Она провела меня в комнату на первом этаже – хотя, чтобы создать подвал, пол подняли высоко вверх, – откуда как раз можно было попасть в эркер. – Пальто можешь просто бросить на стул. – Салли поспешила прочь. Мне пришло в голову, что ее кулинарный апломб изрядно усох со времен овеянного загадкой детства.

Комната оказалась ужасной. Я ожидала легкой эксцентричности в обстановке, дискомфорта, чего-то такого, что свойственно закоренелым книжным червям, слегка жутковатой атмосферы. Но комната моим глазам предстала совершенно обычная, в самом неприятнос смысле этого слова. Мебель, вероятно, производилась серийно в начале двадцатых годов – такую невозможно поддерживать в хорошем состоянии никакими затратами времени на полировку. Ковер, казалось, был сплетен из каких-то грязных лохмотьев. Безликие картины в позолоченных рамочках украшали голые стены без обоев; современные безделушки лишь подчеркивали сирость окружения, вместо того, чтобы как-то ее скрадывать. Имелся там и радиоприемник – явно нерабочий. В камине горел трескучий, дымный огонь, не дававший много тепла по меркам времени года. Отвергнув предложение Салли раздеться, я поплотнее запахнула полы пальто.

Читать здесь было нечего, кроме довоенного экземпляра британского еженедельника, который я нашла на полу под продавленным диваном. Как и джемпер Салли, кружевные плотные шторы стоило бы постирать. Вскоре хозяйка принесла нашу трапезу – поднос, на котором умостились шесть одинаковых розовых пирожных из ближайшего магазина и две чашки с жидкостью без запаха, полной плавающих чаинок. Посуда была всему этому под стать.

Я спросила Салли, нашла ли она себе какую-нибудь работу.

– Пока нет, – ответила она немного сурово. – Сначала мне нужно привести этот дом в порядок.

– Полагаю, твой отец оставил хозяйство несколько… запущенным?

Она пристально посмотрела на меня.

– Отец никогда не выходил из своей библиотеки.

Похоже, она понятия не имела, что мне не так уж и много известно о быте покойного доктора Тесслера. Интересно, как же выглядит «библиотека» в таком-то доме. Я сменила тему:

– Не думаешь, что этот дом окажется слишком большим, чтобы жить в нем одной?

Вопрос прозвучал безобидно, хотя и имел нарочито постный тон. Но Салли, вместо того чтобы ответить, просто устремила взгляд в пустоту перед собой и замолчала. Похоже, в ее голове в этот момент крутилась некая крайне неприятная мысль. Тогда я решила немного поддаться импульсу:

– Салли. У меня есть идея. Почему бы тебе не продать этот дом, который слишком для тебя велик, и не переехать жить ко мне? У нас достаточно места, а человека гостеприимнее и щедрее моего отца еще поискать надо.

Она только покачала головой.

– Спасибо, Мел. Нет. – Казалось, она все еще поглощена своими невеселыми думами.

– Помнишь, на днях ты говорила, что останешься жить здесь? Что тебе здесь нравится. Знаешь, наверное, и я это наконец-то поняла. И я бы хотела, чтобы ты была со мной, Салли. Пожалуйста, подумай над моим предложением.

Она поставила свою уродливую маленькую тарелку на уродливый столик. Откусила один маленький кусочек от розового пирожного. Протянула ко мне руку; очень осторожно, едва касаясь. Слегка сглотнула.

– Мел…

Я хотела взять ее за руку, но она отдернула ее. Внезапно она яростно замотала головой. Потом – начала рассказывать о своей работе. Ее перестали заботить еда и питье на столе, и это, в общем-то, было мне понятно – чай и пирожные, принесенные мне без церемоний, в почти узнаваемой прежней манере, смотрелись на удивление неаппетитно. Но ее болтовня звучала живо, интересно, и благодаря ей я и не заметила, как полчаса пролетели за всякой повседневной чепухой. Затем Салли сказала:

– Прости, Мел. Мне пора по делам.

Она поднялась. Я, конечно, тоже. Но потом меня охватили сомнения.

– Салли… прошу, подумай над моим предложением. Я бы очень хотела, чтобы ты его приняла. Пожалуйста.

– Спасибо, Мел. Я подумаю.

– Обещаешь?

– Обещаю. Спасибо, что навестила меня.

– Я бы хотела навещать тебя гораздо чаще.

Она встала у открытой входной двери, в сумерках выглядя необъяснимо измученной и удрученной.

– Приходи ко мне, когда захочешь. Приходи завтра к чаю и оставайся ужинать. – Любые слова, лишь бы вытащить ее из этого ужасного, гнетущего дома.

Но Салли осталась тверда:

– Я подумаю.

По пути домой я никак не могла избавиться от впечатления, что пригласили меня в тот дом сугубо ради исполнения социальных обязательств. Осознание горчило; но я была слишком напугана переменой в подруге, чтобы всерьез расстраиваться. Уже дойдя до ворот родительского дома, я вдруг застыла как вкопанная, сраженная только что дошедшим до разумения наблюдением: за все время нашего разговора ни разу на лице Салли не появилось улыбки.

За последующие пять-шесть дней мы с Салли так и не свиделись снова, и тогда я ей написала – повторно зазывая перебраться ко мне. Несколько дней она вообще не отвечала, а потом прислала новую открытку с изображением какого-то старинного бюста в музее, сообщив, что с удовольствием приедет, когда у нее появится немного больше времени. Я заметила, что она допустила небольшую ошибку в моем адресе, которую впопыхах и не очень-то успешно исправила. Почтальон, на счастье, меня знал. Я вполне могла принять на веру, что в доме Салли есть чем заняться – в подобных жилищах ни уборка, ни ремонт, как правило, не приносят чувства законченности, достижения пусть даже временного идеала. Такой дом, как голодная пасть, горазд поглощать и переваривать все усилия, направленные на его облагораживание. Я помнила Салли как очень, не по годам, развитую… но не могла вообразить, что обновлением отделки заниматься она будет сама. Строго говоря, я вообще не понимала, чем она там занята. И, пожалуй, не очень-то хотела понять.

Некоторое время спустя я встретила Салли в магазине, в который обычно не заходила – и мне, конечно, было любопытно, помнила ли подруга о том, что в этом конкретном месте меня обычно застать нельзя. Так или иначе, она была там, когда я вошла, – в тех же свободных брюках, но в белой блузке. Блузка смотрелась еще хуже, чем прежний джемпер, потому как была грязнее. Синий осенний плащ – кажется, тот же, в котором Салли ходила в школу, – плотно облегал ее ставшую заметно нескладной фигуру. Моя подруга казалась неряшливой, но что еще страшнее – нездоровой. Нервно сгребая продукты в очень древнюю дорожную сумку, она сиротливо маячила у дальней стороны прилавка, где никто больше не стоял – и это несмотря на полный людей торговый зал. Я твердо прошествовала к ней.

– Доброе утро, Салли.

Сперва она прижала к себе уродливую сумку, как будто я собиралась ее отнять; уже в следующую секунду – приняла нарочито расслабленный вид. Потом, не говоря ни слова, она развернулась – и зашагала к выходу.

– Ваша сдача, мисс! – обеспокоенно крикнул ей вслед молодой продавец.

Но она уже ушла. Другие женщины в магазине с любопытством смотрели ей в спину, будто какой-нибудь городской знаменитости. Затем ряды покупателей сомкнулись вдоль той части прилавка, где она стояла.

– Бедняжка, – неожиданно сказал продавец. Женщины злобно посмотрели на него, а потом оживленно загудели в своем узком кругу.

А затем с Салли произошел несчастный случай.

К этому времени уже не могло быть сомнений, что с ней что-то не так. Я всегда была почти единственным ее «контактом» в городе, и ее поведение по отношению ко мне мешало оказать помощь. Дело не в том, что мне не хватало воли или, как мне кажется, смелости; но я не могла решить, как подступиться к этой задаче. Так время и прошло в раздумьях, а потом Салли угодила под машину. Какие бы тучи над ней ни сгустились, они явно затуманили ей здравый взгляд на вещи – ибо, насколько я сумела выяснить, Салли попала под грузовик на Хай-стрит, выйдя из здания почты. Вскоре после этого я узнала, что она стала отказываться от доставки писем к себе домой, настаивая на том, чтобы их оставляли до востребования.

Когда ее доставили в поселковую больницу, за мной послала тамошняя медсестра по фамилии Гарвис. Все знали, что я – подруга Салли.

– Вы знаете, кто ее ближайший родственник? – строго спросила она.

– Сомневаюсь, что они у нее остались, – был мой ответ.

– А друзья?..

– Только я, насколько мне известно. Но кто-то же должен был известить ее о кончине доктора Тесслера. Выходит, я просто не все знаю.

Мисс Гарвис на мгновение задумалась.

– Я беспокоюсь о ее доме. Строго говоря, учитывая обстоятельства, полагаю, мне следует сообщить обо всем в полицию и попросить их следить за ситуацией. Но, сдается мне, она сама предпочла бы, чтобы я первым делом справилась у вас. Вы живете близко… можно будет попросить вас время от времени проверять дом?

Думаю, я согласилась главным образом потому, что подозревала – есть что-то в жизни моей подруги, что лучше скрывать от посторонних глаз. Две гостьи для этого дома будет уже слишком много.

– Вот ее ключи.

– Я буду следить за домом, мисс Гарвис. Как думаете, лечение будет долгим?

– Сложно сказать. Но я не думаю, что Салли умрет.

Одна из проблем заключалась в том, что я чувствовала себя обязанной выполнить это задание без посторонней помощи. Я не знала никого в городе, кто отнесся бы к трудному положению Салли с той чувствительностью и деликатностью – и даже любовью, – которые, как я подозревала, были необходимы. Стоит ли мне обыскивать этот дом? Несомненно, на это я не имела права – но, с другой стороны, я могла пойти на подобное прегрешение ради блага и интересов подруги. Впрочем, что и говорить – на этот шаг меня толкал в том числе и чистый интерес. Но вовлекать других было нельзя. Если кому-нибудь попадется на глаза эта одиозная гостиная, репутация Салли в обществе всяко пострадает.

В заключение мисс Гарвис предположила, что мне, возможно, следует немедленно нанести первый визит. Я вернулась домой пообедать. Затем отправилась в путь.

Первым делом я обнаружила, что Салли держала абсолютно все двери в своем доме запертыми – и что остатки нашего с ней чаепития давностью в несколько недель до сих пор можно найти в гостиной. К счастью, еду убрали – остались только тарелки, чашки и ложки, да еще чайник с присохшими ко дну чаинками. Я прошлась по набору ключей – больших до неприличия, как и все местные замки, – и примерилась к двери в комнату, примыкающую к гостиной и встроенную, насколько я понимала, в заднюю часть дома. Как только один из ключей провернулся в замке и дверь отошла от косяка, мои ноздри защекотал неприятный затхлый запах. Свет в комнате не горел. Возможно, здесь я нашла пресловутую библиотеку доктора Тесслера?

Я пошарила по стене в поисках выключателя, но ничего не найдя, сделала робкий шаг через порог. Никогда, похоже, не приходилось мне видеть комнату, настолько погруженную в темноту. Дух застоя накатил еще сильнее, спровоцировав легкий дискомфорт в горле. Я решила повременить, отложить на потом задуманное исследование, а потому закрыла дверь и пошла наверх. Комнаты первого этажа – их было две, под ними располагалась идентично спланированная пара помещений, – отличались высокими потолками, поэтому лестницы здесь забирали круто ввысь. Вообще, многое в этом доме производило такое впечатление, будто его намеренно спланировали и построили неудобным. В первой комнате, чей замок потребовал от меня еще немного возни с ключами, не оказалось ничего, кроме каких-то гор бумаги, наваленных одна на другую; снова – все ветхое, неухоженное. Пыль и грязь здесь так давно никто не убирал, что стены и бумажные штабели буквально засалились. Одна только мысль о том, чтобы разворошить всю эту неухоженную груду свитков и рукописей, заставила меня содрогнуться.

Вторая комната оказалась спальней – занимаемой, предположительно, Салли. Окна были плотно зашторены, и мне пришлось включить свет. «Скудная меблировка» – именно это клише пришло на ум при взгляде на здешнее убранство; скудная, еще более древняя и побитая временем. Высокие потолки, тяжелые гипсовые карнизы и массивная гипсовая же розетка в центре потрескавшегося потолка подчеркивали убого-анахроничную обстановку. Однако там стоял более современный двуспальный диван – очень низкий и выглядевший так, будто на нем спали, но не перестилали несколько недель кряду. Я взялась за рукоятку ящика шаткого туалетного столика, подергала на себя – тот страшно скрипел и, похоже, заклинил. Оказалось, внутри было сложено затрепанное и заношенное нижнее белье Салли. Я в растерянности оглянулась на темно-зеленые шторы – длинные, из очень тяжелой ткани.

Расследование складывалось удручающе, но я решила поупорствовать.

Второй этаж выглядел так, будто изначально это была одна комната, куда можно было попасть с небольшой лестничной клетки. Здесь все переоборудовали – без надлежащего умения и уж точно без квалификации; видимо, намеревались воздвигнуть тут перегородку, чтобы установить ванную и туалет, а также сколько-нибудь удобный проход между ними. Мог ли дом изначально быть спроектированным без этих необходимых удобств? В случае чудаковатого доктора Тесслера все казалось возможным. Мне сразу вспомнился лимерик:

 
Архитектор менял интерьер
В старом доме, где жил бультерьер.
Бультерьер подмигнул,
Архитектор икнул
И решил не менять интерьер.
 

Но было здесь что-то, что мне показалось не только убогим, но и смутно пугающим. Дверь, ведущая с небольшой лестничной клетки в единственную комнату, выглядела так, будто ее взломали силой, причем изнутри. Что характерно, открывалась-то она изначально именно наружу. Этот ущерб, судя по всему, нанесли не столь недавно – хотя, не спорю, не так-то просто на глаз датировать подобные вещи, – но разбитая дверь до сих пор понуро висела на одной только массивной нижней петле, и из-за нее в комнату вообще с трудом получалось пройти. Действуя очень осторожно, я продвинула ее немного вперед – и вся эта покореженная конструкция пронзительно завизжала. Тогда, боязливо прошмыгнув в косой проем, я настороженно заозиралась.