Текст книги "Темные проемы. Тайные дела"

Пендлбери мог видеть в свете камина только ее бледное лицо и грудь, и темный ореол волос, плотно облегающий голову над бровями; блеск и свечение духа, заключенного в драгоценный камень на ее шее – и уверенно вскинутый подбородок. Звук ее голоса проходился по его сердцу острейшим лезвием, пробуждая невыносимую, беспричинную горечь утраты неизвестного. Казалось, с этой женщиной он уже встречался раньше – всего один раз, и разлука погасила весь свет его жизни, – и Эдвард прямо сейчас горевал оттого, что, проснувшись, забудет и могучие чувства, овладевшие им, и сам факт того, что он вспомнил ее и узнал. Он осознавал, что скоро ничего этого не останется; остается только лелеять пожалованные ему скупые мгновения… Греза уносилась от него, как поток воды сквозь открытый шлюз. Ему хотелось поговорить с людьми в зале ожидания или даже попросить у них помощи – пусть отвадят хватку жизни, разжавшуюся ненадолго. Нет, уже ничего не попишешь – сон отступал, все больше обнажая истинные тень и свет, материю и энергию. Голос вернулся к Пендлбери – но он знал, что больше говорить в зале не с кем.

Или?..

В дверях зала ожидания стоял мужчина с фонарем.

– Все в порядке, сэр? – Вежливый тон подсказывал, что это был не тот носильщик, что дежурил минувшей ночью.

Пендлбери кивнул. Затем он повернулся лицом к стене, подальше от холодного света фонаря.

– Все в порядке, сэр? – снова спросил мужчина. Похоже, он был искренне обеспокоен.

– Спасибо, со мной все нормально, – подал голос Пендлбери, снова живой, снова – в мутном, негостеприимном русле действительности. Он все еще чувствовал себя отчасти бестелесным, скованным, занемевшим и холодным.

– Я пришел вас проведать, потому что слышал, как вы кричали во сне. Ох и страшно же слышать такие вопли в ранний час! – дружелюбно попрекнул его мужчина.

– Прошу извинить, если напугал. Который час?

– Скоро шесть. Не оправдывайтесь. Хорошо, что все хорошо.

– Я… я немного замерз.

– Я заварил вам чай в конторе. Утром я нашел на столе записку парня с предыдущей смены. Не стоило ему оставлять вас тут!

Пендлбери встал и озябшими руками принялся оправлять пальто.

– А что ему еще оставалось. Я проехал свою станцию. Деваться-то было некуда…

– Не стоило ему оставлять вас тут, сэр, – повторил носильщик.

– Если вы про правила станции – что ж, он предупредил меня о них.

Носильщик посмотрел на помятого Эдварда, привалившегося к неудобной скамье, едва ли не с жалостью.

– Ну, я пойду приготовлю чай. – Когда он ушел, в дверной проем хлынул первый призрачный свет угрюмого северного утра.

Вскоре Пендлбери дошел-таки до кабинета, ориентируясь на гул разожженной печи.

– Так-то лучше, сэр, – сказал носильщик, пока гость прихлебывал невероятно крепкую жидкость.

Пендлбери попытался сквозь объявшую его дрожь выдавить улыбку.

– Если хотите знать мое мнение, ночь под мостом – лучше, чем пребывание в местном зале ожидания, – заявил носильщик. Он откинулся на широкую спинку стула, скрестив руки на груди и протянув ноги к огню. Это был мужчина средних лет, с серыми глазами, донельзя сердобольного вида.

– Ну, я же как-то справился, пережил…

– Вы, видать, счастливчик, сэр, ведь бывали и такие, кто не пережил.

Пендлбери поставил чашку на блюдце. Рука тряслась слишком сильно.

– Вот как? – спросил он. – Но… что с ними произошло?

– Еще чая, сэр?

– У меня еще осталось полчашки.

Носильщик серьезно уставился на него.

– Вы не знали, что станция Кастертон построена на месте старой тюрьмы?

Пендлбери попытался покачать головой.

– А прямо под залом ожидания – тюремное кладбище.

– Кладбище?

– Правильно, сэр. Где-то там, под нашими ногами, предположительно, покоится Лили Торелли – Сладкоголосый Соловей. Думаю, в клетке эта птичка редко пела. И уж точно не пела тогда, когда ее приговор привели в исполнение.

Пендлбери молчал в течение долгой минуты. Вдалеке он услышал шум поезда. Затем он решился спросить:

– Носильщику предыдущей смены это известно?

– Конечно, сэр. Разве вы сами не заметили?

– А что я должен был заметить?

Сердобольный второй носильщик ничего не сказал, а просто сымитировал странный неконтролируемый тик своего сменщика. Пендлбери уставился на него. Ужас рос в нем по мере того, как солнце занимало положенное ему место на холодном утреннем небосводе.

– Он пьяница, этот малый. Пристрастился к бутылке после того, как однажды сам всю ночь проторчал в этом зале…

– Зачем вы мне это говорите? – пробормотал Пендлбери. Внезапный порыв заставил его отвернуться от взгляда серых глаз своего спасителя.

– Ну, – произнес мужчина, разведя руками, – возможно, вы захотите с кем-то обсудить то, что увидели. Поговорить с врачом… – Голос носильщика был полон заботы – и практически напрочь лишен надежды. – Нервы это все, говорят. Просто нервы шалят.

Изменчивый вид

Когда судно отчалило от пристани и начало подниматься и опускаться в желтых водах Мерси, Карфакс вспомнил «Прощание с Англией»[20]20
  «Прощание с Англией» – картина английского художника Форда Мэдокса Брауна, написанная в период с 1852 по 1855 гг.


[Закрыть].

Широкая, быстрая река и высотные здания на обоих берегах, Ливер-билдинг, офисы компании «Кунард» и огромные сооружения, загадочные по назначению, которые выросли, когда туннели Мерси[21]21
  Туннели Мерси – туннели, соединяющие Ливерпуль с Вирралом, проложенные под рекой Мерси. Их три: железнодорожный туннель Мерси (открыт в 1886 году) и два автомобильных – Квинсвэй (открыт в 1934 году) и Кингсвэй (открыт в 1971 году). Железнодорожный туннель и туннель Квинсвэй соединяют центр Ливерпуля с Биркенхедом, в то время как туннель Кингсвэй ведет в Уолласи.


[Закрыть] тянули от берега к берегу, создавали масштаб, но сжимали пейзажи необъятного океана в нечто двумерное, неспособное подчеркнуть малые габариты судна.

Стремительный, опасный на вид поток внезапно исчезал – и ему на смену приходила пустота открытых вод, смущая и насылая на ум зрителя морок. Нью-Брайтон-Тауэр[22]22
  Нью-Брайтон-Тауэр – смотровая башня; была самым высоким зданием Великобритании (около 173 метров) на момент своего открытия между 1898 и 1900 годом. Во время Первой мировой войны за башней не ухаживали, и она начала ветшать. Позднее конструкцию продали на металлолом, на ее фундаменте построили популярный танцпол (прекративший работу из-за пожара в 1969-м).


[Закрыть] – вещь, похоже, сильно превосходящая размерами любой свой южный аналог, – стояла на берегу реки, словно стойка футбольных ворот, другая сторона которых была скрыта от Карфакса надстройкой корабля. Он, казалось, помнил, что в этом здании Грэнвилл Банток[23]23
  Грэнвилл Банток (1868–1946) – британский композитор, дирижер и педагог.


[Закрыть] боролся с мещанством и мертвым грузом былых страданий, которые капают, как дождь над Мерси, на умы всех художников. Карфакс был не из тех, кто смог бы жить на берегу, как Уитмен, – одни только погодные условия Ливерпуля отвращали от этой мысли, – или даже как Гоген, плохо кончивший на своем райском острове. Но он подозревал, что его собственная унылая карьера в министерстве иностранных дел уже настолько отрезвила и обесцветила его ум, что музыка и живопись, ставшие теперь лишь «хобби», вряд ли смогли бы отразить для него ту великую радость освобождения – которая одна, по его разумению, и делала достойными внимания искусство и саму жизнь. Карфакс воспринимал все хорошее только через призму «освобождения» от чего-то. Красота, долг… пусть кто угодно сейчас созерцает этот вид – они, отягощенные прошлым, великолепие воспринимают как какую-нибудь безвкусицу. Впрочем, любое здание, построенное не в согласии с традицией, быстро теряет красоту, полезность и почет – как и человеческое тело.

«Однако сама влажность воздуха иногда придает пейзажу удивительную глубину цвета», – прочитал Карфакс в своем путеводителе. Стекло, через которое он видел мир во время плавания в то утро, одаряло его этой радужно-водянистой мимолетной благодатью – все в ограненном иллюминаторе казалось подчеркнуто ярким, последним островком жизни в море неопределенности. Вот почему Карфаксу пришла на ум та картина. Она была круглая – как иллюминатор; такой формат был характерен для живописи итальянского Ренессанса. Требовалось особое мастерство, чтобы вписать в нее многофигурную композицию.

Сквозь это неожиданное сочетание дождя, тумана и ветра, характерное для климата побережий Мерси, Карфакс наблюдал, как пятнадцатифутовые ливерпульские птицы[24]24
  Cимвол Ливерпуля – мифическая птица; ее изображения в городе можно встретить повсюду – от мусорных баков до эмблемы футбольного клуба «Ливерпуль». Всего их около сотни; они имеют особое историческое, культурное и художественное значение. Наиболее известные – гигантские бронзовые фигуры, венчающие часовые башни Ройял-Ливер-Билдинг на городской набережной.


[Закрыть] на вершине огромного здания исчезают в движущихся облаках – то есть в родной стихии. Но эти выставленные на всеобщее обозрение экземпляры неспособны были преодолеть фронт послештормовых туч – равно как и людские надежды. Он вспомнил, что пятнадцать лет назад спешно отправился третьим классом в Ливерпуль в поисках красивой актрисы водевиля, тогда выступавшей в этом городе в Шекспировском театре. Страсть, как он, казалось, помнил, была в ту пору чем-то таким, что нельзя было оставить в дешевом синтетическом чемодане в гардеробе на вокзале. Судно стало крениться до такой степени, что многие из его соседей напомнили о себе взволнованным гулом, и Карфакс задавался вопросом, имеют ли свойство несчастье или дурнота взаимно усиливать друг друга: сильнее ли людей тошнит, когда они несчастны?

К тому времени, как они приблизились к Бар-Лайт – конечной точке длинной двойной серии буев, ведущей суда из Ливерпуля к бездонному подводному каньону, охватившему и северную, и южную части Ирландского моря, – Карфакс заметил, что никто не вышел на палубу полюбоваться видом, кроме него. Да и для него хорошей обзорной позиции, увы, не нашлось – усевшись на одинокий раскладной стул на корме, он, запахнув пальто, наблюдал, как команда отправляет за борт судовой лаг[25]25
  Судовой лаг – навигационный прибор для измерения расстояния и скорости судна.


[Закрыть] на веревке, фиксируя пройденное расстояние. Холод и сырость царили на палубе, но ему они казались терпимыми. Карфакс задавался про себя вопросом, каково это – оказаться в шторм за бортом, чтобы вся жизнь пронеслась пред взором как некое достойное спасения видение, и потом, доплыв до берега, сушить мокрую одежду на слабом, разожженном при помощи трута огне; или, допустим, болтаться по морю в открытой шлюпке с незнакомцами, пережившими кораблекрушение, мочалить ужасную солонину и моряцкие сухари… Да ведь расскажешь кому о таком – даже близкие друзья в силу неминуемых социально-практических обстоятельств выслушают без интереса, может, плечами пожмут.

Однако, чем дальше оставался английский берег с его скверно выкрашенными домами и угрюмыми типами, толкающимися в метро, тем больше признаков оживления с некоторой оторопью наблюдал вокруг себя Карфакс. Попутчики выносили на палубу шезлонги, кто-то уронил ему на голову столбик сигаретного пепла с верхней палубы. Откуда-то с другого конца судна донесся запах жареных рыбы и картошки по-ливерпульски, у кого-то ожил транзисторный радиоприемник, игравший популярные мелодии типа тех, какие Карфакс во дни былые сам сочинял и продавал за небольшие деньги – в эфире такой «музыкальный продукт», как правило, надолго не задерживался, потому что его было много, и один мотив до одури напоминал другой. Куда интереснее было слушать обрывки разговоров:

– …понятия не имеет, насколько некрасива, и, конечно, никто ей об этом не скажет в лицо, – говорит очевидно уродливая дама лет сорока пяти своей собеседнице примерно того же склада.

– …коммунизм дает рабочим возможность работать! – с чувством произнес мужчина в плаще, чьи тонкие бесцветные волосы слишком рано начали редеть.

– …поэтому я сказала, что отдам ей его, если она пообещает покрасить его в зеленый цвет, – втолковывала дородная матрона своему скучающему и несчастному с виду мужу.

– …если обеспечить заказы, я позабочусь о производстве. Уж на меня в этом вопросе можно положиться. Я знаю, как обращаться с этим чертовым правительством…

– …в конце концов я стал ее раздевать – ну, она, конечно, тут же ломаться начала, – говорящий отвернулся от собеседника и злорадно рассмеялся, прежде чем возобновить свое прежнее доверительное бормотание.

– …нет у мира надежды, кроме масштабного возрождения истинного христианства, – сказал с серьезным видом некий важный мужчина. Очевидно, он обращался к целому ряду слушателей. – Истинного христианства, – повторил он с нажимом.

– Гляди-ка, Роланд! Морская свинья[26]26
  Морская свинья – водное китообразное млекопитающее. Часто принимается за дельфина, от которого отличается строением черепа и зубов, более мелкими размерами (длина тела 1,5–2,5 м, вес до 120 кг), более плотным «коренастым» телосложением.


[Закрыть]! – крикнула женщина лет тридцати своему сыну – тоном человека, всяко стремящегося направлять ребенка в период его формирования, а не доминировать над ним.

Вскоре прозвенел звонок к первому обеду, и толкучка пассажиров вокруг Карфакса стала рассасываться: одни спускались вниз, другие разворачивали промасленные бумажные пакеты и силились защитить их содержимое от порывов соленого ветра. Чайки, готовые следовать за судном хоть на край света, направляйся оно туда, снизились к палубе и начали вести себя куда более уверенно. Карфакс вспомнил, что, согласно Сапфо[27]27
  Сапфо – древнегреческая поэтесса и музыкант, автор песенной лирики.


[Закрыть], души умерших превращаются в белых птиц, парящих под ярким солнцем над высокими скалами; вспомнил и то, как одним солнечным днем прогуливался по Фрешуотер-Даун и желал, чтобы его собственная душа, окрылившись, отделилась от тела и унеслась куда-то, где всегда тепло, где ничем не нужно заниматься и даже умирать не потребуется; вспомнил надпись Вагнера на экземпляре «Пасторальной симфонии», подаренном барону фон Кёделлю: «Сегодня ты будешь со мной в раю».

Его блуждающие мысли вернулись к кричащим и ссорящимся чайкам: остервенелым, свободным, белым, легким и обреченным. «Какое жалкое заблуждение – усмотреть душу в этих вечно голодных тварях, – подумал он, сидя лицом прямо к корме, прислонившись к переборке спиной. – Сентиментальность, да и только». Он поерзал на месте, уставился на мыски своих туфель, облезших и утративших цвет в объятиях ливерпульских туманов.

– Что же в этом плохого? – вдруг спросил чей-то голос.

Женщина, долгое время читавшая в углу, прошла прямо к нему, держа книгу в руке обложкой вверх. Оказалось, это том из собрания сочинений Вольтера.

– Я голодна, – призналась она до того будничным тоном, что Карфакс впоследствии не раз задавал себе вопрос, говорила ли она что-то до этого – и не отвечала ли на реплику, которую он, сам того не желая, озвучил. – Скажите, сможете ли удержать мой образ у себя в памяти до тех пор, покуда я не навещу вас снова – на этом же самом месте? – Она сняла плотное шерстяное пальто и перебросила через руку – под ним на ней оказались пиджак, брюки и простая белая блуза. Голова у нее была непокрыта, а пальцы, державшие книгу, показались Карфаксу слишком уж длинными и бледными.

– Я не забуду вас, – сказал он, не совсем уверенный, нужно ли в такой ситуации встать со своего насиженного места. Более того – не слишком ли повелительный у этой его новой знакомой тон?

– Спасибо за вашу память, – бросила она ему и удалилась.

Мужчины делятся на тех, кто готов пожертвовать ради привлекательности женщин душевным покоем и счастьем, и тех, кто прекрасно знает, что лучше даже не пытаться иметь дел с непримиримым, полным противоречий противоположным полом – какая бы неземная красота ни стояла на кону. Карфакс, тщетно искавший бегства от мира и почти решившийся уйти в отставку со своего поста в Министерстве иностранных дел, страдавший от полной и тревожно продолжительной потери аппетита и по настоянию врача отправившийся на этот отдых, все-таки принадлежал первой категории. С усталостью и горечью размышлял он о своей глупости и слабости, когда, проигнорировав слова незнакомки о «том же самом месте», спустился по трапу в обеденный зал корабля.

Она сидела в гордом одиночестве за длинным столом в полупустом салоне. Стюарды с напомаженными волосами сновали взад-вперед, разнося порции стынущей баранины. Незнакомка сняла пиджак, оставшись в одной облегающей блузке, и ее шелковые светлые волосы укрыли плечи, создавая одновременно отстраненный и элегантный образ.

Она, казалось, только и ждала появления Карфакса, и без промедлений позволила ему присоединиться к ней за столиком – будто не обращая внимания на то, что кругом полно других свободных мест; вопрос о том, почему он навязывается к ней в компанию, даже не встал. Разговор за трапезой у них вышел довольно-таки бессвязный – с длительными, но более непринужденными, чем у стесняющихся друг друга чужаков, паузами. Они выпили бутылку кларета[28]28
  Кларет – общее название для некоторых красных вин бордо, а также, в более широком понимании, сухих красных вин бордосского типа, производимых за пределами Франции.


[Закрыть], а когда подали кофе, женщина достала из большого золотого футляра несколько турецких сигар.

– Вы хорошо знаете остров? – спросил Карфакс.

– Лучше, чем кто-либо, – ответила она бесстрастно.

– Не могли бы вы порекомендовать хороший отель? Мне сказали, что в это время года туристов нет, так что можно въезжать туда, куда душа пожелает. Я думал, что осмотрюсь, прежде чем решить, где остановиться, но… может быть, вы могли бы мне дать совет?

– Советы всегда таят в себе опасность.

Чувствуя себя на подъеме, Карфакс стал доверительнее – как это делает мужчина во время своего первого завтрака с женщиной, которая ему нравится.

– Знаете ли, я серьезно болен. – Подъем вдруг прошел, но затем подхлестнул его снова. – Мне назначили длительный отпуск. Врач посоветовал отдохнуть на острове.

– Вот что бывает, если слишком долго жить среди чужих. – Он удивленно поднял на нее глаза, но она, похоже, говорила всерьез. – Вам как больному человеку лучше погостить во Флотском доме. – После паузы, слишком короткой для того, чтобы Карфакс успел дать ответ, она продолжила: – Погода на острове в это время года безответственна, и ничего тут не попишешь. В вашем состоянии – обивать пороги гостиниц? Станет только хуже, как и многим другим.

Карфакс поморщился.

– Так что я приглашаю вас во Флотский дом. Там много места. Если пожелаете, мы с вами ни разу даже не столкнемся под его крышей.

Мысли Карфакса побежали вскачь, а боль в одеревеневшей спине давила на мозг. Он слишком часто твердил себе «подумай еще», «взгляни поглубже», «рассчитай получше», то есть, проще говоря, много колебался и во всем сомневался – поэтому иногда провоцировал в себе бездумную поспешность, иногда не к месту. Когда требуется твердое решение, свято считал он, раздумья помогают немногим.

И поэтому он принял приглашение во Флотский дом – скромно и благодарно.

Он оплатил счет. Женщина снова надела пальто, и они пошли к трапу.

Когда до острова оставалось всего ничего, она стояла рядом с ним на носу корабля, называя ему горы, замки, узкие ручьи с крутыми склонами, особняки великих и богатых, сверкающие, как стеклянные дворцы, под теперь уже ярким солнцем. По ее словам, вокруг острова вода была чистой и глубокой; ветры, овевавшие эту землю, отличались отмеченной многими оздоровительной мощью. Карфаксу спутница казалась богиней догомеровских[29]29
  Догомеровский период соответствовал начальному этапу истории Древней Греции, имевшему место между 2000 и 1200 гг. до н. э.


[Закрыть] времен или Гретой Гарбо в «Анне Кристи»[30]30
  «Анна Кристи» – экранизация одноименной пьесы Юджина О’Нила от киностудии «Метро-Голдвин-Майер» 1930 г. выпуска.


[Закрыть] – ее кожа блестела, волосы развевались, глаза сияли, а голос звучал мягко, но отчетливо… незабываемо. Неудивительно, что в подобной компании он стал мало-помалу забывать про свой неизбывный сплин.

На набережной, среди почтовых фургонов, встречающих и немногих слоняющихся отдыхающих, их подхватила дорогая машина, которой управляла невзрачная юная особа в шоферской форме – разгонявшаяся почти до скорости ветра, но с такой уверенностью, что присуща только бывалым профессионалам. Пока они мчались по центральным улицам, под стенами стоящих кругом особняков, Карфакс чувствовал, что эта быстрая, уверенная гонка наполняет его существо восторгом до краев. Спустя минуту-другую его разум, впервые за многие месяцы или даже годы, оказался восхитительно чист – как будто растворились некие сокровенные врата и чарующий счастливый бриз пронесся через них, даруя, подобно утру нового дня, приятную прохладу.

– Помните, какое определение счастья дал Сэмюэл Джонсон? «Если бы у меня не было ни обязанностей, ни стремления к будущему, я бы всю жизнь резво ехал в почтовой карете с хорошенькой женщиной».

– Джонсон боялся. Как и все смертные.

– А вы никогда не боитесь?

– О, да. – Она вздохнула. – Я не бессмертна.

– Вы совершенно уверены в этом?

Она посмотрела на него.

– У бессмертных нет имен, – развил мысль Карфакс, – или же их имена таковы, что ни одному смертному, будь то мужчина или женщина, не под силу их произнести. Как же вас зовут?

– У меня есть целых три имени, но вам лучше и впрямь их не произносить, потому что вы их возненавидите. Это отвратительные, банальные имена – такие носят школьницы, или домохозяйки, или одинокие пенсионерки, или безгрешные женские персонажи из книг. Это хорошие, полезные имена, их даже не стыдно вынести на передовицу газеты, но я вам ни одно не назову. Но, так и быть, запишу. – Она открыла том Вольтера и на самой последней странице принялась что-то писать карандашом, который достала из нагрудного кармана.

Машина поднималась по горной дороге быстро, будто участвуя в гонке; на ухабе она подскочила, карандаш заскользил по бумаге – и, вылетев из ее пальцев, упал на пол. Когда они миновали поворот, через правое приоткрытое окно в салон хлынул сильный ветер; он взъерошил волосы Карфакса, когда он наклонился за беглым писчим средством.

– Для меня, – сказал он, глядя не на спутницу, но на безлесное, бесприютное плато, окруженное морем, – вы совсем другой человек. Я буду звать вас Ариэль.

Она едва ли расслышала его за песней ветра, дующего в открытое окно ее машины.

– Остров необитаем? – спросил Карфакс спустя десять минут, не замечая ни облачков смога, ни торчащих кверху дымоходов. – Или все местные живут в центре?

– В центре живут только приезжие, – ответила женщина, улыбаясь. Вдруг она указала на что-то за окном: – Смотрите! Гуси! – Карфакс ничего не увидел, и ни ветер, ни уверенный рокот двигателя не дали бы ему услышать даже характерный гомон перелетных птиц. Но Ариэль была сама не своя от радости: – Как чудесно! Гуси ждали меня, чтобы передать свой привет! – воскликнула она. – Ждали нас, – добавила она чуть оправдывающимся тоном и схватила Карфакса за руку. – Гуси – настоящие хозяева этого острова, – произнесла Ариэль с притворной серьезностью. – Но ученые нередко прибывают сюда, чтобы их окольцевать, занести в каталог и от чего-нибудь защитить, поэтому этих птиц уже не так часто застанешь тут.

– Белые поселенцы расставили ловушки для коренных жителей Тасмании – и вскоре истребили их, – заметил Карфакс.

– Но и сами попали в ловушку, – мягко парировала Ариэль. – Вот почему приезжим приходится ютиться в центре острова, а все остальные его земли кажутся им необитаемыми. Вы же заметили? Жилья совсем не видать.

Пока она говорила, холмы расступились, и Карфакс впервые увидел Флотский дом.

С архитектурной точки зрения положение этого отщепенца показалось ему чересчур рискованным. Как и здание парламента в Эдинбурге, спроектированное Иниго Джонсом[31]31
  Иниго Джонс (1573–1652) – выдающийся английский архитектор и теоретик, один из основоположников английского классицизма и главный представитель английского палладианства, один из «отцов» неоготики.


[Закрыть], дом, вероятно, был старше, чем выглядел, – возможно, намного старше, поскольку Карфакс вспомнил, что ничего не знает о постройках на острове. С другой стороны, это могла быть в высшей степени совершенная современная стилизация, обманчиво состаренная соленым морским ветром. Но если и стилизация, то – под какую эпоху? Возможно, под самое начало восемнадцатого века. В любом случае, эти пересуды были порождены вящим удивлением Карфакса от изобретательности, проявленной в сокрытии этого прекрасного обиталища от остального мира. Он видел Комптон-Виньятес[32]32
  Комптон-Виньятес – загородный дом стиле Тюдоров в Уорикшире, Англия, внесенный в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. Члены рода Комптонов, чьи потомки до сих пор живут в частном имении, согласно летописи, проживали в означенной уединенной области еще в 1204 году.


[Закрыть] – и поразился уединению, смутно похожему на то, что наблюдалось здесь и сейчас; но уединение Флотского дома виделось Карфаксу чем-то более совершенным и завершенным, чудом воображения и изобретательности, чем-то, затрагивающим душу на совершенно ином уровне.

– Как же славно там жить! – воскликнул он с неожиданным для себя энтузиазмом.

Ариэль безмятежно улыбнулась ему и стала заправлять выбившиеся полы рубашки в брюки, готовясь к выходу из машины.

– Никогда прежде не видел столь прекрасной округи, – искренне добавил Карфакс.

Автомобиль мчался по красивой, ровной, желтой дороге, гравий чувственно шуршал под колесами. Ухоженные протяженные лужайки проносились по обе стороны от него, и Карфаксу легко было представить на них чинно прогуливающихся павлинов. Над парадным входом Флотского дома когда-то что-то было выбито – дата, монограмма, герб или энигма; но упадок эпохи – или разрушающаяся современная каменная кладка, одно или другое, – извратили это послание миру до неузнаваемости.

Дверь Карфаксу и Ариэль открыла горничная в элегантном сером шелковом платье.

Хозяйка помедлила на крыльце и сбросила пальто, улегшееся грудой к ее ногам. Она все еще улыбалась своей легкой, безмятежной улыбкой, выглядя удивительно спокойной и счастливой.

– Добро пожаловать во Флотский дом! – сказала она, и что-то в ее особой интонации одновременно и маскировало условность этих слов, и подтрунивало над нею.

– Добро пожаловать домой, госпожа, – произнесла горничная в сером.

Первым впечатлением Карфакса было то, что дом полон людей. Затем он заметил, что эффект создается галереей зеркал, плодящей многочисленные отражения их фигур. Не так уж и много отражающих поверхностей – но умелое их размещение создавало эффект величия и таинственности, чему, очевидно, способствовала конструкция дома. Комнаты самых разнообразных форм и размеров «перетекали» одна в другую, и нигде – ни единой двери! И, поскольку здесь было не сыскать двух помещений, оформленных одинаково, все эти зеркала создавали лабиринт отражений, как-то сосуществовавших, но не зависимых при этом от сбивающей с толку реальности комнат, будто подчиненной совсем другим законам сочетания света и тени. Карфакс обнаружил, что ему редко когда удается точно определить происхождение какого-либо отражения – и его постоянно беспокоило существование двух непохожих домов под одной-единственной крышей, в едином пространстве. Если из этого калейдоскопа «выхватить» одну комнату и изучить отдельно от остальных – она покажется отличающейся идеальными пропорциями и изысканной отделкой; но стоит лишь взглянуть на большую часть целого – и уже совсем нет уверенности в том, уродливо оно или красиво, избыточно или соразмерно. Разум смущен таким загадочным масштабом, голова идет кругом.

Лестница, соединяющая этажи дома, петляла из стороны в сторону, закладывая труднообъяснимые виражи, – и сходилась снова на просторных лестничных клетках, вполне способных вместить многолюдную герцогскую свиту. Карфакс проследовал за горничной в сером в отведенную для него комнату. Поднимаясь, он заметил – того же конструктивного принципа, что использовался при проектировке первого этажа, придерживались и наверху: те же соединенные между собой комнаты без дверей, отличающиеся по размеру, окраске и форме, те же зеркала. Эффект создавался, что и говорить, головокружительный. Карфакс подумал о шахматах, которыми его наставник по богословию пытался заинтересовать его в Оксфорде. Еще он отметил ковер на лестнице – длинная желтая змея вытянулась по центру широкого темно-зеленого пола; узор умудрялся не повторяться ни на одном из витков, и Карфакс, склонный «тонуть» глазами при подобных гипнотических зрелищах, обнаружил, что легко находит вариации… но ни одного точного повтора не усматривает.

На верхнем этаже дома комнаты уже не были взаимосвязаны и без дверей, но расположение помещений и коридоров оставалось сложным и таинственным.

Комната, которую ему предоставили, оказалась неожиданно обычной. Старомодная медная кровать с богатой отделкой первой попадалась на глаза и задавала всей остальной меблировке – громоздкой, некогда, несомненно, дорогой, но едва ли отвечавшей тонкому вкусу – некий тон, кардинально отличавшийся от тона дома. Горничная в сером поставила его сумку, заметила: «Чай будет ждать внизу, сэр, как только вы будете готовы», – и ушла. Карфакс подошел к окну и выглянул наружу.

На подъезде к дому у Карфакса возникло впечатление, будто тот стоит в просторной лощине, взятой в почти идеальное кольцо довольно высокими и крутыми холмами. Прекрасный широкий и пустой вид, раскинувшийся сейчас перед ним, был опьяняющим и величественным; но Карфакс совершенно не мог объяснить, откуда взялось у него прежнее сильное впечатление, будто уединенность дома – нечто уникальное, единственное в своем роде.

Он опустился на колени и поискал в сумке бинокль. Узор ковра снова так и «прыгнул» ему навстречу, раздражая глаз все той же, уже отмеченной на шкуре «змеи», ползущей по лестнице асимметрией на всей своей протяженности, неповторимостью. Нежный глубокий ворс не мог скрыть это несовершенство – или же достоинство? Карфакс попробовал найти объяснение феномену, и вскоре до него дошло, что оба ковра, возможно, являлись частями единого целого… очень большого целого. Убедившись в этой гипотезе, связывавшей ковры со всей суммой его жизненного опыта, он быстро осмотрел вид в свой бинокль с мощным увеличением. Не было ни дома, ни дороги, ни столба, ни даже огороженного поля: только древнее море и соленый воздух. Тут ему снова вспомнились послание Вагнера к барону фон Кёделлю. Эта ясная, пропитанная солнечным светом пустота была тем, в чем больше всего нуждался его разум. Глубоко довольный, он убрал бинокль и спустился к чаю.

Горничная в сером ждала в холле и отвела его в небольшую квадратную гостиную, где Ариэль лежала, растянувшись на диване, с чайным подносом под рукой. Похоже, это помещение занимало угол дома – по центру двух смежных стен были прорезаны окна. Как отметил Карфакс, за ними пейзаж полностью состоял из окрестных холмов.

– Какой красивый дом! – горячо воскликнул Карфакс, беря в руки тост. – Но, полагаю, живя в нем, трудно идти в ногу со временем?

– Нам не нужно платить британские налоги на острове, – ответила она. – И все гораздо дешевле здесь – и качество лучше, да и товаров больше…

– Даже прислуга – дешевле? Вы уж простите мое любопытство, просто я впечатлен красотой вашего жилища. В Англии сейчас нет красивых домов, одни лишь руины, приюты для душевнобольных и казенные учреждения.

– Эти слуги со мной всю жизнь, – расплывчато ответила она. – Не думаю, что их что-то не устраивает.

– Я совершенно уверен, что у них нет причин для недовольства вами. Это место – рай! Абсолютный рай. Разве что – такой уединенный район… Но, полагаю, у вас много гостей, и они приводят с собой собственных слуг?

– Да, люди здесь бывают. Но на англичан они едва ли похожи. – Она налила ему еще одну чашку чая. – Я бы не сказала, что посетителей много… но у людей, гостящих у меня, есть свой резон побывать здесь, и им никогда при этом не бывает скучно.

– Такой огромный дом – и мало посетителей? Я-то думал, он заселен сверху донизу. И все содержится в таком порядке, будто каждая комната только и ожидает возвращения жильца в ближайший, скажем, час… Да и вы сами…

– А что – я? – В ее тоне не было и намека на насмешку.

– Вы не кажетесь мне отшельницей, живущей в одиночестве на глухом краю острова.

– Разве об одиночестве речь заходила? Кроме того – вы же здесь.

– Простите, я и впрямь сглупил. Просто совершенно не привык к тому, чтобы такие обстоятельства – вы, ваш дом, мое присутствие в нем, – сходились для меня.

– Я думаю, это потому, что вы не можете осознать разницу. Я вот осознаю. Вы живете в окружении притязаний других людей – притязаний на ваш труд во времена так называемого мира, и на вашу жизнь во времена войны; на вашу невинность, когда вы «холостяк», и на ваше тело – когда вы «супруг». Вам всегда кто-то говорит, где жить, что делать, какие мысли опасны. И что удивительного в том, что один наш современник-француз, вполне естественно уставший от подобного уклада, говорит, что «ад – это другие»? Но здесь нет «других» – поэтому нет здесь ни войны, ни брака, ни указов от правительства, и только такой труд, какой вы выберете себе сами и который требует от вас сама Природа. Вот она, разница. На острове меня окружают только мои друзья, которые не похожи на других людей.