Текст книги "Темные проемы. Тайные дела"

– И я, получается, тоже не похож? – спросил Карфакс с наивностью школьника; ему это даже понравилось – он так давно не был наивен.

– Вы бежите от других! – воскликнула Ариэль с улыбкой.

Вскоре после этого она кратко рассказала об удобствах дома: тщательно подобранной библиотеке, хорошо укомплектованной музыкальной комнате с двумя фортепиано, студии для рисования на крыше, бассейне в саду.

– И, конечно же, – добавила она, – всегда есть сам Остров. На его изучение можно очень много времени потратить… всю жизнь, по сути, – потому что Остров постоянно меняется. Когда Природу пытаются рекламировать в туристических проспектах, только и пытаются скрыть свое истинное отношение к ней – «ох, эта однообразная зеленая трава и скучное голубое небо»… Но здесь дела обстоят иначе. Остров никогда не пребывает в покое – и на нем сыскать дважды одного и того же.

– Значит, по замыслу своему он слишком велик для охвата смертными? – рассеянно спросил Карфакс, думая о чем-то другом. – Или, может быть, слишком велик для одной-единственной жизни?

– В одном я уверена – повторений здесь нет, – задумчиво ответила она. – Вариации – да, их вы найдете. Но, конечно, – добавила она, – наша мужская часть всегда ищет Эталон, а женскую привлекают вариации. – Она вновь одарила его улыбкой. – Но к более насущным вещам – в течение дня наши встречи, боюсь, будут редки. Надеюсь, вы найдете, чем занять себя. Глуховато тут у нас, но не скучно, смею надеяться.

И Карфакс, находивший во всех проявлениях Ариэль ту самую грацию, какую тщетно искал всю жизнь, конечно же, согласился с ней. Он смотрел, как она поднялась с дивана и подошла к двери. Эта женщина буквально околдовала его, перетянув все внимание на себя, и поэтому лишь краем глаза он приметил фигуру огромного дородного мужчины – сначала мелькнувшую в одном окне, затем в другом. Похоже, этот человек огибал угол дома; но его мимолетное явление не заставило Ариэль ни удивиться, ни как-то прокомментировать сам факт, и Карфакс, очарованный ей, тоже не удостоил мужчину за окном внимания.

Вечер он провел, рисуя в саду. Светило весеннее солнце, окружающие дом кольцом холмы защищали площадку от ветра. Едва Карфакс спустился в сад, его внимание привлек определенный характер этих холмов – их мощь, с какой он до сих пор не сталкивался. Такой вид буквально просился на холст. Без промедлений Карфакс приступил к работе, сам дивясь тому, до чего сильные и уверенные штрихи оставляет карандаш в его пальцах. Работа получалась мрачной. За несколько часов работы Карфакс закончил свой рисунок и восхитился его давящим эффектом; на это время он даже позабыл об Ариэль. Завтра он начнет финальную версию, свой шедевр. Он тут же взялся за предварительный скетч и работал до тех пор, пока сгущающийся холод и сырость не напомнили ему, что год еще только начинается и остров находится всего в тысяче миль от Англии.

К его изумлению, Ариэль пришла к ужину в костюме, хотя и упрощенном, мужчины елизаветинской эпохи. Одетая в черное и в белой рубашке, оставленной открытой у шеи и обнажавшей ее бледную кожу, она вполне могла бы быть актрисой, собирающейся сыграть Гамлета, – Бернар или Нильсен[33]33
  Французская актриса Сара Бернар (1844–1923) исполнила роль Гамлета – на сцене и в короткометражном фильме «Дуэль Гамлета» (1900). Она стала первой актрисой, сыгравшей Гамлета в кинематографе. Существует аналогичное воплощение Асты Нильсен (1881–1972) в полнометражном фильме «Гамлет» (1921).


[Закрыть], – если бы не гладкие золотистые волосы, ниспадающие на плечи, с первого взгляда подчеркивающие не только ее пол, но и в некотором смысле ее подлинность. Длинные черные чулки плотно облегали ее прекрасные ноги, как вторая кожа; с тем же успехом на нижней половине ее тела могло и вовсе не быть одежды.

Карфакс задал один-единственный вопрос:

– Почему же все женщины не одеваются так, как вы? Один ваш вид пробуждает во мне любовь и трепет.

– Понятное дело, ведь мы – друзья, – снова сказала она будто невпопад, предлагая ему изысканный маленький бокал. Небольшая столовая имела овальную форму, а ее потолок, сам по себе, вероятно, плоский, был расписан в манере Бьяджо Ревекки[34]34
  Бьяджо Ревекки (1731–1808) – итальянский художник, который в основном занимался декоративным оформлением в Англии.


[Закрыть] так, чтобы казаться круто вогнутым. Пока Карфакс и Ариэль восседали по разным концам стола из атласного дерева – компактного и овального, как и само помещение, – горничная в сером, теперь переодевшаяся в вечернее черное платье, молча подавала им идеально приготовленные, если судить по их виду, блюда.

После ужина они поднялись в музыкальную комнату и несколько часов напролет играли на фортепиано – либо на одном из двух, в четыре руки, либо на разных инструментах, но дуэтом. Время от времени служанка приносила им кофе и рахат-лукум, ставя подносы на маленький столик в центре комнаты. Света от камина, казалось, вполне хватало, чтобы осветить всю комнату – ни лампы, ни свечи тут не требовались. Тем более, оба музыканта прекрасно знали свои партии.

– Что это за бюст над каминной полкой? – поинтересовался Карфакс.

– Думаете, я знаю? Задайте вопрос полегче. – Ариэль рассмеялась. – Он тут просто стоит… это часть дома.

В их игре случались длинные паузы, когда они страстно и тихо говорили о чудесах и красотах музыки: о невзгодах, разочарованиях и сложных испытаниях, порой выпадающих на долю музыкантов. Снаружи весь мир поутих, если не считать периодических завываний ветра, гуляющего в дымоходе и грохочущего какой-то далекой оконной рамой. В комнате не было часов, и поэтому само понятие времени теряло свою привычную силу.

Карфакс наконец прекратил играть и подошел к Ариэль, сидящей за другим пианино. Она как раз начала играть мелодию, которую назвала «воздухом Острова», ее собственного сочинения. Звук вился и прорывался сквозь плотно занавешенную тишину, лишенный гармонии и смысла.

Руки Карфакса легли на ее обтянутые черной тканью плечи.

– О, Ариэль, – сказал он. – Ариэль, я… я люблю вас всем сердцем и душой.

Она продолжала выводить нестройную, дурашливую мелодию. Музыка сопроводила ее ответ, произнесенный медленно и с паузами, пока она продолжала играть. Она ответила ему песней на свой эксцентричный мотив:

 
Сладкое яблоко зреет на ветке высокой —
Страшно высокой: забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли, а просто достать не сумели…
 

Спустя несколько тактов Ариэль остановилась. С легкой усталостью в движениях она поднялась и прошествовала к маленькому столику; склонившись над пустым кофейником, развела руками – будто сокрушаясь не только над тем, что кофе больше нет, но и над крахом и кризисом смыслов современной поэзии.

– Час, должно быть, поздний, – произнесла она, улыбаясь своей неизменно загадочной улыбкой. – Думаю, пора нам с вами улечься… пора нам улечься.

Утром Карфакс проснулся у себя в комнате; она была залита солнечным светом, и его раздувал легкий ветер, струящийся сквозь распахнутое окно.

Накануне вечером, вернувшись из сада, он обнаружил, что ставни крепко сомкнуты, защищая комнату от надвигающейся ночи, – и теперь его еще раз поразил контраст между видом из окна и пейзажем снаружи дома. Теперь, снова увидев перед собой раскинувшуюся пустошь, он удивился отсутствию в поле зрения вчерашних прекрасных холмов, которым надлежало стать сердцем его картины. Что и говорить, проблема загадочная – но почему сейчас не получается воспринять ее всерьез? Может, все дело в том, что феномен столь очевидно огромных масштабов казался по сравнению с прочими событиями предыдущих двадцати часов настолько малым и неважным, что разум колебался в самых основах, то ли сбитый с толку, то ли неспособный в этом водовороте чудес проявить должный интерес к явлению. Тем не менее Карфакс продолжал стоять у окна, глядя наружу, – полуобнаженный и слегка подрагивающий от сквозняка, прорывавшегося через щели в створках, которые он сомкнул.

За завтраком он легкомысленно приступил к осаде любимой Ариэль некоторыми вполне резонными вопросами. Один из них, впрочем, частично отпал сам собой – ибо она не только явилась одетой для верховой езды, в бриджах и сапогах, но вскоре заметила, что гость не увидит ее до самого вечера. На ее поведение, выражавшее скорее признательность, чем влюбленность, казалось, никоим образом не повлияли дела минувшей ночи; но первоначальное разочарование Карфакса вскоре сменилось чувством, неуклонно и быстро нараставшим, что все, что хозяйка Флотского дома ни делала, было совершенным и отвечало его собственным интересам в наибольшей. Ее манеры казались загадочными, но в этом и Карфакс, и, без сомнения, сама Ариэль обретали некое странное удовлетворение… Благодаря ей у него есть время рисовать… Он будет рисовать, ожидая ее возвращения и зная, что она вернется… Какой замечательный расклад. Значит, ее дневные заботы – езда верхом? Что ж, интересно!..

– …интересно, – произнес он, давая мыслям слово – и спохватываясь. – Интересно, а почему та очень красивая комната, в которой вы меня поселили, так отличается по стилю и обстановке от всех остальных, которые я видел в доме, – от вашей, например? – Вопрос прозвучал вполне естественно – ведь он и в самом деле хотел его задать.

– Дом несколько раз перестраивался, – ответила она вежливо, не выказывая особого интереса к столь пустяковой теме. – И даже само место постройки несколько раз менялось. Уйма людей пыталась перестроить его по своему вкусу… Думаю, в этом все дело.

– Я решил, что, возможно, моя комната оформлена в том стиле, какой вы считаете подходящим для своих гостей-мужчин, – продолжал он; постоянное присутствие этой мысли в голове и стремление ее выразить мешали Карфаксу полностью осознать мгновенный ответ.

– Отнюдь! Я ведь не признаю эти декоративные различия между полами, мой дорогой друг, – ответила Ариэль уже знакомым терпеливым тоном. Но странность этого ответа все же сумела преодолеть сопротивление, неизбежно сильное в любом человеческом разуме, и частично дойти до сознания Карфакса.

– Вы несете безумно упоительный вздор, дорогая Ариэль, – сказал он. – Странный, но приятный уму. Самый прекрасный вид вздора.

– Древние считали, что во всем прекрасном должно иметься нечто странное, – ответила она с безмятежной улыбкой.

– А эти ваши ковры! Как так выходит, что на каждой ступеньке лестницы узор у этих покрытий никогда не повторяется? Они все – части одного огромного ковра или вытканы по особому дизайну – быть может, вашему собственному?

– L’esprit d’escalier[35]35
  «Леcтничный ум», «остроумие на лестнице» – фраза, эквивалентная русской поговорке «задним умом крепок», означающая, что человек находит правильный или хороший ответ на замечание, когда время для него уже упущено. В буквальном значении: «Достойный ответ приходит на ум, когда человек уже вышел из помещения на лестницу или лестничную клетку».


[Закрыть], – ответила Ариэль. – Вы все поймете, но будет поздно.

– Будет слишком поздно, когда я получу настоящие ответы на свои вопросы?

– Вы, верно, заметили, всегда слишком поздно – поздно приходят ответы, поздно оправдались надежды, и жертвы принесены, и убийство совершено. Потому что час – всегда более поздний, чем вы думаете.

Горничная в сером принесла большую фарфоровую миску, полную фруктов. Какое-то время Карфакс и Ариэль ели, храня молчание, будто давние влюбленные.

Позже хозяйка позвонила в колокольчик и попросила убрать посуду.

– Не дайте родосским белилам[36]36
  ¹ Подразумеваются свинцовые белила, используемые профессиональными художниками для грунтовки холстов. Такие краски обладают сильными токсичными свойствами.


[Закрыть] плохо сказаться на вашем самочувствии, мой дорогой друг, – сказала она, когда они стояли одни в холле. – Я с большим нетерпением буду ждать нашей новой встречи этим вечером – хочу, чтобы на нее вы пришли живым и здоровым.

Эмоции захлестнули Карфакса. Он страстно обнял ее. Ариэль открыла входную дверь. Снаружи ожидала вороная лошадь в прекрасном снаряжении. Уздечку держала энергичная молодая женщина, которая накануне вела машину. Ариэль запрыгнула в седло, улыбнулась Карфаксу напоследок и резво поскакала прочь. Копыта лошади оживленно взбивали гравий подъездной дорожки. Карфакс следил за наездницей взглядом до тех пор, пока она совсем не скрылась из виду. Затем, заметив, что расторопная молодая женщина, похоже, занялась своими делами, он приступил к своим.

Но дальнейшая работа над картиной совершенно не клеилась. Карфакса периодически беспокоила проблема обзора. Несколько раз он оставлял мольберт и, возвращаясь в дом, поднимался по змеиной лестнице в свою комнату – поразмышлять и приноровиться. Хотя он мало что смыслил в ориентировании на местности, казалось достаточно ясным, что его комната выходила на юг, а также то, что южный фасад дома находился за его спиной, когда он рисовал. Но, подняв взгляд с маленькой террасы, где стоял его мольберт, он совершенно не мог ни определить, из какого окна только что смотрел, ни понять, как какое-либо окно могло явить такую чудесную воздушную панораму. И когда он выглянул из своей спальни, из-за конфигурации дома и фасада он не смог увидеть своего мольберта; а находясь внизу, он заметил, что три части сада, соответствующие трем фасадам дома, в которых не было входной двери, казались до странности похожими или даже идентичными. В конце концов он прибегнул к следующей хитрости – вывесил полотенце из окна своей спальни, загодя вымочив его в воде из кувшина и оправдав тем самым абсурдную процедуру в глазах горничной. Сохраняя иллюзию собственной крайней нормальности, он также застелил кровать пледом. Но стоило ему спуститься в сад, как обнаружилось, что полотенце мокрой грудой лежит на земле – и совершенно почему-то неясно, из какого именно окна оно только что выпало; претендентов напрашивалось сразу несколько. Чувствуя легкое раздражение, Карфакс взбежал по лестнице – уже в пятый раз после ухода Ариэль, – и столкнулся на ней с юркой горничной в сером, расторопной и вездесущей – и, вопреки неприметному наряду, очень заметной.

Вернувшись в комнату, он впервые почувствовал неподдельный страх – ибо стоило ему решиться на случайный взгляд в окно, как сразу стало ясно, что вид изменился снова. Карфакс чувствовал тошнотворную дрожь, видя побеленный маленький домик – хижину рыбака, надо полагать, – на краю далекого утеса, где совсем недавно, менее десяти минут тому назад, он мог поклясться, не было ничего. Все его тело тряслось, когда он кое-как примостился в кресле и слепо вцепился в разворот газеты, в который обернул домашние тапочки. Пытаясь успокоиться, он прочел первую попавшуюся на глаза колонку – хотя рука его дрожала так сильно, что буквы плясали перед глазами, превращая текст в абракадабру: «Сия сцена в Палмпонте: традиция с нами за сонаследование рогизтов» представало там, где читалось «Сенсация в Пламптоне: администрация за восстановление дороги». Глянув на дату, Карфакс убедился, что газета вышла чуть больше недели назад, а не в каком-нибудь далеком будущем, – и ощутил, что мир встает на место. Уверенность в здравости ума, хоть и отдающая слегка типично английской желчью, вновь вернулась к нему.

Должно быть, невнимательность сыграла с ним дурную шутку. Конечно, рыбацкий домик всегда там стоял – просто он только сейчас его заметил.

Он спустился еще раз; еще раз пробежал мимо горничной в сером, ныне начищающей доспехи, красующиеся на площадке первого этажа. Что-то в пропорциях и формах этого экспоната показалось Карфаксу смутно знакомым. Ну конечно, образ Ариэль, сделавшийся еще милее сердцу, вновь настиг его. Уже несколько раз после встречи с ней он улавливал восхитительные оттенки и отголоски ее образа и присутствия там, где ничего подобного не могло быть… кроме как для безнадежно влюбленных.

Он вернулся в сад и решительно принялся рисовать. Мысли о дальнейших опытах с перспективой вылетели из его головы. Его утомленные нервы сами отреклись от малейших проявлений сознательной тревоги по поводу меняющегося пейзажа, этого единственного тревожащего штриха в той картине блаженного счастья, чьим персонажем он нежданно для самого себя оказался. При должном размышлении – штрих, возможно, не единственный… ибо почти сразу же стала проявляться еще одна неприглядная сторона ситуации: замысел картины Карфакса, еще вчера – столь грандиозный и чудесный, теперь совсем поблек. До и после превосходного уединенного обеда, который горничная в сером приготовила для него, он изо всех сил старался наверстать упущенное, чтобы создать пусть не шедевр, но хотя бы сносную картину. Но из-под его кисти выходили лишь разрозненные мазки, всем своим видом кричащие о неумелости. Что-то подсказывало – непостижимым образом Карфакс навредил своему чутью художника, слишком крепко задумавшись о том, почему вид за окном постоянно меняется. Может быть, его воображение должно принять всё или ничего?..

Когда вернулась Ариэль, выряженная в уже знакомый елизаветинский мужской фрак, Карфакс даже не услышал ее шагов за своими отчаянными попытками вернуть утраченное вдохновение. Ночь, как и вчера, подкралась незаметно, и он обратил внимание, что Ариэль чуть-чуть дрожит от внезапной прохлады весеннего вечера. Зрелище тронуло его. Секунду спустя и она, и он одновременно осознали, что нежно обнимают друг друга; ее грудь прижимается к его груди, а губы находятся на расстоянии дюйма. Карфакс не чувствовал желания – только нежность.

– Я люблю вас, Ариэль, – произнес он, – но я никогда не стану великим художником. – Он указал на плод своих никчемных художественных потуг.

Она кротко и воздушно поцеловала его и ответила:

– Весь секрет в том, чтобы поскорее закончить картину. Чем быстрее, тем лучше. Не раздумывать подолгу, не отвлекаться… не останавливаться, пока не подойдет время самого последнего штриха.

– Вы совершенно правы! – изумился Карфакс. – Буквально вчера…

– Вчера было вчера, – мягко заметила она. – Сегодня все по-другому. Смысл есть лишь в тех вещах, которые мы видим. И все мы – лишь суммы всех тех чувств, что пробуждают в нас увиденные вещи.

– Но ведь чувства тоже способны меняться?

– Конечно. Все время что-то меняется. Очень быстро, в мгновение ока. И я – говорю это с гордостью – не исключение. Лишь мертвые боятся перемен. А я пока живая, дорогой мой друг. Живая и довольно-таки теплая.

– И сколько времени пройдет, прежде чем твои чувства ко мне изменятся?

– Ах, – воскликнула она невпопад, с какой-то загадочной интонацией. – Как насчет хорошего ужина?

Он взял ее за руку, как и подобает мужчине в обществе симпатичной ему женщины, и галантно проводил во Флотский дом. В другой руке он нес картину – смазанное полотно дня, покоробившееся не то от утренней росы, не то от вечернего тумана.

Время от времени Карфакс выглядывал из окна своей спальни, и то и дело ему казалось, что появлялось новое маленькое здание вдалеке. В один тихий ночной час, без повода проснувшись и почувствовав под боком тепло Ариэль, он поймал себя на абсурдной мысли: «Я рад, что мне не пришлось спать в той комнате». Взгляд скользнул по стенам покоев Ариэль, по богато украшенным шкафам, полным ее одежды, по задрапированной шелком мебели. Все было приглушено тьмой, и лишь крапины звездного света перемигивались за большим открытым окном – но в этой темноте, с непостижимой женщиной рядом, подарившей ему свои любовь и тепло, Карфакс чувствовал себя предельно спокойно, легко и радостно. Днем – после того дня, когда он впервые увидел самый первый дом, рыбацкую лачугу, – его страхи иссушило солнце и развеял ласковый островной ветер. И, хотя Ариэль еще не раз возвращалась к теме перемен в их разговорах, Карфакс не рискнул еще раз задать те столь естественные вопросы, которые она с легкостью заставила показаться до ужаса нелепыми и ненужными.

Но однажды утром, когда Карфакс впервые за день взглянул на заоконный пейзаж, он заметил кое-что новое совсем близко к дому – гораздо ближе, чем разноцветная россыпь зданий на краю утеса. Сперва ему показалось, что примерно на полпути между морем и домом вырос большой мегалит, толстая приземистая колонна. Однако на второй взгляд то, что выглядело камнем или идолом из камня, почудилось Карфаксу недвижимым мужчиной-великаном – смотрящим перед собой так, будто он и впрямь был лишь камнем, истуканом. Более того, это был не просто мужчина, а именно тот загадочный дородный тип, которого Карфакс увидел в окне в первый день пребывания во Флотском доме, будучи с Ариэль в угловой гостиной. Карфаксу казалось, что эта огромная фигура – окаменелая, но живая, и безошибочно узнаваемая, хоть и слишком далекая, чтобы ясно различить, во что одет этот человек или какое выражение у него на лице, – вобрала в себя весь ужас этого мира. Снова по телу прошла дрожь – глубокая, достающая до самой души.

Однако механизм защиты в его сознании теперь работал куда лучше, чем в прошлый раз, и общение с Ариэль вновь отвлекло его. Оправившись от увиденного на диво быстро, он спустился к завтраку – который Ариэль, к его значительному неудовольствию, никогда не просила подать в постель, – без камня на душе. Но он не смог обойтись без вопроса.

– Ах, это! – Она совершенно не удивилась. – Это один из богов острова. Ну, так про него, по крайней мере, говорят.

– Ариэль! – настойчиво сказал он, чувствуя, как снова – всего на миг – его нервы дали слабину. – Прошу, скажи мне – что все это значит? Уж прости за такую откровенность, но я немного напуган. Что происходит? Почему вид из моего окна каждый день меняется?

– О, милый Карфакс. – Она поднялась и села рядом с ним, пододвигая стул. Ее руки обнимали его, вся ее натура излучала доброту. – Просто помни, что ты выздоравливаешь от тяжкого недуга. Зачем тебе все эти беспокойства? Что меняется – тому не прикажешь быть прежним. Бесполезно даже пытаться. Не растрачивай нервы попусту – помнишь же, каких волнений тебе стоила та неудавшаяся картина! – Почти материнский тон ее утешающего голоса заставлял его волнение казаться ребяческим и абсурдным, вздором инфантильного невротика.

– Мне кажется, только в стабильной… может, даже банальной обстановке можно по-настоящему не волноваться ни о чем, Ариэль.

– Только дети и несчастные люди, подобные детям, отличают нечто «стабильное» от «нестабильного». «Банальный вид скрывал величья след».[37]37
  Из стихотворения лорда Альфреда Дугласа «Мертвый поэт». Перевод А. В. Лукьянова.


[Закрыть] Поправляясь от недуга, ты начинаешь видеть в обычном исключительное; наконец-то замечаешь, что исключительное – это вполне обычное, банальное явление. Ты так долго жил в окружении притязаний других людей…

– Но неужто я был настолько болен? Если мир и впрямь так отличается от моих о нем представлений, я, должно быть, сошел с ума… и безумен уже много лет кряду.

– Вполне возможно, мой дорогой, – ответила она. – Когда живешь в обществе напрочь безумных людей, трудно понять, насколько ты сам в здравом уме.

– Но я совершенно точно буду безумен, если не задумаюсь о некоторых вещах, на этом острове происходящих, – обо всем том, что просто не взять в толк и не объяснить!

– Разве ты здесь несчастлив?..

– Я никогда раньше не мог помыслить, что такое счастье, как здесь, возможно… или что я когда-нибудь удостоюсь такого счастья. И дело не в том, что я раньше думал, будто знаю о жизни очень много. Раньше я всего лишь пытался следовать советам Гете – старался беспокоиться только о том, что, как мне казалось, находится в пределах возможностей ума. Ведь только в силу собственного разумения гений… или полнейший простак… отмеряет себе границы истинного. Разве ты не считаешь так, Ариэль? – Он посмотрел на нее с легкой тревогой.

– Cosi e se vi pare[38]38
  В переводе с итальянского буквально означает «Ты прав, если думаешь, что прав». Так называется пьеса Луиджи Пиранделло, посвященная размытости понятия «истина» и неустанному поиску смысла.


[Закрыть], – ответила она. – Такова единственная истина. И она очень скучна. Годится разве что для непринужденной беседы влюбленных за завтраком. – Она вернулась к своей прерванной трапезе. – А метафизика, в свою очередь, – это всего лишь пища для ума или замена любви.

– Возможно, то, что мой разум может уловить здесь, сильно отличается от того, что он мог бы уловить в Англии, – заметил Карфакс нерешительно.

– В Англии ты бы почувствовал вину за то, что любишь меня, и на завтрак всегда ел бы одно и то же. Здесь все, как видишь, иначе, – легкомысленно ответила она. – Смысл был бы тебе покидать Англию, ожидай тебя здесь, на острове, ровно то же?

– Ты ведь знаешь, что вид из окна моей спальни меняется каждый день, а иногда и в течение дня? – отчаянно спросил он.

– Он меняется… но и ты меняешься вместе с ним, дорогой Карфакс. Это твоя болезнь разжигает в тебе желание вечно поддерживать мир в состоянии неизменности. Но сейчас ты идешь на поправку… и довольно быстро.

– Я никогда не смогу быть полностью счастлив, дорогая Ариэль, пока не пойму, что за сила заставляет вид из моего окна все время меняться! И почему он отличается от вида из всех других окон в доме, где я успел побывать, и почему… о, так много этих «почему»! Почему, Ариэль? – Карфакс, бледный и растревоженный, пристально уставился на хозяйку Флотского дома. – Если ты меня по-настоящему любишь и знаешь ответы, прошу тебя, скажи мне.

На ее лице, казалось, впервые отразился подлинный страх за него. Отложив вилку, она какое-то время встревоженно его разглядывала.

– Я не знаю ответов, милый, – сказала она. – И даже не вполне понимаю твои вопросы. Мне только и приходит в голову, что, если бы ты достиг совершенного счастья, что-нибудь все равно изменилось бы для тебя. Что-нибудь изменилось бы… и ты бы перестал почитать свое счастье как совершенное. Для нас есть лишь два пути – мысль или действие; разве есть что-то еще? Если мы думаем вместе о чем-то приятном или что-то приятное делаем заодно, мы – на какое-то время – обретаем счастье. Боюсь, если мы попросим слишком многого, то потеряем все. Я боюсь этих твоих вопросов – нам ведь так хорошо вместе!

Карфакс осознал, что снова уступает смирению.

– Ариэль, – сказал он после долгой паузы. – Прошу, не катайся сегодня верхом. Давай проведем этот день вместе.

– Я не буду, – ответила она. Любовь и немалый страх направляли их чувства и желания в одно русло.

Поднявшись, она вышла из овальной комнаты, и вскоре появилась снова, в полосатом шелковом платье и туфлях на высоком каблуке. Они провели день без особых хлопот.

Ближе к вечеру она предложила ему занять другую комнату, и он согласился. Он сразу же перенес свое немногочисленное имущество. Новая комната оказалась изящно отделанной, теплой и роскошной. Из окна открывался вид на крутые, труднопроходимые холмы: вид, который едва ли изменился с тех пор, как он предпринял попытку его нарисовать. Его любовь и сон в ту ночь меньше, чем когда-либо, тревожили воспоминания о прежней спальне. Последнее, что он увидел за тем окном, оставшимся позади, – свет солнца, умиротворенно заливающий собой весь мир.

С тех пор повелось так, что она оставалась с ним на все сутки – как минимум раз в три дня. Карфакс, растеряв веру в живопись, занимался в музыкальной зале, силясь сочинить мелодии на стихи, написанные Ариэль. Иногда под вечер она составляла ему компанию и пела песни. Позднее Карфакс взялся за написание более крупного произведения для хора на стихи Томаса Ловелла Беддоуза, вычитанные им в красивой, писанной от руки книге из библиотеки Флотского дома. И вновь задумка не была доведена им до конца – но как только он приступил к ней, то почувствовал, что совершенно иначе оценивает все свои более ранние музыкальные опыты. Раньше он считал их своими лучшими мелодическими творениями – особенно когда они исполнялись голосом Ариэль в сопровождении виолончели, – но после одного-единственного дня работы над «мини-оперой Беддоуза» они показались ему сущей безвкусицей. Ему, в конце концов, стало по-настоящему стыдно за них, и от уничтожения партитур удерживал только страх – а вдруг Ариэль задумает еще раз спеть под эту музыку, и что тогда Карфакс ей скажет? Чем объяснит глупое самоотречение? Но ни одна из ее вокальных партий так и не прозвучала под сенью Флотского дома дважды.

Дни без происшествий складывались в недели без забот. Партитуры Карфакс убрал в чемодан; пусть Беддоуз так и не лег на музыку, это был не зряшный и точно не неприятный труд. В остальном – ни повода для печали; как-то раз Карфакс даже подумал, что умерший композитор в нем – жертва, освобождающая от того обреченного совершенного счастья, о котором предупредила его Ариэль. Возможно, никудышная музыка – тот изъян, который, по всеобщему мнению, китайские мастера сами вносили в свои идеальные во всех прочих отношениях работы, чтобы их искусство не принизило труд богов и не навлекло их гнев.

Этой догадкой Карфакс однажды поделился с Ариэль.

– В недостатках, мой дорогой, – ответила она, – воистину, есть своя радость. И в этот вечер я выряжусь шутом специально для того, чтобы ты не чувствовал себя смехотворно.

И в тот вечер ужин с ним разделил прекрасный Арлекин; они долго спорили, кому же больше подобает воплощать в театре роли Пэка, Оберона[39]39
  Пэк – в фольклоре фризов, саксов и скандинавов лесной дух (подобный античному Пану), пугающий людей в чащах или заставляющий их терять свой след; Оберон – в средневековом западноевропейском фольклоре сверхъестественное существо, повелитель фей и эльфов, супруг феи Титании. Оба выведены Шекспиром как персонажи в комедии «Сон в летнюю ночь».


[Закрыть], шута при дворе короля Лира или даже Фесте из «Двенадцатой ночи» – юношам или все-таки девушкам.

Однажды, когда Ариэль каталась верхом, Карфакс наткнулся на книгу, которую, как он заметил, она читала. Ему живо вспомнился том Вольтера, бывший при ней во время их первого знакомства на корабле. Книга оказалась антологией иудейско-арабских басен, собранной неким Дальмайером; целиком на немецком – но этот язык он как-то изучал для нужд, вмененных ему в министерстве иностранных дел. Впрочем, практики ему все же явно недоставало, и текст воспринимался урывками; готический шрифт, коим был набран том, делу не помогал. Тем не менее Карфакс решил позабавиться переводом выбранных наугад басен – тех, что оказались короче других.

Первая, насколько он уловил, рассказывала о юноше, который из предложенных ему мудрецом даров Мудрости, Богатства и Добродетели (именно так, с больших букв) взял себе Богатство. На это мудрец заметил: выбор доказал, что юноша уже обладал Мудростью, ибо теперь он сможет позволить себе Добродетель.

Если мораль и ускользнула от Карфакса, то единственно потому, что перевод совсем уж абстрактных понятий ему так и не дался.

Но он решил не сдаваться и взялся за вторую басню. В ней велся рассказ о мальчике, которому ифрит – хотя, возможно, германцем-составителем имелся в виду гораздо более безобидный джинн, – подарил свиток, читаемый слева направо. Свиток этот, объяснил дух, описывает всю жизнь мальчика – и в пору скуки или горести тому достаточно всего-навсего отмотать «повествование» к более интересному месту, преодолев таким образом время. Как понял Карфакс, оставленный в покое свиток на течении времени никак не сказывался, да и продлевать с его помощью моменты блаженства или отыгрывать их заново не вышло бы – он мог лишь сокращать переходы от одной счастливой поры к другой. Далее в басне очень подробно описывалась судьба мальчика. Сначала он пожелал достичь совершеннолетия, потом – сократить срок поста, потом – завести новую любовницу, и далее – занять высокий пост, пережить болезнь или отдать долг… Так все и дошло до того, что всю свою жизнь тот юноша-старик истратил за три месяца и семнадцать дней.

Третья басня, к которой приступил Карфакс, по-видимому, описывала увлекательные и опасные приключения группы воинов, прибывших из другого мира. В этом рассказе ему попались совершенно незнакомые слова – и что-то подсказывало, что ни в одном обычном словаре таких не сыскать. Общие трудности восприятия подзабытого немецкого языка не позволили ему проникнуться этой историей сполна, хотя он и был отчего-то уверен, что эта басня – наиболее увлекательная. Смысл становился все более неуловимым с каждой новой страницей, и дальнейшее продвижение по строчкам казалось абсолютно бесперспективным без справочника под рукой. Дойдя до конца и так и не вникнув в краткую мораль истории, Карфакс вернул книгу на место – попытавшись придать ей такой вид, будто ее никто и не брал.